Люди в комбинезонах и ватниках обнимались, поздравляли друг друга, желали скорейшей победы. Рядом со мной появился неуклюжий в своем полушубке Дмитриев, потом к нам протиснулся начальник штаба Григорий Андреевич Свербихин, собрались комбаты, ротные командиры и многие воины, с которыми мы прошли длинный путь на войне. Все это были родные и близкие люди. Счастье наше было безграничным, ведь мы встречали Новый год на Висле, на ближайших подступах к фашистской Германии, в преддверии нашей окончательной победы.
      Послышался шум мотора, и вскоре, словно утка, переваливаясь с боку на бок, подскочил камуфлированный неуклюжий броневик. Появился тот, кого мы ждали, - офицер связи. Он передал устный приказ, уточнявший время перехода через Вислу по низководному мосту: от двух до четырех утра бригаде предстояло перейти на западный берег реки.
      Три зеленые ракеты осветили ночное небо. Сотни моторов, заведенных в одну и ту же минуту, оглушили своим ревом окрестности. Потом к этому несмолкающему гулу присоединился лязг гусениц, треск ломающегося кустарника, и колонна двинулась в путь, навстречу новым боям.
      * * *
      Танки и машины медленно ползли по неровной, извилистой лесной дороге к переправе. Шли без света, на манящий огонек регулировщика. Дорога до самой реки была обозначена зелеными огоньками, незаметными с воздуха. С каждой минутой мы приближались к бурной, быстрой, еще не скованной льдом Висле. Мутную поверхность реки почти километровой лентой перехватывал низкий надводный мост. Бригада остановилась, готовясь перепрыгнуть через водный барьер.
      Пропускной режим, установленный командующим фронтом маршалом И. С. Коневым, был строгим. С наступлением темноты мосты, состоявшие из отдельных паромов, собирали, а к утру паромы растаскивали катерами в разные стороны и тщательно маскировали. Днем жизнь на реке замирала. Зато ночью к ней непрерывно следовали колонны машин и обозы.
      С противоположного берега замигали огоньки: нам подавали сигнал. Быстрый Федоров первым повел к переправе свой головной танк. Начальник штаба Свербихин через каждые две минуты выпускал очередной танк. Кряхтел и стонал под их тяжестью паромный мост.
      Часа через два вся наша бригада была уже на западном берегу. Осталось совершить двадцатикилометровый марш. Квартирьеры корпуса торопили: до наступления рассвета мы должны быть в назначенном районе, замаскироваться, замести следы гусениц и притаиться до поры до времени.
      По реке гулял пронизывающий, холодный ветер. Я натянул поглубже шапку-ушанку, поднял воротник полушубка. Согрелся, но стало клонить ко сну. С большим трудом боролся с охватывавшей меня дремотой. И вдруг... две сильные струи света ослепили меня. Шофер резко затормозил, и адъютант Петр Кожемяков выскочил на дорогу. Не успели мы опомниться, как одна из фар двигавшейся навстречу машины разлетелась вдребезги. Вторая фара успела погаснуть.
      - Петр, тащи сюда разгильдяя! - крикнул я Кожемякову, но адъютант как вкопанный стоял перед "виллисом". Потом от машины отделились двое и направились к нам. В одном я сразу узнал командарма Рыбалко...
      - Ну, комбриг, досталось мне сегодня от вашего офицера. Проучил меня основательно. Хорошо еще, что автоматом по башке не двинул. Но, слава аллаху, обошлось благополучно.
      Опешив от неожиданности, я невнятно пытался оправдать адъютанта, ссылаясь на категорический приказ самого же Рыбалко о строжайшем соблюдении светомаскировки.
      - Так-то оно так, но начальство надо уважать, - улыбнувшись, ответил Павел Семенович. - Понимаете, моему шоферу показалось, что на него из-за поворота ползет танк. Я и крикнул ему: "Свети!" Не успели включить свет, как фара - вдребезги. Молодец ваш лейтенант: научил уважать приказы...
      Рыбалко постоял еще несколько минут, пропуская колонну, поинтересовался, как прошла переправа, как обстоит дело с теплым обмундированием.
      - Прибудете в новый район, зарвитесь в землю, не выявляйте себя. Обрушимся на врага внезапно... - сказал генерал на прощание.
      Машина командарма, по-прежнему виляя по мерзлой земле, без света удалялась в сторону переправы.
      Танкисты обступили лейтенанта Кожемякова.
      - Везет тебе, Петро! - добродушно заметил кто-то из них. - Отделался легким испугом. Мы думали, попадет тебе по первое новогоднее число. Так ведь не только обошлось, ты еще и благодарность от командарма получил...
      - Это же Павел Семенович Рыбалко... Наш командарм... - с удивительной теплотой сказал Кожемяков.
      К утру бригада была уже на сандомирской земле и заняла свой лесной квадрат среди переправившихся войск 1-го Украинского фронта. На сей раз наш плацдарм выглядел спокойным, совсем не таким, каким мы его знали несколько месяцев назад. Правда, этот с виду забытый и мирный уголок уплотнил свое население так, что трудно было на нем повернуться. Сосредоточить здесь незаметно для врага целые общевойсковые армии, крупные танковые соединения, десятки корпусов и дивизий, сотни полков могли только талантливые полководцы, опытные, смелые, инициативные офицеры, дисциплинированные и натренированные солдаты Красной Армии.
      * * *
      По обеим сторонам дороги стеной стояли леса. Тишина. Январский утренний ветерок чуть покачивал верхушки сосен. Ничто не нарушало покой этого ясного морозного утра. Лишь изредка прогудит где-то в стороне самолет, и снова все спокойно вокруг.
      Мы с начальником штаба бригады Григорием Андреевичем Свербихиным и начальником политотдела Александром Павловичем Дмитриевым по срочному вызову ехали на открытой легковой машине в штаб армии. Машина мчала нас знакомыми дорогами. В этих местах в августе прошлого, 1944 года все трое участвовали в боях за расширение сандомирского плацдарма. По лицам друзей понял: они вспоминали о том же...
      Машина вынесла нас на большую поляну, за которой начинался молодой лесок. Именно отсюда командир взвода разведчиков нашей бригады лейтенант Андрей Серажимов пошел на своем танке в разведку. Не встречая сопротивления, на глазах у изумленных жителей, оторопевших полицаев и испуганных охранников он средь бела дня ворвался в польский город Сташув, взобрался на ратушу и водрузил на ней двухметровый красный стяг.
      После этого разведчики, прихватив двух гитлеровцев, отправились в обратный путь.
      А на другой день мы освободили Сташув. Поляки с восторгом встретили советских танкистов, а высоко над ратушей развевалось ярко-красное полотнище, изрешеченное пулями...
      Воспоминания увели меня к событиям тех незабываемых дней...
      Освободив Сташув, мы должны были совершить марш в направлении Ракува, Иваниски.
      Ночь застала бригаду в одном из больших лесных массивов в районе Иваниски. Связались с командиром корпуса. Я попросил уточнить задачу и попытался склонить его к тому, чтобы остановить наше движение на северо-запад. Неясность обстановки, отсутствие соседей справа и слева, мысль о том, что сзади никто нас не подпирает, - все это очень настораживало меня. Но генерал В. А. Митрофанов был неумолим.
      - Нигде не останавливаться. Идти только вперед. Утром к вам подойдут бригады Слюсаренко, Головачева, Чугункова.
      Война требует беспрекословного повиновения. В конце концов, генералу виднее, он мыслит масштабами армии, фронта. Я принадлежал к той категории людей, которые, уяснив и поняв смысл полученной задачи, всегда стараются точно выполнить ее. Эти качества прививал и подчиненным. Комбатов я изучил хорошо. Мне давно была известна осторожность, расчетливость и хитрость Петра Еремеевича Федорова. Этот человек напролом не пойдет: двадцать раз взвесит и только тогда будет бить наверняка. Экспансивного, решительного в действиях, порою даже опрометчивого Николая Акимовича Осадчего надо было сдерживать. Пользуясь любовью подчиненных, он мог увлечь их за собой на самое трудное и рискованное дело. А майоров Г. И. Савченкова и Ф. Н. Старченко отличали спокойствие и уравновешенность, сочетавшиеся с решительностью. Эти черты были определяющими в характере обоих. Тогда, в ту ночь, выбор мой пал на Федорова. Его батальон я выпустил первым.
      - Петр Еремеевич, еще раз прошу тебя, будь осмотрительным, в пекло не лезь. Ты для бригады сегодня ночью - ее глаза и уши.
      - Меня не надо предупреждать, все будет в порядке, товарищ полковник.
      Батальон двинулся вперед. Несколько часов я был в курсе его действий. Обойдя Опатув, он овладел селением Лагув и перерезал магистраль Сандомир Кельце. Танкисты Федорова с ходу разгромили вражескую роту, разогнали обозы, раздавили танками склады и, не встречая сопротивления, успешно продвигались на север. И все же в ту ночь кто-то будто подменил Федорова. Отбросив осмотрительность, он рванул далеко вперед. Его радиостанция удалялась все дальше и вскоре совсем замолкла. Ночью прекратилась связь со штабом корпуса. Полная неясность обстановки все больше тревожила меня. Посоветовался с Дмитриевым и Свербихиным. Из головы не выходила мысль: почему за нами не следуют остальные бригады? что задумал командир корпуса?
      Сделал последнюю попытку связаться с Федоровым и генералом Митрофановым. Убедившись, что тот и другой молчат, решил не останавливаться, подал команду "Вперед!", и вся 55-я гвардейская взяла курс на север. Вслед за нами тут же потянулся 238-й артиллерийско-истребительный полк, которым командовал майор Русаков.
      На дорогах к Ракуву, Иваниске, Лагуву видны были следы работы танкистов Федорова: десятки раздавленных машин, цистерн, фургонов... Регулировщики тут и не требовались: указателями служили сплошные разрушения.
      Мы продолжали продвигаться на север.
      И вдруг... как по единой команде, противник налетел на нас с воздуха, ударил из леса, накинулся из оврага. Бомбовые удары чередовались с артиллерийскими налетами. Бригада попала в ловушку: пропустив авангардный батальон Федорова, фашисты обрушились на ее главные силы.
      С большим трудом нам удалось зацепиться за пустующий фольварк и оседлать примыкавшую к нему безымянную высоту. Подразделения, выскочившие на большое поле, приняли боевой порядок. Командир артполка с ходу развернул три артиллерийские батареи и открыл огонь. Командир роты крупнокалиберных пулеметов ДШК лейтенант Николай Игнатьевич Толстых стал обстреливать низко летящие самолеты и заставил их подниматься все выше и выше. Подошел батальон Старченко и тоже с ходу включился в огневой шквал. С чердака придорожного дома я увидел, как наш батальон автоматчиков спешно окапывается вдоль большого оврага.
      Потрясение, вызванное внезапным ударом врага из засады, стало проходить. Нам удалось организовать ответный огонь, выиграть несколько часов времени и, собравшись с силами, принять необходимые меры. По темпу стрельбы, по количеству летящих в нашу сторону снарядов и мин, по непрекращающейся авиационной бомбежке мы в основном правильно определили численность группировки противника. Соотношение сил сложилось не в нашу пользу. Особенно скверно было то, что 1-й батальон ушел далеко на север, а Осадчий со своими танкистами застрял где-то сзади. Со мной осталось меньше половины людей. Бригада оказалась как бы разорванной на части.
      Во второй половине дня усилились авиационные налеты. Несколько фугасок крупного калибра попали в центр хутора, где расположился штаб бригады. Вышла из строя машина с радиостанцией, перевернулись кухни, загорелся штабной автобус. Связь со штабом корпуса по-прежнему отсутствовала. Сильный артиллерийский и минометный огонь по 2-му танковому батальону, по артиллерийским позициям и мотобатальону автоматчиков длился уже более 15 минут. А между тем снова появились бомбардировщики. Обработка нашего пятачка велась с каким-то особым остервенением.
      Вслед за действиями авиации и артиллерии, как и следовало ожидать, началась атака. На горизонте показались немецкие танки. Из леса вынырнули десятки бронетранспортеров с пехотой. Начался штурм наших наспех оборудованных позиций.
      Я чувствовал на себе вопросительные взгляды подчиненных. Это был тот случай, когда от командира требовалось особое самообладание, воля, выдержка. Я отлично понимал, что необходимо выиграть время, хотя бы несколько часов, дождаться темноты, собрать в единый кулак разбросанные батальоны. Но что я мог противопоставить неприятелю? Огонь немногочисленных танков и трех батарей противотанковой артиллерии? Огонь батальона автоматчиков? Положение могла спасти только неукротимая воля обороняющихся. Каждый, кто был на поле боя, понимал: надо во что бы то ни стало устоять. Отходить - некуда! Идти на запад, в гущу вражеской группировки, - бессмысленно; прорываться на юг или на восток к своим войскам - невозможно. Драться, громить врага, бить его по частям, остановить его наступление - вот задача, от выполнения которой зависела судьба сотен людей.
      И задача эта была выполнена. То, что не смогло сделать оружие, сделали люди, их железная воля.
      На время нам удалось остановить вражеские атаки. Это позволило совершить небольшую перегруппировку - расставить лучшим образом артиллерийские батареи, выдвинуть вперед две танковые роты, создать резерв, оттянуть из фольварка штаб бригады: дома польского хутора являлись слишком хорошим ориентиром для авиации и артиллерии противника.
      Я со своим штабом обосновался в глубоком овраге. Каким-то чудом добрался до нас гонец от Федорова. От гонца мы узнали о больших успехах батальона. Нашим танкистам удалось разгромить несколько немецких подразделений. Но этим они не ограничились. Продолжая стремительно наступать, батальон Федорова утром оказался на станции Островец, в глубоком тылу врага. Гитлеровцы, естественно, никак не ожидали появления советских танков и не среагировали должным образом на подходившую колонну. Наоборот, они были убеждены, что приближаются их собственные танки. В это время на станции как раз разгружался эшелон с танками, и гитлеровцы спохватились только тогда, когда в них полетели фугасные и зажигательные снаряды. Паника началась невероятная. Горели танки, вагоны, машины, метались беспомощные солдаты. На площади одна из танковых рот батальона Федорова наткнулась на батальон пехоты, выстроившийся с ложками и котелками у походных кухонь в ожидании завтрака.
      Всего полчаса потребовалось нашему комбату, чтобы завершить разгром вражеского гарнизона. Федоров понимал, что дальше оставаться в Островце нельзя, и повернул батальон назад - навстречу главным силам бригады. Но нас в тот день он не нашел. Мы вели тяжелые бои восточнее Островца.
      К вечеру положение на нашем участке осложнилось. Артиллерийский полк расстрелял почти весь боекомплект и потерял много орудий. Серьезные потери понес 2-й батальон. Поредели роты автоматчиков. Вышел из строя командирский танк, и я лишился связи с Федоровым и Осадчим. Как хотелось в тот момент, чтобы их батальоны ударили с тыла - это могло бы спасти положение.
      В разгар боев противник захватил наши легковые машины. Бои приняли невероятно тяжелый характер. Все, кто мог еще стоять на ногах, вооружившись пистолетами, автоматами, гранатами, пулеметами и просто ракетницами, вели оборонительный бой. Все было пущено в ход. Мы готовы были идти врукопашную.
      Охрипшими голосами передавалась команда: "Бить по пехоте, отсечь ее от танков!" В этом мы видели единственное спасение, ведь танки без пехоты не могли в предвечерние сумерки вести наступление на глубокий овраг, в котором мы залегли. А сумерки сгущались с каждой минутой. И вдруг прекратились бомбардировки с воздуха, замерли на земле танки, залегла немецкая пехота. (Только на следующий день узнал я причину, заставившую фашистов остановить наступление. К ним в тыл вышел батальон Федорова, а на правом фланге появились танки Осадчего.)
      Спасительная ночь густой мглой окутала наш овраг, и мы воспрянули духом, хотя положение наше по-прежнему было не из веселых. Я остался с экипажами без танков, с расчетами без орудий, со связистами без радиостанций, с шоферами без машин. Потери были велики, но, несмотря на это, бригада продолжала жить и бороться. Старченко привел в порядок свой батальон, мы пополнились подошедшими разведчиками, саперами. После этого пешая группа, с которой я решил прорывать вражеское кольцо, чтобы соединиться со своими танковыми батальонами, достигла тысячи человек.
      Мы начали готовиться к ночному броску. Но и противник перегруппировывал силы, намереваясь с наступлением рассвета окончательно расправиться с нами. Свою пехоту немцы расположили по восточным склонам нашего оврага, расставили десятки пулеметов, несколько минометных батарей, танками опоясали все выходы из нашего района. Главный расчет они строили на том, что мы наверняка испугаемся танкового заслона, бросимся в сторону засевшей пехоты и попадем под ее мощный пулеметный и автоматный огонь, от которого не спастись.
      Но гитлеровцы забыли, что имеют дело с опытными танкистами, знающими не только сильные, но и слабые стороны танков.
      Для нас не было секретом, что ночью они слепы, прицельный огонь их неточен, управление неустойчиво.
      Без малейших колебаний я принял решение нанести главный удар по танковой группировке врага. Успех ночной атаки зависел от нашей дисциплины, организованности и решительности.
      Небольшая группа автоматчиков огнем и демонстративными действиями привлекла к себе внимание немецких пехотинцев, которым показалось, что мы попадаем в искусно расставленные сети. На самом же деле мы приступили к реализации намеченного плана. Условный сигнал - и сотни людей поползли по мокрой траве в направлении немецких танков. Одежда наша сразу пропиталась росой. Люди, целые сутки не бравшие в рот ни крошки хлеба, продвигались с трудом, теряя последние силы. На преодоление трехсот - четырехсот метров ушло более часа. И все-таки цель была достигнута. Оказавшись рядом с танками, в мертвой зоне, где огонь их не так уж опасен, все мы вскочили на ноги и с криком "ура!" бросились к танкам. Мы забрасывали их гранатами, швыряли в моторные люки траву, землю, все, что попадалось под руку. Ярость людей была так велика, что они крушили все встречавшееся на пути. Немецкие танкисты, не на шутку перепугавшись, задраились в своих бронированных коробках.
      В поединке с фашистскими танками победа осталась за нами. Прорвав боевые порядки врага, мы ринулись на соединение с нашими батальонами. Позади остался еще один трудный боевой день. А сколько таких дней на счету у каждого фронтовика! На рассвете вышли к большому полю. На нем кое-где еще торчали головки лука, репы, моркови. Все накинулись на овощи и стали есть. Подкрепившись таким образом, мы вновь обрели силы для двадцатипятикилометрового броска к фронту.
      Перед Опатувом столкнулись с еще одной немецкой частью, занявшей оборону на нашем пути. Но теперь, после соединения с батальонами Осадчего и Федорова, мы без особого труда разгромили ее, а утром уже были в расположении войск родной 3-й гвардейской танковой армии.
      В середине дня в большом штабном автобусе, загнанном по самую крышу в глубокую яму, состоялась встреча с командиром корпуса генералом Василием Андреевичем Митрофановым. Мне хотелось, чтобы он знал, какую горечь и обиду пережил я за вчерашний день. Генерал молча слушал мой доклад, не прерывал даже тогда, когда посыпались упреки по адресу штаба корпуса. Он хорошо понимал мое состояние.
      - Как же, товарищ генерал, действовать без связи, без разведки, в одиночку? Почему вы не разрешили мне остановиться у Лагува, мало того, потребовали выполнения нереальной задачи? Что я мог сделать один без поддержки главных сил корпуса?
      Генерал Митрофанов продолжал молчать, не сводя с меня глаз. Потом поднял телефонную трубку и соединился с командармом:
      - Драгунский находится у меня. Задачу выполнил, дошел до Островца и Бодзыхува, обнаружил подход новых эшелонов. Очевидно, выгружается свежая немецкая танковая дивизия. Полагаю, что контрудар в сторону Опатува, Сандомира неминуем в ближайшие дни.
      Закончив доклад, Митрофанов внимательно выслушал командарма и в свою очередь сказал:
      - Я вас понял. Сделаю, как приказано. Интересуетесь его настроением? Обижается на нас за отсутствие связи, разведки, за то, что не дали в помощь Головачева и Слюсаренко, не выделили авиацию. Сидит у меня в автобусе и допекает меня... А трубку сейчас передам.
      - Ваше состояние мне понятно, - услышал я через секунду голос Павла Семеновича Рыбалко. - Но поймите же и вы нас: мы ведь не на прогулку вас посылали. Нужно было выяснить, что делается в тылу у противника. Командующий фронтом приказал послать туда сильную группу. Выбор пал на вашу бригаду. Нам же было приятно услышать, на что способны наши танкисты.
      - Товарищ командующий, спасибо вам за доверие. Но разрешите все же мне высказать все, что накипело на душе.
      - Охотно слушаю.
      Ободренный этими словами, я более твердым голосом продолжал:
      - Зачем было скрывать от меня правду? Я должен был знать, чего вы хотите от меня и от подчиненных мне танкистов. Зная свою задачу, мы могли бы действовать иначе...
      - Дорогой друг! - перебил меня командарм. - Я согласен, что подчиненным надо говорить правду, и только правду. Но иногда в интересах дела не следует раскрывать все карты... Если бы вам сказали, что бригада направляется в разведку, уверяю вас, она дальше Сташува не пошла бы. Тот же Федоров добросовестно сообщал бы: "Наблюдаю, высматриваю, заметил". Этим бы дело и ограничилось. А так за одни сутки вы пробрались на шестьдесят километров в глубь вражеской обороны и на многое раскрыли нам глаза...
      Павел Семенович Рыбалко душу человеческую знал хорошо, и спорить с ним было трудно...
      Немного отдохнув и получив в тот же день от командарма несколько десятков танков, мы сразу вступили в бой. Враг рвался к Опатуву, Сандомиру. Бои на плацдарме вспыхнули с новой силой...
      * * *
      Спустя полгода мы снова оказались в сташувских лесах, на том самом дорого доставшемся нам плацдарме и как раз в тех местах, где дралась 55-я бригада.
      Проехали через большую поляну. Где-то здесь, на лесной опушке, в августе прошлого года был подбит командиром батальона Осадчим "королевский тигр". Бой длился несколько часов. Прорваться вперед было нелегко: мощные скорострельные танковые пушки гитлеровцев плотной огневой завесой преградили нам путь. А властный, суровый голос командира корпуса Василия Андреевича Митрофанова требовал продвижения вперед, и только вперед.
      Я метался из стороны в сторону в поисках выхода. Под рукой оказался батальон Осадчего - последний резерв командира бригады. Его-то я и бросил в одну из лесных просек. Осадчему удалось выйти в тыл немецкой засаде. Огонь батальона Федорова с фронта, а затем удар во фланг и тыл, предпринятый Осадчим, заставили фашистов отойти. Путь вперед был открыт для нас...
      И вот сейчас в машине разгорелся спор между Дмитриевым и Свербихиным. Александр Павлович утверждал, что первый "королевский тигр" был подбит Осадчим именно на той поляне, которую мы в тот момент проезжали. Свербихин доказывал, что танковая дуэль произошла в другом месте. В спор вмешался шофер Георгий Гасишвилиа:
      - Нет, нет, не здесь, - с заметным грузинским акцентом сказал он. - Да вы сейчас сами увидите. Я очень хорошо помню место. Я ведь даже слил бензин из того "тигра". Было это на лесной опушке.
      Дмитриев стоял на своем, а переспорить его было трудно.
      Но Гасишвили был прав. Проехав несколько километров, мы увидели на опушке обгоревший танк с фашистской свастикой на борту. Это был он, подбитый Осадчим "королевский тигр". А чуть дальше, там, где начиналось поле, на котором стояло несколько одиноких сосенок, виднелось небольшое кладбище. Здесь были похоронены бойцы нашей бригады, погибшие в боях за Сандомирский плацдарм.
      Георгий Гасишвили притормозил машину. Мы подошли к могильным холмикам, стали читать знакомые имена боевых товарищей - Андровского, Кузьмина, сержанта Володи Самойловича и многих других дорогих нам людей, с которыми породнила нас война и которых забрала война. Сняв шапки, поклонились могилам. Молчал Гасишвили, тяжело дышал Дмитриев, мрачно оглядывал маленькое кладбище Свербихин.
      У могилки нашего любимца Володи Самойловича стоял, как часовой, молодой тополек. На небольшой латунной пластинке с именем и фамилией сержанта были выгравированы цифры "1927-1944".
      Шестнадцатилетним пареньком пришел он к нам в бригаду осенью 1943 года на Днепре. В боях Володя завоевал право на уважение. Бойцы постарше полюбили его, как родного сына. Молодые танкисты видели в нем веселого, храброго друга. Это был скромный, мечтательный и в то же время очень храбрый юноша. Порой мне казалось, что он даже не понимает, что такое смерть, хотя я знал: в 14 лет мальчик уже испытал ужасы ленинградской блокады, пережил потерю всех близких, видел беспримерный героизм защитников родного города. В те дни Володю встречали и на позициях артиллеристов, и в траншеях стрелков. Потом его - ослабевшего, истощенного - вывезли на Большую землю и там поставили на ноги, а через год мальчик прибился к нашей танковой части и вскоре стал заправским танкистом. Он был для нас олицетворением юности, светлого будущего, и мы оберегали паренька, хотя знали, что на войне смерть ежеминутно подстерегает каждого. Володя стал башнером на командирском танке. Мне казалось, что это самое безопасное место: танк находился на командном пункте командира бригады в одном-двух километрах от противника и был лучше защищен. И все же...
      Несчастье с Володей произошло 21 августа 1944 года. День был жарким и спокойным. Казалось, гитлеровцы решили дать нам "выходной". К полудню, разморенные зноем, бойцы прикорнули в траншеях. Но во второй половине дня сотни самолетов несколькими волнами обрушились на нашу оборону и начали кромсать ее. Все содрогалось от взрывов сверхтяжелых бомб и мощного артиллерийского обстрела. Истошно визжали над нами мины немецких шестиствольных минометов. "Мессершмитты" на бреющем полете обстреливали из пулеметов все живое. А по земле в нашу сторону ползли вражеские танки. За ними следовала пехота на бронетранспортерах.
      Немцы наступали методично, с нарастающей силой. Наш изрядно ослабленный фронт был прорван. На правом фланге образовалась зияющая брешь, в которую устремились немецкие танки. В этот критический момент встал во весь рост командир соседней 23-й мотобригады Александр Головачев. Он повел в контратаку офицеров своего штаба и солдат комендантского взвода. Отходившие подразделения остановились. Я видел со своего КП, как к Головачеву со всех сторон бежали люди. Контратакующая группа увеличивалась с каждой минутой, и вскоре все перемешалось в ожесточенной рукопашной.
      На помощь Головачеву командование бригады бросило танковый батальон Осадчего. Я тоже пошел с этим батальоном в атаку.
      На левом фланге усилила огонь соседняя с нами танковая бригада полковника З. К. Слюсаренко. Гитлеровская пехота не выдержала контратаки и, отрезанная от своих танков, стала откатываться. Но немецкие танки продолжали наступать, не замечая отхода своей пехоты. Отдельные танки вышли к нам в тыл. Нужно было расправиться и с ними. Часть батальона Осадчего развернулась против фашистских боевых машин. В тыл им двинулась группа из мотобригады Головачева. Увидев это, я бросил на поддержку группе свой последний резерв два танка: мой и начальника штаба. Бой уже шел сзади нас. Трудно было разобраться, чьи снаряды летят, кто стреляет. Боевые порядки смешались. Разобщенные подразделения и неуправляемые отдельные танковые группы дрались изолированно. Горели наши и вражеские тайки, взрывались автомашины. Над полем боя неожиданно появились советские самолеты. Они покружили над нами, но с воздуха невозможно было разобраться в обстановке, и самолеты отвалили в сторону.
      Два часа еще шел кровопролитный бой на нашем пятачке. Героически дрались пехотинцы Головачева, храбро бились танкисты Слюсаренко, истекали кровью танкисты 55-й бригады.
      В самый критический момент подошла помощь, и враг откатился.
      К утру мы разыскали наш командирский танк. С распоротым боком, с разорванной на части гусеницей, он неуклюже уткнулся в воронку. В каких-нибудь двух-трех десятках метров от него стояли два сгоревших фашистских танка с изуродованными башнями, с опущенными в землю хоботами-пушками. Тут же лежал перевернутый набок немецкий тупорылый бронетранспортер.
      В заросшем бурьяном овражке, прикрытый куском рваного брезента, лежал Володя Самойлович. Рядом мы нашли его верных друзей - командира танка Евгения Белова и механика-водителя Виктора Савина. Оба были тяжело ранены и лишь чудом остались в живых.
      От Белова мы и узнали подробности этого боя. Ребятам удалось подбить четыре вражеских танка - Володя стрелял метко, - но экипаж оказался в тылу у немецких танкистов. И тут один за другим два немецких снаряда пронзили борт и основание башни танка. Третий снаряд угодил в гусеницу, и она отлетела в сторону. Потерявшая подвижность машина зарылась в песок. Тяжелораненые Виктор Савин и Евгений Белов без сознания распластались на снарядном ящике. А Володя Самойлович не сдавался: пушка была цела и оставался еще десяток снарядов. Он продолжал неравную борьбу.
      Ни одного снаряда, ни единого патрона, ни одной ракеты не осталось в танке. Так закончил свою короткую жизнь юный ленинградец...
      Громя фашистского зверя на польской земле, обагренной кровью советских солдат и польских патриотов, мы неизменно чувствовали помощь и поддержку братского польского народа.
      Не могу не рассказать волнующую историю, которая произошла в те памятные дни.
      На одном из участков сандомирского плацдарма в районе Островец, Бодзыхув, Воля-Груецка группа танков нашей бригады после ожесточенных боев во вражеском тылу не смогла прорваться к основным силам. Прошло несколько дней. Связь с этой группой прервалась, и мы ничего не знали о судьбе танкистов. Посланные на поиск разведчики не вернулись. Шли недели, месяцы... Мы считали всех товарищей погибшими.
      Миновало почти четверть века. И вот в День танкистов в сентябре 1967 года "Красная звезда" опубликовала статью полковника запаса Героя Советского Союза П. Е. Брайко "Кто вы, четыре танкиста?".
      Просматривая статью, я неожиданно встретил названия населенных пунктов, знакомые по боям в августе 1944 года на сандомирском плацдарме. Это насторожило меня. Стал читать внимательнее. Да, в газете рассказывалось о событиях, имеющих непосредственное отношение к боевым действиям нашей бригады: о судьбе экипажа танка, подбитого фашистами в неравном бою, о том, как польские крестьяне Францишек и Казимера Цымбалы спасли жизнь четырем советским воинам.