Хроноагенты за работой

      — Но как быть, ваше высокопреосвященство, если человек, который должен был родиться женщиной, рождается мужчиной? Он, выходит, должен страдать до самой смерти?
      Знакомые напевы, пся крев! Только до них должно пройти ещё не одно столетие. Сколько бумаги будет исписано, сколько страстных речей будет произнесено, сколько движений будет создано; и всё — в защиту «голубеньких». И всё потому, что Святая Инквизиция в своё время прошляпила это дело. Вместо того чтобы сжигать Джордано Бруно и других философов, надо было жечь «голубых» и как можно больше!
      — Случайно, сын мой? Господу нашему неизвестно такое слово. Если уж кто-то родился мужчиной, так им он и должен быть. Такова воля Божья. А если он чувствует себя женщиной, то это — его беда. Таких надо лечить, а не потакать их слабостям, иначе болезнь разовьётся и зайдёт слишком далеко. Тебе нечего возразить, сын мой? Перейдём к другому твоему прегрешению. С твоей лёгкой руки в Генуе и её окрестностях образовалось множество так называемых групповых семей. Ты и это можешь обосновать ссылками на Святое Евангелие и Библию?
      Развратнику явно нечего было ответить на это вопрос. Он отвёл взгляд в сторону и начал внимательно изучать игру пламени в очаге.
      — По твоим показаниям, в Генуе и её окрестностях создано более пятидесяти групповых семей, насчитывающих от трёх до двадцати человек в каждой. Там, как я понимаю, тоже процветают содомский и лесбийский грехи. Разве не так?
      — Но ваше высокопреосвященство, — промямлил Антонио, не отводя своего взгляда от пламени очага, — эти объединения возникли сугубо добровольно и никакого вреда не приносят…
      — Никакого, кроме растления! В данный момент в соседней камере секут лозой десятилетнего мальчишку, выбивая у него показания на самого себя. Он тоже был членом такой семейки. В качестве кого? И что, позвольте спросить, из него выросло бы? В списках этих семей, которые вы продиктовали на допросе, я увидел два десятка таких мальчишек и столько же девочек в возрасте от восьми до двенадцати лет. Что там с ними делают, чему они там учатся? Я вижу, мессир Антонио, что вам нечего сказать по этому поводу. Тогда ответьте на последний вопрос. Знаете ли вы, что вас ожидает?
      Антонио вздрогнул и напрягся. Его лицо исказилось гримасой страха, которая тут же сменилась маской покорности и отрешенности.
      — Да, ваше высокопреосвященство, — чуть слышно ответил он.
      — Я думаю, такой конец вряд ли вас прельщает?
      — Кого, ваше высокопреосвященство, может привести в восторг смерть на костре?
      — Но согласитесь, вы её вполне заслужили. Однако, не взирая на моё сугубо отрицательное отношение к вам, я могу смягчить вашу участь, и вы не пойдёте на костёр.
      Антонио резко повернулся ко мне, в глазах его засветилась надежда, а я продолжал:
      — При одном условии. Вы должны будете в соборе публично покаяться в своём грехе и осудить его. В этом случае вас не будут передавать в руки светских властей, церковь не отречется от вас и накажет вас своей властью.
      — В чем же будет заключаться наказание?
      — В пожизненном покаянии в одной из монастырских тюрем. Вы до конца дней своих должны будете пребывать в молитвах и размышлениях о вечности. Причем, первый год или три, как назначит суд, вы будете соблюдать строжайший пост: хлеб и вода, исключительно. По истечении этого срока вам будет позволено раз в три месяца вкушать мясо. Первое письмо родным вы сможете написать не ранее чем через пять лет, а первое свидание вам разрешат через десять лет. Но вы останетесь жить и будете славить Господа, которого оскорбляли своими грехами. И когда он положит предел вашему земному существованию, вы предстанете пред ним чистым и обновлённым. Выбирайте.
      Антонио крепко задумался, с ужасом глядя на пламя очага. В самом деле, выбор не из лёгких. Смерть на костре или скотское полусуществование без всякой надежды вырваться. Наконец он поднял голову, посмотрел на меня и медленно произнёс:
      — Ваше высокопреосвященство, я выбираю костёр.
      Ишь ты! Мужество в нём проснулось! А где оно у тебя было, пся крев, когда ты показания давал? И сейчас мы увидим, надолго ли его у тебя хватит?
      — Ну, что ж, мессир Антонио. Примерно такого ответа я от вас и ожидал. Любой здравомыслящий человек предпочтёт пусть страшные, но краткие муки на костре тому пожизненному покаянию, картину которого я вам только что нарисовал. Здесь вы не ошиблись. Но вы ошиблись в другом. Вы не знаете, с кем имеете дело.
      Тут я встал, подошел к Антонио и наклонился над ним, глядя ему прямо в глаза. Медленно и негромко, отчетливо выговаривая каждое слово, я произнёс:
      — Я — кардинал Марчелло! И, клянусь своей шапкой, я не допущу, чтобы эти бордели, которые вы именуете семьями, отметили вашу смерть разнузданными, богопротивными оргиями. И не допущу, чтобы через год число этих семей утроилось или учетверилось, и чтобы они и их дети молились не Христу-Спасителю, а Антонио-Развратнику. Вы, вероятно, именно на это и рассчитывали? Но этого не будет! А будет вот что. Вы публично покаетесь, осудите свои грехи и отречетесь от них. В собор, где будет происходить покаяние, мы соберём всех ваших семейников, в том числе и тех, кто ещё находится на свободе. И вы произнесёте перед ними проповедь, где гневно осудите тот разврат, в который вы их втянули. После этого вы отправитесь на пожизненное заключение в один из отдалённых монастырей с самым строгим уставом. Вот это я вам обещаю. И так будет!
      — Интересно, как вы это сделаете? — с некоторым вызовом в голосе спросил Антонио.
      — А вот как!
      Я улыбнулся знаменитой улыбкой кардинала Марчелло, от которой у развратника язык провалился в гортань, а между лопаток побежали ручьи холодного пота. Потом я подошел к «витрине» со «средствами убеждения».
      — Вас уже угощали плетьми, поднимали на дыбу и примеряли испанские сапоги. Так? Так! Но всё это невинные шутки, по сравнению с теми процедурами, которые я вам сейчас пропишу. Лючиано, ты сейчас всё распишешь в двух экземплярах. Один из них отдашь мессиру Антонио. Он должен знать, когда и к чему надо быть готовым. Процедуры эти будут продолжаться до тех пор, пока вы не подпишете своё отречение. После этого вас подлечат, дабы свою проповедь вы смогли произнести, твёрдо стоя на ногах. Я только опасаюсь, что в условиях заключения в монастырской тюрьме следы этих процедур напомнят о себе весьма мучительно. Но ничего не поделаешь. Мы, инквизиторы, как хирурги; врачуя душу, вынуждены причинять боль телу. Я думаю, что в свою проповедь вы должны будете включить свою благодарность в наш адрес. Итак. Лючиано, записывай. День первый.
      Я взял с полки пару тесных перчаток из грубой сырой кожи и положил их на стол, чтобы Антонио видел этот инструмент. Но говорил я теперь так, словно Антонио в камере не было. Обращался я исключительно к Лючиано.
      — Запиши: перчатки великомученицы Лукреции. Знаешь ли ты, сын мой, почему они так называются? На заре нашей веры, когда языческие римские императоры жестоко преследовали первых христиан, жила знатная патрицианка Лукреция. Господь наш озарил её своим светом, и она приняла святое крещение. Возвращаясь с тайного собрания, она, чтобы не забыть, записала место и время следующей встречи общины с внутренней стороны своей перчатки, сделанной из тонкой кожи. Но за ней уже следили, и соглядатай увидел, как она делала запись. Лукреция заметила слежку и, чтобы спрятаться, зашла в таверну, хозяином которой был христианин. Но того уже схватили, и в таверне была засада. Поняв, что ещё мгновение, и опасная тайна станет достоянием врагов нашей веры; Лукреция быстро подошла к очагу и сунула свои руки в перчатках в огонь. Сыщики смогли снять перчатки с её рук только вместе с кожей. Вот, в честь этой мученицы и названы эти перчатки. Видишь, они весьма тесные и сделаны из сырой кожи. Их сначала замачивают, а потом натягивают на руки подследственному. Когда руки в перчатках помещают в угли жаровни, вода быстро испаряется, кожа сильно сжимается и сначала просто сдавливает руки. Причем, сдавливает нестерпимо, мало кто может это выдержать. Ну, а потом кожа перчаток прикипает к коже рук. Это делает воздействие ещё более эффективным. Записал? Два дня отдыха. День четвёртый. Испанские сапоги. Их ему уже примеряли, но, так, слегка. На этот раз, запиши, винты должно затянуть до третьего деления. При этом кости ног остаются целы, но мышцы будут повреждены весьма сильно. Записал? Ещё три дня отдыха.
      Я намеренно не смотрел в сторону Антонио, но прекрасно знал, как он меняется в лице. Я снял со стены клещи особой формы. Щелкнув ими пару раз, я обратился к Лючиано:
      — День следующий. Пиши: клещи и огонь плюс клещи. Для начала ему холодными клещами выдернут по одному ногтю на каждой руке и по два ногтя на ногах и раздавят по два пальца на каждой руке и ноге. Затем клещи накалят до красна и будут захватывать ему рёбра и кожу на боках. Записал? Ещё три дня отдыха.
      Я положил на стол воронку с длинным, гибким хоботом.
      — День следующий. Пиши: вода холодная, сколько войдёт и сверх того. Этот конец воронки, сын мой, вводится до желудка, и подследственного накачивают водой. Вода может быть холодная, горячая, солёная или взятая из выгребных ям. Для начала пусть будет холодная, на следующий день напиши горячую, а на третий — солёную. Потом запиши четыре дня отдыха, и воды не давать. Записал? День следующий.
      Я снял с полки и положил на стол приспособление из узких металлических полос, расположенных по окружности разрезанного обруча.
      — Запиши. Корона святого Франциска. Сначала холодная, буде потребуется, то и горячая. С этим орудием, сын мой, так же связана поучительная история. Рыцарь Франциск участвовал во втором крестовом походе и был захвачен в плен. Сарацины потребовали, чтобы он отрёкся от христовой веры. Доблестный рыцарь ответил отказом. Ты помнишь, какие в те времена были шлемы? В виде ведра, с неподвижным забралом. Жестокие сарацины разрезали шлем на отдельные полосы, оставив целым только шишак. Затем они водрузили разрезанный шлем на голову рыцаря и стали стягивать его ремённой петлёй. Голова рыцаря треснула, но он умер настоящим христианином, ничем не погрешив против веры. Наши мастера, чтобы сделать подследственного сговорчивее, иногда нагревают эту корону на углях. Но, как правило, это не требуется. Записал? Ещё четыре дня отдыха, и снова — испанские сапоги. На этот раз винты следует затянуть, сначала нижние, до пятого деления. В этом случае дробятся кости пальцев ног и ступней. Потом — верхние. Это уже дробит и голени. Записал? Ещё четыре дня отдыха.
      Я взял со стены сплошную, сделанную из тонкой листовой меди, маску с большими прорезями для глаз и задумчиво повертел её в руках.
      — Запиши, сын мой: маска великомученика Валентина. С ней тоже связана история. Валентин был шутом у одного из римских патрициев, но он был и добрым христианином. Он пользовался полным доверием святого Петра и, как оказалось, не напрасно. Поскольку Валентин был грамотным, святой Пётр сделал его своим секретарём. Валентин один знал состав христианской общины и тайных жертвователей из числа богатых патрициев. Он так же вёл всю переписку святого Петра с другими общинами Римской Империи. Кто-то донёс на Валентина его хозяину, и тот приказал пытать его в присутствии Генерального Прокурора Рима. Но Валентин только смеялся и шутками отвечал на все вопросы. На глаза жестокому хозяину попалась медная маска, которую Валентин заказал для какого-то языческого праздника. «Смеёшься! — вскричал он, — Ну, так я отучу тебя смеяться!» Он приказал накалить маску в очаге и надеть её на своего шута. «Смейся же, смейся!» — кричал он. «Ну, что же ты не смеёшься? — спросил он, когда мучители вместе с кожей отодрали от лица остывшую маску, — Покажи свою улыбку!» И тогда Валентин поднёс к лицу изуродованные пытками руки, поднял вверх углы обгоревших губ и открыл рот. Он так и умер с улыбкой на устах. Наши мастера подгоняют эту маску по лицу подследственного и накаляют её на углях. На затылке она крепится вот этими защелками. Я ещё не слышал, чтобы кто-то сумел после этого улыбнуться, как великомученик Валентин. Записал? Четыре дня отдыха и…
      Я снял с полки кол семи сантиметров в диаметре и тридцати сантиметров длиной. Один конец его был закруглён, а на другом имелся посадочный шип.
      — И в заключение наш подследственный будет подвергнут одному из самых гуманных методов убеждения. Он будет бодрствовать, сидя в этом кресле, не менее четырёх суток. А чтобы его не клонило в сон, в сидение кресла предварительно будет вставлен этот предмет, который будет введён ему в соответствующее отверстие. Заодно он прочувствует: для чего оно дано мужчине. Записал? На этом и остановимся. Пока.
      Я заметил, что левая рука, которой Лючиано придерживал листы бумаги, заметно дрожала. Дрожали и его губы. Так сильно подействовало на моего послушника сравнение работы инквизиции с древнеримскими палачами и сарацинами и красочное описание работы «средств убеждения». Хотя, по роду деятельности, писарь не раз присутствовал при допросах с «воздействием». Впрочем, «воздействия» отнюдь не всегда заходили так далеко.
      — Ваше высокопреосвященство! — услышал я слабый голос Антонио.
      Услышал, но не обратил на него ни малейшего внимания. Я снова обратился к Лючиано:
      — Теперь, сын мой, ты перепишешь этот график и передашь один экземпляр мессиру Антонио. Пока он его изучает, позовёшь двух помощников. Мы приступим сегодня же. Зачем терять время? Заодно прикажешь принести нам обед. Пока они готовятся, мы с тобой пообедаем.
      — Ваше высокопреосвященство! — теперь Антонио уже завопил.
      Он вывалился из кресла, упал на колени и ухватил меня за край сутаны.
      — Пощадите, ваше высокопреосвященство! — рыдал он.
      — Поздно, сын мой, поздно, — мягко отстранился я, — Я предлагал вам спасение, вы его отвергли и сами выбрали себе путь. Действуйте, сын мой, — обратился я к Лючиано.
      — Ваше высокопреосвященство! Пощадите! Я подпишу всё, что вы требуете, и выступлю с проповедью в соборе хоть завтра утром! Пощадите!
      Антонио всего трясло, он был бледен, холодный пот стекал по его лицу. Ручаюсь, что в штанах у него тоже было мокро. Какое-то время я посмотрел на него, вздохнул и сказал Лючиано:
      — Сын мой, напиши текст отречения по всей форме. Ты знаешь, как это делается. А ты, мессир Антонио, сядь на своё место и замолкни. Мне надо ещё кое-что почитать.
      С этими словами я раскрыл дело Маргариты Кастро. С развратником я покончил. Через пятнадцать минут Антонио д'Алонсо, не читая, трясущимися руками подписал отречение.
      — Вот вам бумага. Идите и пишите текст проповеди. Вечером передадите его мне для редактирования, — приказал я.
      Антонио увели. Лючиано вздохнул и передал мне протокол. Бегло просмотрев его, я убедился, что мальчик записал именно то, что я хотел. Он правильно понял меня. Взглянув на него, я увидел в его глазах следы презрения. Проследив за взглядом, я понял, что он смотрит на пустое кресло, где только что сидел Антонио.
      — Хм! Я вижу, сын мой, ты уже сожалеешь о том, что мы не применили к мессиру Антонио хотя бы десятой части того, что пообещали. Видишь ли, сын мой, иногда красноречивое слово действует лучше любой пытки. Особенно это относится к таким субъектам, как этот Антонио. Зачем тратить лишние усилия и время, когда клиент и так созрел. А времени у нас мало. Нам сегодня надо разобраться ещё с тремя. А вот и первая из них.
      В этот момент в камеру ввели Маргариту Кастро. Я благословил её и указал на кресло. Она робко присела и уставилась на меня взглядом затравленного зверька. Ну и вкус у Святого Духа, пся крев! На его месте я бы ни за что не польстился на эту особу. Страшна, как Схлопка, или как смертный грех по выражению этой эпохи. Хотя… Я сделал скидку на тяжело протекающую беременность, на тюрьму, на пытки жаждой и бессонницей.
      — Сын мой, — шепотом спросил я Лючиано, — ты знал эту девицу раньше?
      — Да, ваше высокопреосвященство, — ответил писарь.
      — Она всегда выглядела так жутко?
      — О, нет, ваше высокопреосвященство! Это была одна из самых привлекательных девушек Генуи. Красавицей её назвать было трудно, но…
      Лючиано покраснел и осёкся. Я улыбнулся, улыбнулся обычной человеческой улыбкой и похлопал его по плечу.
      — Ну, ну, сын мой! Не надо так смущаться, особенно после разговора с Антонио д'Алонсо. А отца её ты знаешь?
      — Да, ваше высокопреосвященство.
      — Каков он? Я имею в виду: каков он в вере?
      — Джулиано Кастро — добрый католик. Он очень твёрд в вере, не пропускает ни одной службы и много жертвует церкви.
      — Понятно.
      Мне действительно всё стало понятно. Суровый католик Кастро мог запросто изувечить свою дочь, если бы узнал, что она ждёт внебрачного ребёнка. И никто ей ничего не внушал. Она сама всё придумала. Боюсь только, что Святая Инквизиция несколько перестаралась в этом деле, и невинная ложь переросла в тихое помешательство. Возможно, Маргарита уже и сама верит в то, что носит в себе плод от Святого Духа. Проверим.
      — Скажи, дочь моя, — мягко начал я, — в каком виде являлся тебе Святой Дух, и какие слова он тебе говорил?
      Маргарита начала робко и сбивчиво пересказывать известный евангельский сюжет. Постепенно она увлеклась, глаза её заблестели, она начала приводить всё новые и новые подробности, порой откровенно натуралистические. Увы, я оказался прав. Несколько раз я прерывал Маргариту вопросами и ловил её на противоречиях. Это давало надежду, что её фантазия ещё преобладала над помешательством. Что ж, слава Времени, не всё ещё потеряно. Я решительно остановил Маргариту и на несколько минут замолчал. Блеск в глазах Маргариты постепенно потух, и она снова напоминала затравленного зверька.
      — Хорошо, дочь моя, — сказал я наконец, — Я верю тебе.
      — Верите, ваше высокопреосвященство? — робко и недоверчиво переспросила Маргарита.
      — Конечно! — убедительно ответил я, — Но ты ведь знаешь, как коварен враг рода человеческого, как искусно он принимает чужие облики и рядится в чужие одежды. Поэтому ты не должна носить в себе обиды на Святую Инквизицию за то, что она не сразу поверила тебе. Что же касается твоей участи, то тебе нельзя здесь больше оставаться. Тюрьма не место для будущей матери. А к тому плоду, который носишь ты, мы должны относиться особенно бережно. Поэтому, сегодня же тебя переведут в монастырь урсулинок в Мантуе. Сёстры-урсулинки весьма опытные в таких делах. Они помогут тебе выносить плод, примут роды и окажут почести как Богородице. Я их об этом предупрежу. Если ты пожелаешь, то можешь остаться с ними и после родов.
      — Вы не обманываете меня, ваше высокопреосвященство? — недоверчиво, но с надеждой в голосе, спросила Маргарита.
      — Кардиналы не лгут, дочь моя! — сурово ответил я и приказал Лючиано, — Увести и приготовить к отправке в Мантую, в монастырь урсулинок. А к нам пусть приведут следующего.
      Когда Лючиано вернулся, я уже листал дело Франческо дель Роко. Мой «клиент» по списку шел третьим. Приближался центральный момент моей операции. Лючиано прервал мои размышления робким вопросом:
      — Ваше высокопреосвященство, неужели вы действительно поверили, что Маргарита Кастро понесла от Святого Духа?
      — Конечно, нет, сын мой! Я не настолько глуп, чтобы верить этим сказкам. Но и не настолько жесток, чтобы держать в тюрьме беременную женщину и мучить её допросами и гуманными методами убеждения, которые применял к ней епископ Кастро. Что же касается главного вопроса: кто ей это внушил? — я помолчал, — Да никто ей этого не внушал! Точнее, это ей внушил страх. Она смертельно боялась своего отца — ревностного католика. И ей в голову пришла наивная мысль. Отец не тронет её, если узнает, что она беременна от Духа Святого. Постепенно, она сама уверовала в это и помешалась. Но, слава Всевышнему, это ещё не зашло так далеко, чтобы стать необратимым. Сёстры-урсулинки в Мантуе — мастерицы своего дела. Они как раз специализируются на таких тихих помешательствах. А роды и материнство окончательно излечат несчастную Маргариту. Да и отцу будет трудно достать её в этом монастыре. Но это был случай простой. А вот сейчас нам предстоит работа посложнее.
      Последние слова я произнёс, когда в камеру вводили Франческо дель Роко. Это был крепко сложенный мужчина лет сорока пяти. Длинные черные волосы, чуть тронутые сединой, обрамляли бледное лицо с высоким лбом и внимательными настороженными глазами. Я благословил его, и он занял своё место.
      — Мессир дель Роко, — начал я, — как видите, мы — одни, и, значит, я пригласил вас не для допроса, а для беседы.
      — Инквизитор, ваше высокопреосвященство, не приглашает, а вызывает, — возразил дель Роко, — Поэтому, любая беседа с ним является для подследственного допросом.
      — Пусть будет так, — согласился я, — Но я не собираюсь ни выпытывать у вас имена ваших учеников, ни выяснять: кто давал вам приют для вашей работы. Словом, меня не интересует ничего, что, с вашей точки зрения, может повредить другим людям. Я хочу задать вам вопросы, касающиеся только вас и вашей дальнейшей судьбы. Итак, мессир дель Роко, вы знаете, что вас уличили в серьёзном и весьма тяжком преступлении.
      — Осмелюсь сделать поправку, ваше высокопреосвященство, — возразил дель Роко, — Ни в каком преступлении меня не уличили. Всё, что относится к чернокнижию и к лжепророчествам, я отверг, и следователи ничего не смогли доказать.
      — Но вы сами подтвердили своими показаниями, что проповедовали учение о множественности обитаемых Миров под нашим Солнцем. И, тем самым, возвели хулу на Творца.
      — В чем же здесь хула?
      — Вы утверждаете, что жителей этих Миров Творец создал по образу и подобию своему?
      — Несомненно.
      — Вы утверждаете, что Господь делит свою благодать между всеми этими народами?
      — И это — истина. Иначе и быть не может. Не бросит же отец без призрения чад своих.
      — Но, согласитесь, Сына своего он послал только к нашему народу, дабы спасти его.
      — Не соглашусь. Вы, ваше высокопреосвященство, утверждаете это так, словно вы сами побывали на Меркурии, на Венере, на Марсе и на Юпитере и убедились в этом лично.
      — Нет. Там я, к сожалению, не был. Но, согласитесь, мессир дель Роко, что ваше учение сильно противоречит Святому Евангелию и Библии и, тем самым, коренным образом подрывает основы христианской религии.
      — Тем хуже для религии, — пожал плечами дель Роко, — И тем хуже для Библии и Евангелия. Беда нашей религии и нашей церкви в том, что они недостаточно гибкие и с трудом воспринимают открытия науки, покровителями которой они себя объявили. Вспомните, ваше высокопреосвященство, как долго церковь отказывалась признать учение великого Густава о гелиоцентрической системе Мира.
      — Помню, прекрасно помню. Но на вашу участь это не оказывает ни малейшего влияния. Вы знаете, что вас ожидает?
      — Знаю, прекрасно знаю. Что поделаешь? Если у нашей церкви не хватает аргументов в научных спорах, она решает их просто. Есть субъект, есть и проблемы. Нет субъекта, нет и проблем. Только всё это напрасные старания, ваше высокопреосвященство. У меня уже достаточно учеников и последователей, которые разовьют мою идею дальше. И лет через пятьдесят, а то и раньше, вам всё равно придётся признать моё учение соответствующим истине.
      — Никогда! Этого не будет никогда, мессир дель Роко. И скоро вы сами в этом убедитесь. Я же сейчас желаю одного: сохранить вам, как выдающемуся ученому нашего времени, жизнь. И поэтому предлагаю вам отречься от своих заблуждений и публично осудить их.
      — Иначе, костёр?
      — Да. Иначе, костёр! — решительно подтвердил я.
      Дель Роко несколько долгих минут разглядывал меня, явно пытаясь проникнуть в мои мысли. В конце концов, он вздохнул и спросил:
      — Правильно ли я понял вас, ваше высокопреосвященство? Вы предлагаете мне отречься от главного дела своей жизни и публично осудить его как лжеучение? Взамен вы обещаете мне жизнь. То есть пожизненное заключение в монастыре, где я должен буду каяться и молиться до конца дней своих. Не пытайтесь убедить меня в ином, я хорошо знаю законы.
      — А я и не пытаюсь. Хотя, заключение заключению рознь. Что же касается… Почему, мессир дель Роко, вы считаете учение о множественности обитаемых Миров главным делом своей жизни? Делом, за которое не жалко отдать саму эту жизнь.
      — Как же, ваше высокопреосвященство! Это же величайшее открытие века. Отныне мы не одиноки во Вселенной!
      — Открытие? И как же вы его совершили? Разглядели на Марсе каналы и решили, что это дело рук человеческих. А остальное домыслили. Нет, мессир, это не открытие, а всего лишь предположение, гипотеза. К тому же, она не имеет ни практического значения, ни будущего. В отличие от других ваших работ.
      — Это каких же, ваше высокопреосвященство?
      — Ну вот, хотя бы этой.
      Я достал из папки лист с чертежами профиля крыла самолёта и с формулами расчета подъёмной силы.
      — Это, если не ошибаюсь, наброски вашей идеи летательного аппарата. Почему бы вам не заняться дальнейшей её разработкой и воплощением в жизнь? Это принесло бы вам гораздо большую славу, а всему Миру гораздо большую пользу.
      Брови дель Роко удивлённо полезли вверх. Он хотел что-то сказать, но закашлялся и махнул рукой. Прокашлявшись и вытерев выступившие на глазах слёзы, он сказал:
      — Ваше высокопреосвященство! Это же богомерзкая идея, противоречащая всем основам религии. Господь сотворил тварей небесных отдельно, а человека — отдельно. Тварям небесным он отдал небо, а человеку — твердь земную. То, что вы мне показали, кощунство ещё большее, чем идея о множественности обитаемых Миров.
      — Кто сказал вам это?
      — Его преподобие, епископ Кастро.
      — Тоже мне, нашли истину в последней инстанции! Если следовать этой логике, надо отправить на костры всех моряков. Ведь Господь сотворил рыб и гадов морских, чтобы они плавали по морю, а человеку он отвёл твердь земную. А если идти по этому пути дальше, то следует сжечь всех кузнецов и оружейников. Господь-то сотворил человека только с руками и ногами, пусть он ими и довольствуется, нечего творить для него искусственные орудия. Это — кощунство! А почему бы вам не продолжить свои изыскания с магнитными камнями и медной проволокой?
      С этими словами я достал из папки другой лист. Там между магнитными полюсами была изображена рамка на осях, обмотанная проволокой. Концы проволоки были выведены за пределы рисунка и возле них было написано: «Электрическая сила».
      Дель Роко мельком взглянул на рисунок и пожал плечами:
      — Это — просто забава, ваше высокопреосвященство, и никакого практического значения она не имеет. Какая разница, как получать электрическую силу для фокусов: вращая рамку с проволокой между магнитами или натирая янтарь или сургуч?
      — Да? А я-то думал… — я тоже пожал плечами и отложил лист в сторону.
      — Что вы думали, ваше высокопреосвященство, позвольте спросить?
      — Я просто подумал. А как поведёт себя рамка с проволокой, если электрическую силу не снимать с этих концов, а наоборот, подводить к ним извне? Вы не задавались таким вопросом?
      — Позвольте! — дель Роко взял в руки лист.
      Несколько минут он смотрел на свой рисунок, потом вернул его Лючиано. Минуты две он смотрел на меня ещё более внимательно, чем прежде и, наконец, произнёс:
      — Идея интересная и несомненно заслуживает изучения и разработки. Только… — он замолк.
      — Только странно, что прозвучала она из уст папского легата и наместника Генерального Инквизитора? Эх, мессир дель Роко! Вы прожили немало лет и до сих пор не поняли, что такие неучи и серости вроде епископа Кастро никогда не достигнут высших ступеней в церковной иерархии. Но вернёмся к моему предложению. Вы не передумали?
      Дель Роко отрицательно покачал головой. Я вздохнул и достал из папки ещё один лист. Там акварелью была изображена прелестная девушка пятнадцати лет.
      — Мессир дель Роко. Я понимаю, что своей судьбой вы вольны распоряжаться сами. Но зачем осуждать на страдания тех, кто вам дороже самой жизни? Подумайте о том, что ждёт Бланку, вашу дочь. Насколько мне известно, вы овдовели шесть лет назад. Вы прекрасно знаете судьбу дочерей казнённых еретиков. Не знаете? Так я просвещу вас. Их помещают в монастырь Магдалины, где они проходят обучение, а оттуда поступают в притоны. Вы этого желаете для неё?
      Лицо дель Роко исказилось, он побледнел, а пальцы судорожно сжали подлокотники кресла. Было заметно, что он прилагает героические усилия, чтобы не броситься на меня. Справившись с собой, он тихо процедил сквозь сжатые зубы:
      — Я нижайше прошу ваше высокопреосвященство не упоминать сегодня о моей дочери.
      — Хорошо, — согласился я, — Быть по сему, раз вы этого не желаете. Кстати, этот лист в деле явно лишний. Можете забрать его себе.
      Дель Роко живо схватил дрожащими руками портрет дочери и спрятал его на груди. Только после этого он нашёл в себе силы произнести:
      — Благодарю вас, ваше высокопреосвященство!
      — Не стоит благодарности. Вернёмся к нашему делу. Итак, вы категорически отказываетесь продолжать работу над своими весьма перспективными идеями и предпочитаете взойти на костёр в защиту весьма сомнительной гипотезы.
      — Вы предлагаете мне повторить подвиг великого Густава? Публичное отречение, а затем долгая доработка своей идеи и подбор неопровержимых доказательств. Но я — не Густав и не способен к такому подвигу. Тем более, если речь идёт о тех идеях, которые вы упомянули. Для их разработки нужны хорошо оснащенные лаборатории и мастерские. А находясь в пожизненном заключении в монастыре… — дель Роко только махнул рукой.
      — Это, смотря в каком монастыре, — возразил я, — Ведь место покаяния назначает наместник Генерального Инквизитора. А я назначил бы вам покаяние и пожизненное заключение, скажем… — я сделал вид, что задумался, — Ну, скажем, в обители святого Филиппа, во Флоренции.
      Дель Роко вздрогнул и недоуменно уставился на меня. В самом деле, ему было от чего прийти в изумление. Монастырь святого Филиппа во Флоренции был не просто монастырём. Монахи-филиппинцы за несколько столетий собрали самую крупную в Европе, да и во всём тогдашнем Мире, библиотеку с древнейших времён и до наших дней; от Китая и Индии до вновь открытой Америки. При монастыре работала самая крупная типография, оснащенная новейшим оборудованием.