Ларец

– Ну и пускай! – Нелли, только сейчас заметившая, что выскочила без перчаток, хлопнула по руке. Размазалось темное пятнышко.

– Думаешь, тебе одной кисло? – В голосе Параши прозвучала степенная деревенская строгость. – У всех тяжесть на душу легла, и у него тож. Брось дурью-то маяться, идем в избу.

– Позже, – ответила Нелли, всхлипнув.

Параша поняла ее без слов. Некоторое время девочки молчали – Нелли качаясь на неудобном плетне, гнувшемся под ее тяжестью, Параша – прислонясь к столбу. Наконец слезы пересохли.

В комнате появилась между тем и Катя, нахохлившаяся и сердитая. Филипп стоял у оконца, а отец Модест, сидя за столом, мял в руке свечные натеки.

– Ты, Нелли, я чаю, нагулялась, – поднимаясь при виде девочек, произнес он. – Жалко, я хотел было тебе предложить пройтись немного по дороге перед ужином.

– Пойдемте, – ответила Нелли безразлично. Щекам было щекотно от высохших соленых дорожек.

Темнота сгустилась наконец, комариный звон стих. Вовсю орали лягушки, изобличая близость открытой воды, и белели под сапогами мягкие пыльные колеи дороги.

– Знаешь, о чем я жалею сейчас, маленькая Нелли? – заговорил наконец отец Модест. – Обет мой запрещает иметь своих детей.

Нелли шла молча, изо всех сил удерживая рыдания. Она вить царская родня, надобно уметь расставаться достойно.

– Никогда я так о том не печалился, как познакомившись с тобою. Нет, не напрасно в нас одна кровь, и как я хотел бы, чтоб ты была моей дочерью. Хотя как знать, все к лучшему, – отец Модест широко улыбнулся. – Будь у меня родная дочь, могла б она оказаться вовсе не такой, как ты. Дети редко отражают родительские чаянья. Вот оказалась бы она трусихой да жеманницей либо вышивала бы на пяльцах дни напролет!

Нелли рассмеялась весело, хоть сквозь смех ее еще лезли всхлипывания.

– Что ни делается, все к лучшему, Нелли, – повторил отец Модест без улыбки. – Только иной раз трудно сразу сие понять.

Немного прошли они молча по дороге.

– Вы как поедете, отче? – спросила вдруг Нелли.

– Мне теперь не по тракту, – отец Модест пожал плечами. – Протрясусь дня два на обывательских повозках, а на первом же торге по пути куплю коня. Досадно, что лошадь моя пала тогда, ойрот говорил, наелась дурной травы.

– Что ни делается, все к лучшему, – печально улыбнулась Нелли. – Возьмите себе Нарда, отче.

– С чего тебе такое пришло в голову? – удивился отец Модест. – Это вить конь твоего брата.

– В том-то и дело. Я уж голову себе сломала, все пыталась выдумать, как бы на нем к родителям-то воротиться. Никак не складывается. Конь небось не ларец, в горнице его не спрячешь. Мы вить с Катькой из конюшни лошадей увели, уж после как вроде бы уехали. Все, конечно, на конокрадов думают. Катькина лошадь обычная была, ей после цыганы Роха подарили. А как это получится, коли увели Нардушку конокрады, а ворочусь на нем я? И без того много врак выходит. А кроме того, я так хочу.

– Будь по-твоему, Нелли, – не сразу ответил отец Модест. – Но уж и я отдарюсь, коли так. Когда не знаю, но однажды получишь ты подарок из дальних краев.

– Я страх как охоча до подарков, – Нелли сделалось теплей на душе. – Чуть спросить не забыла, вон, как Вы собрались-то быстро! Мог ли Венедиктов заране знать, что я к нему еду?

– Нет, не мог. – Отец Модест прислушался. – Вот вить что любопытно, народы вьетнамские почитают лягушачье кваканье не меньше красивым, нежели мы соловьиные трели.

– Уж будто? – Нелли прыснула.

– А прислушайся. С детских лет внушают нам, что пение соловья изысканно, а лягушачий крик смешон. Не принимай ничего готового, маленькая Нелли. Думай своей головою. Во всем, до той границы, где бедный наш разум отступает и начинается вера.

– Хорошо. Так отчего же Венедиктов мне приснился в самом начале, как только мы из Сабурова уехали? Такой, как взаправду, а вить я его еще не видала. И он во сне меня пугал-страшил как мог, верно, хотел, чтоб я воротилась.

– Не он. То лишь вела ты разговор со своим высшим чутьем, что от опасности пробудилось. Собственное тайное зрение нарисовало тебе Венедиктова. Не наделяй зло большим могуществом, чем оно имеет. Ну да уж довольно с тебя моих моралей. Вон Филипп идет, чаю, Прасковия заждалась нас вечерять.

Молодой француз шел им навстречу обыкновенною своей грациозной походкой фехтовальщика.

– Все из-за нас голодные сидят? – весело окликнул его отец Модест.

– По чести сказать, все сидят грустные, – ответил Филипп, поравнявшись. – Не будь себялюбива, Нелли.

– Да мы уж ворочаемся. – Нелли круто развернулась на низких каблуках и, опередив спутников шага на три, обернулась. – Вы вовсе никогда больше не появитесь в Сабурове, отче? Мы наверное больше не встретимся?

– Я не знаю, Нелли. Никто не может того знать.

Нелли показалось, что отец Модест с Роскофом обменялись каким-то особым взглядом. Или то было игрою ночных теней?

Как довлеет раннему июлю, рассвет наступил часа через четыре. Наливающийся розовыми отсветами небосвод был ясен, суля погожий день.

Отец Модест заседлывал Нарда. Кроме арчимаков вышел и небольшой мешок, в котором угадывались книги: его священник приторочил сзади седла.

Роскоф, Параша и Катя стояли у крыльца.

– Прощай, Нардушка! – Нелли обняла обеими руками конскую морду, прижалась щекою к гладкой шерсти. Конь скосил влажный агатовый глаз, словно все понимая.

Отец Модест уже благословлял Филиппа: тот показался Нелли необычно бледен и, сам не замечая, закусывал губу – капля крови текла по подбородку. Благословил он Парашу, затем, с сугубою улыбкой, Катю.

Нелли все не отходила от Нарда. Отец Модест обеими ладонями обнял ее за голову и поцеловал в волоса.

– Мне надобно торопиться, маленькая Нелли. Прощай!

– Прощайте!

– Доброй дороги, Ваше Преподобие!

– Филипп, Прасковия, Катерина – доброго пути и вам!

Отец Модест вскочил в седло. Ударили шенкеля, Нард стрелою сорвался с места. Очень скоро всадник и конь исчезли в розоватом утреннем тумане.

Глава XLV

Прощанье же с Роскофом вышло веселым. Случилось оно две седмицы спустя, когда лето перевалило зенит, а Сабурово приблизилось на полдня пути.

– Вознице я за неболтливость заплатил, да и кто поверит, что вез он двоих мальчиков да одну девочку, а привез троих девиц? Решат, что детина перепил браги, – веселился Филипп. В окнах кареты лиловел по обеи стороны высокий иван-чай, нелюбимый Нелли признак завершения зеленых святок. – А вот чтоб крестьяне твоего батюшки видали с вами чужого, так то вовсе ни к чему. Так что оставлю я вас, не доезжая до границы. А уж полутора месяцев не пройдет, как познакомимся мы наново.

– Как ты это сладишь? – поинтересовалась Нелли.

– Как мы повстречались с тобою, я собирался именье покупать, да не решил еще где. Теперь скажу поверенному, чтоб подыскивал в соседстве от родителей твоих. А уж соседи всегда дружатся.

– Подружишься ты с ними, как же, – проворчала Нелли. – Они знаешь, вольтерианцы какие. С ними разговаривать, сколько каши наесться надобно.

– Я буду есть очень много каши перед каждым визитом, – веселился Филипп. – Ладно, пора мне поворачивать.

Карета остановилась под развесистым дубом. Нелли с Парашей выскочили на землю, Катя принялась помогать Филиппу вьючить лошадь.

– Красивы дубы, – задирая голову под шатром кудрявой листвы, произнес Филипп. – Выберу, где их много, раз уж кедров тут не растет. Ты помнишь кедры алтайские, Нелли? Я не я буду, коли Прасковия не напоит нас еще баданом из тайного запасу.

– Может статься, что и напою, – хитро улыбнулась Параша.

– Слышь, Филипп Антоныч, правую заднюю в ближней же кузне перекуй, – деловито окликнула Катя.

– Непременно перекую, – Филипп по-прежнему оставался весел, безмятежно весел. – Прощай покуда, Нелли! Будь здорова, Прасковия!

– И тебе доброго здоровья, Филипп Антоныч.

– Катерина, покуда прощай!

Катя, подтягивавшая заднюю подпругу, ответила не сразу. Затем, взглянув чуть исподлобья на Роскофа карими своими глазами, вдруг, к изумлению Нелли и Параши, подбежала к молодому французу, обняла его, вскинув руки, за шею и трижды расцеловала в обе щеки.

– Будь благополучна, дружок, – Филипп, чуть смущенный, занес ногу в стремя. – До встречи! И гляди, негодяй, довезешь не покойно, сыщу тебя и сдеру семь шкур!

Последние слова относились уже к долговязому вознице, зевавшему на козлах.

– Зачем худое слово, будьте наипокойны, барин, – отозвался тот, крестя рот. – О Петровом посту старую барыню вез из Запрудья, больные кости в столицах лечить. Так и та не жаловалась, что растряс.

И снова конский топ смолк вдалеке. Вот и остались они втроем, как были.

– Из чего ты огорчилась, Катька? – спросила Нелли, утешая и себя в том числе. – Филипп же сказал, станет он бывать в Сабурове, уже с осени, коли не раньше.

Девочка не ответила, приноравливаясь вскочить на Роха.

– Погоди, – остановила подругу Нелли. – Чем два раз останавливать, тут и переоденемся. Вот нам и будуар на колесах.

Пришлось сгружать еще часть поклажи, однако ж решение Нелли было разумным. Ну как повстречается кто из соседей? Время самое разъезжее, час полудня.

– Чур я первая! – Нелли прыгнула на ступеньку. – Парашка, поможешь?

– Да уж не от нее ж помоги ждать, – Параша кивнула на Катю, ожидавшую своего череда на обочине, грызя стебель ромашки. – Вовсе от женской-то работы отбилась, каково будет перевыкать?

Однако ж от обращения с господским женским платьем отвыкла и Параша. Только вывалив все содержимое сундучка на сиденье, они разложили необходимое по порядку: сорочку, лифик, чулки, панталоны, юбки, легкую кисею – все, купленное в последнем по пути городе.

– Поковыляй теперь, как я ковыляла о прошлое лето, – злорадно бормотала Параша, затягивая ленты туфельки.

Параше решено было наряда на крестьянский не менять, чем таковым разжиться в дороге, проще сказать, что пожаловала-де княгиня. Из тех же мыслей мещанское платье должна была купить и Катя.

Покуда Параша возилась со всеми шнуровками, Нелли распустила косу. Волоса уж не кучерявились, как на Алтае, однако сделались из вовсе прямых волнисты, а под затылком ладонь все ж нащупывала единственную пружинящую прядь.

– Уф, готово дело!

Нелли вылезла на яркое солнце, бившее сквозь корявые ветви могучего дерева. Одно было легче: платье девичье, при всех его неудобствах, все ж не сравнить было с бальным нарядом взрослой дамы.

Возница ошарашенно таращился с козел. А и правда никто не поверит, подумала Нелли.

– Катька, теперь ты!

– Ну я так я.

– А сарафан твой где?

– Вот, – коротко ответила Катя, вытаскивая какой-то узел.

Только букеты составлять в эдаком-то виде, подумала Нелли, осторожно ступая по траве. Что ж, пройдет сколько-то времени, и сие занятие уж не покажется ей таким несуразным. Наряд вить тоже делает человека, понуждая его вести себя так, а не иначе.

– Скоро ты там?

– Да сейчас! – сердито ответила Параше Катя, но выйти медлила.

Нелли же торопиться не хотелось. Нетерпенье, мучившее ее три дни перед тем, ушло без следа. В душе затеплилось что-то, похожее на страх. Нелли не сумела бы сказать, что ее страшило – перемена ли жизни, опасения ли, благополучно дома или нет – как-никак целый год не имела она о родных никаких вестей. Просто ей хотелось, чтоб Катька возилась подольше.

Дверца стукнула. Катя вышла из кареты.

Нелли и Параша охнули одновременно.

– Медлила я с этим при батюшке да при Филиппе Антоныче, – сказала она ровным голосом. – Не их то дело, только до нас касается.

Юбка, затканная пестрыми цветами, волочилась за девочкой по земле. Черные кудри, схваченные повязкою желтого шелка, свободно падали на окутавшую плечи красную шаль. Из-под шали выглядывала расшитая стеклянными блестками жакетка черного бархата.

– Катька, да ты чего… – наконец выдохнула Нелли. – Дома ж все рехнутся от такого-то наряду!

– Не рехнутся, – ответила Катя, оправляя зеленый кушак.

– Да это ж все равно, чтоб я в Орестовом платьи воротилась!

– Может, и так, да только в Сабурове никто меня такой не увидит, – возразила Катя все так же ровно. – Не ворочусь я в Сабурово.

– А куда ж ты денешься?

– Помнишь цыгана, что Роха подарил? То вить отец мой был, барон цыганский.

– Отец?! Что ж ты ничего не рассказала нам? Разве такое честно?

– А для чего было рассказывать, покуда с Венедиктовым дело не слажено? – губы Кати дрогнули, но она глядела на подруг, не опуская глаз. – Даже не в том дело, что отец. Никогда душа моя не лежала к оседлой жизни, да терпела я, покуда кочевой не спознала. Вроде как зверь, что в клетке вырос. А теперь уж обратно в клетку не могу, в воду кинусь, руки на себя наложу. Надо мне к своим. В таборе я потом замуж выйду, нового барона цыганского рожу, отец сказывал, нашей крови мало цыганов осталось. Да и у старух мне по-настоящему колдовству учиться надобно, я всурьез еще неумеха.

– А что ж я дома скажу? – брякнула Нелли, понимая, что уж это и вовсе глупость.

– Да скажешь чего-нибудь, врать тебя не учить, – усмехнулась Катя.

– Мы всегда втроем были, с малолетства, – еле слышно сказала Параша. – Что ж ты теперь, нарушишь складень?

– Не нарушу, – Катя вскинула голову. – Как знать, чему еще в жизни случитрся. Надобно будет, первой встречной цыганке скажите, что нужна, и будь я проклята, если не откликнусь.

– Неужто тебе на Сабурово даже глянуть неохота? – схитрила Параша. – Пожила б немножко, все дом родной. Потом бы и шла к своим цыганам, через месяц либо два.

– Не дури меня, – Катя начинала сердиться: дыханье ее сделалось отрывистым, щеки залил румянец. – Охота мне в Сабурове побывать, куда как охота. Охота и проверить один пустяк, а то все в толк не возьму… Ну да незачем. Уходить так уходить, нечего и сердце рвать.

– Ладно, ступай, коли так. – Нелли огляделась по сторонам: вот здесь, стало быть, распадется их, как бишь отец Модест говорил, тернер: разлапистый дуб с могучим шатром, лесной молодняк, утопающий в лиловой дымке иван-чая по обеи стороны белой пыльной дороги.

– Не будет никакого складня, коли одна из нас своего пути не пройдет! – горячо воскликнула Катя. – Развалится все, карточным домиком развалится! Мы еще недоростки, а так Бог весть. Вся жизнь впереди. Не держите обиды на меня, подружки, и так тошнехонько на душе!

– Ступай с Богом, – Нелли, забывши о девичьем своем наряде, по-мальчишески протянула Кате руку, сильно сжала.

– Ступай, да помни, как обещалась, – Параша потянулась за Нелли и накрыла своей ладонью руки подруг.

Девочки молча глядели друг на дружку. Соединенные руки их были тверды и теплы. Наконец живое сплетенье расцепилось.

– Первой встречной цыганке! Хоть через двадцать годов! – Прикрепив к седлу небольшой мешок, Катя ловко вскочила на коня. Длинный подол нимало ей не помешал.

Нелли отвернулась. Не из того, чтобы скрыть слезы. Но довольно с нее наблюдать, как взметается облако пыли вслед друзьям, довольно слушать, как затихают вдалеке копыта. Эдак может показаться, что все, кого она любит, всю жизнь будут ее покидать. А это неправда, вовсе неправда! Она поплотнее затворила дверцу кареты, падая на сиденье. Ничего отсюда не слышно, ну и прекрасно.

Вскоре дверца открылась вновь: Параша заглядывала внутрь.

– Ускакала? – спросила Нелли сердито.

– Да.

– Ну так и садись, скажи только этому, чтоб трогал.

Вскоре карета, без единой теперь лошади в авангарде, катила дальше.

Глава XLVI

Душа словно пробуждалась ото сна, покуда глаза узнавали места, казалось вовсе выброшенные памятью, незначимые. Вот этот взгорок посередь скошенного луга, с единственной кривою березкой. Он всегда представлялся маленькой Нелли островком среди волн скошенного сена, она играла на нем в морские плаванья. Березка была мачтою, а парусом служил обыкновенно кушак. И как такое могло быть, что взгорок этот за год не вспомнился ей ни разу?

А теперь, за зарослями бузины, дорога повернет налево.

– Прости, касатка, мочи нету, – Параша уж минут пять елозила на сиденьи. – После в дом приду вещи разбирать! Побегу теперь до деревни, как-то там мои живы? Ох, подивятся, такой я щеголихой-то, в козловых башмаках!

Нелли глядела вслед, как козловые башмаки сапогами-скороходами несут девочку по стерне к сереющим вдалеке крышам.

Навстречу уж приближалась роща, где обрел печальное нехристианское пристанище Орест: деревца над могилой давали теперь больше тени. Нелли хотела было остановить карету, но передумала. После, она придет сюда после. С покоем и миром на душе. Незачем нести к могиле смятенное, тревожное, грозящее выскочить из груди сердце.

Чтобы унять невыносимый сей стук, Нелли глубоко вздохнула и обернулась: крашенный зеленою краской новенький дорожный сундук был превосходно виден через заднее окошко. На самом дне, под шпагою, пистолетами и мальчишеским платьем, прикрытым для прилику вышитыми сорочками, лежал себе ларец. Что же, она вить добилась своего. Дом она покинула ради того, чтоб вернуть сии камни, с ними и возвращается теперь обратно. Все тайны прошлых лет дремлют под вишневою крышкой, суля Нелли самые восхитительные прогулки. Предки, чей прах давно истлел под могильными плитами, снова сделаются ее живыми собеседниками. Не то ли важней для Нелли всего на свете?

Но сердце вновь ухнуло, подпрыгнуло и куда-то упало: легкая озерная гладь поблескивала жидким серебром в лучах знойного солнца. Вот уж и лев Протесилай виден на другом берегу.

Сделалось полутемно: небо над каретою закрыл сомкнувшийся свод липовой аллеи. Вот уж дворня побежала со всех сторон с дикими криками за каретой, словно оповещая о пожаре или чуме.

Кирилла Иваныч, в сюртуке табачного цвету, в сапогах, с удилищем в руке, бегом поднимался от мостков.

Нелли, соскочив на ходу, бросилась ему навстречу.

– Папенька!!

– Нелли!!

Кирилла Иванович, швырнув удочку прямо в траву, подхватил дочь на руки и, как бывало в детстве, закружил.

Нелли, наконец, высвободилась, соскользнула на землю, чтобы увидать отцовское лицо: как она, оказывается, по нему соскучилась!

Но откуда взялась эта морщина над бровями? И в волосах чуть больше серебристых нитей. Да и складки около рта сделались глубже. И все ж папенька еще молодой, молодой и красивый!

– А выросла-то, выросла! – задыхаясь от волнения, приговаривал Кирилла Иваныч, привлекая Нелли к груди. – О прошлое-то лето только до этой пуговицы макушкой доставала, а теперь вон до которой! Подите, да подите же все! После! После поздороваетесь с барышней вашей! Фавл, займися каретою! Экую роскошную княгинюшка отрядила, мог бы я и свой экипаж выслать. Баловство!

Покуда внимание папеньки отвлеклося на карету, Нелли нашла взглядом Фавушку среди толпившейся на почтительном расстоянии дворни. Парень, без кровинки в лице, глядел на нее во все глаза. Нелли медленно, значительно кивнула.

Добивалась я того или нет, только молочный твой брат отомщен.

Фавушка вздрогнул и заплакал как дитя, растирая кулачищами слезы. Щастье, никто не обратил внимания среди общей сумятицы.

– Ах, Нелли, Нелли, – повторял Кирилла Иванович, увлекая дочь по направлению к дому. – Полный год по обителям! Уж как тревожились мы с матерью твоей, что сманят тебя вовсе в монахини! Того ль мы для тебя желаем, чтоб замуровать юность и таланты в каменной келье! Уж как тревожились! До поздней-то осени нет, только радовались, что от горя тебе отвлечение. Но уж как ты после Рождества не воротилась… В другое время я б за тобой сам помчал, хоть бы и в наиотдаленнейший скит!

Нелли обомлела. Хороши б они все вышли, вместе с княгиней. Впрочем, кажется, мужчин в тот скит не пускают вовсе. Но все ж.

– Так вить тут, сама знаешь, каковы обстоятельства-то были, – продолжал папенька. – Веришь ли, за полгода я до Грачевки ни разу не доехал! Боялся! Так мне сердце и рвало на две части. И от дому не отойдешь, и за тебя истревожился.

Почему не отойдешь от дому? Предполагается между тем, что Нелли должна сие знать из писем. Спрашивать нельзя, только поскорей бы все прояснилось, нето как-то не по себе.

– Много и других новостей, – как на грех, вспомнил Кирилла Иваныч. – Первое, даже и писать я тебе не хотел, боялся опечалить. Конька-то любимого Орестушкиного конокрады свели, в ту ж ночь, как ты уехала. Но уж что тут сделаешь, искали, конечно.

Вот уж новость так новость! Лучше б сказал наконец, чего ж у них тут приключилось без Нелли.

– А кроме того, батюшка теперь у нас новый, – продолжал Кирилла Иваныч. – Отец Захария. Священник он хороший, в летах, правда, но худого слова не скажу. Хотя, по правде, до отца Модеста ему далеко. Тот, вишь, поехал в конце лета по делам приходским, да после уж пришла бумага, что срочно отзывают его от нас. Видать, в гору пошел. И то, такому просвещенному человеку место ли в деревенской глуши? А все жаль.

Нелли предосудительнейшим образом захотелось стукнуть собственного родителя. Долго он еще намерен ее потчевать такими свежими новостями?

Каменные львы Пелий и Нелей улыбнулись, дом уже стелил под ноги белые свои ступени. Какой же он, однако ж, бедный да маленькой! А все лучше любого дворца.

Кирилла Иванович глубоко вздохнул, и сердце Нелли сжала холодная рука. Что за мука! Расспрашивать нельзя, надлежит терпеть, покуда все само не прояснится.

– Тяжелый вышел год после Ореста, куда тяжелей. И вить всегда сыщутся в таких обстоятельствах доброхоты злоязычные, – Кирилла Иванович в сердцах хрустнул перстами. – Всю зиму дудели в уши, поздно-де, добра не жди. Чтоб их колика прихватила! Прости, Нелли. Ну да теперь все позади, вашими с княгинюшкою молитвами. Теперь радоваться надобно! Все в считанны дни развязалось, и это, и ты воротилась. Как же щаслив я сегодни, Нелли!

От сердца немного отлегло. К тому ж, вне сомнений, из дальних покоев доносился голос Елизаветы Федоровны. Маменька пела. Вот уж ясны были слова.

– Струится кисея

Из золотого

Кольца. Рука твоя,

Качанье дома,

Качанье скорлупы,

Качанье мира,

Под нимбом нитяным

Благ сон кумира.

Старая песенка, сочиненная папенькой, когда родился Орест! Нелли побежала было, но Кирилла Иванович удержал ее за рукав и отчего-то пошел на цыпочках. Верно, хочет сделать маменьке сюрприз, поняла Нелли.

– Струится кисея,

И ленты плещут.

И крыльями твоя

Любовь трепещет.

Елизавета Федоровна, в слоновой кости шелковом капоте и вязаном чепце, сидела боком к дверям, лицом к тому, чего Нелли никак не ждала увидеть. То была спущенная, верно, с чердака резная колыбель, в коей сперва спал Орест, а потом самое Нелли.

– Лиза, – тихонько позвал Кирилла Иванович.

Елизавета Федоровна, оборотясь, при виде Нелли не вымолвила ни слова, только взгляд ее лучезарно просиял, словно бы озарил все лицо ее неземным, волшебным светом.

– Уснул? – прошептал Кирилла Иванович.

– Только сейчас, – Елизавета Федоровна говорила не шепотом, но голос ее звучал необычайно мягко. Она поднялась с кресел и приподняла край невесомого полога. – Поди, Нелли, погляди на братца.

В кружевах и оборках лежал вовсе крохотный малютка, не сразу его можно было и разглядеть средь обильной этой белоснежной пены. К высокому лобику прилипла единственная золотистая прядка волос, а цвет глазок оставался неявен, ибо они были закрыты.

– Он уж большой такой стал, – сказала Елизавета Федоровна. – Вовсе великан. И то, завтра будет три недели. Да ты вить еще не знаешь, как братца звать! Мы отписали после крестин, да ты, выходит, как раз в дороге была! Звать его Роман. Сами не знаем отчего, никого из родни так не звали. А только как я на него взглянула, сразу и поняла – Роман да и только!

– Маленькой Роман Сабуров, – улыбнулся Кирилла Иванович.

Нелли положила руку на край колыбели и легонько ее качнула.

Март 2001– 9 сентября 2002

(по замыслу 1997 года)

Москва

Некоторые слова устаревшие, либо изменившие свое значение

Берник! Дудки! Фигушки!

Вифлиофика библиотека.

Волюм толстая книга, том.

Гиль ерунда, чепуха.

Жиды в то время не имело ругательного смысла, означая не евреев просто, но евреев, исповедующих иудаизм. Евреи, принявшие христианскую веру, звались выкрестами.

Жилье этаж, в два жилья – двухэтажный..

Завозня нечто среднее между лодкою и плотом, для переправы повозок, скота и проч.

Испуга тогда – женск. рода.

Кат палач.

Куафюра прическа.

Ласкаться надеяться.

Мов розово-лиловый.

Мурья лачуга, жалкое место.

Натура тогда – природа. Свидетельством тому дошедшее до нас слово натуралист.

Обязательно тогда – любезно.

Пейзане крестьяне.

Перванш серо-голубой.

Перебелять переписывать начисто, набело.

Пиит поэт.

Ради 2 лицо ед. и множ. число – рады.

Рачение старание.

Ретирад уборная, отхожее место.

Само розовато-оранжевый.

Смарагдовый изумрудно-зеленый.

Стогн площадь.

Тальма женская накидка.

Щастье вправду частенько так писалось тогда.

Эпернь многоэтажная ваза в виде тарелок на общем стержне.

Примечания

1

Устаревшие слова тех времен даны в словарике в конце книги.

2

Ласкаюсь, читатель извинит автора, что здесь изображаются картины наводнения сентября 1777 года, между тем как действие происходит в 1784-м.