Не сдерживая восторга, Дацык вскочил и поднял чемодан над головой.
— Все-таки он в моих руках! Я добыл его! Я сделал это!
Он замолчал, и в короткую тишину немедленно прорвались три сухих щелчка — какие-то безобидные, робкие и совсем не страшные. Дацык дернулся, выгнул спину, повалился лицом в снег, и чемодан, выпавший из его рук, упал ему на затылок, затем перевернулся и, кружась, заскользил по снегу.
Я обернулся. Мураш медленно опускал руку с пистолетом и весело улыбался, глядя на неподвижное тело Дацыка.
— Ну вот, Кирилл Андреевич, — произнес он, поворачивая голову в мою сторону и глядя на меня одним глазом. — Остались мы с вами вдвоем.
43
— Мураш, — произнес я, терзаясь навязчивым желанием проснуться, избавиться от жуткого наваждения. — Ты ли это?
— Не знаю… Вряд ли.
Он подошел к Дацыку, склонился над ним и вытащил из-под его куртки карманный «Рот-Зауэр». Взвесил на ладони, прицелился в меня и сунул его себе за пояс.
— Не знаю, Кирилл Андреевич, не знаю, — задумчиво повторил он, прохаживаясь рядом с чемоданом. — Скорее всего, того, прежнего Антошку, убили. Того несчастного, закомплексованного юношу, который всю жизнь стыдился своего пьющего отца, своей бедности, своей зависти… Да и вы теперь другой, Кирилл Андреевич. Когда-то вы были сильным, смелым человеком. А теперь вы дерьмо со сломанной волей… Сидеть!
Он отреагировал намного быстрее, чем можно было предположить, и только я вскочил на ноги, как Мураш направил в меня ствол пистолета и выстрелил. Острая боль обожгла мне ногу чуть выше колена. Я снова сел на снег, провел по штанине рукой. Кровь. Мураш меня ранил…
— Сидеть! — повторил он, злобно глядя на меня своим одиноким бессмертным глазом. — Ничего не делать без моей команды! Вы должны понимать, что мне очень, очень хочется вас убить, и я с трудом сдерживаюсь…
— Ты что ж, — произнес я, расстегивая комбинезон, чтобы добраться до раны, — все это время шел к одной цели? К этому чемодану?
— А вы считаете, что эта цель не стоит того, чтобы к ней даже ползком ползти?
Он пнул ногой лежащую на снегу аптечку Альбиноса, и она упала рядом со мной. Я дотянулся до сумочки, раскрыл ее. Вот бинт, упаковка одноразовых шприцев, ампулы с пенициллином… Я оголил бедро. Пуля задела ногу лишь касательно, оставив на коже кровоточащую борозду. Это он так хорошо стреляет? Или, наоборот, слишком плохо, и мне повезло? Безумие какое-то! Стоило так бороться за жизнь, чтобы потом схлопотать пулю от Мураша!
— А ты не боишься, Антон? — спросил я, наматывая бинт на ногу. — Не боишься, что не оставляешь себе шанса выжить, случись что…
— Что? — усмехнулся Мураш. — Что случись? Какую опасность вы можете для меня представлять? Вами крутили и вертели по своему усмотрению и Альбинос, и Дацык. Вам сотни раз выпадала возможность прикончить их, но вы ни разу ею не воспользовались!
— Значит, не было необходимости.
— Ха-ха-ха! — неестественно рассмеялся Муращ. — Ну да, конечно! Это я уже от вас слышал! Вы не рискуете и не убиваете за деньги. Интересно бы узнать, а за что тогда вы способны убить человека, если не за деньги?
— Ты хочешь узнать, чего можно от меня ждать? Лицо Мураша исказилось.
— Вы меня интересуете только как носильщик! По-моему, это вам следует задуматься о том, чего ждать от меня, и жить надеждой, что я не прострелю вам сердце.
— Ты прав, Мураш. Я действительно надеюсь на это. Мне ничего другого не остается, даже взывать к твоему разуму. Потому что ты уже нормально не соображаешь. Наверное, у тебя начинается сепсис мозга. Тебе нужно срочно сделать инъекцию пенициллина.
— Замолчите! Я как никогда хорошо себя чувствую. У меня энергия брызжет через край.
— Так бывает, когда держишь в руках большую сумму денег, — согласился я. — Но это ненадолго. Ты должен беспокоиться о своей жизни сильнее, чем я о своей.
— Вы смеетесь надо мной! Да ваша жизнь — это весьма условное понятие! Ее может не быть через секунду! И в моей власти отобрать ее у вас. А вы? Что можете вы?
— Ты прав, — кивнул я, вскрывая упаковку со шприцем. — Я не могу отобрать у тебя жизнь. Но я могу продлить то, что отпущено тебе Богом.
Мураш с интересом смотрел, как я вскрываю ампулу и набираю в шприц мутную жидкость.
— Вы собираетесь сделать мне укол? — с насмешкой спросил он.
— Я думаю, ты сам справишься, — ответил я, протягивая шприц. — Уколоть можно в мышцу ноги через штанину.
Держа пистолет наготове, Мураш приблизился ко мне, взял шприц и покрутил его в пальцах.
— Вы думаете, что я полный идиот? Что сам себе введу яд? Конечно, вам это было бы очень удобно. Не надо пачкать руки в крови. Пять минут, и Антон Мураш корчится в агонии. И вам одному достается чемоданчик… Ох, и хитрый же вы жук, Кирилл Андреевич!
Он кинул шприц под ноги и раздавил его ногой.
— Мураш, — с трудом вымолвил я, потрясенный происходящим. — Что ты делаешь? Это антибиотик!
— Что я делаю? Выплываю на поверхность дерьма, в котором плещется весь мир! — склонившись надо мной, зашипел Мураш. — Становлюсь личностью. Пробиваю стены и перегрызаю решетки. Это очень трудно, но какое удовольствие только от самого процесса!
Он выпрямился, попятился, не опуская пистолета, направленного в меня. Я уже не мог смотреть на его лицо, на котором спрессовалось слишком много грязи и боли, и не осталось ничего человеческого.
— Встать, Вацура! — приказал Мураш. — Вы понесете чемодан. Будем подниматься на перевал Крумкол.
Я подивился его агрессивной тупости.
— Антон, это более трех тысяч метров над уровнем моря. Ты уверен, что сможешь…
— Молчать! — крикнул Мураш и выстрелил в воздух.
Я подошел к чемодану и взвалил его себе на плечо. Он безумец. Умирающий безумец. И я уже не могу ему помочь вернуть разум. Выбора нет. Я буду идти в гору и нести на себе чемодан до тех пор, пока сознание Мураша не затмится до такой степени, что он выстрелит мне в затылок. Пока кто-нибудь из нас не провалится в трещину. Пока на нас не сойдет лавина… Я не знаю, что будет. Я не хочу думать об этом. Душа моя пуста и мертва, и в ней гуляют холодные пронзительные ветры…
Мы поднимались на Крумкол в лоб, по крепкому, отполированному насту. Мураш шел по моим следам. Он тяжело, со свистом, дышал, часто останавливался и требовал, чтобы я садился на чемодан верхом. Он опасался, что я могу отпустить его, и тот понесется по снегу вниз, как скоростные сани. Я отламывал куски смерзшегося фирна, похожие на плитки белого шоколада, и посасывал их. Мураш отдыхал на коленях и покачивался, как в молитве, взад-вперед. Снег усилился. Комковатый, он обжигал лицо, лез в глаза, попадал за воротник. На ледяном ветру мой комбинезон покрылся коркой льда, которая крошилась от всякого движения и все же помогала сберечь скудное тепло, которое еще вырабатывало мое тело… Я знал, что не способен подняться на перевал в таком плачевном состоянии, и все же продолжал идти, шаг за шагом поднимая и свое неподъемное тело, и неподъемный чемодан к сырому, грязно-белому небу. В голове пульсировала кровь. Казалось, я надел наушники и включил музыку на полную мощь, но вместо нее в сознание пробивался слабеющий голос Альбиноса: «Силы бездны сейчас свободны… Если бы войти с ними в контакт, оседлать тигра, превратить яд в лекарство…» Я смог это сделать, я оседлал тигра, но яд не стал лекарством, и не открылась мне секретная энергия тела, и не пришлось мне пройти путь чистой отрешенности… Но, может быть, я ошибаюсь? Может быть, все сбылось, только я об этом еще не догадываюсь?
Я оборачивался, кидая взгляды на Мураша. Мне хотелось, чтобы и он думал о том же и копался в себе, отыскивая какое-то особое, ни на что не похожее движение… Но Мураш все больше напоминал подстреленное животное. Его водило из стороны в сторону, и он все чаще промахивался, ступал мимо моего следа, увязал в снегу и всякий раз собирался с силами, чтобы вызволить ногу.
— Вацура… — выкрикнул он, согнувшись, отплевываясь кровавой слюной. — Не торопитесь… Мне не хватает воздуха…
Я сел на чемодан. Мураш опустился на колени и уперся руками в наст.
— Тяжело… Очень тяжело… — бормотал он. — Если счастья слишком много, его нелегко переварить… без подготовки… У вас когда-нибудь было столько денег?
— Сколько? — спросил я.
Мураш покрутил головой, расстегнул воротник куртки и стал массировать шею.
— Знаете, какое это наказание — работать в банке? Изо дня в день, из месяца в месяц считать, щупать, рассматривать, стягивать резинкой пачки купюр… Через мои руки проходили сотни тысяч, миллионы… Я взвешивал на ладонях пухлые пачки. Я был окружен капиталом. Вокруг меня кружилось и танцевало богатство. Я мог прикоснуться к нему, мог даже положить его себе в карман, чтобы ощутить это неповторимое чувство, когда под тяжестью денег обвисает пиджак… Но я не мог воспользоваться этим богатством, потому что оно мне не принадлежало…
Он вдруг закашлялся и долго сотрясался от мучительного спазма в горле, разбрызгивая вокруг себя алые капли. Зачерпнув снега, он прижал его ко лбу, и по его лицу тотчас потекла талая вода.
— Первый раз вижу, — пробормотал Мураш, рассматривая мокрую ладонь, — чтобы снег так быстро таял.
— У тебя жар, — произнес я.
— Возможно… Но это не так страшно, как зависть. Вот что меня медленно убивало… Я не мог понять, почему эти деньги принадлежат кому-то, но не мне… Почему кому-то все, а кому-то ничего… И вот как-то пришел клиент. Страшненький, маленький, узкоплечий, с большой, как у карлика, головой. На его имя было арендовано пять ячеек в банковском хранилище. И вот он пришел, чтобы вскрыть все сразу. В руке он держал вот этот самый чемодан… Я смотрел на него и думал: что этот урод может хранить? Мы спустились вниз. Он попросил меня отвернуться и стал открывать ячейки. И вот я стою к нему спиной и слышу, как на дно чемодана падают пачки купюр. Знаете, у них такой особенный глухой стук. Я стоял так минут пять или десять, а пачки все падали и падали в чемодан. Тогда я не выдержал и на мгновение обернулся… Весь чемодан до краев был заполнен пачками долларов…
Очередной приступ кашля не дал Мурашу договорить. Его скрутило и вырвало кровью.
— Хорошо, что я ничего не ел, — произнес Мураш. — Наверное, у меня отбиты легкие… И глаз полыхает… Проводил я этого клиента к выходу. А потом посмотрел в окно. Интересно было, на какой машине ездят миллионеры… — Мураш усмехнулся, покрутил головой. — Оказалось, на обыкновенной «десятке». Вот только номер был необычный, я его сразу вспомнил, когда увидел вас по телевизору… И тогда я понял: вот он, мой звездный час…
Мы пошли дальше. Быстро темнело. Ветер усиливался, и по склону потекла колючая мелкая поземка. Я чувствовал, что у меня заледенели волосы и от холода невыносимо болят мозги. Я поднял воротник и втянул голову в плечи. Ночью будет мороз, и до утра никто из нас не доживет… Мураш отставал, и мне приходилось останавливаться и поджидать его. Его движение трудно было назвать ходьбой. Откуда у него еще были силы? Неужели он верил в то, что будет жить и тратить деньги? Не знаю. Никакой опыт, никакой даже самый прозорливый ум не смог бы проникнуть в воспаленное сознание Мураша, чтобы понять, какая сила им движет… Мне всегда казалось, что у всякой алчности есть предел, что существует крохотная, едва ощутимая гирька, которая в один момент перетягивает чашу жизни, обесценивая чашу с деньгами. Значит, Мураш еще не владеет этой почти невесомой гирькой? Или жизнь свою он изначально низвел до уровня чего-то презренного, легкого, невесомого? Не знаю, не знаю…
Звук выстрела заставил меня остановиться и обернуться. Мураш стоял в снегу на коленях. Мокрый снег залепил его лицо, превратившись в еще более отталкивающую трупную маску, и я даже вздрогнул от неожиданности. Он сжимал пистолет и беззвучно раскрывал рот. Я не слышал, что он мне говорил, и говорил ли вообще. Я опустил чемодан на снег и стал медленно спускаться. Мураш с усилием приподнял руку и нацелился в меня. Я остановился. Он тяжело дышал, рука его ходила вверх-вниз. Казалось, ему не хватает сил надавить на спусковой крючок.
— Вот что… вы… — прошептал он, но завывания ветра заглушили несколько слов, и я не понял, что он хотел мне сказать. Мураш опустил пистолет, его ствол ткнулся в снег. Ноги меня уже не держали, и я сел. Так мы сидели довольно долго, тяжело дышали и смотрели друг на друга, и метель потихоньку заметала наши следы.
— Вы понесете меня, — наконец, вымолвил Мураш, схватил себя за волосы, потряс головой. — Черт, в мозгах будто паяльник… Понесете меня, Вацура… До вершины немного осталось… Не может быть, чтобы много… Давайте, подставляйте спину…как в тот раз…
Вот она, почти невесомая гирька! Мураш решил бросить чемодан, чтобы спасти себе жизнь. Но не слишком ли поздно чаша жизни пошла вниз?
— Убью, если что… — предупредил Мураш заплетающимся языком.
— Хорошо, — кивнул я и, не вставая на ноги, стал соскальзывать к нему.
— Но сначала возьмите чемодан!
Я затормозил ногами. Как? Еще и чемодан? То есть он хочет, чтобы я нес и его, и чемодан?
— Вот что, Антон, — произнес я. — На двоих у меня сил не хватит.
— Хватит! — зло крикнул Мураш и тотчас закашлялся. — Хватит…
Он вырвал из снега руку с пистолетом и нацелился мне в голову. Я уже ничего не мог сделать, чтобы воспротивиться. Убежать не мог, зарыться в снег тоже не мог, броситься на Мураша не мог.
— Давай я понесу тебя, — прошептал я. — Зачем тебе столько денег?
— Я вас сейчас убью…
— Но это же не решит твоей проблемы, Антон. Плюнь ты на этот чемодан. У тебя есть то, что не купит ни один миллионер в мире — это молодость… Поверь, она самодостаточна и бесценна, а потому тратить и губить ее ради бумажек — шизофрения…
— Замолчите… Мне дурно от ваших слов… У меня плавятся мозги…
Я взял его за руку, как умирающего Альбиноса. Ствол пистолета, покачиваясь, смотрел мне в висок.
— Антон, а с чего ты взял, что в этом чемодане есть деньги?
— Я сейчас выстрелю…
— Умные люди, как выходят из банка, немедленно подменяют чемодан с деньгами на такой же, только набитый макулатурой. Для безопасности. А деньги прячут в надежном месте.
— Молчите! — страшным голосом крикнул Мураш. — Я не хочу вас слушать…
— Посуди сам! Разве на какой-то вшивой «десятке» и без охраны разумно перевозить полмиллиона баксов?
Он выстрелил. Не знаю, попал в меня или нет, но я ничего не почувствовал, хуже мне не стало. Может быть, потому, что хуже — это уже только смерть. Мураш схватил меня за воротник, хотел тряхнуть или придушить, но от бессилья уронил на меня свою голову и затрясся.
— Вы… вы… — всхлипывая, бормотал он. — Вы очень жестоки… У вас нет сердца… Вы палач…
Пистолет упал в снег. Я поднялся на ноги.
— Крепись, Антошка… Половину склона мы одолели… Главное, держись крепче за мои плечи.
Я тронул его за руку. Мураш дернулся и покрутил головой.
— Принесите его сюда… — прошептал он. — И оставьте меня здесь…
— Не дури, Антон! — произнес я и схватил его за — волосы, заставляя смотреть мне в глаза. — Даже тюрьма лучше смерти. Еще все можно исправить и начать жить заново. Тебе всего двадцать пять…
— Принесите его сюда, — повторил он. — А двадцать пять здесь ни при чем. Мне уже не жить…
— Антон, ты лопух!
— Нет, нет… Альбинос понял это раньше вас. Потому что у него очень было похоже… Если бы тюрьма могла оживлять людей, то еще был бы смысл. А так… Без денег я ничтожество, понимаете? Что вы мне советуете? Начать убеждаться в своей ничтожности заново?
Он склонился, обнял мою ногу и коснулся ее своим обезображенным лицом.
— Мне уже не доползти… Принесите, умоляю. Я ради него жил… Пусть он останется со мной… Так будет справедливо…
Как страшно выл ветер! Мы встречали ночь на огромном леденеющем склоне, посреди темных и мрачных гор. Мураш умирал намного быстрее, чем темнело. Я смотрел на то, как он обнимал закоченевшими руками чемодан, напоминая темный холмик, и его стремительно засыпало снегом, словно художник торопливо замазывал белой краской неудавшуюся фигуру… Я копался в своей душе, пытаясь найти хоть какие-нибудь чувства. Увы, не было ничего. Лишь страшная, бездонная пустота, вроде той, из которой сложилась жизнь жалкого, обнявшего чемодан человека. Смерть его была краше. Правда, я не знаю, кем, какой субстанцией стану, когда отправлюсь в мир иной. Может, какой-нибудь сытой бесплотной свиньей, заполучившей своим глубоким раскаяньем вход в Царство Божие, и буду там в вечном блаженстве. Но если в моей усмиренной и обласканной душе останутся крохи человеческих чувств, то носить мне глубокий незаживающий шрам, и боль воспоминаний не отпустит никогда, превратив блаженство в непреходящую скорбь, и никогда, никогда не избавиться мне от нее…
44
Если кому-то захочется пощекотать себе нервы, я могу рассказать о том, как возвращался домой. Как без документов, обросший недельной щетиной, в рваном и окровавленном комбинезоне я прятался от милиции, запрыгивал в товарные вагоны, идущие на северо-запад, как ночевал с бомжами, как мылся в ночном фонтане и как все это время думал о моей Ирине. Я жил надеждой на возвращение к прежней жизни, думал о будущем и с содроганием изгонял из памяти все то, что пришлось мне пережить. Лежа на куче угля в товарном вагоне я строил планы своей реабилитации и реанимации, просчитывал ходы, как с наименьшими потерями и безболезненно вернуть паспорт и получить крепкое алиби. Все мои надежды легли на Никулина с его огромными связями и моих знакомых адвокатов.
Я выпрыгнул из вагона на ближайшей к моему городу товарной станции и в лесу дождался наступления сумерек. Идти домой я не мог, ибо не был уверен в том, что за моей квартирой не следит милиция. Я стал необыкновенно недоверчивым и осторожным и предпочитал десятки раз перестраховаться, чем пойти на минимальный риск.
Укрываясь в тени домов и деревьев, я шел к Никулину, к единственному человеку, которому был готов поведать обо всех своих злоключениях и который мог располагать хоть какой-нибудь информацией об Ирине. Около его подъезда толпились и шумели подростки, и мне пришлось почти час выжидать на детской площадке, спрятавшись в деревянном домике.
Я поднялся на третий этаж, задыхаясь от нехватки воздуха и мучительно подавляя кашель. Ледник подорвал мои силы и всякий раз напоминал о себе. Я надавил на кнопку звонка, с тревогой ожидая от Никулина чрезмерно шумной реакции и шквала вопросов, что могло привлечь внимание соседей. Из-за двери донесся негромкий голос Никулина: то ли он говорил по телефону, одновременно направляясь в прихожую, то ли у него были гости, и он извинился. Дверь распахнулась во всю ширь — Никулин открывал ее только так, неосознанно копируя широту своей души. Наверное, я отвык от здоровых лиц здоровых людей, и потому лицо Никулина показалось мне неестественно-лубочным, похожим на муляжные овощи, которыми украшают кухни.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Наконец-то, чудовище, твой изыскательский гений привел тебя ко мне!
Он схватил меня за руку и втянул в прихожую. Я толкнул дверь ногой, захлопывая ее за собой. У Никулина головокружительно пахло домашней едой и жильем — отголосками спокойной и счастливой жизни.
— Почему так долго? — громко и радостно говорил Никулин. — Скидывай ботинки! А где ты так извалялся? О, ты решил отпустить бороду? А знаешь, неплохо, тебе идет! Ирина будет приятно удивлена… Проходи! Что будешь жрать? Есть пельмени, есть отбивная, есть жареная форель… И, разумеется, море водки!
Он завалил меня вопросами и эмоциями, и я едва не почувствовал себя так, как в тоннеле, когда начал обваливаться свод.
Он тут же убежал на кухню, и я не успел спросить его об Ирине. Но он упомянул ее в хорошем контексте, значит, ничего тревожного о ней он не слышал.
Я застрял посреди холла, не будучи способным решить, последовать ли мне за Никулиным на кухню или пройти в гостиную, где, судя по ошеломляющим запахам еды, питья и женских духов были гости. Никулин, подлетев ко мне с подносом, хлопнул меня по спине.
— Да что ты застрял на распутье? Прямо как неродной…
Он втолкнул меня в гостиную. Я невольно зажмурился от ослепительного света. Потом увидел накрытый стол, где неприятно бросались в глаза кроваво-красные салфетки. Потом обратил внимание на двух девушек. Одна была мне незнакома. Другой была Ирина.
Она всплеснула руками и поднялась из-за стола.
— Ой, как ты похудел! А черный какой! Ты где так долго был?
Я стоял посреди гостиной, как деревянный языческий божок. Никулин, раздвинув тарелки, пристроил поднос посреди стола.
— Знакомься, чудовище! — сказал он мне, трепля мочку уха у незнакомой девушки. — Это Юля, моя подружка… Ты чего, Кирюша? Ирину не узнаешь?
Она была не такой, как прежде. Я представлял ее иначе. То ли она поправилась, то ли в глазах что-то изменилось. Она смотрела на меня, и улыбка медленно сходила с ее губ.
— По-моему, он плохо себя чувствует, — произнесла она, вышла из-за стола и приблизилась ко мне. Взяла за руку, заглянула в глаза.
— Надо ему налить! — решил Никулин.
— Штрафную! — весело поддержала Юля.
Я рассматривал Ирину, ее нос, губы, щеки, брови…
— Ты где была? — спросил я.
— Здесь, — пожала плечами она. — У Никулина. Он предложил мне политическое убежище, и я согласилась.
— Мне стало ясно, что вам просто необходимо расстаться на несколько дней, чтобы загасить опасные эмоции, — сказал Никулин, поднося мне фужер с водкой. — Мы с Иришей поспорили, через сколько дней ты догадаешься, что она прячется у меня. Ириша сказала, что через четыре. Я сказал… Ириш, я что сказал?
— Ты сказал, что через шесть.
— В итоге мы оба продули, — подытожил Никулин. — Мы завысили твои способности. Ты раскусил нас на десятый день.
— Извините, — произнес я и взял фужер.
— До дна! До дна! — начала скандировать Юля. Никулин сделал погромче музыку и погасил верхний свет, оставив только бра.
— Ты на меня сердишься? — тихо спросила Ирина. — Я ведь тоже на тебя очень сильно обиделась! Звоню тебе, а поднимает трубку какая-то барышня, да еще так нагло заявляет, что ты в ванной…
— Она умерла, — произнес я, но Ирина, кажется, меня не расслышала. Юля повисла на шее у Никулина, он подхватил ее за талию и стал кружить по комнате. Юля завизжала, с ее ножки свалилась туфелька.
— Представляешь, — продолжала оправдываться Ирина, — — Никулин звонит мне и говорит: «Меня положили в первую городскую больницу с воспалением легких». Я спускаюсь вниз, а он стоит у подъезда. В общем, он меня уболтал, чтобы я немного пожила у него. Так, говорит, будет лучше для вас с Кириллом. Мы с Юлей устраивали дни национальной кухни: то итальянские блюда готовили, то французские… А ты как?
— Ничего, — ответил я. — Катался на сноуборде.
— Везет! А я тут скучала по тебе. Несколько раз порывалась позвонить тебе на мобильник, но Никулин удерживал. Говорит, сеанс терапии надо пройти до конца… А ты что ж плачешь?
— Тебе показалось. Наверное, глаза отвыкли от света…
Я закрылся от Ирины фужером и стал медленно-медленно пить холодную, как талый лед, водку. Ирина смотрела на меня, ее глаза наполнялись немым ужасом. Я видел их через стекло фужера, и они казались искаженными, разбитыми на кусочки.
— Что-то здесь очень жарко, — произнесла она и устремилась к окну. Отдернула штору, потянулась к форточке, распахнутой настежь, но тотчас опустила руки и закрыла ими лицо. У Юли слетела вторая туфелька. Никулин громко смеялся. Оба повалились на диван… Ирина подошла ко мне. Она часто и глубоко дышала, и ее беспокойство стремительно росло, как у кошки, чувствующей приближение природного катаклизма. Она уловила, какая чудовищная тяжесть стояла за моей спиной, она начала различать шрамы на моем лице, и седину на висках, и кровавые пятна на кровавом комбинезоне, и неумолимое сближение с некой неизвестной ей истиной уже представлялось трагедией, которую ей надлежало пережить.
— Я люблю тебя, Кирилл, — произнесла она, чтобы хоть как-то защититься, как-то сохранить себя, и прижалась ко мне, чтобы не видеть моих глаз.
А я стоял посреди комнаты, глядя, как кружится Юля, как ее тонкая фигура отражается на стекле многочисленных бокалов и бутылок, и мне казалось, что откуда-то снаружи, из-за темного окна, на бесплотных танцовщиц с болью и тоской смотрит Альбинос в белой плащанице.
