Глава XLI

– Ох, моченьки нету, сейчас свалюсь! – Нелли, хохоча, пробежала еще полдюжины шагов и упала на оттоманку. – Какой враг натуры только выдумал такую несуразность?

– Мне доводилось слышать, то была маркиза де Помпадур, красавица минувших лет. – Роскоф, усевшийся по-мальчишески на подоконнике, не без интереса наблюдал за мучениями Нелли, учившейся ковылять в туфельках с высоченными красными каблуками. – Рост наделенной всеми прочими совершенствами чаровницы был слишком уж мал, вот уж она и нашла способ сие исправить. Другие ж начали подражать ей бездумно, поскольку Помпадур слыла первою модницей.

– Вот подлая китаянка! – Нелли, переведя дух, поднялась. Ноги, привыкшие к сапогам, гудели.

– Отчего же китаянка? – удивился Роскоф. – Француженка.

– Китайцы тож думают, что калечить ноги красиво, – Нелли осторожно ступала, тщась не размахивать руками, чтоб вовсе не уподобиться «лилеям на ветру».

– Но форма ноги от каблука не страдает, – возразил Роскоф. – Вреда тут не боле, чем от корсета, просто у тебя нету привычки.

– Ну, не скажи, Филипп Антоныч, – Катя, по обыкновенью своему не помогавшая Параше, разбиравшей присланные с Кузнецкого Мосту короба, нахмурилась. – Привыкнешь эдак щеголять, скажи прости-прощай лошадкам. Глянь только, пятка как над носком поднялась! А хорошему наезднику первое правило привыкнуть пятку вниз оттягивать.

– Так-то вот! – Нелли споткнулась, но не упала. – Скажешь, не права она? Вить носят и взрослые туфли на гладкой-то подошве, и на бал носят, чего мудрить?

– Взрослые-то носят низкие туфли, – Роскоф не удержал улыбки. – Да зато дети не нашивают каблуков в два вершка. Стоит человеку лишь постук каблучный услыхать, как уж думает он, что идет взрослая дама. И уж приглядываться не станет, чего нам и надобно.

Право, жаль, что нету на стенах зеркала, подумала Нелли и рассмеялась. Дорого бы дать взглянуть на себя со стороны – на ногах дурацкие туфли из белого атласа, на красных столбиках, да шелковые чулки, а сверху мещанское платье в синий цветочек, заимствованное у Параши. Сама же Параша обдирает слой за слоем серую бумагу с настоящего наряда, словно чистит огромную луковицу.

– Ох уж красота-то! – избавивши наряд от последнего слоя шелухи, девочка аж зажмурилась, словно белое атласное платье слепило глаза. Скорей цвета слоновой кости, чем белое, как и туфли. Слоновой же кости подобран веер, расходящийся розовым шелком. Веером в случае чего можно закрыть лицо до половины, если уж слишком кто станет приглядываться. Шелковые розы в цвет веера – маленькие и нераскрывшиеся из бутонов – окаймляют вырез платья, полураспустившиеся и покрупней – сбегают наискосок от ворота к тальи, крупные – сыплются по подолу до полу. А узкие до локтя рукава, расходящиеся чуть ниже пышным цветком вьюнка, однотонны и украшены только блондами. Ах, красота! Было б еще чем дышать и на чем ходить.

– Чтобы быть красивой, надобно страдать, – Роскоф словно бы угадал недовольство Нелли.

– Ну и уходи отсюда, нам мерить сейчас, – надулась она.

Примерка заняла куда больше времени, чем думалось. Быть может, оттого, что ни Катя, ни Параша сроду не прислуживали даже Елизавете Федоровне, которая одевалась много скромней. До летнего бала у Венедиктова, билеты на какой прислала неведомая княгиня Китоврасова, оставалось три дни. Нелли училась ходить на каблуках и обмахиваться веером. Осталось два дни. Пришел куафер, Сила Еремеев, слывший в большей моде, нежели французские умельцы. Вот уж воистину сапожник всегда босой! Сила Еремеев оказался лыс, словно биллиардовый шарик, и нимало не тщился скрыть сего печального обстоятельства париком.

– Благодарите Их Сиятельство, что наистрожайше велела идти к Вам не ране сегодняшнего дни, юная барышня, – приговаривал он, вертясь вокруг Нелли, жмурившейся из-за рисовой муки. – Одну лишь ночку просидеть в креслах невелик труд. Которые барышни без протекции, так тех я еще позавчера чесал. Что сделаешь, в один день до всех руки-то не дойдут, у меня их всего две!

Голос куафера журчал в темноте, а щека либо темя то и дело ощущали приближающийся жар – Нелли боялась шелохнуться. Нестерпимо щекотал ноздри запах паленого. Нет уж, никогда Нелли не станет так мучить бедные волоса, когда вправду станет взрослой!

Ночь перед балом оборотилась сущим кошмаром. Ни одной мысли о Венедиктове не нашлось места в тяжелой, невыносимо тяжелой голове, которую Параша и Катя бережно устроили на спинке высокого кресла, так, чтобы на нее и пришлась тяжесть куафюры в добрых полпуда весом. И все ж мученье вышло невыносимое. Господи, как-то эту напасть целый вечер таскать да еще шеи не гнуть?!

Накладных локонов Неллиного цвету у куафера не нашлось, к великому достойного умельца огорчению. Оно и к лучшему – чужими волосами Нелли брезговала. Зато уж ее собственные он начесал и до невозможности разукрасил лентами и блондами. Немало недовольства вызвало у Силы Еремеева тяжелое украшение, предложенное для того, чтобы вплести его в куафюру. Уж как сетовал бедняга, что такое теперь не носят, прежде, чем покорился. Однако ж на прическу без странной цепи со змеями упрямая мадемуазель никак не соглашалась.

Премудрое сооружение распирал кверху китовый ус – такой упругий, что ныли корни волос. Невольно вспомнилось рассказанное как-то по дороге отцом Модестом: в юных летах Государь Алексей Михайлович пожелал жениться на бедной дворянке Ефимии Всеволодской, ради коей отверг дочерей знатнейших московских бояр. Была юная Ефимия из-под городка Касимова красоты сказочной, ни одна девица на Москве не могла с нею равняться. Но приближенные бояре, сватавшие вьюноше Государю Марию дочь Милославскую, сговорились щастия его не допустить. И перед свадьбою подкупленная прислужница так туго заплела Ефимии косы, что девица упала без чувств прямо в храме. И царскую невесту ославили больною падучей болезнью. Ничего не смог Государь поделать, Ефимия отправилась в дальнюю ссылку. Вот и женился Алексей Михайлович, как хотели бояре, на Милославской. После уж, овдовев, взял Государь Настасью Нарышкину, что родила Великого Петра. А были б дети от Ефимии Всеволодской, так и Петра б не было, от большой любви дети живучие родятся, вздыхал отец Модест. Тут Нелли уж переставала понимать. Все, кому привыкла она верить с младенчества, пришли б в ужас от одной мысли, что Государя Петра Алексеевича могло и вовсе не родиться на свет. О чем же тут сокрушаться?

Однако ж бедную Ефимию было жалко, в особенности теперь, когда так мучительно приливала кровь к голове у самое Нелли. Ей-то небось во много раз больней было!

Темнота таяла потихоньку, будто кто-то подливал воды в чернила. Малютка-негритяночка то выглядывала из-за вороха одежды, сваленной на стульях, то пряталась под столом. Впрочем, ее присутствию удивляться теперь не приходилось.

Только когда небо сделалось вовсе прозрачным, Нелли удалось задремать. Но не успела она смежить веки, так ей, во всяком случае, показалось, как Параша начала тормошить, пробуждая. Белые занавески на окнах были уж полны сияющего полуденного солнца.

– Я уж и не стала тебя раньше-то тревожить, касатка, – Параша поставила перед Нелли большую чашку дымящегося кофею. – Выспаться надобно было, до петухов вить тебе плясать у окаянца.

– Оно самое, что до петухов, – Нелли сдула противную молочную пенку. – Только едва ль Венедиктов от одного только их крика пропадет.

Параша прыснула.

– А до петухов-то я и сегодни не спала, – пожаловалась Нелли. – Все с башней с этой Вавилонской маялась. А еще сутки ее таскать на голове-то!

– Не говори, жалко тебя, – Параша сокрушенно вздохнула. – Еще вить талью затягивать да личико марать.

– Ох, – Нелли поморщилась. – Давай хоть поем чего, покуда не размалевана.

Запасенные заране стклянки с золочеными пробками, одна круглая, поболе, другая граненая, поменьше, были полны доверху. Заглядывая в зеркальце, удерживамое Катей, Нелли, зачерпывая перстами, провела по лицу полоску чем-то подозрительно похожим на белую глину. Глина тут же высыхала, противно стягивая кожу.

– Наша-то барыня, Елизавета Федоровна, отродясь не белилась, – вздохнула Параша. – Впору детишкам на Маслену так баловаться.

Наконец мучения Нелли подошли к концу. Из зеркала выглядывала теперь мелкая телесным сложением, но несомненно взрослая дама с тальей в рюмочку и огромной из-за высоко поднятых локонов головою. Нелли Венедиктов не узнает, ей и самой трудно себя признать! Однако ж как вывернутся до поры Филипп и отец Модест?

Оба вышли из положения по-веницейски – серебряный парчовый камзол отца Модеста и лиловый атласный наряд Роскофа дополняли шелковые полумаски. Что ж, по вечернему времени позволительно.

– Так вот ты какая станешь, когда вырастешь! – воскликнул Филипп: глаза его весело сверкнули в прорезях черного шелка.

– В жизни не вырасту в этакую дурацкую куклу! – возразила Нелли недовольно.

Все тот же кучер сидел уж на козлах и показался вдруг Нелли похож на монаха, мельком виденного в Новгороде, давно, минувшей осенью.

– Не жил ли наш нынешний возница в дому купца Микитина в другом наряде? – спросила она, когда колеса кареты застучали по ухабистой мостовой.

– Хороша у тебя память на лица, – отозвался отец Модест с неодобрением. – Но сего человека лучше позабудь, тебе с ним никогда не водить знакомства.

– Отчего так? – Нелли обернулась в заднее оконце: Параша, бежавшая вослед, махая рукой, уже отстала. – Вы же, отче, со мною хороши.

– Сей – монах из ордена Безликих, – ответил отец Модест тихо. – Его обет иной и дела также иные, нежели мои. Но довольно о том.

Мрачноватый дом в мавританско-готическом штиле, только что отстроенный, казался старым: очень уж мрачны были красно-кирпичные стены в белых кружевах лепнины.

Экипажи теснились у парадного подъезда, освещенного яркими фонарями, перед коими отступала и без того светлая июньская ночь.

– Племянница… племянница господина Венедиктова, молодая

Гамаюнова… – вполголоса говорил один из разряженных в пух и прах гостей другому, вылезая из кареты. Нелли навострила уши. – Внезапный недуг, уж говорили, что отменят бал. Кому ж принимать дам?

– Однако ж хозяйка нашлась?

– И вовсе отдаленная родственница, как бишь… Забыл. А что сделать, уж не отменишь. Столько званных…

– Жалею о Гамаюновой, прелестнейшая девица. Ласкаюсь, у ней не оспа, ничто не безобразит женского лица хуже оспин.

– Но не станем и хаять заране новую хозяйку, ну как и она хороша?

– Ты все о своем…

Молодые люди, хохоча, скрылись в дверях. Поднимаясь за ними следом по ступеням, Нелли чувствовала себя каким-то ожившим колоколом. Тугие прутья, растянувшие атлас, словно бы отделяли ее от собственных вовсе невидимых ног. Еще немного, и рука какого-нибудь великана подымет ее с земли, ухватив за жесткую талью, и ноги зазвенят изнутри о подол, мотаясь, словно язык. Экая глупость лезет в голову!

Двери растворились, открывая широкую лестницу, освещенную свечами розового воска в бронзовых канделябрах. Слуг-утукков не было видно, верно, Венедиктов сделался осторожней.

– Однако ж он неосторожен ныне, – негромко заметил отец Модест Роскофу.

Белокурая красавица, приветствовавшая гостей на площадке лестницы, ничуть не походила на Лидию, да и на любую другую девушку, хоть старую, хоть нормальную. Безупречное лицо ее было уж слишком безупречно, а потому вовсе неинтересно. Зеленый бархат ее платья сверкал изумрудами, но движениям недоставало изящества, приличествующего воспитанной особе. Руки ее двигались, словно на шарнирах, когда она делала приветственные жесты или обмахивалась веером из черных перьев.

– Сколь обязательно было приехать, – мелодически произнесла она, устремляя голубоглазый взор не то на Нелли, не то на Роскофа: понять было трудно. – Ласкаюсь, бал вам понравится.

– Да ты не нравишься, дурацкий болван, – грациозно кланяясь, ответил отец Модест.

Нелли чуть не охнула, однако ж красавица любезно улыбнулась.

– Благодарю, нонче будет превесело, – наклонив голову, сказала она.

– Сия плохо говорит по-русски? – спросил Филипп, когда они вступали в первый из залов анфилады.

– Не хуже, чем на любом другом языке, – ответил отец Модест. – Она ж восковая. Нахально с его стороны лепить големов да выставлять публично. Однако ж еще из россказней Индрикова прояснилось, что Венедиктов тем занялся. Вить и карла голем, только попроще. Вон, гляньте!

Карлик на коротких ногах бегал меж собравшимися колесом, и довольно резво. Трудно было разглядеть лицо преемника бедного Псойки, так что Нелли не вовсе понимала, о чем идет речь.

– Что такое големы? – сердито прошипела она, обмахиваясь веером. – Говорите, нето враз споткнусь на сих ходулях.

– Искусственные люди, верней сказать, видимость человека, лишенная души, – сериозно ответил отец Модест, вглядываясь в пеструю толпу. – Нечистая сила часто использует таковых, чему известно много случаев. Но только один раз подобное сделал человек. То был иудей, раввин в Праге. Тот голем был неуклюж, слеплен кое-как из глины, а сугубых дарований ваятеля у раввина не было. Приказания создателя, тот, впрочем, выполнял плохо и вскоре разрушился. Останки монстра хранятся в Праге и ныне.

– А больше люди големов не делали? – и не место расспрашивать, да уж так Нелли сделалось любопытно.

– Покуда не делали, – отец Модест вздохнул, поправляя аметистовую булавку в жабо. – Но перед Скончанием Дней едва не каждый из дюжины сможет создать голема, способного ходить, говорить и выполнять приказания. Но не станем отвлекаться на пустое. Вон тот, за кем мы пришли.

Высокий зал, расширенный к окнам и суженный к внутренней стене, поражал сияньем восковых свечей в хрустале и гирляндами красных кринов, свисавших с потолка. Танцы еще не начались, и сладковатая музыка лишь приветствовала входящих. Венедиктов, в бархате лимонного цвету, отороченном черными кружевами, в белокуром своем парике (в точности как волосы хозяйки-големихи, отметила Нелли), стоял в веселой группе гостей. Когда Нелли увидела его, он набивал нос табаком из сплошь выложенной перлами табакерки и превесело смеялся. Перлами поблескивали мелкие его зубы.

– А дело-то трудней, чем казалось, – уронил отец Модест.

– Это Вы к тому, что он не отбрасывает тени? – спросила Нелли.

Глава XLII

– Как же мог я ранее не приметить? – сокрушался отец Модест, растирая тонкими перстами висок, словно его терзала жестокая мигрень. – Непростительное небрежение! Нет, не можем мы допустить, чтоб из такой безделицы дело отложилось опять! Ах, сколь я виноват!

– Но без тени он неуязвим, – озабоченно заметил Роскоф.

– Да он не без тени, Филипп, – досадливо поморщился отец Модест. – Его оболочка плотская, стало быть, подчинена законам физического естества. Есть объем и вес, не можно и без тени. Он прячет ее. Но КАК он ее прячет?

– Я заприметил нечто, могущее принесть нам пользу, – Роскоф вытянул шею, что-то выискивая в толпе. – Побудь покуда тут, Нелли.

Людское море тут же сомкнулось за спинами удаляющихся друзей: теперь она осталась одна. Пустое, не страшно.

Звуки полонеза уж гремели под сводами, и Нелли спряталась за огромною напольной вазой, расписанной морскими растениями: еще недоставало, чтоб кто-нибудь сдуру пригласил танцовать. Ваза стояла в изрядной нише, и по одну сторону из-за нее просматривалась стена, у которой на стульях восседали важные старухи, вооруженные зрительными стеклами на золоченых палочках. С другой стороны просматривался крайний ряд танцующих. Отчасти их, впрочем, загораживала огромная эпернь, ярусы коей только что не гнулись под тяжестью угощений. Чередующиеся грозды янтарного и черного винограда нависали над строем вазочек со взбитыми сливками, конфекты в прорезных бумажках взлезли на самый верх, меж тем как внизу румянились сдобные пирожки. Ничья небрежная рука не нарушила еще этой роскоши, но было явным, что красоваться ей недолго.

– Гляди, Поликсена, кто-то прячется в углу за вазоном! – прошептала девица лет шестнадцати. Две ярких птички колибри сидели в ее голубоватой куафюре, а третья парила на тоненькой проволочке, раскинув крылышки, над ними.

– Небось Аглая Минская, она нонче в розах, – ответила ей другая, коротенькая толстушка, украсившая голову незабудками. – Горюет небось – преображенец-то в столицу укатил. Но тише, кабы не услыхала.

Подруги, а по всему судя девицы были таковыми, взяли по вазочке сливок. Резво замелькали костяные ложечки.

– На твоем месте, Поликсена, я б сбежала с гусаром, – решительно заявила девица с колибри, облизываясь. – Кабы меня хотели выдать за старика судейского, так чего терять.

– Хорошо тебе говорить, Татьяна, – вздохнула толстенькая Поликсена. – Алтынов беден, как церковная мышь. Куда он меня может увезть, до ближайшей долговой ямы? Хошь не хошь, а идти мне за судейского.

– Кабы еще не так он плебейски звался, – вздохнула ее подруга, хотя с именем Татьяна едва ль ей было к лицу рассуждать, что плебейски звучит, а что нет. – Подумай, станешь ты госпожа Панкратова.

Нелли навострила уши. Никак это старый знакомец Пафнутий Пантелеймонов собрался жениться?

– Он все дела ведет у одного только господина Венедиктова, – рассудительно продолжала Поликсена. – Очень это папеньке с маменькой по нраву. Папенька говорит, небось только к рукам тысячи по две в год прилипает. А при муже-старикашке жена интересна.

– Ах, душка Венедиктов! – воскликнула Татьяна. – Вот уж кто лучше любого военного! Но кому ты обещалась танцовать менувет? Я оставляла его за Индриковым, а Индрикова еще не видно. Кабы не остаться мне без кавалера.

«Останешься», – подумала Нелли. Отсутствие Индрикова радовало: выходит, он отправился прямиком под Пензу, как и предполагал отец Модест. Однако ж ни тепло ни холодно не делалось от того, что Панкратов также здесь и процветает. Что-то разыскивают отец Модест с Филиппом?

Таиться в укрытии наскучило, Нелли выбралась на белый свет.

Полонез завершился, и на смену ему медленно и величаво вступил менувет. Любимый танец Нелли, невольно залюбовавшейся первой заскользившей по паркету парой – черноволосым высоким офицером-семеновцем и дамою в бирюзовом шелке. Офицер изогнулся в поклоне, дама присела с незримым букетом в руках.

– Свободен ли у Вас сей танец?

Венедиктов стоял перед Нелли, приятно улыбаясь.

Но неулыбчивы были светло-желтые глаза его, с черными, как камень в волосах Нелли, зрачками. На камень-то они и глядели, весьма пристально. Что ж, так вить оно и задумывалось. Так что пускай его глядит. Вот только никак Нелли не ожидала, что окажется одна в этакую минуту. Где ж их носит?

– Танец свободен.

Пусть знает, что Нелли перед ним не трусит!

Они пошли второю парой. Венедиктов поклонился, Нелли присела.

– Я тебя признал, Елена, – лицо Венедиктова словно разделилось на две части, каждая из которых жила сама по себе. Губы улыбались сердечно и лучезарно, а глаза кололи ледяным холодом. – Имя твое к тебе личит, запамятовал тогда сказать. Иль не запамятовал, но слишком ты быстро меня покинула. Ты небось думаешь, оно греческое. О, нет. Оно куда как древней.

– Имя как имя, велика важность какое, – Нелли обернулась медленным волчком под поднятою рукою Венедиктова.

– Уж будто ты не знаешь, что сочетанье звуков – основа любого колдовства. Имя суть мантрам. – Теперь шли они уже в длинной веренице присоединившихся пар. Холодные желтые глаза не отрывались от короны, хотя Венедиктов ни слова о ней не говорил. – Слуги мои разбегаются либо умирают, я утомлен. Лидия сделалась ни для чего не пригодна, Индриков сбежал, но мне лень его преследовать. На днях воротился еще один, и покуда он пользуется отменным здоровьем. Но по особым приметам, что опытный глаз читает в лицах так же явно, как буквы алфавита, мне явно, что дни его сочтены. Но смерть проистечет не от физического недуга, сломана его воля. Средь твоих друзей есть хорошие умельцы.

– Танатов уж в Москве? – Нелли улыбнулась. Ей приятно было, чтоб Венедиктов знал – и они могут быть жестоки, когда надобно. – Впрочем, он и должен был нас опередить.

– Каменщики – глупцы, полузабывшие знанья храмовников, заменившие позабытое детскими игрушками. Но рядом с ними всегда есть где прокормиться подобным мне, – Венедиктов вздохнул, но легко, словно сокрушался о пустяке. – В недалеком грядущем они готовят настоящий пир, досадно б мне было на него не попасть. Силы мои почти иссякли, но я бы напитался. Так вить вы хотите меня истребить, как будто не сами люди сеют зубья драконовы. Я лишь кормлюсь около, ибо для моей екзистенции потребны эманации людских страданий.

– Хочешь сказать, ты вроде глиста? – Нелли засмеялась, укрываясь веером. – Паразитируешь на человеках?

– Как всякой, мне подобный, – Венедиктов не обиделся. – Лучше б ваш жрец следил за людским злом, за теми ж каменщиками.

– Врешь ты все, вконец заврался! – возмутилась Нелли. – Злоба людская питает тебя, но и ты раздуваешь ее, чтобы быть сыту!

– И все же моя мать – человечья злоба. Она творит подобных мне, обрекая на скитанья рядом с людским миром. Иная душа, отлетев от тела, мечется в страхе, ибо собственные порождения ведут вокруг нее хоровод. Ей надобно пройти сквозь них, чтоб улететь, а смелости недостает. И то сказать – там ловит ее злобное чудовище, тут высовывается алчное, тут уж хватает любострастное. А человек и не ведал, что всю-то жизнь рожал монстров. Потешно! Нет, мой народ был разумней, они творили и питали подобных мне сознательно и смотрели в том себе выгоды. Да не хочешь ли и сама поглядеть?

– Как то есть поглядеть самое?

Менувет закончился. Нелли и Венедиктов стояли под опоясывающей зал галереей, рядом с низкою дверкой. Дверь, верно, была для прислуги, но все ж странно, что не выкрашена белою краской и не вызолочена.

– Да попросту, взять и поглядеть, – Венедиктов был в хорошем расположении духа.

– Отчего бы и нет. Уж Вы всегда найдете, чем распотешить.

Не стоило бы одной с ним связываться, но другого такого случая не будет. Только сейчас он полагает себя безопасным, потому что… Нелли в испуге оборвала мысль, чтоб Венедиктов ее не услыхал.

– Коли так, прошу, – Венедиктов взялся за ручку маленькой двери. – Проходи первая. Заметь, что сия дверь деревянная.

А какая ж еще может быть дверь? Железная, что ли?

Куда заходить, Нелли не видела, поскольку из-за куафюры пришлось низко наклонить голову. Прутья под юбками согнулись в узком проеме. Атлас хлопнул, растягиваясь обратно, словно парус под ветром.

Нелли стояла в низкой полутемной комнате, совсем темной после сверкающего огнями зала. Дверь скрипнула: Венедиктов вошел следом. Нелли и знала, что он войдет, а не станет запирать ее в каких-нибудь предурацких тайниках.