Дацык, словно догадываясь о моих намерениях, связал мне руки особенно крепко, и веревка впилась в кожу так, что почти час я лежал на нарах неподвижно, дожидаясь, когда утихнет острая боль.
      Странное чувство овладело мной. Никакого нетерпеливого ожидания свободы! Желание убежать умерло.
      Тихий шорох у двери! Я сел, опустил ноги на пол. Слышно было, как медленно, по сантиметру, выходит из «ушек» скоба. Потом пауза, и полная тишина. Лера была очень осторожна, она понимала, что другого шанса у нее может не быть. Я на цыпочках приблизился к двери. Тучкина уже ждет меня или нет? Надеюсь, она в хорошей спортивной форме, и до рассвета мы сможем добраться до Эдена. А там — на попутку и в Нальчик. А деньги на авиабилеты? Хватит ли у меня денег?
      Со связанными руками я не мог проверить карманы. За то время, пока я был здесь, у ледника, ни разу не вспоминал о деньгах и, тем более, не пересчитывал их… Почему ж ожидание свободы не пьянит меня, не кружит мне голову, и я спокойно думаю о таких прозаических вещах, как билеты, деньги? Почему с грустью смотрю на лунный луч, разлившийся холодной лужицей по столу? Дверь тихо приоткрылась, и внутрь шмыгнула Лера. От нее веяло свежим холодком, как от нагулявшейся вдоволь собаки.
      — Все в порядке! — шепнула она и взяла меня за руку. — Ты готов?
      — Руки, — напомнил я.
      Она неумело перерезала кухонным ножом веревку. Мы вышли в ночь. Луна пошла на убыль, но светила еще достаточно ярко, и с приютов на землю стекали геометрические тени. Словно сахарные пирамиды над ущельем нависали вершины гор. Казалось, мертвенно-голубое свечение исходит из самых недр, и оно таит в себе скрытую, невидимую опасность подобно радиации. Лера приложила палец к губам. Она дрожала от волнения, глаза ее были широко раскрыты, и двигалась она короткими толчками, замирая через равные промежутки времени. Она взяла меня за руку и повела вниз, к леднику.
      — Стой здесь! — шепнула она и сунула мне в ладонь скомканные купюры. — Это вам на дорогу… Сейчас я ее приведу…
      Я смотрел, как она исчезает в темноте, тонкая, гибкая, тихая заговорщица, превыше всего поставившая свое чувство к Альбиносу. Вернулась вместе с Тучкиной очень быстро, я даже не успел замерзнуть, хотя ночь была необыкновенно стылой.
      — Иди с ним, — шепнула Лера Тучкиной. — Он тебе все скажет.
      Она стояла, дрожала и ждала, когда мы уйдем. Я взял Тучкину под руку и повел вниз. Тучкина еще не очухалась от сна, вяло сопротивлялась и пугливо озиралась по сторонам.
      — Что случилось? Куда ты меня ведешь?
      — Тише говори, — попросил я.
      Но Тучкина стремительно входила в реальность и начинала упрямиться. Она высвободила руку и остановилась.
      — Говори! — потребовала она. — Что ты хотел сказать мне про Альбиноса?
      Я понял, что под этим надуманным предлогом Лера выманила ее из приюта.
      — Ирина, — сказал я, впервые обратившись к ней по имени. — Альбинос — бандит, преступник. Рано или поздно он сядет в тюрьму. Ты подумала о своей судьбе? Ты понимаешь, что стремительно падаешь в пропасть?
      — А-а-а! — протянула Тучкина и отступила от меня на шаг. — Все понятно! Сговорились!
      — Ирина! — жестче произнес я. — Нам надо бежать отсюда! Немедленно бежать, или случится большая беда! Вспомни о своем доме, о своей работе…
      — О каком доме? О какой работе? — горько усмехнулась Тучкина и сделала еще один шаг назад. — Да на фиг мне все это надо, если мужика нет! Что ты привязался ко мне? Что ты лезешь в мою личную жизнь со своими глупыми советами, будто я Лера!
      — Пойми же, ты никогда не будешь с ним счастлива! У вас с ним нет будущего!
      — Я не хочу тебя слышать! Я люблю его, и меня больше ничто не интересует!
      — Ты дура, Ирина! — вспылил я. — Неужели там, в нормальной жизни, для тебя, красивой и интересной женщины, не найдется одного достойного мужчины?
      — Представь себе, что в твоей нормальной жизни, — с издевкой произнесла она, — достойных мужиков я до сих пор не встречала. Попадаются только самовлюбленные павлины вроде тебя, у которых в мыслях лишь удовлетворение своей похоти.
      Я разозлился не на шутку.
      — У тебя вывих мозга на почве замужества! — сказал я, крепко сжимая ее руку. — Опустись на землю. Ты ему не нужна!
      — Отстань от меня! — с угрозой произнесла Тучкина и замахнулась.
      Мы разговаривали уже слишком громко, но мне было наплевать на конспирацию, на побег. Тучкина задела меня за живое. Я почувствовал в ней своего врага. Я не мог поверить в то, что она ради любви была готова отказаться от нормальной жизни, что убогий приют в глухом ущелье стал для нее раем.
      Но Тучкина отвергла напрочь все мои доводы и принялась нещадно лупить меня свободной рукой по лицу. И вдруг истерически закричала! Я оттолкнул ее от себя, закрыл уши и обессилено опустился на землю. У приютов вспыхнул фонарик, раздался выстрел. Я услышал топот ног. Первой к нам подбежала Лера и тотчас накинулась на Тучкину.
      — Дрянь! Дрянь! — кричала Лера. — Убирайся отсюда! Чтобы я тебя не видела!
      — Сама дрянь! Глиста! — не оставалась в долгу Тучкина. — Первой уйдешь отсюда ты!
      Тяжело дыша, ко мне подбежал Дацык, посветил фонариком мне в лицо и едва не задохнулся в гневе:
      — Почему ты здесь, скотина?!
      Удар ногой! Я вскочил, чтобы ответить, но тотчас сзади на меня навалился Альбинос. Я наудачу махнул локтем и попал Альбиносу по зубам. Дацык влепил мне кулаком в челюсть. Я озверел и потерял контроль над собой. Бить, бить, бить всех без разбору! Стряхивать с себя этих бешеных псов! Альбинос нагнулся, схватил меня за ноги и повалил на землю.
      — За горло его хватай! — вопил у меня над ухом Дацык. — Дай мне связать его!
      Рядом с нами визжали девушки, вцепившись в волосы, дрались. Не знаю, какой поединок был более жестоким — у них или у нас.
      — Получай! Получай! — кричала Лера, и я слышал глухие удары, как если бы палкой выбивали ковер.
      — Не бей меня по животу! — умоляла Тучкина. — Я беременная!
      Альбинос схватил меня за горло и придавил затылком к земле. Дацык попытался связать мне ноги, но прежде чем ему это удалось, я дважды заехал ему пяткой по носу.
      — Ты труп! Ты труп! — орал Дацык.
      Я укусил Альбиноса за палец. Он взвыл и на мгновение отпустил мою шею, но тотчас Дацык схватил меня за волосы и надавил пальцами на глазные яблоки. Я держался изо всех сил, чтобы не потерять сознание, рычал и скалил зубы, как пойманный на охоте волк. Наконец, я обессилел и позволил связать мне руки за спиной. Поднявшись на ноги, Дацык еще раз ударил меня ногой по лицу. Альбинос клацал зубами и бормотал, что у него, наверное, свернута челюсть. Девушки затихли на своем бойцовском пятачке, а потом разбрелись кто куда: Лера, беззвучно плача, пошла к приюту, а Тучкина спустилась к умывальнику, чтобы смыть кровь с лица.
      Не досталось только Мурашу, который, должно быть, крепко спал в своем сарае.

      — Вставай, скотина! Пора на каторжные работы!
      Наверное, я ошибаюсь, если считаю, что когда-то жил другой жизнью, что у меня был офис, подчиненные, машина, квартира, я ходил в гастрономы и бани. Ничего никогда не было, кроме этого сарая и окрика: «Вставай, скотина!»
      Сколько солнца! Сколько света! Ночная драка представляется не более чем дурным сном. Вот только пластырь на переносице Дацыка не дает окончательно утратить чувство реальности. Это я поставил свою отметину. Тело ноет и болит, но я уже привык к этому. Не болит только мертвое тело.
      Дацык подвел меня к столу и кивнул на лавку. Напротив меня, приподняв голову, сидел Мураш — безучастный, обмякший, как мешок с соломой. Глаз моего юного друга из фиолетового стал асфальтово-синим. Альбинос, склонившись над его лицом, тихо насвистывал себе под нос, осторожно ощупывал опухоль, надавливал на то место, где когда-то была бровь, и из тонкой щели, поглотившей глаз, выползла ядовито-желтая капелька гноя.
      — Хреново, Антошка, — произнес Альбинос, выпрямившись и скрестив на груди руки. — У тебя может начаться сепсис мозга. Тебе надо срочно в больницу.
      — Я должен найти место гибели моего отца, — упрямо повторил Мураш.
      — Про отца мы слышали, и в эту сказку уже никто не верит. Ты о своей жизни подумай.
      — Жизнь — это самое дорогое, что у нас есть, — поучая, добавила Лера.
      Она сидела напротив Тучкиной и — я не мог поверить своим глазам! — старательно наносила ей на лоб и щеки тональный крем, закрашивая ссадины и синяки.
      — Замри! — сказала она и, высунув кончик языка от усердия, стала аккуратно размазывать крем под глазом у Тучкиной. Соперница послушно замерла, даже дышать перестала. Лера отступила на шаг, склонила голову, любуясь своей работой.
      — Почти ничего не видно… А знаешь, что я подумала? Тебе пойдет хвостик. Никогда не носила? Погоди, сейчас я из тебя красавицу сделаю…
      Что происходит? Все заняты зализыванием ран и ссадин. Началось дружное примирение и братание? Я жевал безвкусный старый хлеб и поддевал вилкой макароны с тушенкой. Альбинос налил мне водки. Ничего с его челюстью не случилось. Выглядит неплохо, только подпух малость да в уголке губ запеклась кровь. Бесконечно ненавидеть невозможно. Ненависть — это титаническая работа, потому что она всегда противоестественна, она не свойственна природе человека. Наше нормальное состояние — это любовь. Ненависть же вытягивает из нас все соки, и рано или поздно приходится приглушать воинственный пыл и становиться человеком, чтобы не мумифицироваться раньше времени.
      — Я думаю, что сегодня мы найдем машину, — сказал Альбинос. Он раскрыл аптечку, достал пипетку и ампулу с прозрачной жидкостью. Надломил у нее кончик, набрал в пипетку лекарства и стал закапывать Мурашу в его безобразный гниющий глаз. — И ты наконец образумишься, и мы все дружненько отведем тебя в больницу. Да, Антошка?
      Лера расчесывала волосы Тучкиной большим деревянным гребешком, приглаживала их ладонью, любовалась, как они радужно переливаются в солнечных лучах. Затем туго стянула хвостик и скрепила его резинкой. Отошла, полюбовалась.
      — Вот так тебе в сто раз больше идет! Альбинос, правда так ей лучше?
      — Спасибо тебе, — от души произнесла Тучкина. — Ты извини меня…
      — Это ты меня извини. Я же не знала… Теперь будем дружить, правда?
      Девушки обнялись и поцеловались. Дацык недоверчиво косился на них и кривил губы. Альбинос присыпал ватный тампон сухим стрептоцидом, приложил его к глазу Мураша и закрепил крест-накрест лейкопластырем.
      — Постарайся, чтобы туда не попала грязь, — сказал он, убирая упаковки и ампулы в сумочку. Тучкина собрала посуду, сложила ее на краю стола и взялась за ведро.
      — Пойду за водой…
      — Тебе нельзя носить тяжести! — тотчас возразила Лера. — Я сама схожу! Сиди, отдыхай!
      Лера взяла ведро и пошла к леднику. Тучкина некоторое время смотрела на ее тоненькую спину, затем вдруг окликнула девушку и догнала ее.
      — Я с тобой!
      Когда девушки исчезли из виду, Дацык, стругая кухонным ножом палочку, как бы мимоходом спросил Альбиноса:
      — И не тяжело тебе это двойное ярмо на своей шее таскать?
      — Это не ярмо, — ответил Альбинос, поднимая с земли свой сноуборд и внимательно осматривая кант. — Это мантия. Или рыцарский плащ. Или плащаница… В общем, то, что еще худо-бедно поддерживает во мне человека. Не было бы их — давно бы в животное превратился.
      — Надолго ли? — мрачным голосом спросил Дацык.
      — Что «надолго»? — не понял Альбинос, бережно кладя доску на стол.
      Дацык опустил глаза и с удвоенной силой стал стругать палочку.
      — Я думаю о том, кто из них вернется. А кто нет…Альбинос дернулся, будто сноуборд был горячим, как утюг, вскинул голову и посмотрел в ту сторону, куда ушли девушки.
      — За плащаницей следить надо, Альбино, — назидательно произнес Дацык. — А то по швам разойдется.
      — Да вся беда в том, — произнес Альбинос, с тревогой глядя в сторону ледника, — что швов-то нет…
      Я смотрел на Мураша с тихим содроганием. Правда, пластырь, закрывающий часть его истерзанного лица, создавал иллюзию медицинского оптимизма, как будто теперь дело пошло на лад и скоро под ватным тампоном вылупится новенький голубенький глазик, который будет смотреть на мир весело и дерзко.
      — Не ходи сегодня на ледник, — сказал я ему. — Вез тебя справлюсь.
      Мураш отрицательно покачал головой. Упрямый балбес! У меня в голове не укладывалось, как из-за денег можно так убежденно губить собственную жизнь! Хотя и денег ему никто не обещал. Неужели Мураш надеется на то, что с ним щедро поделятся? Вдруг к нам подбежала Лера — запыхавшаяся, со спутавшимися волосами, с мокрыми до локтей рукавами. Я сразу вскочил на ноги. Альбинос кинулся к девушке и схватил ее за плечи.
      — Что?! — испуганно произнес он. — Что еще?!
      — Она… — произнесла Лера, но продолжить фразу не хватило дыхания. Девушка опустила плечи, оперлась руками в колени. Казалось, что ее стало тошнить.
      — Что «она»?! — крикнул Альбинос.
      — Она упала в прорубь, — воткнув взгляд в землю, ответила Лера. — Я не смогла ее вытащить…
      Я сорвался с места и во весь дух побежал к леднику. Упала в прорубь! Откуда упала? Как она могла туда упасть? За мной хрипло дышал и гремел ботинками Альбинос. Мы неслись, как легкоатлеты на финальном забеге. Вот и ледник. Береговая линия в этом месте словно трещину дала, и образовалась узкая затока. Спасатели перегородили ее плотиной из булыжников. Талая вода, проникая в затоку, фильтровалась через песок и становилась относительно чистой. Во время спасательных работ мы использовали эту воду для умывания и мойки посуды. «Моржи» окунались в эту «ванну» с головой… Альбинос налетел на пустое ведро, и оно с гулким звоном покатилось по склону. Я подбежал к «ванне» и сразу увидел торчащие из черной воды кирзовые сапоги — кто-то из спасателей оставил на приюте в надежде, что кому-то пригодятся. Пригодились…
      — Да не путайся ты под ногами! — крикнул Альбинос.
      Он был очень взволнован. Он совершал массу ненужных, даже нелепых движений, но все его естество молило о спасении женщины. Толкая друг друга, мы грохнулись на колени у каменного бруствера и схватились за ноги Тучкиной. Она висела в воде головой вниз, а наполненные воздухом сапоги всплыли на поверхность. Никогда еще мне не приходилось видеть утопленниц, и потому я только теперь узнал, насколько это ужасное зрелище… Альбинос откинулся назад и упал на спину с сапогом в руке… Так мы ее не вытащим. Я взялся руками за кладку и стал опускаться в воду. Здесь сразу начиналась глубина, до дна не достать, но можно найти опору между камней.
      Быстрее! — кричал Альбинос. — Она уже слишком долго в воде!
      — Заткнись, — сквозь зубы процедил я, погрузившись почти по пояс в обжигающе холодную воду, подвел руки под тело, кажущееся невесомым, и поднял его на поверхность. Дацык, оказавшийся рядом со мной, схватил Тучкину за руку, а Альбинос — за воротник. Они вдвоем выволокли женщину на берег.
      — Только бы не опоздать… Только бы не опоздать… — бормотал Альбинос, дрожа всем телом, будто не я, а он лазил в «ванну». Мы с ним в четыре руки принялись стаскивать мокрую телогрейку с Тучкиной. Затем свитер… Все насквозь мокрое и настолько холодное, что нестерпимо болят пальцы. Альбинос поднес свои малиновые руки ко рту и подышал на них, пока я расстегивал на груди Тучкиной блузку, ставшую от воды настолько прозрачной, что напоминала отслаивающуюся кожу… Дацык, чтобы не мешать, отошел в сторону, сел на траву и стал курить, глядя куда-то в сторону. Альбинос встал на одно колено, приподнял и положил женщину себе на ногу, лицом вниз. Невыносимо было смотреть на нее. Совершенно покорное и неподвижное тело, обмякшее на колене Альбиноса, как стопка мокрого неотжатого белья. Снежно-белая грудь обнажена. Голова покачивается, спутавшиеся мокрые волосы елозят по траве. Ладони перекатываются по земле. Правая кисть подломилась и перевернулась ладонью вверх.
      — Не стой! — крикнул мне Альбинос. — Приподними ей ноги!
      Изо рта и носа толчками пошла вода, потекла по глазам, лбу и впиталась в волосы. Альбинос давил ей на спину, сплющивая наполненные водой легкие.
      — Нет, я не могу на это смотреть, — пробормотал Дацык, подошел к леднику и встал к нам спиной.
      Альбинос опустил Тучкину на траву. Ее голова гулко ударилась о землю, склонилась набок. Пучок волос попал в рот. На ресницах дрожали капельки воды. Мне казалось, Альбинос делает все непозволительно медленно. Я склонился над телом, положил ладони чуть ниже груди и стал ритмично давить на грудную клетку.
      — Побыстрее! — выдавил из себя Альбинос и прильнул губами к полураскрытому рту Тучкиной. Хоть раз он целовал ее так? — вдруг влезла мне в голову нелепая мысль. Альбинос оторвался, сделал глубокий вдох и снова к ее холодным губам… Мне показалось, что под моими ладонями тихо и робко отозвалось сердце…
      — Замри! — крикнул я и приложился ухом к белой коже. Нет, показалось. Тишина. Подлая, скотская тишина!
      — Уйди! — процедил Альбинос, оттолкнув меня. — Ни хрена не умеешь!
      Теперь он стал делать массаж сердца, посылая короткие и сильные толчки внутрь умершего организма. Шесть толчков — один вдох в губы. Шесть толчков — вдох в губы. Он работал не разгибаясь, не останавливаясь, как заведенный, и под его коленями уже чавкала раскисшая глина, и по его лицу уже лился струями пот… Альбинос сбросил с себя куртку. Потом стянул через голову свитер, оставшись в одной тельняшке. Я положил руку на сонную артерию…
      — Ну! Давай же! Давай! — бормотал Альбинос.
      Поздно. Она уже ушла и никогда не вернется.
      Приплелся Мураш, спросил, может ли чем-то помочь. Дацык кивнул и сказал, что да, может, если избавит нас от необходимости делать нечто-то подобное с ним.
      — Все, Альбинос, — сказал я, убирая руку с холодной шеи Тучкиной. — Не надо больше терзать ее.
      Он послушался, поправил на ее груди блузку и накрыл лицо телогрейкой. Потом медленно поднялся на ноги. Дацык шумно вздохнул, пульнул окурком в ледник и стал прохаживаться рядом с телом. Альбинос не сводил с него глаз.
      — А ты говоришь, — произнес Дацык, и губы его надломились в уродливой усмешке, — что я вас всех кровью перемазал…
      Альбинос кинулся к Дацыку, споткнулся о кочку и едва не упал на землю.
      — Лера не могла этого сделать! — закричал он, схватив Дацыка за воротник. — Это несчастный случай! Ирина сама оступилась и упала!
      — Пусть будет так, если тебе от этого легче, — равнодушно ответил Дацык и сделал такое движение, будто стряхивал руки Альбиноса со своего воротника.
      Альбинос резко повернулся в мою сторону.
      — И ты так же думаешь? Отвечай, Вацура! Лера неспособна убить человека! Не способна!
      — Ты предлагаешь мне провести расследование? — спросил я.
      — Ах, дьявол! — взревел Альбинос и взмахнул кулаками. — Вы оба полоумные недоделки! Я сейчас вам все докажу! Лера! Лера, иди сюда!
      И, не дождавшись, сам пошел наверх.
      — Какая тоска! — протянул Дацык. — Никогда бы не подумал, что Альбинос когда-нибудь будет оправдываться передо мной. Увы, это уже не тот человек…
      Мы поднялись в лагерь. Альбинос носился между столом и приютами и кричал:
      — Лера! Лера, не выводи меня из себя!
      Пробормотав еще какие-то угрозы, он решительно направился к приюту, в котором вся милая компания, за исключением меня, коротала ночи. Ударом ноги он распахнул дверь и ввалился внутрь. Я уже приготовился к тому, что сейчас вылетят окна, покроются трещинами стены и обрушится кровля, но Альбинос вдруг застыл на пороге, медленно поднял руки и вцепился себе в волосы, словно это был парик, и Альбинос испугался сквозняка. Мы с Дацыком переглянулись и, не сговариваясь, побежали к приюту.
      — Что происходит? — тихо произнес Альбинос, когда мы, еще не отдышавшись, встали за его спиной, пытаясь заглянуть внутрь. — Почему…
      Он осекся и беззвучно двинулся вперед. Я увидел отблески огня на серых стенах и услышал, как тихо потрескивает свеча. Дацык, который был на полкорпуса впереди меня, вдруг круто повернулся и с искаженным лицом вышел наружу. Прижав кулаки к груди, Альбинос остановился у топчана, на котором лежала необыкновенно бледная Лера. Руки ее свешивались и почти касались пола. Мне сначала показалось, что на левую кисть девушки надета тонкая бордовая перчатка. Я опустил взгляд. Под топчаном застывала огромная лужа крови. Перерезанное запястье еще влажно блестело, кровь еще слабо шевелилась на краях жуткой раны, но тяжелые вишневые капли, повисшие на кончиках пальцев, уже утратили прозрачность, уже присохли к ногтям и не срывались вниз. Альбинос наступил в кровавую лужу, и под его подошвой треснул осколок стекла. Он сел на край топчана, осторожно прикоснулся к волосам девушки, затем его пальцы скользнули ей на лоб, щеки и замерли на слабо разомкнутых губах. Я услышал, как Альбинос заплакал.
      Горячие капли парафина стекали со свечи на лист бумаги. На нем была размазана кровь, как если бы Лера вытерла об него пальцы, но мазки, скручиваясь в спирали, выгибаясь в петли и волны, образовывали слова. Я вытянул лист из-под свечи, приблизил его к глазам, но не смог сразу разобрать торопливые строки: «Что будет завтра— никогда не знаешь и, как в туман, в него въезжаешь…»
      — Уйди, — едва слышно произнес Альбинос.

      Я пробивал от дна шурфа боковые тоннели. Подземная конструкция приобретала черты осьминога, который раскидывал в сторону свои щупальца, чтобы в черной мутной воде найти добычу. Я работал без отдыха уже несколько часов, и спина уже нестерпимо ныла, и мышцы горели, и лопата казалась свинцовой, но только это самоистязание помогало не думать о нелепой, трагической смерти двух молодых женщин. У меня слезы стояли на глазах. Кто-то истязает себя за деньги. Кто-то убивает за деньги. А они жизнь поставили на кон ради любви. Что есть деньги для истинно любящей женщины? Милые, глупые, отчаявшиеся, наивные — они были обнажены настолько, что всего лишь одно слово, один намек причинял невыносимую боль; такую боль, что смерть представлялась облегчением. Мне хотелось кого-то придушить. Но разве Альбинос виноват, что охладел к Лере, что переспал с Тучкиной? Он жил между ними, греясь в лучах любви, чтобы душа не замерзла, не окаменела. Но вот источник тепла иссяк, плащаница упала с плеч. Я не знаю, что теперь будет с Альбиносом.
      В тоннеле стало настолько темно, что на ледяном своде пришлось пристроить фонарик. Мураш рыл свой тоннель в противоположную сторону от меня. Снег мы сначала кидали в шурф, и потом Дацык вытаскивал его наверх ведрами. Не знаю, откуда у Мураша брались силы. Весь побитый, с заклеенным глазом, он вгрызался в мокрый лед, как землеройная машина. Коль фонарик был у меня, Мурашу пришлось довольствоваться свечами. Он расставил их по пустым консервным банкам из-под тушенки, которые закрепил на сводах. Вода, беспрерывно льющаяся сверху, постоянно заливала пламя, тогда Мураш снова поджигал их.
      Дацык, отупев от однообразной и тяжелой работы, приумолк и долгое время не произносил ни слова. Я видел его унылое, безжизненное лицо, время от времени появляющееся в светлом круге шурфа, словно это был портрет в рамке. Если бы я не знал Дацыка и мне предложили бы придумать подпись к портрету, я бы написал: «Портрет больного, изможденного старика». Иногда Дацык, вытягивая ведро, замирал, чтобы передохнуть, и напряженно смотрел в сторону склона. Он беспокоился об Альбиносе. Наверное, без него он чувствовал себя одиноким и слабым, каким, собственно, и был.
      Я замахнулся лопатой, чтобы в очередной раз вонзить штык в желтый, податливый лед, похожий на старое сало, как вдруг услышал металлический скрежет. Замер, перестал дышать. И опять удар металла о металл! Мураш что-то нашел! Я с трудом развернулся в узком тоннеле, снял фонарик и, низко согнувшись, пошел к шурфу. Воды уже было прилично, в некоторых местах она доходила мне до колен. Луч фонаря отражался и дробился на множество желтых огоньков, которые плавали на ее черной поверхности.
      — Мураш! — донесся до меня голос Дацыка. — Что там у тебя?
      Мураш не отвечал, продолжая скрежетать лопатой. Представляю, как любопытство и нетерпение пожирали нервы Дацыка! Я дошел до шурфа и свернул в тоннель Мураша. Здесь воды было еще больше, и ледяной свод с каждым шагом опускался все ниже, заставляя сгибаться в три погибели. Наверное, Мураш экономил силы на потолке… Я посветил фонариком на его мокрую черную спину. В этой жуткой норе Мураш был похож на огромную крысу-мутанта, которая забралась в канализацию, чтобы полакомиться там гнилостными отходами. Услышав всплеск воды, он на мгновение обернулся. Его лицо, освещенное пламенем свечи, испугало бы самого храброго человека. На меня уставился алчный, широко раскрытый глаз. Хищное животное с таким взглядом непременно кинулось бы на меня и вцепилось бы мне в горло. Я был готов поклясться, что Мураш тоже неосознанно дернулся в мою сторону, но сдержался и быстро отвернулся, словно хотел скрыть от меня нечто страшное и постыдное.