Стало быть, мой ученый друг никаких шуток не признает? Ни замечательной, освященной временем шутки, когда эту несносную, не знающую меры в своих требованиям публику стараются отвадить, сбагрив ей черствую краюху вместо свеженького каравая? Ни даже такой шутки, когда высокородного и высокообразованного джентльмена водворяют на государственный пост для отправления функций большого общественного значения в ущерб сословной амбиции класса, самого жестоковыйного и сребролюбивого из всех ему подобных на всем протяжении от Ламанша до Абиссинии! Ни даже такой шутки наконец, когда изо дня в день, систематически, у нас в Англии переоценивается все Показное и недооценивается все Настоящее! Нет, что ни говорите, а мой ученый друг м-р Уилмор ровным счетом ничего не понимает в шутках.
      Свои показания перед Комиссией он закончил следующими словами: "Я полагаю, следует прежде всего обратить сугубое внимание публики на тот факт, что, в то время как в судах высшей инстанции для богатых истец ничего не платит для покрытия расходов на жалование судьям, приставам и т. п., в судах графств, судах для бедных, тяжущиеся обложены всевозможными поборами на покрытие упомянутых расходов и, сверх того, другими тяготами, и государство не стыдясь вымогает у них этот ничтожный доход. Я не могу понять, как может кто бы то ни было, кроме, пожалуй, очень робкого канцлера Казначейства, оправдывать или даже терпеть столь вопиющую явную и жестокую несправедливость".
      В заключение я полагаю или, даже можно сказать, убежден, что если к голосу моего ученого друга м-ра Уил-мора и ему подобных людей станут прислушиваться, то очень скоро от нашей обширной коллекции весьма забавных шуток коронных и совестных судов не останется никакого следа. И что явной целью этих тупоголовых реформаторов является сделать Закон и Справедливость понятными и доступными и обеспечить Правосудию всеобщее уважение. Наконец, что расчистить хлам, вымести мусор, убрать паутину и покончить с целой уймой дорогостоящих и убийственных шуток, это далеко не шуточное дело. И пожалуй, оно не вызовет улыбки ни в одном из судебных установлений, расположенных в Вестминстер-Холле.
      23 сентября 1853 г.
      О ТОМ, ЧТО НЕДОПУСТИМО
      Перевод И. Гаврилова
      Согласно английским законам, никакое явное преступное деяние не может остаться без должного возмездия. Как утешительно это знать! Меня всегда глубоко восхищало английское правосудие, простое, дешевое, всеобъемлющее, доступное, непогрешимое, сильное в поддержке правого, бессильное в потворстве виновному, чуждое пережиткам варварства, явно нелепым и несправедливым в глазах всего мира, оставившего их далеко в прошлом. Радостно видеть, что закон не способен ошибиться - дать маху, как говорят наши американские сородичи, или взять под защиту негодяя; радостно созерцать все более уверенное шествие Закона в судейском парике и мантии, ведущего за руку беспристрастную богиню правосудия по прямой и широкой стезе.
      В настоящее время меня особенно поражает величие закона в деле охраны своих скромных служителей. Наказание за любое правонарушение в виде денежного штрафа - мера, настолько просвещенная, настолько справедливая и мудрая, что, право, всякая похвала была бы излишней, но кара, постигающая подлого негодяя, нанесшего телесное увечье полицейскому, приводит меня в состояние восторга и умиления. Я постоянно читаю в газетах о том, что подсудимый, имярек, приговорен к принудительным работам сроком на один, два, а то и три месяца и тут же читаю протоколы полицейского врача о том, что за указанное короткое время столько-то полицейских прошли лечение от подобных увечий; столько-то из них вылечились, пройдя очищение страданием, на что преступники и рассчитывали, судя по характеру нанесенных ранений; а столько-то, став увечными и немощными, были уволены со службы. И таким образом я знаю, что зверь в образе человека не может утолить свою ненависть к тем, кто пресекает преступления, сам не пострадав при этом в тысячу крат сильнее, нежели предмет его ярости, и не послужив тем самым суровым примером в назидание другим. Вот когда величие английского закона наполняет меня тем чувством восторга и умиления, о котором я говорил выше.
      Гимны, звучавшие в последнее время в моей душе в честь решимости закона пресечь, путем суровых мер, угнетение Женщины и дурное обращение с ней, нашли отклик в наших газетах и журналах. Правда, мой неуживчивый друг, носящий удивительно неподходящее имя - Здравый Смысл, - не совсем удовлетворен на этот счет. И он обратился ко мне с такими словами: "Взгляни на эти зверства и скажи, считаешь ли ты шесть лет (а не шесть месяцев) самой тяжелой каторги достаточным наказанием за такую чудовищную жестокость? Прочти о насилиях, список которых растет день ото дня, по мере того как все больше и больше страдальцев, черпая поддержку в законе, вошедшем в силу шесть месяцев назад, заявляют о своем долготерпении. Ответь: что же это за правовая система, которая с таким опозданием предлагает столь слабое средство против такого чудовищного зла? Подумай о насилиях и убийствах, скрытых во тьме последних лет, и спроси себя, не звучит ли твое теперешнее восхищение законом, так робко утверждающим первооснову всякого права, насмешкой над благодетельными сводами законов, громоздящимися на бесчисленных полках?"
      И вот так мой неуживчивый друг язвит меня и мною обожаемый закон. Но с меня довольно того, что я знаю: мужчине калечить или медленно сводить в могилу жену или любую женщину, живущую под его кровом, и не понести наказания, как подсказывает справедливость и чувство человечности, - это то что недопустимо.
      А преследовать и унижать женщину - намеренно, нагло, оскорбительно, открыто, упорно - это недопустимо в высшей степени. Все это не вызывает сомнения. Мы живем в году тысяча восемьсот пятьдесят третьем. Если бы такое было допустимо в наше время, то вот уж действительно можно было бы сказать: Пар и Электричество оставили ковыляющий Закон далеко позади.
      Позвольте мне описать совершенно невозможный случай - единственно ради того, чтобы показать мое восхищение перед законом и его отеческой заботой о женщине. Это будет как раз кстати сейчас, когда большинство из нас превозносят закон за его рыцарское беспристрастие.
      Допустим, молодая дама становится богатой наследницей при обстоятельствах, приковавших всеобщее внимание к ее имени. Помимо скромности и любви к уединению, она известна лишь своими добродетелями, милосердием и благородными поступками. Теперь представьте себе отпетого негодяя, настолько низкого, настолько лишенного смелости, присущей самому подлому мошеннику, настолько потерявшему всякий стыд и всякое приличие, что он задумал такое своеобразное предприятие: преследовать молодую женщину до тех пор, пока она не откупится от его преследований. Представьте себе, как он обдумывает свое предприятие, рассуждая сам с собой так: "Я ничего о ней не знаю, никогда не видел ее; но я - банкрот, с плохой репутацией и без доходного занятия; я буду преследовать ее - и это будет моим занятием. Она ищет уединения; я лишу ее уединения. Она избегает толков; я ославлю ее. Она богата; ей придется раскошелиться. Я беден; вот моя добыча. Суд общества? Что мне до него! Я знаю закон: он станет на мою сторону".
      Конечно, трудно предположить, что такое стечение обстоятельств возможно и что такого зверя еще не посадили за решетку или не прикончили на месте. Однако дайте волю вашему воображению и представьте себе этот крайний случай. Итак, он принимается за дело и трудится усердно в течение, скажем, пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет. Он сочиняет нелепейшую, грубейшую ложь, которой не верит никто из услышавших ее. Он заявляет, что молодая женщина обещала выйти за него замуж и в подтверждение показывает, скажем, глупые стишки, которые, он клянется (ибо в чем он не может только поклясться, кроме как в том, что есть на самом деле?), написаны ее рукой.
      Несчастная предстает, когда ему заблагорассудится, перед ограниченными провинциальными крючкотворами и коптящими грошовыми плошками их правосудия. Он превращает закон в тиски, чтобы заставить ее руку выпустить кошелек, ибо она имела мужество не отдавать его сначала. Он превращает закон в дыбу, без конца терзающую ее, ее чувства, ее заботу о живых и память об умерших. Он потрясает буквой закона над головами робких присяжных, выбранных им для своей низкой цели, и запугивает их до того, что они готовы терпеть самую наглую ложь. А так как закон - это ничтожная буква закона, а не всеобъемлющий дух его, судья готов дать негодяю взятку за то, что тот милостиво не заметил ошибки правосудия (освященной многолетней традицией), касавшейся жалкой формальности, вроде того, что-де судейская надпись на документе красуется не совсем там, где ей положено. И этот страж закона готов гласно хвалить необычайные духовные совершенства негодяя, хотя из письменных доказательств, лежащих перед мудрыми очами означенного стража, ясно видно, что тот не умеет даже грамотно писать. Зато он знает закон. И буква закона на стороне негодяя, а не на стороне его жертвы.
      И можно предположить, что долгие годы он ускользнет от наказания за свое преступление. Время от времени ему угрожает тюрьма, но его отпускают на поруки, и он снова принимаемся за прежнее. Он совершает преднамеренное лжесвидетельство, но это лишь закоулок его деятельности, и он отделывается легким наказанием, а по столбовой дороге своего преступления он шествует нагло и безнаказанно. Бредущий вслепую, велеречивый, запутанный закон спорит с ним о пустяках и благодаря этому процветает; они прекрасно ладят - друзья, достойные друг друга, и оба - пастыри.
      Так вот: я готов признать, что если бы подобная история могла произойти, если бы она длилась так долго и получила бы такую огласку, что весь город знал бы о ней во всех подробностях; если бы она была известна, как само имя королевы; если бы она никогда не всплывала снова и снова в судах, пробуждая благородное негодование всех присутствующих, не искушенных в судебных тонкостях; и если бы, несмотря на это, гнусный негодяй продолжал бы вести свое дело так же легко, как он его начал, и предмет его коварных замыслов не находил бы никакого спасения; вот тогда я признал бы, что закон - это мошеничество и заранее обреченное на неудачу предприятие. Но к счастью, случая, подобного этому, как мы знаем, закон никогда не допустит.
      Никогда не допустит. Если такой преступник предстанет перед судом, закон обратится к нему так: "Встань, негодяй, и выслушай меня! Я не скроен, как ты это себе воображаешь, из лоскутьев и заплат. Я не опустился до того, что любой проходимец может использовать меня для удовлетворения самых низких вожделений и выполнения самых грязных замыслов. Не для того закон является неотделимой частью дорогостоящей системы, на содержание которой великий и свободный народ радостно отдает часть своего труда. Не для того я постоянно славлю моих судей и стряпчих и взираю с высоты моего положения на море судейских париков. Я не пустая игра в мудреные слова. Я - Принцип. Я создан теми, кто может ниспровергнуть меня и непременно сделает это, если я буду неспособен наказать преступника; я создан на пользу общества, от имени которого я действую и от которого я получаю всю власть. Я хорошо знаю, что ты - преступник. Вот они передо мной - доказательства, что ты - лживый, ловкий, наглый, зловредный мошенник. И, дабы не стать и мне еще худшим мошенником, я прежде всего должен раздавить тебя, что я и сделаю, пока ты в моих руках.
      Слушай меня, негодяй, и не прекословь. Ты - одна из тех акул, чьи глаза разгораются при виде того, как кареты, запряженные шестерками лошадей, мчатся сквозь парламентские законы, ибо эти люди надеются протащить вслед за ними и свои грязные дроги с требухой по тем же кривым путям. Но знай, что я - больше, чем сеть извилистых ходов и закоулков, что, по крайности, есть у меня одна прямая дорога: к разуму; дорога, по которой, ради всеобщей защиты и во исполнение моей первейшей обязанности, я намерен отослать тебя в надежное место, наперекор пятидесяти тысячам законов, ста тысячам разделов и пятистам тысячам пунктов.
      Ибо знай, хищник, что если закон имеет хоть какую-то силу, то лишь потому, что над его запутанной буквой царит его дух. И если я - дитя Справедливости, на что и притязаю, а не порождение Пронырливого Хитроумия, этот дух, прежде чем я успею отбубнить еще один судебный довод, отправит тебя и всех тебе подобных туда, где тебе подобает быть. И если он не сумеет сделать этого сам, я велю букве закона помочь ему. Но я не буду выставлять на позор и осмеяние тех, кто мне дороже жизни, я не потерплю, чтобы твои пальцы грязнили мои одежды, твой наглый язык порочил меня и твое бесстыдное лицо касалось меня, как продажной блудницы".
      С такими словами Закон наверняка обратился бы к любой подобной личности, если бы такая существовала. И это - одна из причин, помимо других, весьма сходных, в силу которой я славлю закон и готов пролить свою кровь, защищая его. По этой же причине я горд, как англичанин, сознанием того, что преступное покушение на честь и жизнь женщины, которое я представил в своем разыгравшемся воображении, не может быть предпринято и относится, как это и подобает, к числу деяний, которые закон никогда не допустит.
      8 октября 1853 г.
      МАЛО КОМУ ИЗВЕСТНО...
      Перевод Ю. Жуковой
      Всем читающим газеты, вероятно, хорошо знакомо это выражение. Мало кому известно, что винтовой линейный корабль "Хогарт" королевского флота, водоизмещением в 120 тонн простоял ровно 7 лет, 7 месяцев, 7 дней, 7 часов и 7 минут на стапелях Портсмут-Ярда. Мало кому известно, что в Кэмберуэле в саду мистера Пипса вырос куст крыжовника вышиной с дерево, каждая ягода с которого весит более трех унций, потому что мистер Пипе удобрял его одними гренками и поливал одной водой. Мало кому известно, что в последний день внесения арендной платы его светлость граф Бузл из Кастл Бузла уменьшил своим арендаторам ренту на пять процентов с сумм, уже выплаченных к тому времени, каковое событие было отмечено угощением, состоящим по старом} доброму обычаю из ростбифа и молодого эля. (Мало кому известно, что в подобных случаях подается только молодой эль.) Мало кому известно, что на прошлой неделе в четверг состоялся блестящий банкет, на котором выдающиеся друзья и почитатели эсквайра Кокера Дудла, члена общества любителей древности, преподнесли ему великолепную серебряную вазу и канделябр весом в 500 унций в знак восхищения его высокими добродетелями, и так далее, и тому подобное. Мало кому известно, что однажды, когда адмирал сэр Чарльз Непир * еще был помощником капитана одного из кораблей, которые вылавливали невольничьи суда в районе Африканской станции *, к его кораблю подплыла какая-то лодка, на корме которой восседал лучший образец настоящего английского моряка. Одним прыжком он очутился на палубе и воскликнул громовым голосом: "Эй, там, на корабле! Чарли, старина, свистать всех наверх!" После чего адмирал (тогда еще помощник капитана), который в это время расхаживал по палубе, глядя в подзорную трубу (которую он, как мало кому известно, отводит от глаз, только когда ест и спит), бросил добродушный взгляд в сторону правою борта и ответил, помахав своей треуголкой: "Том Гафф, полундра, рад видеть тебя, дружище!" Они не виделись с 1814 года, но Том Гафф, как настоящий морской волк, никогда не забывал своего старого верного помощника командира (так он своеобразно называл его) и теперь, взяв отпуск, проплыл в шлюпке 250 миль с другого конца станции, чтобы повидать своего бывшего начальника, чьей блестящей карьерой он справедливо гордился. Нужно ли говорить, что была отдана команда свистать всех наверх, чтобы выпить по стаканчику грога к взаимному удовольствию Тома и старины Чарли. Но мало кому известно, что они обменялись табакерками и что если мужественное сердце "старика Чарли" билось быстрее, когда он гордо подымал свой брейд-вымпел, командуя Балтийским флотом, то оно устремлялось, как бы ища участия, к табакерке Тома Гаффа, которая во всех случаях жизни сопутствовала ему в отведенном для нее левом кармане жилета. Точно так же мало кому известно множество других волнующих событий, приберегаемых главным образом для специальных лондонских корреспондентов провинциальных газет, как-то: подарки в виде многочисленных 10-фунтовых банкнот, которые ее королевское величество к младенческом возрасте милостиво пожаловала разным престарелым дамам, а также постоянно присылаемые в Букингемский дворец бесчисленные дары в знак верноподданнических чувств - главным образом, кошки и головки сыра. Но одно несомненно: Коджерс сумет стать знаменитым общественным деятелем или крупным капиталистом. И мало кому известно, что однажды летним вечером 18... года на старом Лондонском мосту стоял уставший от долгого пути ребенок и ел булку ценою в один пенс, грустно глядя на прохожих. И мистер Флэм из Майнори, привлеченный чем-то необычным в облике мальчика, ощутил в душе непреодолимое желание подать ему шестипенсовую монетку и пригласить к обеду в час дня в воскресенье.
      Мальчик приходил к нему обедать ровно семь лет. Мальчик этот был Коджерс, и мало кому известно, что семья мистера Флэма до сих пор с гордостью поддерживает эту традицию.
      Мне кажется, что за последнее время у нас произошел или происходит целый ряд разного рода незначительных и мало кому известных событий, которые, если и становятся известны, вряд ли могут вызвать всеобщее одобрение. Я перечислю некоторые из них, поскольку сейчас еще каникулы и большинство из нас располагает досугом, чтобы предаться сплетням.
      Мало кому известно, что сейчас, в 1854 году, английская нация представляет собою скопище пропойц, еще более лишенных человеческого облика, чем русские бояре времен Петра Великого.
      Мало кому известно, что это считается проявлением национального характера. Мало кому известно, что толпа наших сограждан, направляющаяся на выставку в Сиденхэме, считает своим долгом, лишившись вдруг разума, трудолюбия, самоуважения, самоотверженности и прочих добродетелей, присущих нашей нации, немедленно напиться, затеять драку, рвать друг на друге одежду, разбивать и опрокидывать статуи. Повторяю, все это мало кому известно. И тем не менее, близкий этой толпе по духу писатель в приступе весьма умеренного энтузиазма описывает подобную сцену, посвящая ее той же самой толпе. И даже некая умеренная газета сообщает, что писатель этот наблюдал то, что произошло на упомянутой выставке в Сиденхэме, собственными глазами. Что ж, повторяю, подобное положение вещей мало кому известно.
      Мало кому известно, мне кажется, что "Путь паломника" и "Векфильдский священник" являются наименее популярными книгами в Англии. И вдруг я слышу, что один из нынешних американских министров (прекрасно знающий Англию) сообщает эту удивительную новость на заседании, состоявшемся недавно в Фишменгерс-Холл. Мало кому известно, вероятно, что, высказывая свои мысли относительно образования своих сограждан, его превосходительство отметил, что эти две книги можно найти в каждой хижине в Соединенных Штатах, тогда как "в Англии эти величайшие творения искусства сравнительно мало популярны", то есть попросту мало кому известны. Что касается наших государственных учреждений, то мало кому известно и, я думаю, мало кто поверил бы, если бы кто-нибудь, предположим, какой-нибудь французский писатель, написал, что английское правосудие позволяет лицу, имеющему самое непосредственное отношение к рассматриваемому делу, дважды назвать адвоката противной стороны "хулиганом" во время открытого заседания суда чуть не под самым носом у судьи, чего тот не мог не слышать. Мало кому известно, что подобный случай произошел в июле сего года и что все сделали вид, будто их это ни в коей мере не касается.
      Мало кому известно, что народ не имеет никакого отношения к некоему солидному клубу, который собирается по средам в Вестминстере, и что клуб этот не имеет никакого отношения к народу. Вследствие какой-то нелепой случайности, члены этого клуба избираются людьми совершенно ему чуждыми, и все, что делается и говорится в клубе, делается и говорится членами клуба для собственного удовольствия или собственной выгоды, а вовсе не потому, что они руководствуются соображениями блага своих избирателей. Почитайте протоколы заседаний клуба. В январе правая рука заявила, что левая рука оклеветала некую "известную личность", а левая рука сказала, что клевету распространяла правая рука. В феврале мистер Котел выдвинул обвинение против мистера Горшка *, и мистер Горшок потребовал, чтобы члены клуба проследили всю жизнь его превосходительства шаг за шагом от самой колыбели. В июне мистер А высказал скромное предположение, что мистер Б "невиданно наглый отступник"; в дело вмешался мистер В, хотя его это касалось меньше всего, и все буквы алфавита немедленно рассорились. В августе министр внутренних дел обвинил своего коллегу министра финансов в том, что тот болтает "явную чепуху". В том же месяце парламент был распущен на каникулы.
      И все время несмолкаемый гул голосов, повторяющих: "Что я сказал? Что вы сказали? Что он сказал? Я скажу, вы не скажете, я говорил, вы не говорили, я не хочу, вы не имеете права", - но никто никогда не спросил: "А что говорят они!" (то есть горстка людей, которые не являются членами клуба).
      Вероятно, мало кому известно, куда может завести члена клуба, о котором я рассказываю, желание вызвать аплодисменты или смех. У меня есть основания предполагать, что мало кому известно (ибо я не заметил, чтобы случай этот вызвал справедливое негодование), как далеко зашел один из них недавно. Вот что произошло. На повестке дня стоит вопрос о смещении правления клуба. Я против данного правления. Если хотите, я всегда был против. Не исключено, что моя официальная оппозиция явилась немалым препятствием, значительно затруднившим его деятельность. Я задумал произнести игривую речь и произвести приятное впечатление. Я нахожусь в самом центре столицы мира. Со всех сторон на меня наступает страшная болезнь - бедствие простых людей, которое преследует их за то, что они бедны, голодны и лишены крова, - но мне эта болезнь не страшна, потому что я один из немногих избранных. Она косит моих скромных безымянных соотечественников в далекой Варне, она поднимается из горячих песков Индии и холодных морей России; она свирепствует во Франции, в Неаполе, она душит людей в знойных закоулках Генуи, где я был свидетелем людских страдании, которые должны тронуть ваше сердце, если ему доступно сострадание. Мало того, она уже нашла себе немало жертв в городе, где я произношу речь, чего я не могу не знать, что я обязан знать, должен знать и отлично знаю. Но я не могу удержаться, чтобы не сострить, и я говорю: "Холера приходит всегда, когда истекает срок полномочий нашего правления". (Смех.)
      Завтра мою удачную шутку по поводу этого величайшего несчастья - самого страшного бедствия, которому подвержено человечество, - будут повторять те самые газеты, которые сообщат моим достопочтенным друзьям из клуба полученные по телеграфу известия, что в Плимут возвращается военное судно и везет микроб этой самой холеры на борту. Но что мне за дело до всех этих пустяков? Я хотел вызвать смех и вызвал его. Чтобы я стал слушать рассказы об агонии и смерти моих братьев! Разве я не лорд и не член парламента?
      Хотел бы я знать, многим ли известно, что подобный непристойный инцидент действительно имел место? Слышало ли об этом, например, население Тотнеса? Услышит ли оно вообще когда-нибудь об этом и узнаем ли мы, что этот факт стал ему известен?
      Мало кому известно, что в нашем законодательстве появилась совершенно новая тенденция, которая с каждым днем получает все более широкое и полное признание. Я говорю об исполненной глубочайшей мудрости тенденции издавать законы, проявляя неустанную заботу о благе худших членов общества и почти совершенно забывая о лучших. Под давлением просвещенных умов вопрос о том, "каковы нужды и права скромного ремесленника и его семьи", всегда уступает место вопросу о нуждах и правах отпетого бродяги, пьяницы или преступника. Как будто можно говорить о правах подонков человечества. Разве это разумно и справедливо, что тень галер или Ньюгетской тюрьмы омрачает с декабря по декабрь домашний очаг простого, честного, трудолюбивого Джоба Смита?
      И тем не менее, что бы Джоб ни делал, он всю свою жизнь страдает от подозрений в злостном хулиганстве, в котором его можно обвинить с таким же основанием, как и в том, что в жилах его течет королевская кровь.
      Шесть дней недели Джоба отданы тяжелому, однообразному, изнурительному труду. На седьмой день Джоб, его жена и дети, может быть, хотят погулять в парке, полюбоваться картиной, цветами, дикими зверями или даже огромной игрушкой, сделанной в подражание одному из чудес света. Большинство склонно думать, что Джоб поступает вполне разумно. Но тут появляется Британия и с воплями начинает рвать у себя на голове волосы: "Никогда! Никогда! Вы видите Слоггинса с разбитым носом, с синяком под глазом и с бульдогом? Слоггинс уничтожит все, что доставляет Джобу Смиту радость. Поэтому Джоб Смит не должен радоваться!" И Джоб Смит опять целый день сидит дома в гнетущей обстановке, усталый и расстроенный, или проводит все воскресенье, стоя у забора.
      Мало кому известно, что этот ненавистный Слоггинс - злой гений Джоба, преследующий его всю жизнь. Никогда у Джоба не было в доме маленького бочонка пива или бутылки спиртного. Все, что когда-нибудь приходилось пить ему и его жене, покупалось в самых небольших количествах в пивной. Как ни трудно джентльменам из Вестминстерского клуба представить себе подобного рода существование, Джоб ведет его уже долгие годы, и он знает несравненно лучше, чем весь клуб, когда ему нужно выпить "кружку пива" и как лучше и удобнее это сделать. Но против жизненного опыта Джоба восстает Британия и, преисполнившись к нему нежности, испускает вопли, терзая свои волосы: "А Слоггинс! Слоггинс с разбитым носом, подбитым глазом и бульдогом! Ведь он погибнет (как будто он и так давным-давно уже не погиб!), если Джоб Смит станет пить пиво, когда ему хочется". И Джоб, безмерно дивясь, пьет пиво тогда, когда, по мнению Британии, это удобно для Слоггинса.
      Но изумление его достигает предела, когда, получив напечатанное огромными буквами приглашение прийти послушать евангелиста ораторского красноречия или апостола чистоты нравов (я заметил, что ораторы в подобных приглашениях именуются в достаточной степени громкими, чтобы не сказать смелыми, титулами), он подходит к открытой двери и видит на возвышении громко взывающего к нему субъекта: "Взгляните на меня! Я тоже был Слоггинсом! Я тоже ходил с разбитым носом, подбитым глазом и с бульдогом. Глядите же хорошенько! Выпрямился мой нос, здоров мой глаз, сдох мой бульдог. Я, бывший раньше Слоггинсом, а теперь ставший евангелистом (или апостолом, смотря по обстоятельствам), громко взываю среди пустыни к тебе, Джоб Смит, ибо я был Слоггинсом, а стал святым, и поэтому ты, Джоб Смит (никогда не бывший Слоггинсом и не имевший с ним ничего общего), должен, повинуясь закону, принять то, что принимаю Я, отречься от того, от чего отрекся Я, стать Моим образом и подобием и следовать за Мной". И мало кому известно, что бедный Джоб, которого бог наградил умом, достаточным, чтобы понять, что самое лучшее и самое похвальное для него - держаться подальше от этого вездесущего Слоггинса, - так никогда и не сможет постичь, какое же все это имеет отношение к нему, потому что он не только никогда не имел ничего общего со Слоггинсом, но питал к нему ненависть и отвращение.
      Мало кому известно, что Джоб Смит любит музыку. Но тем не менее это так. Он, несомненно, музыкален от природы. Вкус Джоба не очень развит, потому что билеты в Итальянскую оперу стоят слишком дорого (ведь иначе придет Слоггинс и устроит беспорядок во время представления), и все-таки ему приятно слушать музыку, она смягчает его душу, и он отдыхает, слушая музыку, насколько позволяют ему его скромные средства. Любит Джоб и драму. Он не лишен природного вкуса, свойственного ребенку и дикарю, и этого вкуса не убить образованию. Радости и горести смертных, их пороки и добродетели, победы и поражения, представленные на сцене мужчинами и женщинами, производят на него сильное впечатление. Сам Джоб неважный танцор, но ему нравится смотреть на танцующих, его старший сын неплохо танцует, да и сам он не прочь при случае тряхнуть стариной и пройтись по кругу. И вот по этим-то причинам в те редкие дни, когда Джоб не работает, его иногда можно встретить на дешевом концерте, в дешевом театре, в дешевом танцевальном зале. Казалось бы, что уж здесь-то его наконец оставят в покое - он заплатил деньги и пусть себе веселится, если это доставляет ему удовольствие. Однако мало кому известно, что время от времени целая армия ополчается против этих скромных развлечений и нагоняет на бедного Джоба смертельный страх. Мало кому известно, зачем это делается. Мало кому известно, что виноват в этом Слоггинс. Двадцать пять тюремных священников, люди честные и благочестивые, взяли по Слоггинсу в оборот и обратили их. И все 25 Слоггинсов, заключенные в одиночные камеры, сразу же признались во всем 25-ти священникам. И вот Слоггинс, это порождение зла, вся кровь которого до последней капли отравлена ложью, стал воплощением духа Истины. Слоггинс заявил, что "во всем виноваты развлечения". Слоггинс провозгласил, что музыка довела его до этого. Слоггинс сознался, что если бы не театр, он не стукнул бы свою старую мать головой об стенку. Слоггинс утверждает, что из-за карт он не ходил в церковь.
      Слоггинс написал в своем признании: "Дарогой сэр, если бы я ни видил оппру Фрадьяволо я бы никогда дарогой сэр не дашел до такой глупости чтобы бить Бетси расколенной качиргошк Слоггинс советует навсегда закрыть все театры, снести все танцевальные залы и никогда больше не исполнять ни одного музыкального произведения, ибо считает, что все это создано на пагубу человечества. Выражает уверенность, что если бы не они, он бы завоевал себе положение в обществе и пользовался всеобщим уважением.
      Таким образом, все двадцать пять Слоггинсов в своих двадцати пяти честных и искренних признаниях требуют, чтобы к нуждам и заслугам Джоба Смита отнеслись со всем возможным презрением и пренебрежением, чтобы самые естественные и искренние человеческие стремления были смяты и растоптаны; чтобы слово Слоггинса стало законом для всего разумного и деятельного мира; чтобы Слоггинс правил на земле и на море; чтобы британцы были рабами Слоггинса и ныне, и присно, и во веки веков...
      Я беру на себя смелость утверждать, что эта серьезная и опасная ошибка мало кому известна и мало кто склонен задуматься над ней.