Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Война и Мы - Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар. 1941-1942

ModernLib.Net / Военная проза / Драбкин Артем / Я дрался на истребителе. Принявшие первый удар. 1941-1942 - Чтение (стр. 8)
Автор: Драбкин Артем
Жанры: Военная проза,
История
Серия: Война и Мы

 

 


Ребята заволновались, Мартынов и Скотной установленными сигналами (радио у нас не было, только визуальные сигналы — покачивания, жесты) уже обращали мое внимание на вражеские самолеты. Я же в тот момент был занят лишь одной мыслью: не дать противнику нас обнаружить. Думаю, если сейчас начать бой, я понесу большие потери. И решил отвернуть с маршрута к этим бомбардировщикам.

Поэтому я просигналил ребятам: «Вижу! Всем — внимание! Следить за мной!» Решение было принято. Необходимо было выполнить небольшой доворот всей группой влево, уйти на юго-запад с набором высоты и атаковать противника с запада. Это обеспечивало нам внезапность атаки и, следовательно, преимущество.

После набора высоты я дал команду «все вдруг» к развороту вправо, и с небольшим снижением, с газком, мы вышли на прямую для атаки. Бомбардировщики и истребители противника начинали какое-то перестроение, но только начинали!

Каждый из нас в этой массе сам себе выбирал цель. Исход боя теперь зависел от первой атаки. Мы атаковали и истребители, и бомбардировщики: уничтожили сразу четыре самолета, из них два бомбардировщика. Потом все смешалось — мы попали в общую группу. Тут главное— не столкнуться. Слева, справа, сверху идут трассы. Мимо меня, помню, промелькнуло крыло с крестом. Кто-то развалил, значит. Объем, в котором все происходило — небольшой; бой стал носить хаотичный характер: идут трассы, мелькают самолеты, можно и в своих попасть… Пора было выбираться из этой каши. Немцы стали уходить, и на догоне я сбил один Me-109. Поскольку бой проходил на предельных режимах двигателей, горючего уже почти не было. Я понял, что надо собирать группу— подаю сигнал сбора. Обозначил себя глубокими покачиваниями, и остальные стали пристраиваться. Подходит слева Саломатин, смотрю, конфигурация самолета у него какая-то необычная — снарядом фонарь сбило. Сам он, спасаясь от встречной струи воздуха, пригнулся так, что его и не видно. Справа — вижу, подходит Скотной — за ним белый шлейф, видимо, радиатор подбили осколками. Потом мимо меня — один, второй, третий… все наши! Ты представляешь, после такой схватки — и все пристраиваются! Все — в полном порядке! Я чувствовал радость победы, удовлетворение необычное, какого никогда и не испытывал! Первые-то дни мы чаще в роли побежденных были.

Идем на аэродром. Прошли над ним с «прижимчиком», строй распускается веером, садимся по одному — Саломатин сел раньше, без фонаря пилотировать тяжело.

Все бегут ко мне, кричат, шумят… Все очень необычно: «Борис! Победа! Победа!» Командир полка, начальник штаба — все подбежали. Вопросы — как?.. что?.. А мы и сами толком не знаем, сколько сбили самолетов — семь? Потом все подтвердилось.

После войны от Яковлева я узнал, что накануне этого боя авиаконструкторов вызывал Сталин: «Почему горят наши „ла“ и „яки“? Какими лаками вы их покрываете?» — выразил неудовольствие, что новая матчасть себя не оправдывает. И тут — такой бой! Яковлев говорит, что ему потом позвонил Сталин и сказал: «Видите! Ваши самолеты показали себя».

По приказу Ставки в наш полк прибыл командующий ВВС Юго-Западного фронта Фалалеев. Он внимательно изучил все перипетии нашего боя, искал то, что могло быть поучительным и для других авиаторов. Нас собрали, поблагодарили. Мне вручили первый орден — Красного Знамени. Очень солидно.

У нас побывали кинооператоры, фотокорреспонденты, журналисты… Кожедуб рассказывал: «Я был тогда инструктором в Чугуевском училище, мы твоим боем очень интересовались, изучали. В 1942 году это для нас было исключительное событие».

Откровенно говоря, на моих глазах, если считать от начала войны, это первый столь результативный победный бой. Бой, проведенный по всем правилам тактики, со знанием своей силы и с максимально полным использованием возможностей новых отечественных истребителей. Наконец, это мой первый бой, в котором враг разбит наголову, в котором большая группа вражеских самолетов растаяла, не достигнув цели. Главное, что мы поняли, что можем бить фашистов. Это было так важно для нас весной сорок второго года! До этого боевые действия мы вели на И-16 — маленьких самолетах со слабым вооружением. Что там стояло? ШКАСик… Нажмешь — все вылетело, и бить нечем. К тому же и скорости нет. Хотя на этом самолете можно вираж «вокруг столба» сделать. На Халхин-Голе он хорошо себя показал, но ведь речь идет о начале войны. И вдруг 1 декабря 1941 года мы получаем Як-1 от Саратовского завода комбайнов, который стал выпускать самолеты! Самолеты беленькие — под снег, на лыжах, хоть они и прижимались, но были тяжелые. Это была качественно новая машина с солидным вооружением: пушка, 2 пулемета, 6 реактивных снарядов.

Облетать их как следует нам не дали. Сказали: «Берегите ресурсы». Мы сделали полет по кругу. Посадка на лыжах очень тяжело давалась — это ж не колеса, тормозить нечем! Подведешь, сядешь, и несет тебя нечистая сила на бруствер аэродрома… Ну, юзом проползешь, затормозишь…

Если бы в этом бою мы были на МиГ-1 или ЛаГГ-3, его результат вряд ли был бы таким же. «Миг», когда только взлетит, его самого надо перекрывать, на средних высотах он вялый, не разгонишь, только на высоте он дает летчику возможность себя нормально чувствовать.

ЛаГГ-3, откровенно говоря, мы не очень уважали — горел сильно, поскольку сделан был из дельтадревесины, к тому же тяжелая машина. Мы отдавали предпочтения «якам» — Як-1, Як-7 — маневренные. «За газом» ходят. Як-9 был немного тяжеловат, но вооружение хорошее. Самый лучший — Як-3, это идеальная машина для боя. Просто сказка! Только запас топлива у него был небольшой — на 40-минутный полет.

Потом пошли обычные боевые задания. Мы уже освоили самолет. Первым из семерки погиб Король, недалеко от Лозовой. Он сел на фюзеляж и, видимо, был очень сильно ранен, потому что, когда механики добрались до самолета, увидели много крови в кабине, а летчика — нет. Оказалось, отступавшие солдаты его вынули и похоронили. Вторая потеря — Скотной. Севернее Купянска в тяжелом бою против 50 самолетов. Никто не видел, что произошло. Искали потом, но так и не нашли. Храбрый летчик, солидный, мастер своего дела. Перед последним боем говорит: «Меня собьют, наверное». — «Перестаньте канючить! Все мы ходим под небом, все может быть!» Он предчувствовал свою гибель.

Миша Седов — москвич, замечательный летчик. Пришли с задания и привели с собой «мессершмитты». Стали заходить на посадку — уже без горючего, без боеприпасов, один «мессершмитт» произвел атаку, к сожалению, удачную — Миша упал в районе Бралука.

После Сталинграда погиб Саломатин. Они шли на разведку и что-то у него случилось — с машиной что-то или он ошибку какую-то допустил?.. Но это — вряд ли… Его похоронили в Донбассе.

Потом Запрягаев при невыясненных обстоятельствах погиб. Мартынов умер в 1980-м году.[24]

После войны нам выдалась необычная встреча. Командующий воздушной армией Тарасенко устроил нам в Германии встречу с немецкими асами. Нас было шесть человек. Зимин, покойный, Скоморохов, покойный, Трещев, я, еще кто-то… В Мюнхене есть «клуб асов», летчиков-истребителей. Мы — в форме, они все — в гражданском. Один с палочкой ковыляет… Я поначалу все думал: «Какая ж из этих сволочей меня била?!» Тем не менее время уже прошло… «Сначала, — говорят, — нам легко было, а потом вы нас прижали»… Интересная была встреча. Мы спрашивали про Сталинград, про их тактику, про сбитые самолеты. У меня к Сталинграду считалось только 9 сбитых, хотя фактически было 15 — 16 самолетов. Я их раздавал тем, кто со мной летит. У немцев подход был другой. Попал в кинофотопулемет — пишет себе сбитие. А у нас, чтобы подтвердить, что ты сбил — напарники должны подтвердить, наземные службы подтвердить; если стоит кинофотопулемет, то и его данные нужны. И все это оформляется. Достаточно было верить кинофотопулемету. А то пока соберут запросы, подтверждения, падал ли такой-то самолет такого-то числа?.. А иногда ведь и не падал. Его подобьешь, а он жить хочет, тянет к себе. У меня был такой случай: под Луганском мы с летчиком Глазовым[25], возвращаясь с разведки, увидели немецкого корректировщика FW-189. Машина для немцев хорошая, для нас— плохая; сбить трудно. Я скомандовал: «Прикрой, атакую!» Отчетливо помню — попал по балкам; он тем не менее продолжает делать крутые развороты, а я все время выскакивю, никакие могу замкнуться на него. Говорю: «Глазов, выходи, бей». Он очередь дал, и самолет ушел.

Сбит или не сбит? Уже после войны я выступал перед летчиками в Луганске; после выступления подходит ко мне полковник: «Товарищ генерал! Вы сказали, что встречались с ФВ-189?..» — «Да». Он рассказал, что когда мальчишкой был, видел: этот самолет сел в балку, на фюзеляж вышел один летчик, а второй не выходил. Потом его вытащили… Вот как, только после войны узнал, что мы сбили самолет! Конечно, это сбитие нам не засчитали.

С моей точки зрения, и ребята со мной согласны, дело с учетом сбитых у нас было поставлено плохо. Первые дни мы не особенно и считали. Никто не думал, что за эти самолеты будут давать ордена и звезды. Только к концу Сталинградской битвы этот вопрос немного стал упорядочиваться. Во всяком случае, нам стало известно, что за десять сбитых самолетов присваивают звание Героя, за 3 сбитых самолета над Сталинградом дают орден. Я получил орден Красного Знамени (вручал Еременко, тогда еще не маршал) за сбитые самолеты под Сталинградом.

Часто, чтобы поддержать молодых, мы отдавали им участие в сбитии. Самолеты себе не брали, а писали на группу. А ведь и Покрышкин, и Кожедуб сразу стали писать на себя, поскольку начали воевать позднее. А мы, те, кто был на фронте с первых дней, отдавали на группу.

Молодых летчиков поддерживали, в строй вводили в разное время по-разному. В Донбассе — одно, под Сталинградом — другое. Потери были большие, особенно под Сталинградом. Помню, пришло пополнение — 15 летчиков. Садиться да взлетать — все, что они умели, а бой они и не представляли. Надо вводить их в строй — тяжело… Я как командир полка понимал, что быстрого ввода не получится, через месяц их потеряю! Что делать? Я отправил командира эскадрильи Решетова[26] под Эльтон тренировать эту группу. Время идет, потери растут. Стариков осталось человек двадцать, и каждый день 4 — 5 вылетов. Надо кого-то брать. Я прилетел к ним под Эльтон, спрашиваю: «Как дела?» Один подходит: «Товарищ командир, мы прибыли воевать, а не отсиживаться за вашими спинами». Я смотрю и думаю: «Как же тебя сохранить? Ты мне живой нужен, не мертвый». Они храбрятся, не знают, что их ждет. Трех новичков взял. Старик — молодой, старик — молодой — так и ходили в атаку. Первую задачу ставишь: не потеряй меня. В первом бою он ничего не видит — ни противника, ничего. Главное, чтобы тебя не потерял. Но потери были. Из пятнадцати летчиков, которые прибыли в полк, до Победы дошел только один.

Дальше пополнение шло уже более подготовленное, как, например, Кривошеее. Эта небольшая группа прибыла в Донбасс в 1943 году. Помню, Кривошеев, Зонов, Гунченко, Денгаев… Здесь мы наступали — полегче было. Мы их все время опекали. Трое погибли, а Кривошеев остался жив, стал командиром, полковником, у него есть свои ученики. Я рад, что его судьба так сложилась.

Помню, вылетел четверкой, со мной — молодой, мы прикрывали «илы», немцы уже вышли к реке. «Илы» атаковали прямое Волги. Подошли. Я ему говорю: «Не потеряй меня, наблюдай, что мы делаем, как. Понял?» — «Понял». Одно дело на земле сказать, другое — когда ты там.

Вышли мы к Волге. Первую атаку «илы» сделали. Мы над ними развернулись на повторную. И здесь появились «мессера». Одна группа, вторая… Я слежу за молодым, чтобы его не потерять; за «илами», от штурмовиков я никуда не могу уйти, я за них отвечаю (за потерю «ила» в начале войны и под Сталинградом могли и шлепнуть. Оружие, пояса —долой, под арест. После расследования все могло быть. Аттестат аннулировали, и — или 10 лет, или — в пехоту, с заменой штрафной эскадрильей. Через некоторое время такая практика сама ушла). Так вот, слежу за молодым, за «илами», а здесь — эти наваливаются! Видимо, в этот момент моего внимания не хватило. Саданули мне, сволочи, с ракурса в одну четверть прямо в центроплан! Я загорелся, с трудом выбрался из самолета. Упал не в Волгу, а, слава богу, на левый берег. А молодого не сбили, уцелел.

Сбивали меня два раза. Первый раз на И-16-м. Я пришел из госпиталя, друзья встретили меня исключительно тепло. Я командиру полка говорю: «Ты запланируй меня вылетать». — «Куда?! Отъедайся! Вон, исхудал как!» Тем не менее летать некому, и он вынужден был меня поставить. Я помню, стал взлетать, пары пошли, угорать стал, но потом фонарь приоткрыл, и прошло. После второго сбития над Сталинградом хромал только. Палочку оставил. Механик помог, подсадил. Командир полка говорит: «Я бы тебя не пустил. Ты там смотри, поаккуратней». Ну, а как поаккуратней?! Ничего, втянулся. Я летать-то любил. Кончил летать в 1975 году на МиГ-21 и Су-7Б. Мне было 53 года.


— Бывали среди летчиков случаи отказов от вылета на боевое задание в силу физической или психологической усталости?

— Это очень сложный вопрос. Под Сталинградом пропустить свою очередь было невозможно. Я сам был бы подлецом, если бы вместо меня кто-нибудь полетел. А порой чувствуешь себя неважно. Жара, пыль, нагрузка ужасная; есть ничего не хочется. Помню, арбузной мякоти принесут, пососешь— и все. Кормили нас хорошо: и борщ, и мясо. Но ничего не хотелось. Придешь с полета, повесишь шлемофон, в землянке на брезент ляжешь, и перед тобой весь этот кошмар проходит. Обдумываешь, почему этот так пошел, другой — так… Через 30 — 40 минут опять идти. В этой обстановке чувство товарищества было очень сильным. Я не мог пропустить свою очередь, если мне полагалось идти. Поэтому мы очень неприязненно относились к тем, кто говорил: «Я взлетел, а шасси не убирается» — на земле проверяешь — убирается… Отказывающихся летать сама среда выживала. Был у нас летчик, который дважды возвращался, бросал группу. Мы перестали с ним здороваться. Это было страшно. Он сказал: «Я застрелюсь». Я попросил командира полка отправить его от нас.

Как-то вернулся с очередного вылета, смотрю — фуражки с красными околышами около нашей землянки. На другой стороне аэродрома стоит другой полк. Летчик этого полка вылетел в группе на боевое задание, потом один вернулся и сел. А группа ушла. Такое сразу расследуется. Почему вернулся? Почему бросил товарищей? Если признают трусость — или десятка, или «шлепка».

Подходит ко мне энкавэдэшник: «Товарищ майор, испытайте самолет, можно ли было на нем лететь?» — «Подожди, отдохну». Отдохнул. У самолета молодой парнишка стоит: «Товарищ майор, не тянет двигатель. Я бы только помехой был — все равно меня бы сбили — никакого толка». Я запустил — масло горит. Неприятно. Взлетел. Ушел на восток, а то еще немцы увидят. Стал делать фигуры. Ну, боевой вытянул, на петлю пошел — самолет завис, и — все. Мотор не тянет. Сел. Говорю: «Правильно, что не полетел». Акт подписал, и парень остался неподсуден. Как он плакал…

Были, конечно, не совсем чистоплотные. Пошлешь его на разведку. Он на цель не выходит, а докладывает, что был. Одного такого я засек. Я таких не любил. Я мог сразу определить, когда пришел с задания, был он там или нет. Два-три вопроса и — готово. Штрафные эскадрильи не прижились — это было не нужно, мы и так были штрафниками.

Перед войной мы, оказывается, переоценивали мастерство пилотажа, переоценивали храбрость некоторых летчиков. Когда началась война, оказалось, что главное — хорошо «видеть воздух», а это не все умели делать. Двое летят: один видит и группу, и маневр — всю атаку, а другой — летчик хороший, пилотирует хорошо, но — слепой. Вот из-за таких «хороших летчиков» мы несли большие потери. На смену им подошли ведущие, такие, как я. Я пилотировал неплохо, но были и лучше меня. Оказывается, у меня были хорошие данные по видению. Я видел воздух; видел атаку— наверное, поэтому и жив остался. Не давал под удар ведомых. Это высоко ценилось среди летчиков, но в целом руководством было недооценено.

О взаимоотношениях в полку можно сказать двумя словами: был коллектив. Таких, кто нос задирал, не было. Высокомерия не было. На ужин шли все вместе. Ужин в полку — это великое дело! Командир полка, замполит, начальник штаба и инженер — все за одним столом. У каждой эскадрильи — свой стол. Пока все не соберутся, ужин не начинается.

Выпивали только вечером, я следил, чтобы не усердствовали. Спишь-то всего 4 часа. Заснешь — уже рассвет, а с рассветом вылетать — это опасно. Перед вылетом не пили. Это глупость. Тут и без водки с ума сойдешь.

Они меня до сих пор вспоминают — суровый был командир, но справедливый.

С политработниками у меня взаимоотношения были нормальными — претензий никаких. Был у меня комиссар Трощенко — хороший летчик. Потом стал командиром полка, потом погиб. Был замполит Кабанов. Скромный, себя не выпячивал. Он помогал мне тем, что знал настроение летчиков. Я-то не мог все время быть в курсе, а боевой настрой был очень важен. Я получал от них помощь в воспитании людей и поддержании дисциплины. Они вели не только работу с летчиками, но и с механиками. Девушки пришли, девчата — дети, 18 — 19 лет! Плачут, письма получат— плачут. А они ведь на оружии сидят! Им надо все время быть в строю! Вот они с ними и возились.

Почему Литвяк[27] и Буданову[28] я к себе не взял? Так получилось.

Я знал, что они рвутся в боевой полк. Полки Баранова[29] и мой шли рядом. Но мой полк был профильный — истребительно-разведывательный. Нас за 200 километров посылали на разведку. Командир дивизии меня спросил, как я отнесусь, если они придут в мой полк. Я ответил, что в принципе не против — они получили неплохую подготовку (особенно отличалась Литвяк), но посылать девушек так далеко за линию фронта?.. Тяжело им будет «в случае чего» выбираться оттуда, а если их поймают, если издеваться начнут?

Он согласился. Видимо, это стало известно этим девчатам. Ну, и Лилька со свойственной ей иронией заметила: «Борис Николаевич просто нас боится, говорят?» Мой бывший ведомый Саломатин стал, по сути дела, мужем Литвяк, они открыто жили, все знали. Хорошая была пара. Но он погиб. Она, помню, все бросалась на могилу, когда его хоронили, потом успокоилась. Через несколько месяцев и она погибла.

О ее гибели ходили смутные слухи: говорят, дралась, попала в плен… Воззвания потом какие-то писала… Не знаю… Уже одно то, что эти девчата летали как летчики-истребители, заслуживает всяческой доброй памяти о них. Столько было брехни всякой — ужас! Выдумок бывает очень много, к сожалению. О моем предшественнике Якове Трощенко[30] говорили, будто он погиб в «показательном воздушном бою»… Что за «показательный» бой на фронте? Чепуха какая-то… Додумывать не хочу. Человек он был заботливый и сохранил о себе добрую память. Заменить его мне было очень сложно.

Была байка про Фотия Морозова[31]. Воевал в составе 6 ИАП и 31 ГИАП /273 ИАП/. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 857 боевых вылетов[32], который якобы вызвал немецких летчиков на дуэль; такая же сказка — про Решетова, который якобы сбил своего ведомого. Я летал с Решетовым не только когда стал командиром полка, но и до этого — в 1942 году в Купянске. В первый раз увидел Решетова в другом полку, в 273-м (я-то был в 296-м). Решетов и воевал хорошо, и вводил молодежь хорошо; у него таких моментов не было. Это все неправда.

Фотий Морозов очень сильный был разведчик. Единственное, после ранения, его чуть в пехоту не отправили, он потом сбежал оттуда, нашел наш полк в Солодовке. Помню, Решетов все уговаривал меня выпустить его. Я говорю: «Он же навыки потерял. Ты его провези на чем-нибудь». Решетов — тот вообще был ас, но — шалун насчет девчат, и выпить любил. Ему — сколько ни лей — все мало.


Вы знали про группу «Удет»?

Да слышал, что такая группа есть. Знали, что там очень сильные летчики. Потом мне пришлось увидеть, не пленного, а сбитого — немецкий ас, у них были обычно парашюты с разноцветными куполами, чтобы их быстрее находили, и связные самолеты выручали. Он упал на левом берегу Волги, его обнаружили. Мы подъехали туда на «полуторке». Лежит мертвый. Мы в воздухе их не расстреливали, и они нас в воздухе не расстреливали, хотя никакой «джентльменской» договоренности не было, неосознанное что-то… Они летали не в шлемофонах, а в сеточках — удобно, и голова не потеет. Под правой рукой был мешочек с сульфидином, мы его применяли в основном для лечения триппера. Была у него и книжечка, типа расчетной: «Такого-то числа сбит Ил-2, получено — столько-то марок…» 30 наименований у него было, у меня — девять. У Аметхана Султана — не больше. В Донбассе, по-моему, начали рисовать звездочки, и еще что-то рисовали, не помню… У немцев заимствовали — они любили рисовать гадюк, крокодилов… У меня вместо звездочек дарственная надпись была. Такую надпись никто ж не увидит, читать не будет.

Немецких асов мы знали очень бегло, особых данных у нас не было. Знали Рейтгофена, Мельдерса, Хартмана… О ком-то еще слышали. Они знали о нас гораздо больше. У них были и прослушивающие рации, и переводчики. По сути дела, они могли снимать фонограмму боя. У нас это было поставлено хуже. Ко мне два специалиста с оборудованием прибыли чуть не в конце войны. Тогда я получил возможность прослушать разговор между немецкими летчиками во время боя, чтобы составить свое мнение. Под Сталинградом я получил передатчик и приемник. У ведомых был только приемник. Когда к Ростову подошли, стали переоборудовать все самолеты, и новые мы получали полностью укомплектованные. Бытовало мнение, что тяжелая аппаратура ухудшает летные характеристики, но летчики спокойно воспринимали установку рации.

К концу 1942 года уровень немецких асов стал падать — мы выбили цвет немецких летчиков, и новое пополнение такими качествами уже не обладало. Под Сталинградом, примерно в сентябре 1942-го, немцы стали атаковать тройками. Это было необычно: один бьет, второй добивает, третий, если у первых двух получилось плохо, — тоже вступает в бой. Одна тройка, вторая, в чем дело? Когда нам удавалось разбивать эти тройки, по характеру пилотирования чувствовалось — неопытные. Оказалось, они так вводили молодых летчиков.


Как вы относились к тарану?

Не то, что скептически — я считал, что нам оружие надо осваивать как следует; я был против того, как рассказывают об этом таране. Были ловкачи, которые себя этим афишировали, рассказывали: подходишь к противнику и вот винтом начинаешь рубить!.. Чепуха! Глупость! Я одного истребителя пристыдил: «Как тебе не стыдно языком болтать! Попробуй, подойти к самолету, такому, как „Хейнкель-111“ — он тебя потоком закрутит и на плоскость бросит. Ты идешь на столкновение, а не на таран». Помню, под Купинском я «хейнкель» атаковал. Стрелка убил. Подошел вплотную и не могу сбить — не горит! Не горит — и все! А у меня боеприпасы кончились. Стал отходить и попал в струю — так меня та-ак крутануло!.. Будь здоров! Сам по себе таран выполняется очень сложно, это как удача, редкость. Я летчикам говорил: «Я учу вас стрелять, использовать оружие. Вы, тараня и убивая немецкого летчика, можете и себя убить, и самолет теряете». Я не исключал случаев тарана; иногда и не могло быть другого выхода, допускаю. Но настраиваться на это было нельзя.


Хотелось бы услышать ваше мнение о Льве Шестакове.

Это был замечательный летчик! Я прибыл с 296-го как зам. командира полка. Лев Львович[33] ходил с палочкой после ранения. Он на меня смотрит: «А ты летать-то будешь?» — «Да», — говорю. Мы были с ним одного возраста и сдружились. Лев Львович Шестаков вместе с Мишей Барановым[34] — новаторы эшелонирования и многого из того, что уже после себе приписал Покрышкин. От Льва Львовича Шестакова я узнал, как строить группы, как самолеты ставить. Куда Серебрякова ставить, а куда — Новожилова. Шестаков и Баранов задавали тон тактики. Баранов у нас был штурманом, спокойный, уравновешенный парень. Я его очень уважал. А Шестаков был горячим, темпераментным. Например, стоим с ним — кто-нибудь садится, ну, с небольшим «промазом» — он флажки ломает… Я говорю: «Да брось ты беситься!» — «Нет! Раз в группу особую попал, значит, садиться должен отлично!» Это было правильно, но чересчур. Учил: «Не бейте за полкилометра, а подходите вплотную и лупите». Этим он внушал смелость: у него все сбитые — с коротких дистанций. Я очень его уважал, и до сих пор уважаю, и считаю, что он заслуживает значительно большего внимания. Его Новиков сделал командиром маршальского полка, но вскоре Шестаков погиб под Проскуровом, на Украине. Он вел ведомого, показывал ему: «Вот, смотри, как надо бить». Подошел ближе, не на 70 метров, а еще ближе, тот взорвался и накрыл его. Изумительный был летчик!


Какого числа был налет на Илларионовский?

В конце июля 1942 года примерно, когда наши войска стали скапливаться у Калача. Эта переправа чрезвычайно была важна. Миша Баранов там сбил четыре самолета, мы с Мартыновым сбили. Нас подсадили к самой переправе, без прикрытия: ни истребительного, ни зенитного — ничего. В один прекрасный день пришла группа с Тацинской — просто издевались: безнаказанно штурмовали, сжигали наши самолеты, бросали мины-лягушки. Тогда мы понесли очень много потерь. Тех, что остались целыми, перебросили на Воропоново. До 1943 года зениток на аэродромах не было. Не хватало зениток, а без них — приходишь с задания, так на посадке тебя и бьют; прикрывать все время аэродром не было сил.


Перевооружение с Як-1 на Як-7.

Як-7 — немного тяжелее, поскольку вместо ШКАСов БСы стояли. Главным у нас были реактивные снаряды — хорошая штука. Прицельных устройств не было. Пускали навскидку. Я Седова потом спрашиваю: «Как тебе удалось развалить Ю-88?» — «Я, говорит, не знаю — так, поближе подошел и пустил». Взрыватели были и ударные, и дистанционные.


Информации о налете 23 августа не было?

Мы сидели на школьном аэродроме. Кошмар какой-то был. Сталинград горел после этого несколько дней. Бензин, нефть горит. Как из этой бодяги выбраться удалось? Не знаю! Просто повезло, не должен человек в такой обстановке жить.


Источники:

1) ЦАМОРФ, ф. 31 ГИАП, оп. 243347, д. 1«Сведения и отчетность о боевой работе полка»;

2) ЦАМОРФ, ф. 73 ГИАП, оп. 143494, д. 1 «Журнал боевых действий полка»;

3) ЦАМОРФ, ф. 1 ГИДД, оп. 1, д. 3 «Оперативные сводки штаба дивизии»;

4) ЦАМОРФ, ф. 6 ГИДД, оп. 1, д. 69 «Материалы на сбитые самолеты противника летным составом дивизии».

Синайский Виктор Михайлович


Родился я в Воронеже, в семье врача. В 1938 году окончил школу и поехал в Москву поступать в МВТУ им. Баумана. Поступил и проучился в нем до осени 1939-го, пока не был издан новый закон об отсрочке, по которому студентов призвали в армию.

Вместе со мной было призвано много московских студентов — главным образом из технических вузов. Видимо, поэтому нас направили в город Запорожье, на станцию Мокрое, в школу младших авиационных специалистов.

Началась война с Финляндией. Нас ускоренно готовили стрелками-радистами на бомбардировщик ДБ-ЗФ. Мы занимались по 10 часов в сутки. Основное внимание обращалось на умение работать на коротковолновом передатчике по азбуке Морзе, а также стрельбе из пулемета ШКАС.

Нужно сказать, что, придя в школу младших авиационных специалистов, мы, естественно, после нормальной гражданской жизни с трудом привыкали к военным порядкам. Однако помогало то, что не было градации между офицерами и солдатами. Все мы были — красноармейцы. Были только командиры и рядовые. Когда однажды на улице к нам обратилась какая-то женщина с просьбой что-то ей показать и назвала нас солдатами, один из наших товарищей сказал: «Мамаша, мы не солдаты, мы — красноармейцы. Солдат и офицеров наши отцы и деды били в Гражданскую войну». Взаимоотношения между командирами и рядовыми, я бы сказал, были почти дружеские. В гарнизоне был Дом Красной Армии, переступив порог которого ты становился равноправным членом коллектива. Там были спортивные залы, кинотеатр, ресторан, танцевальные залы. И, придя в Дом Красной Армии, мы, рядовые, могли танцевать с женами командиров, вместе закусывать в буфете. Такой же порядок был и в санчасти. Если кто-то заболевал и попадал туда, врач прежде всего говорил: «Забудьте, что вы командиры или рядовые, здесь вы все — больные военнослужащие. Для меня вы все равны».

Учеба в школе проходила напряженно, но нам очень активно помогали «старики», которые заботились о нас, называли нас желторотиками и всячески обучали военной премудрости. Например, когда мы приехали в гарнизон и попали впервые в наряд, надо было мыть пол в казарме. В спальне было 120 коек. Это была не комната, а громадный зал. Мы, естественно, взяли ведра, тряпки — нас было 12 человек — разлили по полу воду и стали тряпками что-то там делать. Пришли «старики», засмеялись: «Эх, вы, желторотики, так вы будете до вечера мыть». Позвали нескольких человек — пришло четверо или пятеро. Взяли швабры, встали в ряд и погнали воду. И треть зала вымыли за 10 — 15 минут. «Вот как надо!» — сказали «старики».

Помогали они нам и при обучении стрельбе. Стреляли мы кое-как. Вначале было очень сложно, потому что пулемет при стрельбе вело. И устранять задержки было трудно. Пулемет ШКАС был скорострельный, но у него было 48 типов задержек.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29