Позвольте мне от души поблагодарить вас за сердечный прием. Поверьте, я очень охотно оказал вам эту небольшую услугу, и я надеюсь, я верю, что ваш спокойный, умеренный образ действий приведет в конце концов к установлению самых дружественных отношений между нанимателями и рабочими, а следовательно - послужит к общему благу. Спокойной ночи. (Возгласы одобрения.)
      РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ В ЗАЛЕ СВ. ГЕОРГИЯ
      (Ливерпуль) 10 апреля 1869 года
      Господин мэр, леди и джентльмены! К звуку собственного голоса в этих краях я за последнее время так привык, что слушаю его без малейшего волнения (смех), но ваши голоса, поверьте, взволновали меня до глубины души. Когда-то в Эдинбурге профессор Уилсон * признался мне, что по его публичным речам нельзя даже отдаленно представить себе, каким замечательным оратором он бывает наедине с самим собой. (Смех.) Так и вы по предлагаемому мною образчику едва ли сможете судить о том, как красноречиво я буду снова и снова благодарить вас в самые сокровенные минуты моей жизни. (Громкие возгласы одобрения.) Часто, очень часто, в памяти моей будет вставать это блестящее зрелище, и снова будет ярко освещена
      ...опустевшая зала,
      Где погасли огни,
      Где засохли цветы
      И исчезли веселые гости *,
      и, верный тому, что я вижу перед собою сейчас, я и впредь, пока память и жизнь не покинут меня, буду помнить все в точности таким же - не забуду ни одного из мужчин, что сидят в этих креслах, ни одной из женщин, чьи милые лица мне улыбаются. (Приветственные возгласы.)
      Господин мэр! Лорд Дафферин в своей речи, столь лестной для меня, столь красноречиво произнесенной и столь восторженно встреченной, любезно упомянул о непосредственной причине моего нынешнего пребывания в вашем прекрасном городе. Не случайную дань Ливерпулю под влиянием мимолетного порыва чувств, а достоверный, подкрепленный опытом факт я прошу вас усмотреть в моих словах, если скажу, что когда я впервые, после долгих раздумий, принял решение часто встречаться лицом к лицу с большими аудиториями моих читателей и по мере сил общаться с ними посредством изустного слова, то из всех наших крупных городов, не считая Лондона, именно встречу с Ливерпулем я предвкушал с особенной радостью и надеждой. (Возгласы одобрения.) А почему так случилось? Не только потому, что граждане его всегда славились бескорыстным интересом к искусствам; не только потому, что я еще в давние времена был удостоен незаслуженной чести председательствовать на вечере знаменитого учебного заведения для рабочих (браво!); не только потому, что этот город стал для меня родным с того памятного дня, когда его крыши и шпили канули в Мерсей за кормой парохода, в первый раз увозившего меня к моим великодушным друзьям по ту сторону Атлантического океана (крики "браво", аплодисменты)... двадцать семь лет тому назад. Нет, не по этим соображениям, но потому, что мне довелось подвергнуть публичному испытанию дух его жителей. Я взывал к Ливерпулю за поддержкой для Ли Ханта и Шеридана Ноулза *. (Аплодисменты.) Еще раз я обратился к нему во имя братства литературы и родственных ей искусств. И каждый раз я находил здесь непревзойденно сердечный, великодушный и щедрый отклик *. (Крики "браво".)
      Господин мэр, леди и джентльмены, да позволено мне будет описать нынешнее мое положение с помощью небольшого сравнения из области моего собственного ремесла. Когда автор пишет роман от первого лица, это вызывает известные возражения: ведь какие бы опасности ни подстерегали героя, читателю заранее ясно, что он не погибнет (смех), иначе он не мог бы рассказать свою историю. (Смех, аплодисменты.) Так вот, а когда дело доходит до речей, да еще связанных с такими почестями, какими вы меня осыпали, тогда человека, желающего выразите свою благодарность, подстерегает сходное затруднение: какие бы ораторские невзгоды ни задержали его в пути, в конце концов он неизбежно должен возвратиться к самому себе. (Смех.) Поэтому я с вашего разрешения изберу более простой и короткий курс - поделю свое внимание поровну между собою и вами. (Аплодисменты.) Позвольте мне заверить вас, что все написанное или произнесенное мною, что было вами столь благосклонно принято, вы намного улучшили своим приемом. (Возгласы одобрения.) Говорят, что золото, семь раз пройдя через горнило, становится вдвое, втрое чище; так же можно сказать, что вымысел все более очищается с каждым разом, что он проходит через человеческое сердце. (Громкие аплодисменты.) Вы и сами понимаете, что в свое отношение ко мне вложили собственные свои качества, без которых вся моя работа была бы лишена смысла. Ваша горячность подстегивала мою, ваш смех заставлял меня смеяться, ваши слезы туманили мои глаза. (Громкие аплодисменты.) В тесном сотрудничестве, связывающем нас, лишь одно я приписываю только самому себе: неизменную приверженность к упорному труду. Мои собратья по перу, многих из которых я счастлив видеть в этой зале (аплодисменты), хорошо знают, что во всяком искусстве то, что кажется самым легким, достигается ценою самого большого труда, что малая истина порою требует для ее выражения огромных усилий, вот так же на днях в Манчестере мне пришло в голову, что наконец-то создан чудесный, редкостной чувствительности, измерительный прибор мистера Уитворта *, а ведь одному богу, Манчестеру да еще автору этого прибора ведомо, сколько напряженной предварительной работы предшествовало его созданию. (Крики "браво".) И мои товарищи по оружию хорошо знают то, что, по-моему, надлежит знать и публике: не в блестках таланта, небрежно разбросанных там и тут, а в неустанном труде и усилиях, в постоянном стремлении к совершенству состоит наш высший долг по отношению к нашему призванию, друг к другу, к самим себе и к вам. (Аплодисменты.)
      Леди и джентльмены, прежде чем сесть на место, я должен отвести от себя два очень неожиданных и странных обвинения. (Вот как?) Первое из них, выдвинутое против меня моим старым другом лордом Хоутоном, сводится к тому, что я будто бы не отдаю должного заслугам палаты лордов. (Смех.) Леди и джентльмены! Поскольку среди членов этой палаты у меня было и есть немало личных друзей, людей достаточно известных; поскольку я был знаком и даже общался с некиим пэром, еще недавно известным Англии под именем лорда Бруэма * (смех); поскольку я не без некоторой симпатии и восхищения отношусь к другому пэру, совершенно неизвестному в литературных кругах и именуемому лордом Литтоном (смех); поскольку я уже не первый год плачу некоторую дань восхищения необычайным юридическим способностям и поразительно острому уму некоего лорда - верховного судьи, которого принято величать лордом Кокберном; и поскольку во всей Англии нет человека, которого я больше чту за его общественные заслуги, больше люблю за его человеческие качества и который лучше сумел бы доказать мне свою любовь и уважение к литературе, чем еще один безвестный дворянин по имени лорд Рассел (смех, аплодисменты), - по всем этим причинам должен сказать, что обвинение моего благородного друга меня, мягко выражаясь, удивило. Когда после его речи я у него спросил, какой бес попутал его наговорить на меня таких небылиц, он отвечал, что не может позабыть времена лорда Верисофта *. (Смех.) И тогда, леди и джентльмены, я все понял: дело, оказывается, в том, что когда был выдуман сей ничтожный и в высшей степени неправдоподобный персонаж, в палате лордов, как ни странно, не было никакого лорда Хоутона (Громкий смех, аплодисменты), а в палате общин заседал мало заметный депутат Ричард Монктон Миле. (Смех.)
      Леди и джентльмены, я кончаю (крики "Нет!", "Продолжайте!")... на первый раз кончаю (смех); я только коснусь еще того второго обвинения, которое выдвинул против меня мой благородный друг, и тут я выскажусь более серьезно, хоть и в немногих простых словах. Когда я посвятил себя литературной деятельности, я твердо решил в душе, что независимо от того, ждет ли меня успех или неудача, моей профессией будет литература и только литература. (Крики "браво", аплодисменты.) В то время мне казалось, что в Англии хуже, чем в других странах, понимают, что литература - достойная профессия (крики "браво"), в которой каждый может показать, способен ли он постоять за себя. (Аплодисменты.) Я заключил сам с собой договор, что в моем лице литература постоит за себя - сама, без посторонней поддержки и помощи (крики "браво"), и никакие соображения в мире не заставят меня нарушить этот договор. (Громкие аплодисменты.) Леди и джентльмены, в заключение позвольте мне поблагодарить вас за вашу доброту и за трогательное единодушие, с каким вы пили за мое здоровье. Я благодарил бы вас от всего сердца, если бы не то прискорбное обстоятельство, что по многим вполне уважительным причинам я потерял свое сердце сегодня, между половиной седьмого и половиной восьмого вечера *. (Долго не смолкающие приветственные крики).
      РЕЧЬ В БИРМИНГЕМЕ
      27 сентября 1869 года
      Леди и джентльмены, поскольку весьма вероятно, что я буду иметь удовольствие (аплодисменты) снова встретиться с вами не позже, чем на святках, с тем чтобы увидеть лица и пожать руки тех, кто займет первые места в ваших списках (громкие аплодисменты), я не хочу омрачать предвкушение этой нашей будущей встречи чувством ужаса, какое неизменно внушает оратор, произносящий вторую речь за один вечер. Я искренне вам благодарен и говорю от всего сердца: спокойной ночи и храни вас бог! А в связи с тем, о чем здесь так к месту и так убедительно говорил сегодня мистер Диксон, я сейчас, чтобы отвести душу, оглашу свое политическое кредо. Оно состоит из двух статей и не относится ни к каким отдельным лицам или партиям. Моя вера в людей, которые правят, в общем, ничтожна; моя вера в народ, которым правят, в общем, беспредельна. (Громкие аплодисменты.)
      [Это - второе выступление Диккенса 27 сентября 1869 года в Бирмингеме, на ежегодном собрании Института Бирмингема и Средних графств.
      Диксон, на которого ссылается Диккенс, - предприниматель, деятель в области реформы просвещения, мэр Бирмингема в 1866 году, либерал, член парламента (1866-1876 и 1895-1898). Один из основателей Национальной лиги просвещения.
      В своей речи он напомнил, что в 1853 году Диккенс устроил публичное чтение в пользу Института, и добавил, что хотя круг друзей Института теперь значительно расширился, правительство по-прежнему не оказывает им ни малейшей помощи. "Невежественным и бедным людям, которые жаждут учиться и стучатся в двери этого учреждения, приходится отказывать... Видя, что доброхотных пожертвований недостаточно, а государство не спешит на помощь, невольно приходишь к выводу, что правительство Англии еще не поняло первейших своих обязанностей, и долг народа - научить даже самых высокопоставленных и важных членов правительства не только просвещать детей бедняков, но и просветиться самим..."
      Председатель выразил надежду, что в январе Диккенс сможет участвовать в раздаче наград питомцам Института.
      6 января, в своей речи по случаю раздачи наград, Диккенс вернулся к своему "политическому кредо" и подтвердил его, приведя, под громкие аплодисменты, цитату из "Истории цивилизации в Англии" Бокля: "Пусть говорят что угодно о реформах, введенных правительством, и об улучшениях, каких можно ждать от законодательства. Но всякий осведомленный человек, взглянув на дело более широко, вскоре убедится, что такие надежды - не более как химеры. Он убедится, что почти всегда законодатели не помогают обществу, а задерживают его прогресс, и что в тех исключительно редких случаях, когда их меры приводят к добру, это объясняется тем обстоятельством, что они, против обыкновения, прислушались к духу времени и оказались всего лишь слугами народа, каковыми им надлежало бы быть всегда, ибо их долг - только оказывать общественную поддержку желаниям народа и облекать их в форму законов".}
      ДИККЕНС ПУБЛИЦИСТ
      В данном томе впервые на русском языке публикуются избранные статьи и речи Диккенса.
      Сам писатель не озаботился о собрании и переиздании своих публицистических выступлений. Это было сделано уже после его смерти почитателями дарования великого романиста.
      Один из основоположников научного изучения творчества Диккенса Ф. Киттон опубликовал сборник "Для чтения в сумерках и другие рассказы, очерки и статьи Чарльза Диккенса" (Charles Dickens, To be read at Dusk; and other stories, sketches and essays, ed. by Frederic G. Kitton, London, 1898). Десять лет спустя издательство "Чепмен и Холл", всегда печатавшее сочинения Диккенса, выпуская так называемое "Национальное издание" сочинений писателя, включило в него том его публицистических произведений. Они были перепечатаны также в наиболее авторитетном из новейших изданий Диккенса "Нонсач Диккенс" (The Nonesuch Dickens, Collected Papers, vol. 1-2, 1937).
      Речи писателя были собраны Р. Шепердом и изданы сразу же после смерти Диккенса - Charles Dickens, Speeches, ed. by R.H. Shepherd, London, 1870. Они вошли также в названное издание "Нонсач Диккенс". Новейшее издание речей - The Speeches of Charles Dickens, ed. by K. L. Fielding, Oxford, Claredon Press, 1960.
      Публицистическая деятельность отнюдь не была эпизодом в писательской биографии. Полное собрание речей и статей Диккенса, составляющих два солидных тома, свидетельствуют о том, что писатель часто выступал по общественным вопросам. Это органически сочеталось с литературным творчеством Диккенса, которое от начала и до конца было проникнуто пафосом борьбы против различных форм социальной несправедливости. Как известно, публицистические мотивы весьма значительны в романах Диккенса. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он нередко откладывал перо романиста, чтобы написать статью или выступить с речью. Гражданское чувство, общественный темперамент были органически присущи Диккенсу. Вся его публицистика проникнута живейшим интересом к тому, что составляло предмет наибольшего значения для современного общества.
      С самого начала литературной деятельности Диккенс провозгласил своей задачей служение интересам общества, в первую очередь простого народа. Выступая на банкете 25 июня 1841 г., Диккенс рассказал о побудительных мотивах, двигавших его творчеством: "Мною владело серьезное и смиренное желание - и оно не покинет меня никогда - сделать так, чтобы в мире стало больше безобидного веселья и бодрости. Я чувствовал, что мир достоин не только презрения; что в нем стоит жить, и по многим причинам. Я стремился найти, как выразился профессор, зерно добра, которое Творец заронил даже в самые злые души. Стремился показать, что добродетель можно найти и в самых глухих закоулках - что неверно, будто она несовместима с бедностью, даже с лохмотьями..."
      Эта человеколюбивая настроенность свойственна как романам, так и публицистике Диккенса. И романы и публицистика Диккенса преследовали одну цель: возбуждать ненависть ко всем проявлениям общественной несправедливости и учить людей добру.
      Диккенс сознавал, что столь большие нравственно-воспитательные и просветительные задачи не по плечу одному человеку. Поэтому на протяжении почти всех лет литературной работы он собирал вокруг себя литераторов, способных поддержать его стремление создать литературу, воздействующую на сознание народа. Отсюда же постоянное стремление Диккенса иметь орган печати, который обращался бы к широчайшим слоям общества.
      Сначала Диккенс сотрудничал в еженедельнике "Экзэминер" (The Examiner). Это был один из наиболее прогрессивных органов английской печати первой половины XIX в. Основателями его были братья Джон и Ли Хант. Ли Хант возглавлял борьбу радикалов против политической реакции в период "священного союза". В 1821 г. редактором журнала стал Олбани Фонбланк, а затем Джон Форстер, друг всей жизни Диккенса и впоследствии его первый биограф. В "Экзэминере", этом органе радикальной буржуазной демократии, Диккенс сотрудничал в 1838-1849 гг. Статьи тех лет воспроизводятся в настоящем томе.
      Диккенсу хотелось самому издавать газету или журнал, самому определять идейную и художественную линию большого массового органа. В 1845 г. писатель замышляет издавать еженедельный литературно-политический журнал, для которого он придумывает название "Сверчок". Намерение это осталось неосуществленным, но замысел не прошел бесплодно для Диккенса. Идея "Сверчка" породила замысел рождественского рассказа "Сверчок за очагом".
      Мечты о еженедельнике отошли на задний план, когда Диккенс получил предложение стать редактором газеты "Дейли Ньюс" (Daily News). Хотя верный друг Форстер отговаривает его, Диккенс с пылом берется за подготовительную работу. 21 января 1846-. г. выходит первый номер газеты. Ее политическая позиция была радикально-реформистской. Газета ратовала за отмену отживших социальных установлений и законов, в частности добивалась отмены хлебных пошлин, ложившихся тяжелым бременем на народ. Но вместе с тем она поддерживала выгодный для буржуазии принцип свободы торговли. Ф. Энгельс писал, что "Дейли Ньюс" - это "лондонский орган промышленной буржуазии" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 1-ое, т. VIII, стр. 439.}. Газета выражала позиции либеральной части буржуазного класса.
      Нам, знакомящимся сейчас с этими фактами, кажется несколько непоследовательным со стороны Диккенса участие в органе такого направления, ибо романы писателя были в сущности антибуржуазными. Сопоставив это с тем, что Диккенс до 1846 г. писал о буржуазии в своих романах "Николас Никльби", "Лавка древностей", "Мартин Чезлвит", нельзя не почувствовать, что Диккенс, взявшись быть редактором "Дейли Ньюс", оказался вовлеченным в дела политической кухни, всегда претившие ему. Работа в редакции стала тяготить его и, изрядно перенервничав из-за трудностей своего нового положения, Диккенс взял отпуск, на самом деле смахивавший на бегство. Он уехал в Швейцарию. Руководство газетой принял на себя Джон Форстер; Диккенс еще некоторое время ограничивался советами, а потом и вовсе отошел от "Дейли Ньюс".
      Эпизод с "Дейли Ньюс" характерен для Диккенса. Хотя его всегда занимали большие общественные проблемы, хитросплетений политической борьбы он чуждался. Выступая 7 февраля 1842 г. на банкете в Соединенных Штатах, Диккенс открыта признал: "мои нравственные идеалы - очень широкие и всеобъемлющие, не укладывающиеся в рамки какой-либо секты или партии..." Писатель хотел быть судьей жизни с точки зрения высших идеалов человечности. При этом симпатии его были на стороне угнетенных и обездоленных. В той же речи Диккенс так выразил свое кредо: "Я верю, что наша жизнь, наши симпатии, надежды и силы даны нам для того, чтобы уделять от них многим, а не кучке избранных. Что наш долг - освещать ярким лучом презрения и ненависти, так чтобы все могли их видеть, любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение, в чем бы они ни выражались. И главное - что не всегда высоко то, что занимает высокое положение, и не всегда низко то, что занимает положение низкое".
      Диккенс - убежденный сторонник народности искусства и литературы. Вот почему он не мог принять эстетически изощренного искусства прерафаэлитов (см. статью "Старые лампы взамен новых"), тогда как нравоучительное искусство художника Крукшенка было ему близко и своим реализмом, и демократической идейной направленностью ("Дети пьяницы" Крукшенка). Место писателя в общественной жизни Диккенс очень ясно определил в речи на банкете в честь литературы и искусства в Бирмингеме 6 января 1853 г. Посвятив себя литературной профессии, я, сказал Диккенс, "твердо убежден, что литература, в свою очередь, обязана быть верной народу, обязана страстно и ревностно ратовать за его прогресс, благоденствие и счастье".
      Сказанное относится в равной степени к художественному творчеству и к публицистике Диккенса. В своих статьях и речах он неуклонно следовал этим принципам. Если с нашей точки зрения программа писателя и может показаться несколько общей и расплывчатой, то в практике Диккенса занятая им позиция всегда приводила к борьбе против совершенно конкретных форм социального зла.
      Достаточно прочитать его очерк "Ночная сценка в Лондоне", чтобы убедиться в отсутствии какой-то бы то ни было "абстрактности" гуманизма Диккенса. Он показывает здесь страшные бездны нищеты, самый низ лондонского дна, нищету, хуже которой не бывает. Его описание проникнуто гневом против общественных порядков, допускающих такое страшное унижение человека.
      Диккенс был человеколюбив, но отнюдь не считал, что зло должно оставаться безнаказанным. Читатель найдет в этой книге серию статей, посвященных нашумевшему делу проходимца Друэ, школа которого своими ужасами во много раз превосходила заведение Сквирса, описанное в романе "Николас Никльби". Писателя возмущает классовый суд, допускающий безнаказанность тех, кто наживается на страдании беззащитных (см. статьи "Рай в Тутинге", "Ферма в Тутинге", "Приговор по делу Друэ").
      Вместе с тем, признавая необходимость суровых мер против преступников, Диккенс решительно выступает против сохранявшегося тогда варварского обычая публичных казней, а также против смертной казни вообще ("О смертной казни", "Публичные казни"). Голос Диккенса в этих статьях звучит в унисон с выступлениями великого французского писателя-гуманиста Виктора Гюго ("Клод Ге", "Последний день приговоренного к смерти").
      Диккенс коснулся и такого последствия народной нищеты, как проституция. Однако его "Призыв к падшим женщинам" звучит наивно, ибо решение проблемы состояло отнюдь не в желании или нежелании стать на путь нравственности, а в том, что капиталистические порядки обрекали женщин на торговлю своим телом.
      Диккенс горячо поддерживал все начинания, которые могли содействовать просвещению народа и облегчению его тяжелого положения. Свидетельствами этого являются его выступления на вечере школы для рабочих, на открытии публичной библиотеки, в защиту больницы для детей бедных. Он поддерживает профессиональные организации, ставившие себе целью защиту интересов людей творческих профессий - общество музыкантов, театральный фонд, газетный фонд. Особенно большую борьбу вел Диккенс за установление международного авторского права (см. речь Диккенса на банкете в его честь в Хартфорде (США) 7 февраля 1842 г.). Наконец, трогательную дань признательности принес он как писатель работникам типографий и корректорам (речи в обществе печатников и в ассоциации корректоров).
      Идея создания собственного литературно-общественного журнала не покинула Диккенса и после того, как он разочаровался в газетной работе. Такой еженедельный журнал он начал издавать в 1850 г. под названием "Домашнее чтение" (Household Words). В "Обращении к читателям" Диккенс сформулировал цели и принципы своей журнальной деятельности. Прямых откликов на политическую злобу дня журнал не должен был давать. Его основная функция была познавательная и общественно-воспитательная. Но при этом Диккенс, как всегда, решительно отгородился от утилитарных стремлений: "Ни утилитаристский дух, ни гнет грубых фактов не будут допущены на страницы нашего "Домашнего чтения", - заявлял Диккенс-издатель. А Диккенс-писатель декларировал такую программу журнала, которую стоит процитировать, ибо она важна не только для понимания направления журнала, но и для всей эстетики творчества Диккенса. Ценность этой декларации состоит в том, что она как нельзя лучше характеризует важнейшие особенности художественного метода Диккенса, чей реализм был свободен от натуралистических тенденций и тяготел к романтике.
      "В груди людей молодых и старых, богатых и бедных мы будем бережно лелеять тот огонек фантазии, который обязательно теплится в любой человеческой груди, хотя у одних, если его питают, он разгорается в яркое пламя вдохновения, а у других лишь чуть мерцает, но никогда не угасает совсем - или горе тому дню! Показать всем, что в самых привычных вещах, даже наделенных отталкивающей оболочкой, всегда кроется романтическое нечто, которое только нужно найти; открыть усердным слугам бешено крутящегося колеса труда, что они вовсе не обречены томиться под игом сухих и непреложных фактов, что и им доступны утешение и чары воображения; собрать и высших и низших на этом обширном поприще и пробудить в них взаимное стремление узнать друг друга получше, доброжелательную готовность понять друг друга - вот для чего издается "Домашнее чтение", - писал Диккенс. К этим его словам мы добавим: вот для чего он писал и свои произведения.
      К участию в журнале Диккенс привлек писателей, принимавших эту программу. Среди них наиболее известными были Элизабет Гаскел, Чарльз Левер, Бульвер-Литтон и молодой Уилки Коллинз, ставший одним из ближайших друзей и сотрудников Диккенса. Журнал завоевал значительное количество читателей в народной среде. С лета 1859 г. "Домашнее чтение" было переименовано в "Круглый год" (All the Year Round). Старые сотрудники были сохранены, программа осталась та же: "слияние даров воображения с подлинными чертами жизни, которое необходимо для процветания всякого общества" (Объявление в "Домашнем чтении" о предполагаемом издании "Круглого года"). В издании "Круглого года" Диккенс участвовал вплоть до смерти.
      Стремление сделать литературу средством духовного единения народа проходит через всю деятельность Диккенса - писателя и издателя. Эта позиция ставила его в совершенно особое положение в эпоху резких классовых антагонизмов, характерных для той части XIX в., когда он жил и творил. Идея классового мира, утверждавшаяся Диккенсом, была попыткой писателя-гуманиста найти такое решение социальных противоречий, которое помогло бы избежать ненужных жестокостей и кровопролитий. Писатель обращался к рабочим с призывом не прибегать к крайним средствам борьбы. Так, в частности, он написал одну статью, в которой осуждал забастовку железнодорожников. Статья была напечатана в журнале "Домашнее чтение" 11 января 1851 г. (в настоящее издание не включена). Считая поведение бастующих рабочих безрассудным, Диккенс, однако, ни в коей мере не хотел опорочить рабочий класс или воспользоваться забастовкой для клеветы на трудовой народ, как это делали реакционеры. Диккенс заявляет, что "невзирая на случившееся, английские рабочие всегда были известны как люди, любящие свое отечество и вполне заслуживающие доверия". Он протестует против требований ожесточившихся буржуа, настаивавших на издании законов о репрессиях против рабочих. "Как же можно, - писал Диккенс, - как же можно сейчас, рассуждая спокойно и трезво, относиться к английскому мастеровому, как к существу, работающему из-под палки, или хотя бы подозревать его в том, что он нуждается в таковой? У него благородная душа и доброе сердце. Он принадлежит к великой нации, и по всей земле идет добрая слава о нем. И если следует великодушно прощать ошибки любого человеческого существа, мы должны простить и ему".
      Этот эпизод показателен для Диккенса-гуманиста. Его идея классового мира бесспорно была иллюзорной. Но позицию Диккенса нельзя отождествлять с позицией буржуазных либералок и оппортунистов, Писатель был движим искренней любовью к трудовым людям и наивно полагал, что его проповедь примирения враждующих общественных сил в самом деле могла быть осуществлена. Нельзя позицию Диккенса уподоблять взглядам защитников буржуазии еще и потому, что как в своих художественных произведениях, так и в публицистике он выступал с беспощадной критикой правящих классов. Значительная часть его статей посвящена обличению пороков тех, кто держал в своих руках политическую власть в стране. Статьи Диккенса против правящей верхушки Англии принадлежат к замечательным образцам боевой политической публицистики. Их отличает не только смелость, но и блестящая литературная форма.
      С каким блеском осмеивает он систему воспитания сынков аристократов и капиталистов в пародийном "Докладе комиссии, обследовавшей положение и условия жизни лиц, занятых различными видами умственного труда в Оксфодском университете". Писатель обнажает классовую природу кастового воспитания тех, кому впоследствии вручается и политическая власть, и духовное руководство народом. Он предлагает переименовать ученые степени, даваемые университетом, и называть дипломированных руководителей нации "баккалаврами идиотизма", "магистрами измышлений" и "докторами церковного пустословия".
      Господствующий класс всегда окружает свою власть ореолом святости и непогрешимости. Для этой цели создаются всякого рода торжественные ритуалы, призванные возбудить в народе благоговение перед власть имущими. Демократу Диккенсу глубоко претили комедии всевозможных церемоний, которые были выработаны поколениями правителей. Писатель осмеивает чопорные ритуалы, созданные правящей кликой, стремящейся подобными средствами поставить себя над народом. Статья "Размышления лорд-мэра" обнажает пустоту и лицемерие благообразных церемоний, принятых правящими классами.
      В статье "Островизмы" Диккенс не без горечи констатирует, что всякого рода особенности, которые принято считать национальными признаками англичан, противоестественны, не в ладу со здравым смыслом. Больше всего писателя огорчает то, что какая-то часть нации уверовала в подобные "островизмы" и пресмыкается перед знатью, считая низкопоклонство перед властью и богатством национальной чертой.
      В статье памфлетного характера "Почему?" Диккенс обрушивается на преклонение перед военщиной ("Почему носимся с криками восторга вокруг офицера, который не сбежал с поля боя - точно все остальные наши офицеры сбежали?"), на ничтожество буржуазных политиков ("Почему я должен всякую минуту быть готовым проливать слезы восторга и радости оттого, что у кормила власти встали Баффи и Будль?"), на пресловутую английскую судебную систему ("Интересно, почему я так радуюсь, когда вижу, как ученые судьи прилагают все усилия к тому, чтобы не дать подсудимому высказать правду?").
      Диккенса глубоко возмущает, когда приписывается патриотическое значение тому, до чего народу нет никакого дела, когда национальное достоинство связывают со всякого рода предрассудками и несправедливыми порядками. Он был противником бесплодной и разорительной для страны Крымской войны, в которой "Британия столь восхитительно осуществляет свое владычество над морями, что каждым мановением своего трезубца умерщвляет тысячи детей своих, которые никогда, никогда, никогда не будут рабами, но очень, очень и очень часто остаются в дураках" ("Псам на съедение").
      Постоянным объектом сатиры Диккенса как в романах, так и в публицистике являются бюрократизм, бездушие государственной машины, этого дорого стоящего бремени для народа.