Истомлённый ожиданием этой милой Людмилы, Герка совсем запутался в своих ощущениях, желаниях и решениях. Временами ему даже подумывалось, что он и в многодневный поход не прочь отправиться, чтобы она не считала его трусом.

Заслышав её голос, он вздрогнул, засуетился и едва не бросился бежать в темноту, вон – отсюда!

Дед Игнатий Савельевич всё углядел и просящим тоном посоветовал:

– Скажи ей, что образумился, передумал, извинись обязательно… Когда они искупаются, картошечка в самый раз и поспеет. А мы ещё чаёк со смородиновым листом организуем. А он, сказывают, нервы очень уж укрепляет.

– Да, нервы в жизни играют значительную роль, – охотно продолжила разговор тоже уставшая от молчания тётя Арнадна Аркадьевна. – Вот у Людмилочки они представляются мне почти железными.

– Каждый участник нашего многодневного похода вернется из него с крепчайшими нервами, – будто продиктовала, подойдя к костру, эта милая Людмила. За ней из темноты появились Голгофа и Пантя с узлом в руках. – Мальчики, вы будете купаться? Учтите, редкая возможность – поплавать в ночной реке под звёздами.

Герка ждал, чего ответит Пантя, а тот ждал, чего ответит Герка, не дождался и пропищал:

– Попробую я. Плаваю я как топор, но попробую. Да я уж сегодня раз уж и тонул.

– Сегодня я купался уже, – по возможности небрежно сообщил Герка, соображая, как бы ему набраться смелости и бултыхнуться в реку с таким шумом, чтобы все обратили внимание.

А девочки восторженно повизгивали в воде.

– Слышь, Герка, – шепнул Пантя, – столкни мене… ме-ня… сам-то я… – Он разделся, переминался с ноги на ногу. – Ме-не боязно самому-то… мне боязно… ты ме-ня в спину… а? Толкни… а?

Герка тоже разделся, тоже переминался с ноги на ногу и тоже боялся воды.

– Мальчики! Мальчики! – раздался из темноты голос Голгофы. – Нам жаль вас! Не вода, а блаженство! Да и не очень глубоко здесь!

– Да они просто трусят, наши мальчики! – крикнула эта милая Людмила. – А ну, кто из вас не совсем трус?

– Толкни, толкни ты мене! – взмолился Пантя. – Ну! Хоть по шее мне крепко дай!

«Вот тогда и получится, что он меня смелее», – мрачно пронеслось в голове Герки, и он шепнул:

– Я сам…

Но ноги словно приросли к земле, и даже чуть-чуть вросли в неё. Герка замёрз и с каждым мгновением, казалось, терял последнюю надежду пересилить страх.

– Тогда давай я тебе… тебя? – предложил Пантя, и Герка непроизвольно мотнул головой, и тут же сильные руки Панти толкнули его, и он пролетел чуть ли не до середины реки. Летя в темноте и падая в темноту, он успел обреченно подумать, что сейчас все его мучения вполне могут закончиться – прощайте, дорогие друзья, добились вы своего…

Вслед за ним с громким испуганным пищанием в воду грохнулся Пантя – его столкнул дед Игнатий Савельевич. То ли он слышал разговор мальчишек и решил помочь Панте, то ли отомстил за внука, заподозрив Пантю в недобром поведении.

Немного наглотавшись воды, Герка прокашлялся, прочихался, убедился, что и не собирается тонуть, а плывёт себе и плывёт, крикнул:

– Ничего водичка! Подходяще!

Правда, его несколько удручало то, что Пантя будто бы прыгнул в реку сам, но ведь всё равно первым в воде оказался он, Герка.

Пантин же полет оказался куда менее удачен: он был совершенно неожиданным. К тому же Пантя не догадался сразу закрыть рот, не сообразил и сразу постараться вынырнуть.

Но и Пантя очухался быстро. Все вылезли на берег и принялись лакомиться, наслаждаться, восторгаться печёной картошкой.

Простите меня, уважаемые читатели! Я понимаю, что в серьёзной книге, написанной для серьёзных людей, да ещё в такой ответственный момент повествования уделять внимание печёной картошке вроде бы и не совсем обязательно.

Но я вот считаю это просто необходимым и даже полезным для вас. Ведь дело тут, конечно, не в самой печёной картошке, хотя она и необыкновенно вкусна, а в том дело, что создается она в костре, а костёр – на берегу реки, а вокруг – родная природа, именно родная, потому что мы тут родились. А над землей – бесконечное небо, щедро украшенное яркими звёздами. (Понимаю, уважаемые читатели, что «украшенное» – в данном случае неточное слово, но другого я найти не мог, попытайтесь вы.) И при всей этой бесконечности, громадности ты не кажешься себе маленьким, а, наоборот, чувствуешь, что ты – кровная частичка безграничного мира Родины, который весь твой, если ты без него не можешь…

Вот и сидели герои нашего повествования, любовались звёздным небом, забыв обо всём ничтожном, некрасивом, злом, несправедливом, обо всём том забыв, что портит жизнь, делает её мелочной, суетливой без толку, а иногда и бессмысленной. Каждому, но, конечно, по-своему думалось лишь о добром, прекрасном, чистом, высоком, главном.

Дед Игнатий Савельевич вспоминал, как в одном из освобожденных от фашистов сёл к нему, солдату, подошла старушка, трижды поцеловала его и сказала: «Спасибо, спаситель…»

Тётя Ариадна Аркадьевна украдкой смахнула со щеки слезинку, закрыла глаза и увидела своих детей таких маленьких-маленьких, таких миленьких-миленьких…

Пантя думал о маме.

Голгофа сейчас верила, что звёзды разговаривают с теми, кто ими любуется на земле…

Герка смотрел в большие чёрные глаза этой милой Людмилы и ни о чем не думал…

А она совсем размечталась: вот станет она взрослой, будет у неё дочь, поедут они с ней в Звёздный городок, подарят цветы памятнику Гагарина, и Людмила скажет: «Вот, Юрий Алексеевич, появилась на свете ещё одна милая девочка, пожелайте ей счастья, потому что она хочет быть настоящим человеком и знает, как это трудно и как это надо…» А Гагарин вдруг как бы станет живым, в его смеющихся глазах засветится звёздный отблеск, губы шевельнутся в знакомой всему миру улыбке, и он скажет: «За её счастье я уже отдал жизнь. Значит, оно у неё будет…»

Догорал костёр.

– И завтра будет так же… – прошептала Голгофа.

– Нет, немного не так, а лучше, значительно лучше! – торжественно произнёс дед Игнатий Савельевич.

Пора было уходить. Тётя Ариадна Аркадьевна сказала весело, но с оттенком легкой грусти:

– Какая суматошная и разнообразная жизнь выдалась в последние дни. – И у неё вырвался печальный вздох: – Уедут девочки, Пантя уедет…

Тут Герка опять едва не взорвался, еле сдержал себя, хотел обидеться, сдерзить по крайней мере, что, мол, хорошие люди вроде Панти уедут, а останутся-то Кошмар да он, что, мол, кот-то ещё какую-то ценность представляет, а вот он, Герка… Но вслух сказал другое:

– А где же вы на озере будете жить, если там избушки сожгли?

– Во-первых, туда ещё надо дойти, – подозрительно взглянув на него, ответила эта милая Людмила. – Во-вторых, одну ночь можно и у костра провести. Потом соорудим шалаши. В поход мы всё равно пойдём. При любых обстоятельствах.

– Главное, ребята, назад не отступать! – почти бодро пропел дед Игнатий Савельевич. – Сейчас пора баиньки. Завтра начинается трудная походная жизнь.

– А я бы ещё посидела сейчас у костра, – мечтательно сказала Голгофа. – Я так взволнована, что мне всё равно не заснуть.

– Так я запалю! – предложил Пантя. – Я и картошки могу принести!

– С ЧУЖОГО ОГОРОДА? – Слова прозвучали грубо и презрительно. Так презрительно и грубо, что Герка тут же искренне и в страхе пожалел о своей несдержанности.

На душе у него стало горько и мерзко, и ощущение это усиливалось тем, что все молчали. Но Герка заметил: все сочувственно поглядывали на Пантю.

А тот отвернулся, низко опустив голову, потом резко выпрямился и схватил свой узел.

Голгофа неторопливым, но решительным движением отобрала узел.

От молчания, казалось, резало в ушах.

Тётя Ариадна Аркадьевна, перестав нервно дергать себя за косички, строго позвала:

– Герман! Может быть, тебе действительно просто абсолютно не хочется идти в многодневный поход? Так оставайся дома. А то я запуталась в твоих… претензиях. А оскорбления твои мне, прости, отвратительны.

– Он… – Чувствовалось, что Панте не только хочется закричать, а самым обыкновенным образом врезать Герке, но этого не произошло, и все облегченно вздохнули. – Он мене не хочет! – тоненько пропищал Пантя. – Ну… я могу… идите, а я… не…

– В поход пойдёт каждый, кто захочет, – остановила его тётя Ариадна Аркадьевна. – И не ты, Герман, здесь распоряжаешься… Всем надо хорошенько выспаться. Девочки, вы…

– Мы на сеновале, только на сеновале! – просительным тоном проговорила Голгофа. – Я никогда не подозревала, что сено пахнет так чудесно!

– Тогда всем спокойной ночи. Будем надеяться, что к утру между нами не останется никаких недоразумений. – И тётя Ариадна Аркадьевна скрылась в темноте.

Пантя к тому времени вновь разжёг большой костёр, лег возле него и палочкой подкатывал к нему отскочившие угольки.

Спокойной ночи пока не предвиделось.

Если уж мне, уважаемые читатели, быть точным и правдивым до конца, то следует отметить, что сейчас хуже всех было деду Игнатию Савельевичу. Ведь его единственный внук вел себя ПОСТЫДНО. И деду было очень-очень-очень стыдно за него. А ещё больше – за себя. Он, он, дед, во всём виноват!.. И какой может завтра произойти позор! Ведь если Герка откажется идти в поход – как быть?! Быть – как?! Одного его оставлять нельзя, просто невозможно. Ведь он отвечает за внука перед его родителями… Что, что, ЧТО делать, если внук не слушается деда?

Эта милая Людмила смотрела в огонь большими чёрными глазами уже не безучастным, почти равнодушным взглядом, а печальным. А Герка смотрел на неё, теперь уже не остерегаясь. Он, если и не сознавал, то смутно предчувствовал, что теряет всё, что вот-вот она скажет ему такое…

Дед Игнатий Савельевич, виновато крякая и покашливая, посидел ещё немного, медленно встал, постоял и проговорил очень тоскливо:

– Костёр не забудьте залить, когда уходить будете. Панте я спать на диване постелю. Приятных вам сновидений. – Он как бы крайне нехотя ушёл в темноту, и оттуда послышалось грустное, пожалуй, даже слишком грустное пение: – Главное, ребята, сердцем не стареть, конечное дело…

Пантя сказал:

– Я спать здесь буду. Я привычный.

Герка и жалел, что гордо не ушёл с дедом, а ещё больше его угнетало то, что среди сидевших у костра он явственно ощущал себя чужим, лишним и ненужным. Как будто они ждали, когда же наконец он уйдёт, чтобы повеселиться без него!.. Ладно, ладно… Ведь всё равно смешно и глупо получается: поход-то зависит от него, а они…

Девочки пошептались и ушли в сторону реки.

– Слышь ты, тюня! – тяжело дыша, не в силах сдержать себя, исступленно прошептал Пантя. – Я тебе ухи оторву… я тебе всё выверну… я тебе, как мухе, лапки оторву… она в поход хочет, а ты… – Голос его стал хриплым. – Только попробуй у мене… я тебе… ты мене знаешь… – В отблесках костра глаза Панти казались красными. – Я за неё тебе… она в поход хочет, а ты…

Нисколько я не виню Герку, уважаемые читатели, в том, что он испугался. Не трусость Герки меня возмущает. Она в данном случае вполне естественна, понятна, и со временем победить её можно. Дело тут совсем в другом. А в чём, сами попробуйте догадаться, сами разберитесь в происходившем. Я вам вполне доверяю, уважаемые читатели.

Девочки вернулись к костру, присели, помолчали, как вдруг эта милая Людмила, внимательно разглядев мальчишек, резко спросила:

– Что здесь произошло?.. Кто тут из вас без нас чего успел вытворить?.. Пантя?

– Не… не… ничего.

– Врёшь, вижу. Герман?

– Ну… ничего… я и слова не сказал.

– Значит, Пантя что-то говорил? Вернее, пищал?

Голгофа умоляюще попросила:

– Не надо портить такой чудесный вечер. Тем более, что завтра в многодневный поход… Взгляните лучше на небо! Ведь невозможно, например, представить, что звёзды способны ссориться… А тишина-то какая… послушайте… Нет, нет, теперь я буду жить иначе. Раньше я никуда не стремилась. Вернее, просто ждала, когда подрасту, чтобы убежать от домашней скуки. А в скуке, оказывается, была виновата и я… Завтра мы будем на Диком озере!

– Завтра на Диком озере, – чеканным голосом произнесла эта милая Людмила, – будем мы с тобой, Голочка, и Пантя. Мы будем там в любом случае. Несмотря ни на что и ни на кого. Ведь некоторые, – последнее слово она выговорила откровенно язвительно, – могут и не дать возможности кое-кому пойти с нами.

– До-о-о-ождик! – Герка протянул вперёд ладони и торжественно повторил: – Дождик, дождик!

– Откуда он взялся? – удивилась эта милая Людмила. – Ведь ни тучечки не было. Заливай костёр, Пантя! – И когда он ушёл с ведром к реке, спросила: – Герман, чего он сказал тебе без нас?

– Да ничего… ничего особенного, – упавшим голосом пробормотал Герка. – Чего он мне сказать может?

– Тогда иди-ка спать, Герман. Дождь, видимо, скоро польёт по-настоящему. Выспись хорошенько.

Герка уходил злым, но уже у дома его охватила растерянность: ведь эта милая Людмила выгнала его! А тот остался с ними!.. Что же получается?.. Герка опустился на крыльцо, словно собирался долго размышлять, но тут же вскочил. Ну, почему он у них всегда в чем-нибудь виноват? Не сказал об угрозах Панти, значит, струсил. Сказал бы о Пантиных угрозах, значит, тоже струсил – пожаловался!.. На них не угодишь! Ладно, ладно… Если оставили его одного, то он один и будет действовать! Идите, идите, идите в поход со своим хулиганом!.. А он, Герка, который вам не нужен, которого вы и за человека не считаете, докажет вам, кто тут главный! От кого ваш поход зависит!

Дождь как-то враз стремительно расшумелся, полил, полил, будто пошло одновременно два дождя…

Со смехом и повизгиваниями девочки вбежали во двор, не заметив, конечно, Герки, залезли на сеновал. За ними неторопливо, не обращая внимания на ливень, будто нехотя, с узлом в руке прошёл Пантя и тоже забрался на сеновал.

Ну, завтра они получат! Герка хотел разозлиться, рассвирепеть хотел, но в носу у него защипало от слез обиды, горькой и острой. Пусть Голгофа без Панти шагу ступить не может, пусть Пантя готов из-за неё человеку руки и уши оторвать, нос выдернуть готов, оба они длиннющие, оба ненормальные. Одна из дому сбежала, другого из дому выгнали… Но эта… эта… эта-то будто бы милая Людмила! Она-то чего в нём обнаружила? Почему, она его, Герку-то, гонит?! Ведь совсем недавно, пока тут длиннющих-то не было, она же к нему иначе относилась! Анализировать его хотела, комментировать, перевоспитывать…

Ещё ни разу в жизни не испытывал Герка такой наинесправедливейшей обиды, такого наиоскорбительнейшего унижения, такого издевательства…

А этот вреднющий дед? Чем он лучше их? Льёт проливной дождь, ночь, а он даже не поинтересуется, где его единственный внук! Какое возмутительное безобразие! Дождь лил и лил…

Промёрз уже Герка, но стоял на крыльце, дрожа от озноба и доносившегося с сеновала смеха… Выйдет дед внука единственного когда-нибудь искать или нет?.. И Герка решил вымокнуть, простудиться так, чтобы схватить самое разностороннее воспаление лёгких, ангинище какое-нибудь страшенное, чтобы дед виноват был перед ним и уже ни разика бы не осмелился ослушаться внука! Он встал под проливной, довольно холодный дождь, сразу промок насквозь и только тут заметил нечто невообразимое, потрясающе ужасное, отчего сердце резанула боль, а голова мгновенно закружилась: все окна в доме были темны!

А на сеновале хохотали…