Статьи и речи

      2 сентября 1854 г.
      К РАБОЧИМ ЛЮДЯМ
      Перевод Т. Литвиновой
      Сейчас, когда еще свежа память об ужасном море *, когда всякий, кто только не закрывает себе глаза нарочно, может на каждом шагу наблюдать последствия этого мора в виде душераздирающих картин бедности и разорения, священный долг всех журналистов - объявить своим читателями, к каким бы слоям общества они ни принадлежали, что в глазах господа бога они будут повинны в массовом убийстве, покуда не возьмутся всерьез за благоустройство своих городов и не примут мер к улучшению условий жизни в домах, где обитают неимущие.
      Впрочем, лучшие наши газеты, отдавая себе отчет в ответственности, на них лежащей, будоражили общественную совесть с такой силой, что по поводу этого животрепещущего вопроса почти ничего не остается добавить.
      Однако нам хотелось бы пойти еще дальше наших коллег из "Таймса", выступивших с весьма энергичным обращением к рабочим людям Англии, и умолять их (с тем, чтобы они не повторили роковой ошибки в будущем) - не поступаться своими исконными интересами и не давать обманывать себя политиканам, стоящим у власти - с одной стороны, и наглым мошенникам - с другой. Высокородный лорд и досточтимый баронет, почтенный джентльмен и почтенный ученый джентльмен, так же как почтенный и достославный джентльмен, как весь этот почтенный круг, борясь за место, власть, протекцию и земные блага, отвлекают внимание рабочего человека от его основных нужд - так же, как в свое время отвлекал его внимание этот злополучный и некогда популярный горе-вождь, ныне доживающий свой век в сумасшедшем доме * в состоянии безнадежного слабоумия. Ко всем их туманным посулам, которые они предложат взамен истинных благ, народ - и это его первейшая обязанность - должен оставаться неколебимо слеп и глух. Превыше всего следует твердо настаивать на своем праве и на праве своих детей пользоваться всеми благами жизни и здоровья, которые провидение предназначает для всех; народ ни в коем случае не должен давать какой бы то ни было партии действовать от его имени, пока не будут очищены жилища и не будут обеспечены средства для поддержания в них чистоты и порядка.
      Позволим себе заметить, что этот, наисущественнейший из вопросов земного бытия, поднимается нами не впервые. Задолго до того, как увидел свет этот наш журнал, мы систематически стремились заставить литературу служить благородному делу обличения жалкого, убогого и вместе с тем вполне предотвратимого состояния, в котором живут огромные массы людей. Мы неустанно выражали нашу почерпнутую из жизни уверенность в том, что прежде каких бы то ни было иных реформ следует провести реформу в области жилья и что без этой реформы все прочие обречены на провал. Ни религия, ни просвещение не двинутся вперед в этом девятнадцатом столетии христианской эры, покуда наше христианское правительство не выполнит первейшую свою обязанность и не предоставит народу жилища, годные для жизни, вместо тех зловонных лачуг, в которых он ютится сейчас.
      Разумеется, всякому мало-мальски смышленому рабочему человеку совершенно ясно, что проблема была бы решена, если бы только парламент искренне этого захотел и посвятил бы ей одно-единственное заседание. А в том, что ни правительство, ни парламент сами по себе пальцем не шевельнут, чтобы спасти его жизнь, он может легко убедиться. Пусть он поинтересуется, какие меры были приняты кабинетом или парламентом для улучшения условий работников и их семей со времени последней вспышки холеры пять лет назад? Пусть спросит, много ли внимания уделило правительство вопросу о положении рабочего сословия, много ли членов парламента присутствовало во время обсуждения этого вопроса - я не говорю о том вечернем заседании, которое состоялось нынче в августе, когда вопрос перешел на личности и сделался предметом шуток и когда лорд Сеймур, член палаты лордов от Тоткееа, доказал свое право вершить государственные дела умением острить - а публика при этом смеялась! - по поводу неистовствовавшего в то время страшного мора. Ознакомившись с этими простыми фактами, рабочий должен понять, что если он не поможет себе сам, ему никто не поможет, его оставят погибнуть в неравном бою с болезнью и смертью. Поэтому он должен все свои силы направить на то, чтобы устранить эту чудовищную несправедливость и хотя бы на время забыть все прочие общественные проблемы, ибо все они - песчинки по сравнению с этой. Драгоценное право отдать свой голос лорду Такому-то (например, Сеймуру) или лорду Джону Другому; состояние умственного развития в Абиссинии; основание университета в Мейнуте; пошлина на бумагу; пошлина на газету; пять процентов; двадцать пять процентов. Он должен забыть всю эту чепуху, которой ему пускают пыль в глаза. Из-за этой пыли ему подчас уже не виден собственный очаг, и только ангел смерти своими крылами может ее развеять. Следует отбросить все, что отвлекает от цели, и не переставая твердить лишь одно: "Ночью и днем я и моя семья, все мы дышим отравленным воздухом. Уродливое развитие, преждевременная дряхлость - вот удел тех, кто мне дороже жизни. Я рождаю на свет детей, которых Творец в своем милосердии предназначил для жизни, а они гибнут, претерпев неслыханные муки. Прелесть и красота, свойственные младенческому возрасту, сокрыты от моих глаз, ибо я вижу на коленях изможденной матери всего лишь сгусток недугов и страданий. Попранное человеческое достоинство из-за отсутствия простейших удобств, а ведь они-то и отличают человека от животного, - вот все мое наследство. И таких семей, обреченных служить пищей для страшных недугов - десятки тысяч". Пусть рабочий вспомнит, что он рожден Человеком, пусть он решит: "Я больше не согласен терпеть такое, я положу этому конец! "
      Теперь, в наше время, больше, чем когда-либо, рабочие люди - если только они останутся верны себе и друг другу, могут рассчитывать на заслуженное сочувствие общества и готовность прийти к ним на помощь. Весь наш могущественный средний класс, заново пробужденный голосом совести, гораздо более убедительным, смеем сказать, нежели низменные доводы самозащиты и страха, - охотно их поддержит. Наша печать готова употребить все свое влияние, чтобы помочь им. Но для того, чтобы это движение оказалось непобедимым, оно должно исходить от них самих, от страждущих масс. Первый шаг должен быть сделан ими, они должны обратиться к среднему сословию, и тогда оно пойдет им навстречу всей душой! Пусть рабочие люди столицы и всех наших больших городов приложат весь свой ум, всю свою энергию, используют свою многочисленность, свою способность к единению, свое терпение и упорство для достижения одной-единственной цели. Тогда к рождеству они увидят на Даунинг-стрит правительство, а рядом, в палате общин, представительство, не имеющие ни малейшего фамильного сходства с холодной бездарностью, которой покуда славится все это сонное царство.
      Только оказав давление на правительство и можно вынудить его исполнить свои первейший долг - исправить страшное зло, которое представляют собой нынешние жилища бедных. Конечно, с помощью специального ведомства по охране здоровья можно достигнуть многого, но этого многого очень мало. Нужны деньги, нужны сила и власть, которые заставили бы мелкие интересы отступить перед интересами общества, которые обрушились бы на невежд, упорствующих в косности, которые ввели бы соответствующие законы и наказывали бы всех, кто, угрожая общественному здоровью, нарушает их. Если рабочие, объединившись со средним сословием, решились бы во что бы то ни стало добиться таких законов, то даже всемогущая великобританская волокита не в состоянии была бы помешать их установлению.
      Совершенно очевидно, что, если бы такое объединение было достигнуто, значительно сократился бы, а в конце концов и совершенно исчез скорбный перечень бедствий, порожденных недопустимой и жестокой небрежностью, которая обнаружилась во время последнего (и увы, не первого!) мора. Впрочем, благотворные последствия подобного союза не исчерпались бы одним этим. Взаимопонимание между нашими двумя наиболее многочисленными сословиями, установление близких и теплых отношений между ними, рост взаимного уважения и искренности, большая терпимость к чужим убеждениям - все это привело бы к таким положительным переменам, к такому плодотворному общению, что даже мы, с нашей ограниченной способностью правильно оценивать текущие события, научились бы благословлять этот тяжелый год, в который - на почве, утучненной злом, - столь пышно расцвело добро.
      Мы обращаемся к рабочим людям Англии, преисполненные искренности, душевного сочувствия и горячего желания помочь им занять принадлежащее им по праву место в обшей системе, ибо назначение этой системы - объединить всех, и способствовать тому, чтобы каждый мог быть счастлив в тех границах, которые проложены неизбежным различием в общественном положении людей. Пришло наконец время, когда каждый рабочий человек, опираясь на помощь и поддержку друзей, должен подняться на борьбу, на борьбу без насилия, без несправедливости, без побежденных, на борьбу, из которой победителем должно выйти все наше общество в целом.
      Во многих семьях к этой зиме образовалась зияющая и невосполнимая брешь. И тем не менее мы обращаем свои слова даже к тем, кому пришлось пройти сквозь это тяжкое испытание, понести эти горькие утраты - ибо сколь утешительней стремиться спасти оставшихся в живых, нежели сидеть возле могилы со скорбным лицом!
      7 октября 1834 г.
      РАЗМЫШЛЕНИЯ ЛОРД-МЭРА
      Перевод М. Беккер
      - Мне говорят, - сказал лорд-мэр Лондона, когда он остался один в своей гардеробной после торжественного приема и начал снимать огромную цепь, которую носит на шее лорд-мэр Лондона - совсем как президент Королевской академии художеств и конюхи на главных стоянках наемных карет, - итак, мне говорят, - повторил лорд-мэр, взглянув на себя в зеркало, - и притом теперь, в настоящий исторический момент довольно часто, что я шарлатан.
      Неважно, кто именно из лорд-мэров Лондона высказался подобным образом. Любой нынешний лорд-мэр Лондона мог бы припомнить скрупулезно цитируемые нами выражения, в которых повсеместно отдают дань его почетному званию.
      - Мне это сказали, - продолжал лорд-мэр Лондона, который имел обыкновение, оставаясь в одиночестве, упражняться в ораторском искусстве, подобно Демосфену и с аналогичной целью - исправить любопытный недостаток своей речи, состоявший в том, что он упорно произносил звук "х", когда в нем не было ни малейшей надобности, и упорно отекал его, когда без него нельзя было обойтись *. - Мне это сказали, - продолжал лорд-мэр, - на том основании, что налоги, подати, пошлины и другие тяготы, налагаемые моим правительством, суть пережитки веков, во всех отношениях непохожих на нынешние: веков, когда нравы и обычаи людей были иными, когда торговля понималась и велась по-иному, когда потребности и нужды этой столицы напоминали нынешние так же мало, как сама эта огромная столица на карте времен королевы Виктории напоминает едва различимое горчичное зернышко, изображавшее Лондон на карте времен королевы Елизаветы. Мне это сказали на том основании, что в дни, когда маленькое лондонское Сити, в котором я занимаю свой почетный пост, действительно было Лондоном, а граждане его лондонцами, должность моя представляла собой нечто заслуживающее уважения; тогда как теперь, когда жители Сити не составляют и двенадцатой части населения столицы, а площадь Сити не составляет и десятой от Лондона, должность эта - просто пышная бутафория. Такова, как я узнал, краткая сводка причин, почему граждане Лондона, которые занимают первое место по размерам своих торговых операций и по своим умственным способностям, всегда стараются уклониться от избрания на мою почетную должность, и почему законно учрежденные комиссии довольно неохотно признали, что я официально, - это слово лорд-мэр повторил дважды, - официально - не что иное, как нелепейшее создание и, в сущности, не более как вышеупомянутый шарлатан.
      Заключив таким образом свою речь, лорд-мэр Лондона потер рукавом свою золотую цепь, положил ее на туалетный столик, надел фланелевый халат, уселся в кресло перед зеркалом и снова обратился к самому себе в следующих изящных и отточенных выражениях:
      - Итак, милорд, - произнеся это слово, лорд-мэр поклонился и подобострастно улыбнулся, - вы отлично знаете, что эти наветы завистников ни на чем не основаны. Это тень, которую отбрасывает свет величия. (Здесь лорд-мэр остановился и записал это замечание, чтобы как-нибудь использовать его в послеобеденной беседе.) Кто может удостоверить ваше истинное положение? Главный судья города? Секретарь городского совета? Казначеи города Лондона? Церемониймейстер? Лицо, провозглашающее тосты на банкетах? Все это надежные свидетели, и они в любое время подтвердят, что вы почтенный сановник, что ваша должность - предмет высочайших устремлений человека, один из ярчайших венцов доблести, один из благороднейших объектов земного честолюбия. Но, милорд, - здесь лорд-мэр снова улыбнулся и поклонился самому себе, - разве только город говорит о высоких достоинствах вашей должности и о пустоте и испорченности комиссии, которая хочет вас свергнуть? Я думаю, что нет. Я думаю, что вы можете спросить Восток, Запад, Север и Юг, особенно Запад, - сказал лорд-мэр, который был светским человеком *, - особенно Запад, то есть моих друзей-аристократов, и еще раз убедиться в том, что лорд-мэр Лондона - величайшая после Милосердия драгоценность в британской короне и зеница ока Соединенного Королевства.
      - Кому можно верить? - спросил лорд-мэр, положив ногу на ногу, и, чтобы подчеркнуть важность сказанного, погрозил самому себе в зеркало указательным пальцем. - Высшим классам (моим превосходным и дорогим друзьям) или комиссиям и авторам газетных статей? Ответ, разумеется, гласит: высшим классам. А раз так, давайте послушаем, что говорят мои дорогие и почтенные друзья - высшие классы.
      - Начнем с моих выдающихся и высокопочитаемых друзей, - сказал лорд-мэр. - с моих уважаемых братьев (если они позволят мне так их назвать) - членов кабинета министров. Что говорит член кабинета министров, когда он приходит ко мне на обед? Он встает и говорит собравшимся, что все официальные почести ничто по сравнению с честью прийти на обед к лорд-мэру. Он дает им понять, что когда его обуревают сомнения, мысли его инстинктивно обращаются за советом к лорд-мэру, что при всех своих многочисленных победах он ожидает завершающей моральной поддержки от лорд-мэра, что при всех своих немногочисленных поражениях он ждет утешения от лорд-мэра. Он утверждает, что если лорд-мэр хотя бы только одобряет его политическую карьеру, - он счастлив; если лорд-мэр ее не одобряет, он несчастен. Его уважение к высокому сану лорд-мэра беспрерывно возрастает. Он имел честь пользоваться щедрым гостеприимством других лорд-мэров, но никогда еще не знал такого лорд-мэра, как этот лорд-мэр, и такого обеда у лорд-мэра, как этот обед. И многое другое в том же роде. А я думаю, - сказал лорд-мэр Лондона с подобострастной улыбкой, - я думаю, что мои благородные и уважаемые друзья члены кабинета министров - никогда ни над кем не подшучивают.
      - А теперь, - сказал лорд-мэр Лондона, - теперь возьмем моих увешанных орденами друзей - представителей иностранных дворов. Они самым учтивым образом уверяют гостей, что когда они сообщают своим правительствам, что имели честь обедать у лорд-мэра, их правительства просто умирают от восторга. А я надеюсь, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я надеюсь, что их превосходительства - мои дипломатические друзья - обычно говорят то, что думают.
      - Какие чувства выражают представители армии и флота, когда они приходят на обед в ратушу или во дворец лорд-мэра? Не то, чтобы они утверждали, будто наши бравые солдаты и отважные моряки рвутся в бой, подбодряя друг друга великим национальным кличем: "Лорд-мэр!", но можно сказать, что они не далеки от этого. Они намекают, что храбрость наших защитников катастрофически упала бы, если бы не было лорд-мэра; что Нельсон и Веллингтон всегда думали о лорд-мэре (без сомнения, именно так оно и было), когда совершали свои самые блестящие подвиги, и что они всегда ожидали от лорд-мэра высочайших наград (без сомнения, именно так они и делали). А я думаю, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я думаю, что мои достойные и доблестные друзья - фельдмаршалы и адмиралы нашей прославленной страны - не станут зря говорить комплименты.
      - Мои высокопреосвященные друзья архиепископы и епископы уж во всяком случае не занимаются праздной болтовней, - сказал лорд-мэр. - и все же, когда они оказывают мне честь, не задумываясь (я бы сказал) над тем, что они будут есть и что они будут пить, но с величайшей учтивостью съедая и выпивая (я горжусь этой мыслью) не меньше, чем на сумму в три фунта стерлингов на человека, они не отстают от всех прочих. Они видят в лорд-мэре столп великого здания церкви и государства; они знают, что лорд-мэр необходим для истинной веры; они глубоко убеждены в том, что лорд-мэр - общественный институт, который нельзя затронуть, не подвергая опасности ортодоксальное благочестие. А если я не ошибаюсь, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - если я не ошибаюсь, слова моих личных друзей - пастырей церкви, архиепископов и епископов, заслуживают полного доверия.
      - Мои высокочтимые и ученые друзья судьи! - с восторгом вскричал лорд-мэр. - Когда они обедают за моим столом, они не поощряют рекомендаций продажных комиссий. Наоборот, из их речей я заключаю, что они не в состоянии понять, каким образом в этой стране могли бы осуществляться правосудие и справедливость, если бы была уничтожена должность лорд-мэра. Из их слов мне становится ясно, что именно лорд-мэр каким-то образом заставляет судей быть честными: что если бы не было лорд-мэра, они стали бы нечестными: что если бы они не обедали у лорд-мэра по крайней мере раз в год, они не могли бы удержаться от взяток и тому подобных проступков. А ведь мне кажется, общее мнение состоит в том, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - что мои друзья - судьи, стоящие на страже закона, умеют как следует излагать суть дела присяжным.
      - То же самое можно сказать о моих почтенных друзьях-законодателях членах палаты общин, о моих благородных и совещательных друзьях - членах палаты лордов и о моих ученых друзьях - представителях свободной профессии адвокатов! - Воскликнул лорд-мэр. - Все они уверены (когда приходят на обед), что без лорд-мэра - именно лорд-мэра, и никого другого, кроме лорд-мэра, - произойдет то, что я называю национальной катастрофой. Все они согласны с тем, что общество - нечто вроде бочки, состоящей из большого количества досок, скрепленных очень малым количеством обручей: и что лорд-мэр Лондона - такой крепкий обруч, что если его снять, то все доски развалятся и вся бочка разлетится. Это чрезвычайно утешительно, это чрезвычайно важно, это чрезвычайно достойно, это чрезвычайно справедливо. Я горжусь этим глубоким убеждением. Ибо я уверен, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я уверен, что это выдающееся собрание моих красноречивых и велеречивых друзей уж во всяком случае способно произносить речи.
      - Итак, милорд, - продолжал лорд-мэр, снова обращаясь к зеркалу после короткой паузы в перечислении блестящего круга своих знакомых, что заставило его сильно надуться, - итак, вопрос сводится к следующему. Приезжают ли все эти выдающиеся лица ежегодно в Лондон, чтобы произносить о вас традиционные речи, нисколько во заботясь об их смысле, совсем как мальчишки в том же месяце произносят речи о Гае Фоксе; * или же они действительно приезжают для того, чтобы вас поддерживать. В первом случае вы попадете в неприятное положение человека, который точно знает, что они смеются над вами, когда уходят домой; во втором случае вы будете иметь счастье быть уверенным, что комиссия, которая по сути дела объявила вас, - с вполне естественной неохотой протянул лорд-мэр, - объявила вас вышеупомянутым шарлатаном, что эта комиссия - шайка ничтожных лжецов и злодеев.
      - Что вам отлично известно, - сказал лорд-мэр, решительно вставая, что вам отлично известно! Ваши почитаемые и уважаемые друзья - высшие классы сплачиваются вокруг вас (лорд-мэр взял на заметку удачное выражение "сплачиваются вокруг", чтобы использовать его во всевозможных публичных речах), вы видите их, вы слышите их, а видеть и слышать - значит верить, или уж ничто не значит верить. Далее, вы обязаны, как их преданный слуга, верить им, ибо в противном случае вам пришлось бы допустить, что государственные чиновники усвоили привычку лить потоки пустых слов без всякого смысла и без всякой искренности - привычка, которую едва ли может усвоить себе один только лорд-мэр, и очень дурная привычка, если ее усвоит вся община.
      После этого лорд-мэр лег спать и увидел во сне, что ему пожаловали титул баронета.
      18 ноября 1854 г.
      СОМНАМБУЛИСТКА МИСТЕРА БУЛЯ
      Перевод Е. Коротковой
      Тема настоящей статьи - крайне сложный и явно неизлечимый (как показывает дальнейшее развитие его симптомов) случай сомнамбулизма, имевший место в семье мистера Буля, этого всеми уважаемого джентльмена. Случай этот, весьма интересный с психологической точки зрения, заслуживает внимания еще и потому, что неоднократно повергал и продолжает повергать мистера Буля в состояние мучительной тревоги каждый раз, как упомянутому джентльмену случится захандрить. Как один из врачей, пользующих это семейство, могу заметить, что последнее случается не часто, так как тут следует принять во внимание и сангвинический темперамент мистера Буля, и удивительное благодушие этого джентльмена, и его непоколебимую уверенность в крепости своей конституции. Я вынужден добавить, что эта уверенность нередко бывала причиной того, что мистер Буль выказывал пренебрежение к своей особе как раз в тех случаях, когда этого делать не следовало.
      Больная, у которой были обнаружены эти прискорбные симптомы, некая старуха, именуемая миссис Эбигайль Дин. Домочадцы мистера Буля сократили для простоты ее редкое в наши времена имя, и в палатах этого джентльмена она известна всем под именем Эбби Дин *.
      Это имя я и буду употреблять, описывая течение болезни.
      Создается впечатление, что все, относящееся к этой старухе, несет на себе печать таинственности и исключительности. Знаменательно, что, хотя Эбби Дин занимает в доме мистера Буля пост экономки и является главою Верхней лакейской *, она не внушает никому ни капли доверия, и сам мистер Буль не имеет ни малейшего представления о том, как ей удалось заполучить эту должность. Зажатый в угол, - когда я беру на себя смелость загонять его туда, - он почесывает голову и изумленно таращит глаза, причем единственное объяснение, на которое он способен это: "Ба! Она здесь, и все тут! Больше я ничего не знаю". При этом у него бывает такой смущенный и расстроенный вид, что я воздерживаюсь от того, чтобы растолковать ему, какой глупостью было принять эту старуху на службу без рекомендации или предполагать (а я не сомневаюсь, что у него было такое предположение), что столь дряхлое существо способно заслужить свое жалование.
      Нижеследующие выдержки из моих записей дадут представление о больной в ее обычном состоянии. "Эбби Дин. Темперамент флегматический. Характер желчный. Кровообращение весьма медленное. Речь невнятная, сонная и бессвязная. Рассудок слабый. Память короткая. Пульс очень вялый. Походка поразительно медленная. В любое время готова погрузиться в тяжелый, крепкий сон. Будучи разбужена, начинает брюзжать. В молодости была подвержена припадкам, в результате которых ее сильно перекосило, сперва на одну, а потом и на другую сторону".
      Через несколько недель после того, как эта престарелая особа каким-то непостижимым образом водворилась во главе челяди мистера Буля, она впала в сомнамбулическое состояние. Мистер Буль заметил (я привожу его собственные слова), что она "будто во сне, слоняется весь день по дому", задал ей несколько вопросов и, услышав в ответ какую-то тарабарщину, послал за мной. Я нашел ее на одной из скамей в Верхней лакейской, она, несомненно, спала (хотя глаза ее были открыты) и при этом храпела. Растолкав ее с помощью мистера Буля, я осведомился: "Знаете ли вы, как вас зовут?" - "О господи! Эбби Дин, конечно!" - отозвалась она." Я спросил: "Знаете ли вы, кто вы такая?" - "Домоправительница мистера Буля", - ответила она с каким-то злобным вызовом. "Знаете ли вы, что вы должны здесь делать?" - спросил я, на что последовал ответ: "Знаю... Ничего". Тут вмешался мистер Буль и не без раздражения сообщил мне, что ему не удалось выудить у "старой чертовки" ничего более вразумительного с того самого дня, как она притащила свои сундуки в его фамильный особняк.
      Долгое время ее ежедневно обкладывали шпанскими пластырями. Широко применяли горчичные припарки; в качестве оттягивающего средства был использован ляпис; через шею ей продергивали заволоки; а иные особо усердствующие в своей преданности мистеру Булю слуги по целым дням гоняли се рысью и при этом толкали и щипали. Должен сознаться, что такой способ лечения, с некоторыми перерывами весьма энергично применяемый и по сей день, привел к тому, что больной стало не лучше, а хуже. Она впала в состояние упорного, хронического сомнамбулизма, и нет ни малейшей надежды добиться ее исцеления какими-нибудь доступными человеку средствами.
      Этот случай, относящийся к заболеваниям коматозного типа, интересен главным образом своим упорным характером. Его симптомы не дают почти никакой пищи воображению. Не сомневаюсь, что с того самого дня, как эта несчастная вступила на стезю болезни, ее летаргическое состояние не озарилось ни единым проблеском разума. Поведение ее ничем не отличается от поведения самых безнадежных сомнамбулистов, описанных в солидных медицинских руководствах. Обычно она встает, одевается и идет в ту комнату, где мистер Буль хранит свою казну, или в Верхнюю лакейскую, чтобы посидеть там на скамье, которую она обычно занимает, и по дороге старается не стукаться головой о притолоку и о стены, но не проявляет никаких иных признаков умственной энергии.
      Иногда она засиживается там до поздней ночи, бормочет, стонет и время от времени вскакивает, жалуясь, что враги не дают ей покоя (как и следовало ожидать, мания преследования - один из симптомов ее болезни). Она то и дело набивает свои карманы толстыми пачками, состоящими из различных проектов мистера Буля, планов каких-то усовершенствований в его владениях и других важных документов, потом безо всякой к тому причины выбрасывает их, а когда эти проекты вновь предлагают ее вниманию, отказывается их принимать. Некоторые из них она рассовывает но разным углам и щелям и тут же забывает, что она с ними сделала. Иногда, блуждая по палатам мистера Буля, она начинает ломать руки и твердит, что, если с ней не будут обращаться с большим уважением, она "уйдет". Поразительный пример той хитрости, которую она не утратила, невзирая на свое слабоумие: она ни разу и носу за дверь не высунула; очевидно, где-то в глубине ее помраченного сознания шевелится смутная догадка, что, если она хоть однажды покинет свое место, мистер Буль ни за какие блага на свете не согласится впустить ее снова. Глаза ее постоянно открыты, как у лунатика, но зрительные способности весьма ограничены. Всем наблюдавшим за плачевным развитием ее болезни давно уже ясно, что она не видит того, что превосходно видно каждому.
      Упомяну обстоятельство (на мой взгляд, весьма знаменательное), которое показывает, сколь угрожающий характер приняла болезнь Эбби Дин. У мистера Буля есть "кабинет" *, затейливо и тонко изготовленный по нынешним образцам; он сделан из различных пород дерева, довольно искусно инкрустирован и связан в лапу: не следует забывать, что он собран из самых разнообразных по своему происхождению и качеству кусков; должен, однако, признаться, что они плохо пригнаны друг к другу, и "кабинет" мистера Буля готов в любую минуту развалиться на части. И все же в нем представлено несколько замечательных образчиков английского дерева, из коих в былые времена мистеру Булю изготовляли отличные кабинеты; среди них можно назвать тоненький, но прочный и крепкий образец доброго садового дуба, который мистер Буль в кругу своих друзей обычно шутливо именует "Джонни" *. Этот "кабинет" никогда не доставлял особой радости мистеру Булю, но, получив его от фабриканта, он согласился пользоваться им за неимением лучшего. Слегка поворчав, он сделал его хранителем самого ценного своего достояния и наряду с прочим своим имуществом вверил его заботам Эбби Дин. И хотя у меня пока еще нет теории, которая объясняла бы, каким образом эта злополучная старуха ухитряется подчинять своему коварному влиянию неодушевленные предметы, я должен сознаться, что она парализовала весь "кабинет"; это неоспоримый факт, который могут подтвердить тысячи заслуживающих доверия свидетелей. Как это ни удивительно, но, попав под ее попечение, "кабинет" заразился сомнамбулизмом. Он покрылся пылью, полон моли, обветшал и почти ни на что не годен. Петли его заржавели, замки не отпираются, дверцы скрипят, ящики не выдвигаются и не задвигаются; мистеру Булю не удается ничего протолкнуть туда, получает же он оттуда лишь канцелярские бумаги и канитель, в каковой совершенно не нуждается, так как постоянно имеет под рукой огромный запас этого товара. Все составные части кабинета, кое-как прилаженные друг к другу, ссохлись и покоробились, и даже Джонни мало чем отличается от прочих; я думаю, во всем свете не сыщется такого неустойчивого сооружения. Печальное состояние мистера Буля так тесно связано с помешательством его экономки, что, рассказывая о заболевании последней, я не могу обойтись без того, чтобы не упоминать то и дело имени ее злополучного хозяина. На днях, например, с мистером Булем стряслась большая беда, и он убежден, что попал в нее не без помощи Эбби Дин. Дело было так. Некто Ник, смертельный враг мистера Буля, отличающийся к тому же столь несомненным фамильным сходством со своим тезкою *, врагом рода человеческого, что, если последнего именуют отцом лжи, первого следует назвать, по крайней мере, ее дядюшкой - обуреваемый непомерной дерзостью и властолюбием, учинил ряд незаконных действий, и в том числе захватил индюшку, которая содержалась неподалеку от дома мистера Буля, в одной усадьбе под знаком "Полумесяца") *. Мистер Буль, понимая, что, если общепринятые представления о добре и зле будут хоть раз нарушены, он не сможет поручиться и за сохранность своих собственных владений, присоединился к обитателям "Полумесяца", требующим возвращения индюшки.