Ларец

– Расспрошу я одного из здешних, так и будем толком знать, – ответила Нелли, вспомнив о фон Зайнице.

Однако ж поговорить с последним в тот же день не удалось. Слишком большое оживленье воцарилось в Крепости, мужчины, возвращавшиеся по двое и по трое, толковали меж собою.

– Отчего все так озаботились? – спросила Нелли Арину уже в горницах.

– Как ты думаешь, многих лазутчиков до него ловили? – вопросом ответила та.

– Откуда мне знать, – Нелли пожала плечами. – Верно, мало, раз такая суматоха.

– Ни одного.

– А поглядеть со стороны, вы уж не одну сотню лет их ловите, – удивилась Нелли.

– Не одну сотню лет ждем, – поправила княжна невесело. – Вот и дождались теперь. Пойми, столько дел мы в России творим, что поздно иль рано кто-нибудь должен был на след натолкнуться. И скорей всего, худые людишки по нему пустятся. Так оно и вышло. Допросят лазутчика, потом большой совет держать станут. Больно близко к нам города придвинулись, не пришлось бы сниматься с насиженных мест. А там снова с дикими воевать, куда ни кинь, все неладно.

– Крепость же Катунь защищает! – При мысли о том, что таежная обитель может опустеть, сердце Нелли сжалось.

– Где город вырос да дороги легли, там уж мост перекинуть не трудность. Ладно, рано покуда горевать. Малый-то назад не вернется и ничего не расскажет.

– Его убьют? – спросила Нелли тихо. Веселого студента, что с песнею орудовал тогда лопатою, было жалко. Впрочем, он вить и сам убивец.

– Зачем убьют? – Княжна недобро усмехнулась.

– Затем, что пленник всегда может сбежать, хоть бы и через десять лет! А сторожить? Зачем такое бремя?

– Не вчера эту загадку разгадывали, – ответила княжна туманно. – А убивать нам не пристало, хоть иной раз и покажется, что было б оно пощадливее.

Глава XIX

Фон Зайница Нелли нашла на другое утро в вифлиофике. На сей раз там было пусто, зато узкие деревянные улицы противу обыкновения оказались людны. Словно все сговорились забросить дела и не ходить в тайгу, подумала Нелли, пробираясь меж столами и полками волюмов. Человека три на расспросы послали ее сюда, однако ж не ошиблись ли?

Илья Сергеич сидел близ портрета царевича Георгия, углубленный, казалось, в разлохмаченную рукопись, кою читал… нет! Перед ним стояла открыта пузатая стеклянная чернильница, а по столешнице разбросаны были перья. Одно из них застыло в руке безо всякого движения, отчего Нелли и не поняла сразу, чем он занят. Даже не подняв головы на постук шагов, Зайниц вглядывался в чистый еще лист, словно наблюдая в его белизне тайное движение мыслей и событий.

– Извините ль Вы, коли я отвлеку Вас, сударь? – спросила Нелли, усаживаясь за узкий стол напротив Зайница.

– Мадемуазель Сабурова, – Зайниц улыбнулся. – Вы не можете меня отвлечь, ибо Ваши вопросы и мое занятие совпадают. Давешние события послужили мне предостереженьем поторопиться излить на бумагу события давних лет, кои я начал было описывать, но по сю пору не закончил. О, милое дитя, да простительно мне будет так называть Вас, когда б Вы знали, сколько портретов многоликого Зла сосредоточено здесь на полках, под сим добрым портретом! Займет место средь них и моя повесть, тем паче что Рыльский ничего уж не напишет! Я – нерадивый свидетель, увы! Но быть может, интерес Ваш меня подстегнет.

– Прервались мы на том, как Игнотус все менял обличье, – Нелли, подперевши подбородок кулаком, внимательно уставилась на Зайница. – А свой лик Зла я тож повидала.

– Коли б я того не понял, разве стал бы рассказывать? – Пальцы Зайница расщипывали белое перо. – Меж тем достигли мы Воронежа, но словно бы чего-то там ожидали, сидя без толку на постоялом дворе. Тут уж Игнотус, теперь конопатый горбун со светлою косицей, меняться перестал, чтоб не вызывать подозрений у содержателей. Нрав его сделался раздражен, словно бы от разлития желчи. Даже обыкновенная теплота испарилась из его глаз, и сделалось вдруг заметно, что они малы. И маленькие эти глазки сверлами впивались в ужинавших путников, но ни на ком не задерживались надолго. Вьюноши по младости робкие, мы норовили побыстрей закончить с трапезою, дабы не ощущать неудовольствия нашего подопечного. Неожиданно он засмеялся. «Что-то вы приуныли, друзья мои! – воскликнул он, хотя упрек следовало бы оборотить вспять. – Прочь от нас все, что несет отпечаток меланхолии! Долой эту немецкую напыщенность, погруженную в „увы“! Будем скакать и плясать! Хозяин, подать вина получше, какое только сыщется!» Принесли рейнвейн. Надобно тут признаться в странном моем недостатке, причинявшем мне в юности немало конфузу. Есть недуг под названьем сенная лихорадка, приключающийся от самых различных причин. На некоторых нападает она в пору весеннего цветения, некоторым тяжек запах собачьей либо кошачьей шерсти. Мне же, к смеху знакомцев, не показан виноград и все из него изготовленное, особливо вино. Стоит мне сделать глоток-другой, как нос мой печальным образом краснеет и распухает, а из глаз прыщут слезы. К тому ж начинается и мучительный кашель. Зная о сем изъяне, я уж приноровился тогда в обществе подносить бокал к губам и отставлять незвначай, хотя иногда все же выходило неловко. Послужив мишенью насмешек, я тщился не признаваться прямо в сем недуге. Рыльский хвалил рейнвейн, а Игнотус потчевал нас с таким усердием, что даже уличил меня в том, что я еще не прикончил бокала. Рыльскому беда моя была известна, и он, улыбнувшись мне глазами, пару раз отвлекал вниманье Игнотуса, дабы я смог выплеснуть вино свое под стол.

– А как же… – Нелли замялась: вопрос ее был слишком уж короток, да и не имел прямого отношения к делу.

– Как я подхожу к святому Причастию, милое дитя? – угадал ее мысли фон Зайниц. – Я к нему подхожу. И недуга моего со мною не случается. Это вить уже не вино, не забывай.

– Я не хотела спрашивать, да не удержалась.

– Пустое. Меж тем заметил я, что безделье и сытный обед с обильным возлиянием сморили моего Алексея. Запасшись сальной свечою, мы поднялись в спальню. Постоялый двор в Воронеже был переполнен, и, к неудовольствию, какого Игнотус отнюдь не выражал в дороге, нам досталась одна комната на троих. Рыльский очень скоро захрапел, затих и Игнотус. Меня же Морфей бежал в ту ночь. Долго лежал я в смутной тревоге, слушая доброго сверчка. Неожиданно заскрипели половицы. У половиц есть привычка скрипеть особенно сильно всегда, как кто старается не шуметь. Ступая осторожно, Игнотус подошел к кровати Рыльского и склонился над ним. Затем шаги его направились ко мне. Не ведаю по сю пору, что побудило меня притвориться спящим! Быть может, обыкновенное человеческое любопытство как раз к тому, что от нас хотят скрыть.

– Мне не объясняйте, я всегда подслушиваю, – Нелли хмыкнула.

– Во всяком случае, я сомкнул веки и постарался дышать ровно. Скрип половиц приближался, и я на мгновение уловил чужое дыхание на своей щеке. Затем Игнотус отошел, и я, разжмурясь уже, увидал в отворенной им двери скачущий свет свечи. Кто-то вошел в комнату. «Другого места говорить нету», – произнес Игнотус. «Не хотел бы я говорить пусть и при своих», – ответил вошедший. Сквозняк подхватил пламя, и осветилось лицо неприметного человека, что ужинал в одной зале с нами. Тогда они не обменялись ни единым знаком. «Я укрепил их сон», – Игнотус хихикнул. Сие показалось мне гадким. Положим, вправду не по чину было слушать нам какой-нито разговор, но что мешало ему удалить нас, взявши слово чести? Так нет, надобно было сыпать какую-то дрянь в вино братьям! Не было сомнений, что дело в вине: я оставался бодр, а Рыльский спал непробудно. Злость разобрала меня. Когда мне не доверяют, нечего и от меня ждать, что я заткну уши! Совесть моя в рассуждении подслушивания успокоилась совершенно. «Ладно, коли Вы за сие в ответе», – отозвался гость. Собеседники уселись на лавке и теперь не были мне видны, хотя свеча отбрасывала на стену их черные тени. Горбатая тень Игнотуса отчего-то наполнила мою душу томительным хладом, хоть и превосходно я знал, что горб накладной, да и много ли страшного в настоящем? «Слажено ли дело? – спросил Игнотус. – Я устал уж ждать без толку известий в сей дыре». – «Задержка приключилась из-за того, что молодого человека увязалась проводить его старая бабка. Пришлось ждать, чтоб она спокойно отправилась восвояси, нето вышли б ненужные хлопоты». – «Мне ручались, что молодой человек – сирота, – недовольно сказал Игнотус. – Затем его и выбрали средь прочих». – «Наверное он сирота, да бабка взялась невесть откуда, выползла из деревни. По щастью, старуха неграмотна, так что писем ждать не станет». – «Жду услышать в подробностях, как все произошло», – черная тень горбуна качнулась. «Все сложилось наилучшим образом, – отвечал его собеседник. – Уже мы знали, что сей вьюноша, именем Викентий Козьмодемьянский, после получения сана направлен будет в дальний приход под Казань. Никто его там знать не может. Мы с братом, коего я не назову, хоть и доверяю Вашим людям и сонным зельям, ибо имя его Вам известно без того, присоединились к нему на большой дороге чуть дальше, чем предполагали, когда тот расстался с престарелою родственницей. Робкое сердце вчерашнего семинариста смутилось нарочитыми нашими россказнями о разбойниках. Уж сам он был бы рад напроситься в компанию, а нам того и надо. Проезжая в сумерки болотами, мы замешкались под удобным предлогом. Я вылез из повозки, а брат наш, накинувши шнурок ему сзади на шею, тщательно его удушил. Бедняга не успел даже пикнуть! Зато разорался возница, коего пришлось утихомирить из пистолету. Все бумаги оказались в скудном его сундучонке и были совершенно исправны. С ними наш брат и проследовал дале после того, как мы покидали тела в трясину».

– Они убили молодого священника? – содрогнулась Нелли. – Но зачем?

– И я не мог найти ответу на сей вопрос, лежа в темноте, когда слабый огонь свечи удалился вместе с собеседниками. Мне мнилось, не только комната, самая душа моя погрузилась во мрак. Чудовищное, вероломное злодейство обсуждали Игнотус и его гость так, словно речь шла о подготовке званого обеда в ложе. Быть может, разум мой помутился? Ужасная сама по себе мысль показалась спасительною. Положительно, лучше самому сойти с ума, чем жить в разуме, видя преступников в тех, кого почитал лучшими из людей! Я нашарил в темноте верхнее свое платье и оделся. В это мгновение воротился Игнотус. «Так ты не спал, брат?» – воскликнул он с досадою. «Я не пил рейнвейну», – отвечал я. «Коли ты говоришь о рейнвейне, стало быть, слышал все». – «Да, это так». – «Пусть, – Игнотус стал вдруг спокоен. – А помнишь ли ты клятву каменщика, страшную клятву?» Увы мне, я ее помнил. Я помнил, как сам же призывал братьев ослепить меня, вырезать мне язык, замуровать меня заживо в каменной стене, если выдам чужим тайны каменщиков! «Я не требую, но умоляю, – в действительном отчаяньи воззвал я. – Зачем было совершать злодеяние над неповинным священником?» – «Хорошо, я прочищу тебе мозги, больно уж много в них мусору, – словно бы сжалился Игнотус. – Нам надобно было поставить на его место не священника». – «Но зачем?!» Казалось, доски пола ходили подо мною ходуном. «Затем, чтоб он служил Литургию». – «Но какая тайная цель в том, чтобы наш человек служил Литургию под видом священника?» – «Более никакой». – «Я не вижу смысла и потому не могу поверить. Вы не хотите сказать мне, что он должен содержать при церкви тайное убежище, ибо там его трудней всего заподозрить, либо…» – «Никаких этих целей у него действительно нет». – «Но зачем тогда притворяться священником?» – «Чтобы служить Литургию. – Голос Игнотуса сделался резок, словно вороний крик. – Цель сия очень важна. Дело в том, что при ненастоящем священнике ненастоящей будет и Литургия. Хлеб останется хлебом и вино – вином». – «Но вить превращенье хлеба в плоть – не боле чем нецивилизованный предрассудок! Разве вы веруете в него?!» – «Веруем и трепещем, – отвечал Игнотус шепотом, от коего зашевелились волосы на моей голове. – Со времен храмовников тщимся мы оборвать цепочку живых рук. Первыми были руки Петра, и он возложил их на первую голову. Так и идет с тех пор: руки – голова, голова – руки. Так передается дар делать хлеб и вино Плотью и Кровью. Но довольно перерубить лишь одно звено сей цепи – и она оборвется навсегда. Так сделали наши братья в странах, что зовутся теперь лютеранскими. Что христианство без этой магии – пустая говорильня! Почему бы не оставить дурачкам такой игрушки на потеху?» – «Но из чего молодых людей учат, что Бог лишь аллегория сил Натуры, что земная жизнь – конечна?» – вскричал я. «Сие лишь другие игрушки для других дурачков, – усмехнулся Игнотус. – Мы, посвященные в высокие степени каменщики, в Бога веруем. Веруем и трепещем». Я стоял потрясен, убит, уничтожен. Таким разумным представился мне взгляд материалистический, что от веры в Божество я отказался с такою же легкостью, как от веры в русалок и леших из нянькиных сказок. И вот оказалось, те, кто обучил меня видеть таким образом мирозданье, сами в действительности мыслят вовсе иначе. Но другой вопрос уже зарождался в моей голове, наполняя ужасом все мое нутро. «Но коли Бог есть – для чего идти против Его уставлений?!» – «Ты еще глуп, коли сам не понял ответа, – холодно сказал Игнотус. – Так и не с чего торопить события. Главное, не забывай о клятве».

– Так Вы не поняли сразу, что они служили Дьяволу? – спросила Нелли, опустив глаза на безобразно разлохмаченное гусиное перо. Вроде бы, когда она брала его в руки только что, было оно гладко.

– Сдается мне, что понял уже, хоть и не смел в том признаться, – Зайниц вздохнул. – Утром я улучил возможность без надзору рассказать все Алексею. Скорей, чем слова, убедили его лихорадочный вид мой и отчаянье в лице. «Прочь от преступников! – воскликнул он. – Бежим, покуда сами не запятнаны в кромешных делах!» – «Но куда нам бежать? – вопросил я. – Масонские ложи есть в любом городе, мщение постигнет нас неизбежно». – «Должно бросить все, наше имущество теперь – капкан, – Алексея всегда отличала решимость. – Мы молоды и смелы, мы можем начать жизнь с чистого листа. Подадимся на новые земли, мы придумаем что-нибудь до того, как Братство придет туда! В крайнем случае мы выиграем несколько лет жизни, прежде чем все одно погибнем». Я был с ним согласен. Мы бросили Игнотуса по обратной дороге в Москву. Ребяческое веселье нас охватило, и приличие не позволяет мне сейчас поведать, чем был тот занят, когда мы бежали. Одно дело почли мы своим долгом совершить по пути: мы выслали ближайшей почтою письмо, оповещающие власти о том, что священник Козьмодемьянский подменен своим убийцею. Мы знали, что сгущаем тучу над собственными головами, но поступить иначе не могли. По великой удаче, а верней сказать, Божьим произволом мы повстречались под Пермью с человеком, что оказался из Воинства. Он почувствовал, что за нами идет беда, и сумел повести так, что мы ему доверились. Таким образом нам пощасливилось прожить немало деятельных и щасливых лет, прежде чем мщение настигло Рыльского.

– А теперь лазутчик пойман близ Белой Крепости, – проговорила Нелли задумчиво.

– Да, сдается, что дни безмятежные в Крепости опять пресеклись, – ответил Зайниц, вновь обращаясь взглядом к белому листу бумаги.

Глава XX

– Куда это все спешат? – глянув в окно, спросила Нелли Катю на следующее утро. Для того чтобы разглядеть однонаправленное оживленье на улице, пришлось упереться носом в холодное стекло. Окна в Белой Крепости были совсем как в каменных рассказах о старине – наборные. Разве только прозрачней, не из камня-слюды, а все же из стеклышек. Не было в Крепости и зеркал в рост. Оно и понятно, как все это сюда доставлять?

– В книжную избу, – буркнула Катя сердито.

– В вифлиофику? – удивилась Нелли. – А что там всем враз понадобилось?

– Совет держать станут, пленнику допрос делать.

– Ух ты, а мы чего ж сидим?! – Нелли метнулась от окна. – Я тож слушать хочу!

– Ишь, разбежалась. Недорослей никто не звал, тебя в том числе. Уж я спрашивала.

От этакой безумной несправедливости у Нелли сперло дыханье.

– Где отец Модест? – еле выговорила она.

– Не поможет. Он и сказал мне, чтоб ты-де губу не раскатывала. Порядки тут строгие.

– Мы ж его и поймали!

– Поймала-то, положим, княжна Арина, так она там. Она ж взрослая уже по правде.

– Ну так она нам и расскажет. – Нелли чуть успокоилась, однако обида не ушла. – Парашку ты не видала?

– В тайге опять, ей теперь вовсе ни до чего дела нету.

– Так там же не растет ничего.

– Говорит, начинает, – Катя передернула плечом.

– Пойдем хоть, глянем, что да как, – Нелли вздохнула.

Единственной любопытною переменой оказалось то, что взрослые мужчины сняты были с караула, вместо них дозор несли сверстники девочек.

– Видала? – продолжала негодовать Катя. – Сторожить так можно, а на совет нельзя.

Ноги сами привели девочек на крошечную площадь меж вифлиофикою и храмом.

– А я вчера ойротам помогала табун гнать, – Катя мечтательно улыбнулась. – Ох, хорошо! Лошадей много, мчатся тесно, словно река здешняя. Гривы по ветру плещут, ровно волны. Кажется, все на своем пути снесет, закружит, умчит! А копыта стучат, словно камни. Только одно – водную реку своей воле не подчинишь, а табун направишь куда захочешь, коли ловок да смел! Эх, мне б еще Роха сюда!

– Можно подумать, я по Нарду не соскучилась, – ответила было Нелли, да сама себя оборвала: стукнула тяжелая низкая дверь вифлиофики. По очереди вышли трое: два стражника и Сирин между ними. Руки пленного были стянуты за спиною веревкой.

Вид нещасного казался жалок. Серая бледность покрывала его чело и ланиты, красивый маленький рот кривился, словно у дитяти, готового заплакать. Шел он, словно не видя перед собою дороги, и дважды оступался.

– Эк его разобрало, – усмехнулась Катя. – Завершили они, что ль, свое толковище?

Больше, однако, наружу никто не выходил. Стражи повлекли пленника в противуположную от подруг сторону, но прежде чем шагнуть в узкий переулочек, тот зачем-то обернулся через плечо. Взгляд Сирина встретился со взглядом Нелли и неожиданно ожил, словно тот пробудился ото сна. Глаза его, полные печали, не имели просящего выраженья, какое обыкновенно бывает у людей, коим остается лишь уповать на чужое милосердие. Напротив того, он глядел сурово.

– Как с ним поступят? – негромко спросила Нелли. – Арина сказывала, что не убьют.

– Продадут в рабство монголам, – осведомленно ответила Катя. – Оттуда возврату нет. Дикие они, монголы-то, ужас. Не моются никогда, а одежу носят, покуда на теле не истлеет. Нужных мест у них нету, пакостят где приспичит, даже на людях. К шатрам их пешком не пройдешь, так загажено вокруг. И родственной приязни промеж собою вовсе не знают. Всякому человеку ничего так не свято, как мать с отцом. У монголов же другое. Как кто в семье в дряхлость вошел, везут его в овражище особый, Золотой Люлькою прозывается. Там старика и оставят, только еды-питья на первое время дадут немного. Вся овражина костьми человечьими устелена. И живут в той Люльке особые стаи собак, что человечиной кормятся. Так они, монголы-то, тех собак за священных почитают, надевают им ошейники с красными шелковыми лоскутьями. Так-то вот.

– Неужто там все-все так делают? – Нелли поежилась. – Со всей страны в один овраг свозят?

Только сейчас Нелли заметила, что они уж перешли площадь и следуют за Сириным и его стражами, чьи спины маячили в другом конце переулка.

– Не знаю, мне так местные сказывали. Может, не везде такое, а может, и яруг не один. Все одно радости мало у монголов жить. Скот пасти станет небось.

– Нельзя человека отдавать в руки диким! – возмутилась Нелли.

– Не отдавать, а продавать, – поправила Катя. – Коли дикий деньги заплатил, так нипочем от него не сбежишь.

– Уж лучше убить.

– Может, и лучше, только здешние убивать не любят очень.

– Нельзя так поступать! Гадко это!

Нелли заметила, как идущие впереди свернули налево.

– Здесь не в бирюльки играют. – Вид Кати был на редкость рассудителен и благоразумен. – Что ж, через него всему Воинству гибнуть?

– Катька, а коли вдруг он не виноват?

– Ну, скажешь. А зачем он на змеюке летел? А из Омска для чего мчал сломя голову? И кто ж там тогда душегубствовал, коли не он?

Что говорить, доводы были основательны. Миновав проулок, подруги повернули налево и вновь увидели три спины.

– Так о чем ты говорить-то с ним хочешь?

– С кем? – Нелли вздрогнула.

– С кем, с кем? – передразнила Катя. – С убивцем.

– С чего ты взяла? – Нелли приостановилась. Вдалеке видно было, как трое остановились перед зданьем, противу бережливого здешнего строительства низким и воздвигнутым наособицу. Вроде бы даже и без окон. – Зачем это мне с ним говорить?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Только чего ж мы за ними тащимся, ровно нитка за иголкой? Хочешь ты знать, где его держат. Уж узнала. Вишь, запирают на засов снаружи. А то, может, доброе дело сделать – самим зарезать, чтоб у монголов не мучился? – Катя расхохоталась.

– Вот уж умная шутка, – отбилась Нелли, но голос ее прозвучал скорей задумчиво, чем сердито. И впрямь, с какой напасти ей с негодяем разговоры разговаривать? Разве только необычный взгляд, кинутый ей через плечо…

– Вот что, Катька, – задумчиво проговорила Нелли, глядя, как две спины удаляются от домка-недоростка. – Постережешь рядом?

– Знамо дело.

Дом оказался даже не в одно жилье, а в половинку. Застреха пришлась Нелли по брови. Нелли удивилась было, но, взглянув в окно, которое все ж было, только узкое и у самой земли, поняла, в чем дело: внутри строение глубоко уходило в землю. Присев на корточки, она пригляделась: на земляном полу валялся покрытый шкурами тюфяк, стояли скамья и стол с какою-то посудою. Самого пленника видно не было.

– Эй, господин Сирин! – тихонько позвала Нелли.

Верно, заточенный находился где-то близ окна, поскольку бледное лицо его тотчас явилось почти под самой кованой решеткою. Он взялся за прут свободной теперь рукою.

– Кто спрашивает меня?

– Я.

– А, мальчик-девочка, – Сирин слабо улыбнулся.

– Мне показалось, Вы хотели мне сказать что-то. – Нелли, сидя на корточках, глядела на Сирина сверху вниз.

– Глупо, быть может… Глупей некуда. Теперь уж ничего не изменишь. Никто не поверил мне, ни одна душа, да и сам я, повествуя, слышал словно бы со стороны, сколь нелеп мой рассказ. Сам я предстал опасностью, от коей столь наивно тщился предостеречь. Мне объявили ужасную мою участь. Но отчего легче мне будет покориться ей, если хоть одна живая душа уверится в моей невиновности? Сейчас передо мною последний мой судия на земле. Дитя, ты сможешь мне поверить?

– Быть может, да. – Нелли задумалась. – Но даже коли я поверю, я не стану отворять этого засова. Я мало еще знаю в жизни, худо понимаю людей. Меня проще обвести вокруг пальца, чем тех, кто борется со Злом всю жизнь. А здесь вить нету замка даже на двери узилища. Выходит, всякому, кто по другую сторону двери, в стенах Крепости полная вера. Важней всего для меня ее не обмануть.

– Так вить я не прошу помощи! – с горячностью воскликнул Сирин. – Мыслимо ли отягчить бременем подобной ответственности неокрепшие рамены?! Но ты обяжешь меня, коли выслушаешь, а если вдруг и поверишь мне, подаришь великую радость. Ты выслушаешь мою историю?

– Говори! – Нелли подумала невольно о том, что ее странствие началося с истории Филиппа, тогда как Парашино – с истории княгини. Сколько же всяких рассказов довелось им выслушать с минувшего лета! Пожалуй, люди не меньше иной раз интересны, чем камни. Вот уж странная мысль! Впрочем, вить и камни тож говорят о людях.

– Дай только собрать мысли, – отозвался из полумрака Сирин. – Там, на суде, я говорил лишь то, что представлялося важным. Теперь же хотелось бы мне раскрыть душу.

Последовало молчание. Нелли огляделась по сторонам: улица казалась пустою, только слышно было, как кто-то невдалеке колет дрова. Бродили пестренькие куры, поклевывая что-то в ярко-изумрудной первой траве: Нелли только сейчас приметила, что она уж появилась.

Глава XXI

– Батюшка мой, Василий Сирин, был человек старый, лучшие годы свои положивший на службе, и лямку начал тянуть еще при Государыне Елисавете Петровне, – начал Сирин, как показалось Нелли, уж слишком издалека. – Младший сын в семье, он ничего не имел за душою, кроме положенного жалованья, и не помышлял о браке, полагая жизнь при казармах нелегкою для прекрасного полу. Быть может, судьба бобыля и вовсе его не страшила. Был он человеком простых привычек, ревностен к службе и скромен в тратах, а также начисто лишен предосудительного стремления к картам и пирушкам. Не презирал он ни чиненого мундира, ни латаных сапог и редко справлял обновы, хотя кошелек его всегда был для товарищей завязан не туго. Сообразно тем временам, не мог он похвалиться ученостью. С такими людьми и скушновато, да надежно. Дослужившись до секунд-маиора, батюшка захотел отставки. Тут-то и обнаружилось вдруг, что за долгие годы скопилось изрядное состояньице. По солдатской манере долго не раздумывать, он тут же приобрел небольшое именье Груздево под Серпуховом. Барский дом стоял наполовину заколочен и изрядно обветшал, однако ж рукой было подать до Оки – местное же уженье голавлей превозносили до небес. Сущий парадиз для холостяка! Однако ж вскоре отцу стало не до голавлей. Шестнадцатилетняя Сонюшка, сирота-бесприданница, приживавшая в соседнем имении, заставила убеленного сединами воина забыть и псарню с голубятней, пасеку и прочие непритязательные приятства сельской жизни. Сие и была моя мать. В отличье от отца, она находила большое утешение от подневольного своего положения в книгах. Пересчитавши простыни, спешила она спрятаться в укромном уголке с «Памелою» либо другим чувствительным чтеньем. Немудреные повествованья батюшки о тяготах военных походов тронули ее сердце. Родственники ж, хоть и не рады были терять услужливую помощницу, чинить препятств не стали, и вскоре чета стояла уж под венцом. Заброшенный дом переменился, словно по волшебству! Стучали топоры и молотки, пахло краскою и побелкой, заросший крапивою цветник ожил и благоухал. Вскоре в благоустроенных горницах раздался и детский плач – родился я. Слуги рассказывали, что батюшка, увидевши наследника, плакал и молился сутки напролет, сам не веря, что Господь послал ему на старости лет столь полное щастье. Однако длилось оно недолго.

– Что же нарушило его? – спросила Нелли.

Рука Сирина по-прежнему с силою то сжимала, то разжимала прут решетки, и она отчего-то не могла оторвать взгляда от напряженного движения пальцев молодого человека.

– Ни что, кроме естественного порядка вещей. Я делал первые шаги по земле, когда ноги перестали носить отца. Все рассказанное известно мне лишь с чужих слов, ибо возможности составить собственное представленье о натуре и характере моего родителя я не получил. Ранняя память доносит лишь грузную фигуру в кожаном кресле, белые волоса да толстый халат. Я игрывал кистями того халата, сидючи на коленях, покрытых еще и медвежьей полстью. Но однажды в горницах запахло ладаном и послышалось печальное пенье, невнятное разуму дитяти, но сжимающее сердце ледяной рукою печали. Помню еще, что не сразу признал матушку в черном ее наряде и отказывался идти на руки. Однако ж цену своей утраты я постиг позже, а тогда младенчество мое продолжалось безмятежным своим чередом. Я удил рыбу со старым Егорычем, слугою и соратником покойного отца по военной службе, у него ж учился верховой езде. Когда ж подошел черед книг, то не наемные равнодушные руки дьячка, а любящие руки матери раскрыли предо мною их страницы.

Надобно заметить тут, что матушка осталась полновольною хозяйкою и моей опекуншей. Двоюродные братья мои, годившиеся по возрасту в дядья, жили далеко под Казанью. Не слишком и привлекало их заниматься судьбою сына в жизни не виданного ими родственника: военная служба изрядно ослабляет родственные узы. Не зря принято говорить – полк что семья.

Седьмой день рождения моего переменил мою жизнь. Помню, как залезши в полудень на скрипучую голубятню, я нашел лучшего моего голубка бездыханным на сером от сухого помету полу. Горько плача по нещасной птичке, я бросился в гостиную, где матушка обыкновенно читала в этот час. Однако ж она не читала, но беседовала с незнакомым человеком в черном парике, меж тем как усы и брови его, равно как и белая рябая кожа, изобличали масть ярко-рыжую. Увидавши меня заплаканным, матушка не бросилась, по обыкновению, выспрашивать о причине огорчения, но покраснела и смутилась. «Вот и мой Никита, единственная радость моих дней», – сказала она рыжему. «Для существа столь юного жизнь готовит еще немало радостей», – отозвался тот. Тут же было мне сказано, что предо мною новый сосед наш, господин Мортов.

Вскоре сделалось привычным, что сосед стал сопровождать матушку в ее летних прогулках по полям и рощам. Кроме полевых букетов в руках их можно было увидеть также и книги. Нередко читывали они вместе, сидя на дерновой скамье либо под сенью беседки. Иной раз теперь мать предпочитала сии приятные чтения даже воскресным посещениям церкви, коих прежде почти не пропускала. В мае составилось знакомство, а к сентябрю дело уж сладилось. Решено было, что молодые жить будут в Груздеве, где мягче и суше был климат, свое ж именье Мортов решил сдать в аренду. Старухи-мамки плакали надо мною по углам, что теперь будет у меня вотчим. Я же не огорчался, ибо мне новый избранник матушки скорее попустительствовал. Прежде нудили меня, пробуждаясь и отходя ко сну, приступая к трапезе и завершая ее, читать молитвы, но Мортов изрядно на то осерчал пару раз, сказавши, чтоб дитя не томили зря. От меня понемногу отстали, я же был только доволен.

«Он возрастет лучшим, чем Эмиль!» – непонятно восклицала теперь моя мать, обнимаючи меня. В дому появилась теперь подаренная женихом бронзовая голова похожего на обезьяну и, как обезьяна развеселого человека, имени коего я о ту пору, само собою, не знал.

– А как же его зовут? – спросила Нелли, припоминая похожего в отцовском кабинете.

– То Вольтер, гнуснейший надсмешник надо всем, что есть в жизни святого и благородного, – отвечал Сирин.