Тихая сатана

      Куприянов был готов к любому вопросу, но не к такому.
      – Нет, – решительно ответил он. – Абсолютно исключено. У него необыкновенная порядочность… Он скоро придет, сами убедитесь.
      – Уже не придет, – словно ринувшись в наступление, вмешалась в разговор вошедшая дежурная.
      – Почему? – удивился Куприянов.
      – Пушкарев около семи рассчитался и уехал из гостиницы. А кроме него, в номер никто не заходил. Даже горничная. Видите, его постель свежим бельем не застелена…
      Куприянов угрюмо молчал.
      – Ну, что скажете? – спросил Арсентьев.
      – Фу-ты, ерунда какая. Даже не предупредил. Прямо удивляюсь. – Куприянов был явно расстроен.
      Кто-то приоткрыл дверь и вызвал дежурного.
      – Пушкарев знал, где лежат деньги? – спросил Арсентьев. Ответа не было.
      – Вы не ответили на мой вопрос.
      – Знал! Я просил его отдать деньги моему другу.
      – К нему ребята захаживали? Куприянов задумался.
      – Кроме девушки с верхнего этажа и ее знакомого, никто.
      – Опишите внешность Пушкарева, – попросил Савин. Куприянов понял сразу, что от него требуется.
      – Это пожалуйста. Лет восемнадцать. Рост? Почти под сто восемьдесят. Сейчас ребята крупные. Одет? Куртка из синтетики, синяя, коричневые брюки, рубашка красная с широким воротником и джемпер черный…
      – Особые приметы?
      – Не понял… Хотя… Блондинистый, курчавый. На таких девчонки смотрят…
      – Это не особые приметы, – прервал Арсентьев. – Для нас особые приметы – родинки, шрамы, наколки, хромота, например, косоглазие, – пояснил он.
      – Что вы! Ничего этого у него нет.
      Вернулась дежурная. Она оказалась достаточно сметливой. В руке держала карточку проживающего в гостинице. В ней значилось, что Пушкарев Виктор Андреевич, прибывший из города Тбилиси, выписался из гостиницы шестого марта в 18.45. Савин пальцем указал на графу, где стояла дата предполагаемого выезда. Пушкарев уехал на неделю раньше. Карточка была заполнена его рукой.
      – Интересная деталь, – сказал Арсентьев Савину. – Запиши его данные.
      Дежурная смотрела страдальчески.
      – Теперь из-за этой кражи склонять на собрании будут, премии лишат. – Она прижала ладони к щекам. На глазах появились слезы. – Вы хоть сказали бы директору…
      – Да будет вам, из-за этого премии не лишают, – успокоил Савин. – Хотя чем черт не шутит…
      – Вас премия беспокоит, нас – это преступление, новый потерпевший и то, что еще один человек под суд пойдет, – сказал Арсентьев. – История одна, а интересы разные.
      Дежурная замкнулась в гордом молчании и ушла.
      – Давай, Савин, приглашай понятых, – выбросив руку, Арсентьев посмотрел на часы.
      Куприянов сидел притихший, посматривая снизу вверх на Арсентьева.
      – Я так скажу, по-простому. Говорим, пишем, убеждаем, а сколько еще мерзавцев воруют, обманывают, грабят… Вот и получается – они на нас с ножом, с отмычкой, а мы их все к сознанию призываем. В общем, самоутверждаются преступники на нашем кармане и нашем здоровье, – сердито бросил он. – Выходит, они стыд в архив сдали?
      Арсентьев нахмурился.
      – Можно поставить вопрос и по-другому. Почему кое-кто из людей частенько отводит глаза от хамов, хапуг, взяточников, воров? И от тех, кто сгибается в поисках спокойной жизни перед ханжами, стяжателями и лицемерами, хотя и знает, что они ничтожество, но слова громкого не скажет? Не потому ли преступники порой вольготно себя чувствуют? Вот вам и пережитки прошлого! Как ответить на этот вопрос? Ведь важно, чтоб подонки безнаказанность не чувствовали.
      Куприянов сдержанно кашлянул. Арсентьев продолжал:
      – Почему одни, спасая других, бросаются в огонь, ледяную воду, безвозмездно отдают кровь, а другие не так уж редко становятся безразличными, когда встречают куражащихся хулиганов, когда видят, что вор обкрадывает другого человека? Неужели они робеют перед кучкой прохвостов? В чем загвоздка? Может, не хватает им чувства достоинства, гордости?..
      – А хулиган расценивает по-своему: не осадили – выходит, можно, – проговорил Куприянов.
      Вошел Савин с понятыми. Он вновь зашагал по номеру, заглянул в шкафы, осмотрел тумбочку, которой пользовался Пушкарев.
      – Как бы продуманно человек ни совершал преступление, как бы изобретательно ни отводил от себя подозрения, всего предусмотреть не может, – уверенно сказал он. – Все равно следы оставит!
      – Только где следы? – спросил Арсентьев.
      Славин не ответил, прошел в ванную комнату и вскоре вернулся.
      Пушкарев явно торопился с отъездом. Забыл мыльницу, зубную щетку и даже неотправленную открытку домой оставил в ящике тумбочки. Присев к журнальному столику, Савин принялся за протокол осмотра.
      Куприянов написал заявление быстро. О Пушкареве отозвался хорошо. Его лицо порозовело и выражало смущение. Видно, от взволнованности он клетчатым платком изредка вытирал лоб.
      Понятые ушли. Вошла дежурная с чайником.
      – Попейте чайку, не повредит. Между прочим, уже одиннадцатый час…
      – Спасибо! – поблагодарил Савин. – Можно стаканчик.
      Дежурная, сияя улыбкой, удалилась.
      – Даже в голове не укладывается, – щурясь, словно припоминая что-то, сказал Куприянов. – Последние дни Пушкарев в деньгах затруднялся. Я это чувствовал. Приглашал завтракать, обедать. Он к этому отнесся неодобрительно. Обиделся. Вот такая деталь…
      – Вы считаете, он это от скромности? – угадывая недосказанные слова, спросил Арсентьев.
      – Несомненно, – категорично ответил Куприянов. – Его скромность не только в этом. Я думаю…
      – Что вы думаете? Куприянов промолчал. Вернулась дежурная.
      – Наверное, это поможет вам, – сказала услужливо. – В пятьдесят седьмом номере знакомая Пушкарева живет. Тамарой зовут. Может, она что подскажет.
      – Спасибо. – Арсентьев умолчал, что о Тамаре он уже знает от потерпевшего. – Это очень интересно! Пригласить ее в кабинет администратора несложная задача?
      – Устрою, – довольная поручением, ответила дежурная и направилась вместе с Савиным к выходу. Настроение ее несколько улучшилось.
      – Только о краже ни слова, – фраза была брошена им уже вслед.
      Арсентьев спросил Куприянова:
      – Надолго в Москве?
      – Еще неделю.
      – В командировке?
      – Нет. По семейным делам. Я дочку замуж отпускаю.
      – Выдаете, – поправил его Арсентьев.
      – Нет, отпускаю, – повторил Куприянов. – Она была замужем. Ей двадцать восемь и с дочкой. Вот стараюсь, чтобы жизнь у нее новая по-человечески шла. Приданое в Москве покупаю. Хочу, чтоб было все как у людей, нужды в необходимом не видела. – Он с силой потер подбородок и словно с горечью добавил: – И чтоб сердце за нее не болело…
      Поняв, что осмотр закончен, Куприянов взял стакан с чаем, пригубил и поставил его на стол.
      Стихли голоса, замолкли телевизоры. Гостиница готовилась ко сну. В уютных холлах, под светом желтых абажуров за журналами и вязанием коротали ночное время дежурные. Арсентьев спустился на лифте в вестибюль и, размашисто шагая, направился в кабинет администратора. Проходя мимо швейцара, он замедлил ход. Швейцар, поспешно притушив сигарету, посмотрел на Арсентьева поверх очков и шагнул навстречу. По его лицу было видно, что за день он устал и предстоящий разговор с работником милиции его не особенно вдохновлял.
      – Что ж вора-то проморгали? – с напускной строгостью спросил Арсентьев. – При вашем-то стаже глаз должен быть особый, наметанный.
      Небольшого роста, с поредевшими седыми волосами, круглолицый швейцар знал, как ответить, но все же с минуту стоял нахохлившись.
      Переступая с ноги на ногу, сказал уныло:
      – Виноват, товарищ начальник. Вот прошляпил, – и развел руками. Швейцар давно уяснил простую житейскую истину: на человека меньше сердятся, когда он сам себя ругает. – Вообще-то, конечно, должен был обратить внимание, – сказал с огорчением. – Уж очень торопился парень, когда от лифта шел. Я еще спросил: «Что мало у нас пожили?» А он даже не взглянул, – эти слова прозвучали вполне искренне. – Только если разобраться – какой с меня спрос? – продолжал швейцар. – Обувь у человека грязная – не пускай – паркет замызгает, курить в вестибюле не разрешай, за чемоданами посматривай, посторонних вежливо поворачивай… Ответственность большая, а жалованье? – Он взъерошил пальцами седую копну волос и нарочито кашлянул. – Я один, а поручений вон сколько. За день народу – тьма. Туда-сюда. За всеми не уследишь. Нагорбишься за дежурство.
      – Поменяли бы работу, раз столько хлопот.
      – Мы трудностей не боимся, – улыбнулся хитро швейцар.
      Улыбнулся и Арсентьев. Он знал – швейцар работу не сменит…
      – Парень один вышел? Или кто ждал его? Швейцар беззвучно пошевелил губами, словно что-то припоминая.
      – Один. Сел в такси и уехал.
      – Вот если б номерок машины… – с надеждой в голосе сказал Арсентьев.
      – Номерок – это мы можем, – оживился швейцар. – Такси мы заказывали. Жилец какой-то уезжал. Но, видно, торопился, на другой машине укатил. – Он стал шарить по карманам. – Телефон в таксопарк мне сменщик дал. У него невестка там диспетчером… Не должен я выбросить бумажку!
      Арсентьев усилием воли подавил нетерпение и стоял молча. Швейцар подошел к двери и, присев на корточки, стал рыться в тумбочке.
      – Таксист этот натуральный рвач оказался! – жаловался он. – Как узнал, что жилец уехал, о ложном вызове стал кричать, что колесил вхолостую. Все требовал, чтобы уплатил я за прогон. А какая моя вина?
      Бумажка с номером нашлась среди газет.
      – Вот она!
      – Спасибо, отец, выручил! – проговорил Арсентьев благодарно.
      Он подошел к телефону, снял трубку… А через минуту уже записывал номер такси и фамилию шофера.
      В кабинете администратора напротив Савина сидела красивая девушка. Она скользнула по Арсентьеву беспокойным взглядом.
      «Тамара», – догадался он, усаживаясь на диван.
      Тамара отвечала на вопросы обстоятельно, назвала адреса, где мог появиться Виктор, и взволнованно теребила концы пояса васильковой кофты.
      – Других знакомых у нас здесь нет. Мы в Москве впервые, – уверяла она Савина. – Скажите, что с Виктором? – Этим вопросом она пыталась скрыть замешательство и растерянность.
      На этот вопрос отвечать точно было преждевременно. Поэтому Савин отделался формальными словами: служебная необходимость. Арсентьев вмешиваться не стал. В данной ситуации такой ответ был правильным и отвечал интересам дела.
      – Не волнуйтесь, Тамара. Приходите утром в отделение, к этому времени кое-что прояснится, и мы продолжим беседу. – Арсентьев взглянул на часы. Было около двенадцати. Он подумал, что в таксопарках в это время уже заканчивалась смена, водители, отметив время возврата, разъезжались по домам. Все это осложняло розыск.
      Когда Тамара ушла, он сказал Савину:
      – Давай подведем итоги, чем мы располагаем? Адресами, номером такси, приметами Пушкарева. Чего у нас нет? Как всегда – времени. Парень, если он еще в Москве, может уехать в любую минуту. Поэтому начнем с поиска шофера. Он укажет точное место, где высадил Пушкарева. Это первое. Второе – надо вызвать в отделение Муратова и Казакова и подключить их к розыску. Они займутся проверкой адресов. Вдвоем нам не управиться.
      Арсентьев позвонил дежурному и поручил проинформировать о розыске Пушкарева милицию вокзалов и аэропортов, вызвать из дома оперативников, а через диспетчера – водителя такси.
      Тамара вошла в номер и, не зажигая света, легла в постель. В буфете она слышала о краже и теперь, после разговора с работниками милиции, не могла успокоиться. «Неужели это страх, – думала она. – Страх за кого? За себя или за Виктора? Наверное, больше за него. Но и за себя тоже. Ведь во всей этой истории я отнюдь не была безучастным лицом, – рассуждала Тамара. – А уж если быть с собой откровенной до конца, не я ли толкнула Виктора к опрометчивым поступкам? Ведь все, что он делал в последние дни, он делал с моего одобрения, ведома, согласия…»
      Конечно, она в краже не виновата. Но если бы не было всех тех его маленьких и больших срывов, тех легкомысленных вечеров и пустых разговоров, в сущности, безнравственных, – она-то это хорошо понимала! – так вот, если бы всего этого не было, то не было бы и кражи. Конечно, она не хотела, чтобы он ее совершал, и в то же время всем своим поведением, даже безответственностью по отношению к нему она подтолкнула его к краже.
      Беспорядочные мысли быстро уступили место тревоге, простой человеческой тревоге за Виктора, который еще недавно был рядом с ней, а сейчас убежал. Убежал не только от наказания, но, наверное, от сознания собственной вины. И – тут Тамара даже задохнулась от волнения – от стыда перед ней.
      Конечно, теперь ему перед ней стыдно, хотя по справедливости стыд должна испытывать и она.
      …Водитель такси появился через полчаса. Высокий, грузный, в форменной фуражке с блестящим козырьком. Он вошел в кабинет Арсентьева без стука.
      – К вам, что ли? – спросил хмуро.
      – К нам. Садитесь.
      – Ничего. Постою! Рассиживаться некогда, план горит. – Однако тут же уселся на диван.
      Он отвечал сбивчиво, неохотно. Наверное, потому, что вызов в милицию нарушил его маршрут, а спидометр опять накрутил лишние километры, и смену катать приходилось впустую. Но и из коротких его фраз стало ясно, что Пушкарева он высадил у Курского вокзала.
      Допрос не занял много времени. Арсентьев протянул исписанный бланк протокола. Водитель, словно мстя за потерянное время, читал его долго, уточняя ничего не значащие детали. Арсентьев почувствовал, что начинает сердиться, когда увидел, что водитель перевернул протокол и принялся читать заново. Наконец поставил размашистую подпись.
      – Вот и все. Спасибо, – сказал Арсентьев. – Вы нам очень помогли.
      Нахлобучив фуражку и что-то буркнув под нос, водитель скрылся за дверью.
      – Давай прокатимся и мы. Съездим на Курский вокзал, – сказал Савину Арсентьев.
      Привокзальная площадь была пуста. Редкие пешеходы, с десяток автомашин с зелеными фонариками на лобовом стекле, да одинокая фигура милиционера.
      Они потолкались на перронах, прошлись по залам ожидания, заранее узнав, когда отходят поезда на Тбилиси. Тут жизнь шла своим чередом. Скамейки были заполнены до отказа. Люди разговаривали, спали, ели, озабоченно посматривали на табло…
      Человека с приметами Пушкарева среди них не было.
      – Плохи дела, – сказал Арсентьев. – Похоже, парень помахал нам ручкой.
      Дежурный «газик» зашуршал покрышками и помчался по площади. Ночь уже почти ушла, но и утро не наступило. Рассветное небо по-прежнему смотрело на город круглым глазом белесой луны.
      …В коридорах отделения милиции в этот час по-особенному тихо. Лишь на втором этаже стрекотала пишущая машинка – печаталась суточная сводка о происшествиях, да и в кабинете у оперативников ярко горел свет. Было двадцать минут шестого. Казаков, с зажатой в зубах сигаретой, склонился над столом и сосредоточенно листал перекидной календарь. На диване пытался дремать Муратов. Время от времени он приподнимал веки, сонно посматривал на дверь и опять прятал голову в воротник пальто. Увидев Арсентьева, они встали.
      – Привет! – поздоровался он и, не теряя времени, сразу же кратко ввел своих сотрудников в курс дела. Рассказал о краже самое главное и поделился планом первичных оперативных действий. – Вот адреса, где может появиться Пушкарев. – Арсентьев вытащил из кармана записную книжку и вырвал листок. – Поезда на юг после двух ночи не отправлялись. Надеюсь, вернетесь не с пустыми руками. Правда, до очередного состава времени маловато…
      Муратов, отличавшийся удивительной инициативностью и напористостью, только улыбнулся:
      – Бывает хуже, когда не знаешь, кого брать… Уже в машине Казаков раздумчиво проговорил:
      – Чего завидуют нашей работе? Романтика… Она только в кино захватывающая. А на самом деле дежурства, наряды, проверки, протоколы, отчеты, справки, запросы… Нет передыху ни днем, ни ночью. Голова кругом идет. Для сна лишний час не украдешь. Да и дела-то – сплошное расстройство и огорчение…
      Муратов опять улыбнулся.
      – Не согласен? – удивленно спросил Казаков. – Сколько нам времени остается на личную жизнь? Не ответишь. Происшествия, допросы, задержания, обыски, тяжелые разговоры с потерпевшими. И за всем этим – люди. Сплошная драма в трех частях. А после работы, даже ночью, – думаешь о том, что говорилось на совещаниях, что прояснилось на допросах, что не выяснено при осмотре, о чем не договорили потерпевшие и задержанные. И так изо дня в день.
      – Это верно, – с готовностью ответил Муратов. – Ноги и те сами собой вышагивают туда, куда надо. Но ноги не главное. Важно, чтоб голова всегда хорошо работала. Только знаешь, наверное, в нашей работе так и должно быть. Без такого напряжения чужую боль не снимешь, не облегчишь.
      – Пожалуй, – согласился Казаков. – Недаром нас называют оперативниками. Вот мы и заняты постоянно. И не хватает нас для друзей, знакомых.
      – На случайных знакомых можно время сэкономить, – сухо сказал Муратов. – Знакомые – не друзья. Они вспоминают нас, когда возникает потребность…
      Машина притормозила у пятиэтажного старого дома, затерявшегося в одном из переулков на Сретенке. Потянув на себя входную дверь с тугой пружиной, они вошли в подъезд. На лестничной площадке тускло горела лампочка. Подсвечивая фонариком, Муратов тихо шел по длинному, как в общежитии, коридору, отыскивая нужную квартиру. Нажал кнопку звонка – дал два коротких. С минуту ждал.
      Нажал на кнопку еще раз. За дверью, обитой стареньким черным дерматином, послышались шаги.
      – Кто там? – спросил женский голос.
      – Аварийная. Нижний этаж залило…
      – Еще не хватало. Вас днем не дозовешься, а тут сами заявились… – ворчала женщина, щелкая задвижкой.
      Дверь приоткрылась. В проеме показалась остроглазая худенькая старушка.
      Муратов переступил порог.
      – Не беспокойтесь, мамаша, – тихо сказал он, показывая красное с тисненым гербом удостоверение. – Мы из милиции, – и мягко захлопнул входную дверь.
      Старушка оказалась словоохотливой. Без смятения в глазах она проговорила:
      – А я не беспокоюсь. Бояться мне нечего, миллионов не имею, – и все же выражение ее лица изменилось. Склонив голову набок, она разглядывала их.
      – Четкина Валентина здесь живет? – шепотом спросил Муратов.
      – Валя? Здесь! Вот тут, – указала на покрашенную светлой краской дверь и пояснила: – Она свою комнату почему-то берлогой называет. Значит, милиция ею заинтересовалась? А я подумала, кавалеры пришли, наговоришь чего лишнего.
      – Кто у нее сейчас? – спросил Казаков.
      – Не знаю. Все магнитофон крутили…
      Дверь Четкиной была не заперта. Они постучали. Никто не ответил. В комнате слегка накурено, пахло горьковатыми духами.
      Муратов пошарил рукой по стене, нащупал выключатель. Комната оказалась большой и уютной. Слева синий угловой диван, около него кресла. В углу – цветной телевизор.
      Настенные часы мягко пробили семь.
      – Кто там? – раздался за занавеской мужской голос.
      – Милиция… Оденьтесь, поговорим в коридоре, – хмуро сказал Муратов. – Вопрос небольшой есть.
      Втроем они вышли из комнаты. Старушка в шлепанцах шмыгнула на кухню. Оттуда сразу же послышались звуки передвигаемой посуды. Похоже, до этого она стояла у двери.
      Даже не глядя на паспорт, Казаков понял, что перед ними не Пушкарев.
      – Судя по штампу, вы, гражданин Тарголадзе, совсем недавно из загса, а уже свой адрес успели спутать… Чему улыбаетесь?
      – Не будьте придирчивы. Супружеская верность – такая же редкость, как и сиамские близнецы, – нахально протянул Гурам. И уже серьезно: – Я в женатых только значусь. Штамп в паспорте менять надо. Уже год не живу с женой.
      – Наверное, это лучше для нее, – сказал Муратов. – Пойдем, Казаков, здесь все ясно.

ГЛАВА 10

      Виктора задержали в аэропорту Шереметьево за полтора часа до отлета в Тбилиси. В протоколе указали, что у него изъято: «женское пальто, новое, демисезонное, темно-синего цвета, на бежевой из искусственного меха подкладке, с товарным ярлыком. Цена сто шестьдесят два рубля». На «газике» Виктора привезли в отделение. Было около девяти. По коридору ходили люди в штатском и форме. Они смотрели на него не сердито, а некоторые совсем не смотрели – проходили мимо.
      Виктор тяжело привалился к боковушке деревянного дивана и сидел неподвижно, уставившись глазами в свежевыкрашенный коричневый пол. Он удивлялся, что его долго не вызывают. Почему-то казалось, что допрашивать должны сразу, чтобы быстро добиться правды. Сердце колотилось так, словно долго-долго бежал. Только сейчас, в этом тихом, светлом коридоре, понял все, что случилось. Он больше всего боялся не того, что его задержали и начнут скоро допрашивать, а того, что будет впереди. Но неожиданная мысль овладела им полностью. Она принесла еще большие страдания.
      «Выходит, я и сейчас о себе, не о матери, думаю. Зачем я взял чужие деньги? Чтобы на них купить ей пальто? спросил сам себя. – А она, понятия не имея о моем нечестном поступке, будет носить его и по-прежнему гордиться, что вырастила заботливого сына… Хорошо, что задержали, что милиция избавила ее от такого позора. Но ведь ей скажут, а узнав, выдержит ли? Гипертония. Плохое сердце…» До жути захолонуло в груди. Виктор гнал от себя эту страшную мысль.
      И вдруг все показалось ему нереальным. Будто бы это стряслось не с ним, а с кем-то другим, совершенно не известным человеком. Он внезапно увидел себя как бы со стороны. Такое чувство охватывало его в кинозале, когда на экране развертывались события, не имевшие непосредственного к нему отношения и в то же время волновавшие его. Волновавшие потому, что на экране был такой же человек, как он, – его ровесник, переживавший трудные минуты сомнений, колебаний, страха.
      «Я это или не я, – думал Виктор. Ему даже захотелось себя больно ущипнуть, чтобы оказаться вновь в привычной обстановке. – Это я, – с горечью сказал он. – И все это происходит именно со мной. Сейчас меня будут обвинять в самом подлом поступке – в нечестности».
      «Это не ты», – вдруг заговорил в нем какой-то незнакомый голос того, кто, видно, никогда бы не подумал, что он способен украсть, обмануть, солгать. Виктор привык ощущать себя порядочным человеком, который может прямо смотреть людям в глаза. Сможет ли он теперь открыто смотреть в глаза следователю, который, наверное, скоро вызовет в пугающий его кабинет?
      И тут другой голос вдруг напомнил ему один случай, который он, казалось, навсегда забыл. Случай пустяковый и, в сущности, ничтожный. Может быть, он никогда бы о нем и не вспомнил. А вот сейчас все ожило в памяти.
      Он входит в книгохранилище библиотеки, где временно работал его давний товарищ, помогавший ему готовиться к экзаменам. Нужна была какая-то старая книга – учебник, выпущенный несколько лет назад. Они вдвоем рылись в груде книжного развала, потому что все там было в беспорядке, и книгохранилище хотели перевести в другое место.
      Товарища кто-то позвал. Виктор остался один. Он распрямил затекшую спину и увидел перед собой на книжной полке книгу Александра Дюма. Роман «Сорок пять». Дальнейшее как бы происходило помимо его воли. Он взял портфель, лежавший на подоконнике, быстро расстегнул замок, шагнул к полке и сунул в него желанную книгу. Через полчаса, когда шел по улице, почувствовал на минуту горький стыд, но тут же успокоил себя. Рассудил, что книга все равно бы пропала в этом хаосе, что ничего поэтому противозаконного не совершил.
      «Сорок пять» он читал с наслаждением и с чистой совестью. А потом у него самого кто-то «зачитал» этот лохматый томик, и он не почувствовал досады.
      «Это было с тобой, – сказал ему вдруг второй голос. – Ты напрасно забыл этот случай. Ты тогда украл».
      А первый голос тут же стал опровергать: «Что за вздор? Какое отношение этот давний и мелкий случай имеет к сегодняшнему событию?»
      Неожиданно для самого себя Виктор стал отчетливо вспоминать все случаи, когда говорил неправду, обманывал, хитрил. Это хранилось в его памяти словно в каком-то наглухо запертом, забытом ящике. И этот ящик теперь раскрылся. Все забытое и полузабытое, давнее и совсем недавнее начало оживать в сознании.
      «Может быть, я напрасно сомневаюсь в своей честности, искренности, правдивости? – подумал он. – Ведь если я лгал, то очень редко и только по крайней необходимости, никто от этого не пострадал. Ведь если я хитрил, то во имя хороших целей. Если я обманывал, то это было нечаянно».
      И тут перед ним как бы вспыхнул экран, и он увидел себя в самом его центре. «Как странно, – подумал он. – Ведь раньше я никогда не видел себя со стороны. Но ведь другие-то видели». Сейчас он совершенно ясно вспомнил, как в восьмом классе одна девчонка, чересчур прямолинейная и жесткая в своих суждениях, кинула ему в лицо: «Ты лжец и лицемер».
      Это случилось на перемене. Класс рассмеялся над ее горячностью и не одобрил ее резкости. Случай действительно, в сущности, как с книгой, пустяковый. Преподавал им учитель географии, старенький и не то чтобы старенький, а постоянно горбящийся оттого, что сидел вечерами за большими картами. Расстелить вечером на коврике старую географическую карту и совершать, не отрываясь от нее, замечательные путешествия, было его слабостью, которую он не скрывал. Виктор для забавы перед уроком географии нарисовал однажды на доске горбатенького человечка, который склонился над очертаниями Северной и Южной Америки и внизу подписал: «Я тоже Колумб».
      Учитель, войдя в класс, долго стоял перед доской, не решаясь повернуться лицом к ученикам. А потом вдруг быстро подошел к парте Виктора, ткнул пальцем ему в грудь:
      – Твое художество?
      Виктор возмущенно воскликнул:
      – Понятия не имею, кто рисовал! Неужели вы думаете, что я на это способен? – И подумал сейчас: наверное, ребятам в такой ситуации всегда хочется отказаться, на кого-то свалить…
      – Ну, тогда извини, – печально сказал учитель и стер изображение с доски.
      После этого и произошла бурная сцена с прямолинейной девчонкой, обвинившей его во лжи. Он не задал себе ни тогда, ни потом простейшего и самого естественного вопроса: почему старый учитель подошел к нему? Ведь в классе было тридцать пять человек. Каким же образом он, стоя к ним спиной, прочитал на их лицах, кто именно это сделал.
      «А он не по лицам читал, – заговорил в Викторе обвинительный голос. – Он в душах ваших читал. Неужели ты думаешь, что старый, опытный учитель не сумел за три года вас узнать?»
      «Но неужели ты был хуже всех? – очнулся оправдывающийся голос. – Ведь были же в классе и хулиганы, и откровенные лгуны. Ты никогда не делал того, что делали они».
      «Они были слишком грубы для такого тонкого глумления над человеком, – заговорил голос обвинителя. – Есть такая хитрая штука – психология. Тогда ты не догадывался о ней. А твой учитель был психолог».
      «Но почему он подошел ко мне? Ведь я на его уроках был тише воды, ниже травы и всегда хорошо отвечал?» – не фальшивя и не стараясь лгать себе, подумал Виктор. Вопрос, почему много лет назад учитель географии подошел к нему, стал вдруг для него сейчас в коридоре милиции самым важным, самым главным, будто от ответа на него зависела вся дальнейшая его судьба.
      «Он подошел к тебе случайно, – успокаивал его оправдывающий голос. – Ты оказался первым, кто попал в поле его зрения».
      «А в этом коридоре ты тоже случайно сидишь? – зазвучал голос обвинителя. – А чужие деньги ты тоже случайно взял?»
      И вдруг Виктора обожгло самое тяжелое воспоминание – когда он обманул свою мать. Она была больна. Это было, кажется, в седьмом, нет даже в шестом классе. Мать дала ему два рубля и сказала, что надо купить в магазине. А он встретил во дворе Мишку, и они побежали в соседний парк, где открылись новые интересные аттракционы, и истратили на тир, мороженое и зеркала эту небольшую сумму. Только два рубля. Он вернулся домой и сказал матери, что деньги потерял, а потом ходил по квартире, по двору и якобы искал их. Ему показалось, что мать поверила. Но теперь, в этом коридоре, ему стало ясно, что тогда она его пожалела. Пожалела потому, что любила его больше, чем учитель географии. И не хватило у нее решимости сказать в глаза: «Это твое художество. Ты сказал неправду».
      Значит, твердо, по-мужски решил Виктор, заглушая два голоса: и тот, который обвинял, и тот, который оправдывал, значит, я и раньше воровал, лгал и просто не придавал этому значения. Значит, все было не так, а гораздо сложнее, чем мне казалось.
      Человеческая судьба порой складывается из незначительных проступков, случайных умолчаний, мелкой лжи, внезапной нечестности. Все это забывается, опускается на дно души, но однажды происходит в жизни нечто реальное, поворачивающее судьбы как бы вспять, и ты начинаешь всматриваться, начинаешь вспоминать, вспоминать, вспоминать…
      И он вдруг подумал, что, в сущности, быть честным человеком гораздо труднее, чем раньше ему казалось. Он понял, что честность – это постоянный справедливый суд над своими чувствами, мыслями, поступками.
      А собственно, зачем вспоминать старое, когда есть сегодняшняя страшная ситуация: я взял чужое. Наверное, можно сказать – украл…
      Виктор не заметил, как в двери кабинета появился Савин.
      – Проходи! – Он жестом пригласил его к себе.
      С чувством душевного смятения Виктор в нерешительности вошел в кабинет.
      – Устраивайся…
      Виктор сел на жесткий стул с прямой пластиковой спинкой.

ГЛАВА 11

      По радио сказали, что погода будет хорошей и значительно потеплеет. Синоптики угадали лишь наполовину. Солнце и вправду светило ярко, но хлесткий ветер сшибал с крыш облака снега, и ощущение наступившей весны пропало.
      В 9.30, сразу же после пятиминутки, Арсентьева вызвал начальник отделения.
      – Что нового по краже у Школьникова? – задал он, казалось бы, обычный вопрос, но своим тоном, однако, дал понять, что ждет положительных результатов. – Руководство просит исчерпывающую информацию по этому делу.
      Разработка дела шла активно. Арсентьев хорошо ориентировался в запланированных оперативных мероприятиях, отлично знал весь следственный материал. Он четко проинформировал о проведенных глубоких проверках.