- Доберетесь домой?
      - Доберусь, - внятно ответил парень и растаял в темноте...
      БД отправился на троллейбус.
      Через несколько остановок в пустой салон заскочил один из тех парней:
      - Как твоя кликуха, доктор? Счас выйдем на остановке, поговорить надо.
      - Н-не собираюсь. Выкладывайте прямо здесь. - БД трясло, будто в руки ему дали отбойный молоток.
      Троллейбус остановился. Двери шумно отворились, и парень потянул за рукав:
      - Пошли!
      "Если остальные едут следом, мне конец", - подумал БД и внезапно, без замаха коротко ударил парня твердым носком башмака в нижнюю треть голени, стараясь попасть в кость. Он знал, что сила удара не играет большой роли, главное резкость и точность. Надкостница здесь очень болезненна, потому что защищена лишь тонким слоем кожи, и образующаяся поднадкостничная (так?) гематома вызывает нестерпимую боль. Парень дико заорал и согнулся. Не ожидая, пока тот созреет для ответных действий, он ударил ногой в пах.
      - С гематомой мошонки он будет спокойнее, - размышлял БД, втаскивая парня на сиденье. Пьяный пассажир услужливо помогал, заглядывая в глаза:
      - Ну ты даешь, мужик! Не забздел... Молоток.
      - С-спасибо! Приглядите за ним. Я выхожу сейчас. - БД вышел из троллейбуса и быстрыми шагами направился к дому.
      Когда он понял, что в большом темном "Ford Taurus", который только что миновал, сидят те самые парни, бежать было поздно.
      - Где Витюн, падла? - Донеслось до него через приспущенное окно. БД приостановился, будто решил принять участие в дискуссии о судьбе неизвестного Витюна, но, опомнившись, опять зашагал дальше. Он прошел метров сто, все больше умирая от страха, когда его нагнал автомобиль.
      - Садыс машина, генацвалэ! Падвизем! - Голос с грузинским акцентом, ударявший по всем гласным, был на удивление миролюбив.
      БД продолжал идти по тротуару, не реагируя. "Форд" медленно двигался следом. Так вместе они продвинулись еще метров на сто, а потом, резко заурчав двигателем, машина перегородила дорогу. Он обреченно остановился, готовясь наделать в штаны и понимая, что сейчас произойдет что-то ужасное.
      Ему показалось, что подобное с ним уже было. Память молниеносно перелистывала страницы, пока не остановилась на нужной, и он увидел себя семнадцатилетним студентом-первокурсником, покорно стоящим на Лиговском проспекте перед группой неизвестно откуда появившихся людей.
      Конец пятидесятых. Осень. Четыре утра. Мелкий противный ленинградский дождь. Я возвращался после ночного концерта в Смольнинском педагогическом институте, где мы играли впятером: барабаны, фортепиано, контрабас, тромбон и саксофон. Студенты-лабухи впервые взяли меня с собой на ночной концерт, и я лез из кожи, чтобы закрепиться в бэнде, дуя в старенький циммермановский тенор-саксофон, сделанный еще до революции и попавший неизвестно какими путями в институтский профком.
      Все музыканты, за исключением тромбониста, выгнанного за пьянство из профессионального оркестра, учились вместе со мной на старших курсах в Первом медицинском. Меня не слишком интересовали деньги, но возможность играть с хорошими музыкантами, импровизируя перед восхищенной публикой чужого, почти целиком женского института доставляла мне наслаждение. Я готов был дуть в саксофон часами. Наступали мгновения, когда все мы становились одним существом, свободным, немного анархичным, прекрасным и бесконечным, как сам джаз... В такие минуты наши поношенные профкомовские инструменты воспроизводили что-то большее, чем мелодия: технически немыслимое по сложности, необычное и невероятное по тембру, что на студенческих концертах в "большой аудитории" Первого Меда извлечь из наших дудок было бы невозможно. Это называлось играть между нот...
      - Здорово, фраерок! - Мирно сказал один из них. - Куда канаешь так поздно?
      - Я с-с-с-студент, - с трудом выговорил я. - Иг-г-грал в бэнде в С-смольном ин-нституте. В п-п-ервый р-раз.
      Мне тогда почему-то казалось, что если в первый раз, то тогда не так страшно или не так больно.
      - Башли есть?
      - Есть! - Выдавил я из себя и полез в карман за деньгами.
      Мне вдруг до смерти захотелось рассказать этим совершенно чужим людям с Лиговке о себе. О том, как прекрасно я играл сегодня в Смольном, как буду играть в следующую пятницу, какой я умный, добрый и хороший, как замечательно умею шутить и что весь институт от этого фигеет и повторяет мои хохмы. Я твердо верил, что, выложив им все эти обстоятельства, непременно спасу себя, потому что знал: если они заберут у меня деньги и саксофон, то непременно убьют, чтобы скрыть следы.
      - А это че у тебя под мышкой, чувак?
      Я принялся судорожно развязывать неподдающиеся тесемки мешка.
      - Не дыбай шнифтами! Дай сюда! - Парень вырвал мешок и, покопавшись в карманах брюк, достал финку. Я понял, что теряю сознание, и хотел заорать на всю Лиговку, прежде чем в меня воткнут нож, но не смог издать и звука.
      Мужик между тем вспорол мешок и вытащил саксофон, который в слабом свете редких фонарей засветился тусклым свинцовым блеском.
      - Лабух что ли? - удивленно спросил он. - А трекал, что студент... Или мудло трясешь?!
      У меня вдруг что-то произошло с голосовыми связками и, совершенно не заикаясь, быстро и четко я выпалил этим людям всю историю сегодняшнего вечера.
      - Тогда не лимонь понты, взлабай! - согласился кто-то из них.
      Я вставил трость в загубник и поднес инструмент к губам.
      - Что вам сыграть? - Спросил я, а пальцы и губы стали привычно нащупывать первые джазовые каденции.
      - Сыграй че хошь.
      "Джо Сэмпл им понравится, - подумал я. - Не Мурку же дуть в тенор-саксофон на ночной Лиговке."
      Я начал импровизировать на тему "Free Yourself", мучительно вспоминая, кто сказал, что блюз - это когда хорошему человеку плохо.
      - Ладно! Хватит! - Распорядился мужчина, который до сих пор молчал. Где живешь?
      - У П-п-пяти Уг-г-глов, н-н-на З-з-загородном...
      - Забашляй ему, Егор! - распорядился молчаливый. - Стопорни тачку. Пусть канает... Без него головняк.
      Подошла машина. Кто-то сунул мне в руку деньги. Ошалевший от счастья, я, вновь с трудом продираясь сквозь спазмы, сумел выговорить:
      - Х-хочу пригласить вас всех к себе д-домой на ужин... на завтрак п-прямо с-сейчас. Б-бабушка б-будет р-рада... она ж-ждет...
      - Не кроши батон, лабух! Вали! - Подвел кто-то итог встречи и толкнул меня в машину, и я, счастливый, зажав саксофон между колен, принялся излагать шоферу историю своего спасения.
      - Говори, куда Витюна дел, сука? - раздраженный голос вернул его в сегодняшнюю действительность. Парень-гигант двинулся на БД.
      - М-мальчики! Какой Витюн? - БД медленно возвращался из Ленинграда пятидесятых в рижское предместье девяностых.
      Гигант не стал продолжать дискуссию и без предупреждения направил кулак в лицо, норовя вколотить очки прямо в глазницы. БД с трудом увернулся и посмотрел на остальных. Те молча наблюдали.
      - Боюсь, вы ошиблись! - затянул он, обращаясь к грузину, невысокому худому мужичку средних лет в огромной фуражке. - Я долго жил в Тбилиси. Мы почти земляки с вами.
      Неожиданный боковой удар парня-гиганта достиг цели. Все засверкало и закружилось. БД поднес руку к лицу, чтобы убедиться, что мелкие кусочки стекол от очков действительно застряли в коже, и заметил, как отошел в сторону почти интеллигентный мужчина в темных очках и шерстяной шапочке, и тут же получил второй удар. Кулак попал в нос, и вместе с резкой болью он почувствовал, как мучительно зачесалась набухающая слизистая носовых ходов. Рот наполнился соленым и горячим.
      От жалости к себе сердце БД стучало уже где-то в горле, мешая дышать, а настойчивый великан опять молча шел на него. Он напрягся, поджидая парня и, когда тот приблизился, неожиданно резко повернулся на одной ноге и, набирая скорость вращения, поднял другую, чтобы нанести удар в лицо. Он не рассчитал роста парня, и нога попала тому куда-то в плечо.
      "Какого черта я вмешался в их драку на остановке? - Мелькнула запоздалая мысль, пока он поднимался с асфальта. - Стилистически очень плохо поставленный спектакль абсурда. Интересно, кто этот сукин сын режиссер, который должен умереть в актере, как любил говорить Немирович-Данченко? А если я не тот человек, кто занят в спектакле и собирается достойно украсить его собой?"
      Но тут до него дошло, что спектакль выстроен не режиссером-самоучкой и что парни действуют строго в соответствии со сценарием и в пьесе этой он главное действующее лицо...
      - Батоно Бориа! - Услышал он вдруг спокойный голос грузина в фуражке, похожей на поднос. - Знаиш, за что тэбиа бют, дарагой? Знаиш, знаиш!
      БД удивленно молчал, а голос продолжал вещать с раздражающим спокойствием, будто никто вокруг и не помышлял избивать его:
      - Па-харошему нэ хатэл, па-плахому палучылас... Сколко тибэ званилы-званилы, дэнги предлагалы, дэвушэк, хату... Тэпер бэри вэшички. Растов эхат нада. Тэбиа ждут. Паработаиш там нэмнога с органами, патом атпустиат...
      БД никогда не предполагал, что ярость может быть такой неистовой, гасящей врожденные рефлексы самозащиты. Забыв о страхе и боле, он двинулся на ненавистный голос, стремясь поскорее добраться до фуражки-подноса, не обращаая внимания на сыплющиеся удары... Он успел вцепиться в фуражкино горло, но чей-то мощный кулак остановил его и опрокинул на землю. Он перестал видеть. Нос отчаянно чесался. Он прикоснулся к лицу: руки, сразу став липкими от крови, не находили привычных очертаний.
      - Атверка пад сыдэным, Касой. Толка астарожна, друг. Савсэм не убэй! Донеслось до него.
      "Пожалуй, Немирович был неправ: режиссер, поставивший этот ужасный спектакль прямо на мокром асфальте, останется жить, а мне, как актеру, придется умереть в главном герое, - медленно размышлял БД. - Грязные свиньи! Значит они не расстались с идеей заставить меня потрошить людей. Теперь силой. Столько лет прошло. Зачем я им такой старый и бездарный, и как они нашли меня?" - Он увидел, что лежит на земле, как тот парень возле урны на автобусной остановке, не реагируя на удары и не защищая лицо.
      "В каждого, в вас тоже, джентльмены, - думал он, вслушиваясь в глухой стук чужих башмаков о собственное тело и почти не чувствуя боли, - Господь заложил задатки художника, музыканта, писателя и даже ученого-естествоиспытателя. Чехов писал: чем выше в своем умственном и нравственном развитии человек, тем он свободнее, тем глубже и насыщеннее событиями его жизнь и тем большее удовольствие она ему доставляет... Как мне сейчас... - Он сумел улыбнуться. Услышав хруст, определил умело: - Похоже, ломаются кости лицевого скелета, - и тут же почувствовал, как тупой предмет с трудом продирается сквозь брюшную стенку, обжигая внутренности, и останавливается в подпеченочном пространстве тяжелым горячим булыжником.
      - Хватит, мальчики! - донесся до него чей-то интеллигентный окрик и, теряя сознание, услышал он вечные строчки из "Послания к Коринфянам": "Ибо знаем, что, если земной наш дом будет разрушен, мы имеем строение от Бога, дом нерукотворенный, вечный на небесах...".
      БД все больше отдалялся от места на мокром асфальте в Рижском предместье, где осталось лежать его тело. Теперь он плыл кролем по быстрой четвертой дорожке бассейна у "Трех Углов" в Ленинграде, выступая за сборную курса. Болеть за него пришел почти весь Первый Мед и все они орали сверху:
      - Бэрэлэ! Бэрэлэ! Рыжий! Рыжий!
      Он старался, хотя вскоре понял, что взял слишком быстрый темп: "Господи! Я забыл на какую дистанцию этот чертов заплыв. Если на сто метров, я выдержу, а если на четыреста, мне конец". - Но крики сокурсников подстегивали, не позволяя снизить скорость. Он не успевал набирать в легкие воздух, и дефицит кислорода постоянно нарастал, увеличивая тахикардию, накапливая молочную кислоту в обезумевших от побоев и нагрузок мышцах.
      Дорожка, по которой он плыл, стала бесконечной. Позже он понял, что плывет один: соседние дорожки были непривычно пусты. Ему захотелось поднять голову и посмотреть по сторонам, но выкрики с трибун гнали вперед. Теперь он плыл в открытом бассейне в Тбилиси. Была зима: он понял это по клубам пара над поверхностью воды. На соседних дорожках игроки в водное поло, в темно-синих шапочках с твердыми дырчатыми наушниками, перекидывали друг друга мячи. Несколько мячей попали ему в лицо, но он не почувствовал боли... и обиды, и не очень удивился.
      Он миновал игроков и опять плыл в бесконечном бассейне, подбадриваемый криками. Усталость исчезла вместе с одышкой, сердцебиением, страхом и болью. Он втянулся в привычный ритм, позволявший когда-то проплывать по два-три километра ежедневно. Он понял, что гонит его вперед странная, неведомая сила и что там его ждут.
      Он почувствовал, что плывет в открытом море: теплая соленая вода, попадавшая в рот, пахла йодом и солнцем. Он плыл без усилий: ему казалось, что тело, утратившее вес, просто движется вместе с прибоем.
      "Я же Водолей!" - вспомнил он, чувствуя, что все реже всплывает на поверхность. Глубокая вода неудержимо тянула в себя. Он вздохнул, готовясь к очередному погружению, и вдруг увидел любимую бабушку: она сидела в старом ленинградском кресле, обитом плотным вельветом с кожаными подлокотниками и улыбалась, держа в руке янтарный мундштук с плоской вонючей сигаретой "Прима".
      - Женичка! - Заорал он. - Я сейчас! Только выйду из бассейна!
      - Нет, нет, Боринька! Плыви! Я подожду.
      - Я так рад, что с-снова вижу тебя, - сказал БД, продолжая плыть кролем. - Когда позвонили и сказали, что ты умерла, не смог найти в себе сил приехать на похороны. Мама поехала одна... Прости...
      - Ты опять чего-то испугался. Мне тебя не хватало тогда... на похоронах...
      - Женя! - С укором сказал он. - Не с-сыпь соль. Я и так все эти годы мучаюсь и казню себя за это. Ты прекрасно знала, как я тебя любил, как ревновал ко всем и мучился от этого. Ты была лучше всех...
      - Гамарджоба, Боринька! - Пол приветливо махнул рукой и привстал с кровати, придерживая рукой дергающиеся магистрали соковыжималки.
      БД увидел, что камера Полова искусственного желудочка работает с максимальной нагрузкой, полностью замещая работу собственного сердца. Это было редкое и приятное зрелище, потому что в большинстве случаев экскурсии мембраны осуществляются очень вяло.
      - Хай, Пол! - Крикнул он в ответ. - Погляди, как гуляет мембрана в твоей соковыжималке. Продуктивность разгрузки не меньше 80%, а ты, дурень, говорил: "Отключи, отключи!"
      - А я и сейчас прошу тебя, Боринька, отключи!
      - Пол! Помнишь, сколько раз ты ошибался? Но ни разу не пришел и не сказал: "Извини".
      - Это тебе, Боринька, казалось, что ты был прав. Ни мне, ни другим так не казалось.
      - Почему никто из вас никогда не говорил мне об этом?! - Заорал БД, пытаясь остановиться.
      - Ты не слышал...
      - Не дури, Пол! Ты хотел пришествия Гамсахурдии сильнее всех. Ты надеялся, что с его приходом тебе легко и просто будет занять мое место в лаборатории. Ты заразил остальных ожиданием социальных перемен. А гвардейцы Гамсахурдии выстрелили в тебя.
      - Но ты-то, ведь ты спас меня, Боринька
      - А ты хотел, чтоб я дал тебе умереть? Смерть - не расплата... даже за самые большие грехи... Глядя в прошлое, я все больше понимаю: причинять людям зло так же опасно, как делать слишком много добра. - БД улыбнулся. Лярошфуко, тот, что на девчонке умер... Он-то знал, что говорить...
      - Я тоже умер, - сказал Пол, привычно поправил держалку искусственного желудочка и добавил:
      Я не знаю, Боринька, кто поджег лабораторию... Детьми клянусь!
      - Зай гезунд, Бэрэлэ! - Их вечная и верная домработница Хава Смирнитская, по прозвищу Манька, пятидесятилетняя старая дева из интеллигентной еврейской семьи в Полтаве, похожая на профессора консерватории, укоризненно смотрела на него через приоткрытые двери кухни.
      - А что я говорила, ребенок! Ты опять забыл про котлеты, оставленные вместе с гречкой в кастрюльке, завернутой в газеты и бабушкин плед.
      - Маня! Я не ем рыбные котлеты. Ты же знаешь.
      - Эта девка-гойка, которую ты тайно водишь в дом уже который раз, не нравится мне. Похоже, всем дает... Я собралась звонить бабушке на дачу, чтоб порадовать ее твоей всеядностью.
      - Ты спятила, Манефа! Это Инна. Ее папа - тот красивый генерал с лампасами на штанах, что нравится тебе. Твой приятель, хромой майор с усами, - его подчиненный. А теперь звони бабушке, старая сука!
      Между ним и Манькой была разница в 25 лет. Ему иногда казалось, что меньше, иногда - больше. Она была его первой женщиной - с длинными еврейскими ногами и коротким юным туловищем, не знавшим родов.
      "Я уже никогда не узнаю, чью команду она выполняла, совращая меня в 16 лет: бабушкину или мамину, - подумал БД, - когда однажды среди ночи пришла в мою комнату и старательно, без страха быть застигнутой врасплох, будто готовила очередной обед, научила первым сексуальным премудростям."
      - Форель считал, что в любви позволено все, - объясняла она. -. Сексуальные контакты не терпят прямолинейности и традиционализма. Поэтому вспомни, Бэрэлэ, чему я тебя только что научила, разбуди фантазию, соберись с силами еще раз и... делай со мной, что хочешь. Опыт и мастерство здесь приходят только с годами...
      Занятия в сексуальном университете, в котором ректором, деканом и преподавателем служила Манька, продолжались несколько месяцев. После Маньки ему перестали нравиться девчонки-школьницы. Его стали интересовать взрослые замужние женщины. Но только Манька иногда позволяла ему заняться с собой любовью, всякий раз приговаривая:
      - Только не мастурбируй в одиночку, ребенок. Станешь плохим любовником.
      Однажды ночью, после очередного урока, она заявила:
      - Мне кажется, ты проявляешь завидное непостоянство на пути к достижению жизненных целей.
      - Маня! Зачем тебе этот чертов майор? Он хромает и плохо пахнет.
      - Дурачок. В мужчине это не главное.
      - А что главное? Постоянство в достижении жизненных целей?
      - Майор сегодня может себе позволить все. Он свободен. Свободен от обязательств, ответственности. Даже слепому видно, что он не состоялся ни как офицер, ни как глава семьи, ни как любовник. Я понимаю, что именно это последнее интересует тебя больше всего.
      - Зачем ты тогда пускаешь его в свою постель?
      - Мне его жалко. Но еще больше мне жаль себя. Я ведь тоже не состоялась. Сначала эта проклятущая война, потом смерть брата, которого я любила совсем не сестринской любовью...
      Она замолчала.
      - Помнишь, Маня, давным-давно ты показывала мне куру, приготовленную для супа, живот которой был набит яйцами: от мелких, как лягушачья икра, до почти готовых, с мягкой скорлупой... Эта чертова курица с кучей яиц внутри в последнее время не дает мне покоя... Я постоянно стараюсь пристроить ее куда-то... Встроить в еще несуществующую модель консервации органов или выстроить саму модель по примеру этой куры...
      - Ты сможешь, ребенок... Господь наградил тебя всем, - сказала Манька, думая о чем-то своем. - Кроме здоровья, ума и привлекательности, он дал множество талантов, которые так настойчиво развивала твоя бабка. Ты прекрасно играл, и все думали, что ты станешь непревзойденным пианистом-исполнителем, но ты, прямо как на грузовике, въехал в этот гнусный джаз и перестал серьезно заниматься музыкой.
      - Маня! Джаз на какой-то момент стал моей жизнью, хотя я прекрасно знал, что эта музыка в нашей лучшей дремучей стране будет еще десяток лет под запретом. Я бы никогда не расстался с ним, как пианист, если бы не услышал, как играет Мишка Брусиловский, тот самоучка из ресторана "Нарва". Мне так было никогда не сыграть, несмотря на технику.
      - Дурень! Ты играл в сто раз лучше Мишки! Он был и остался тапером. И он, и вся округа знали это. Единственная вещь, которую он хорошо играл "Take the "A" train". Что на тебя нашло тогда? Почему ты ни разу не завернул в "Нарву", чтоб еще раз послушать его? Кто держал тебя за руки, не подпуская к кабаку, где даже официанты доплачивали за твою игру?
      - Я был там... Несколько раз слушал Мишку... Не знаю...
      - А теннис, ребенок. Почему ты бросил теннис? Опять оказалось, что...
      - Попридержи рот, старая кошелка. Не забывайся... Я давно профессор. Написал кучу книг. Создал школу...
      - И клиническую хирургию, где тебе прочили прекрасное будущее, ты тоже бросил...
      - Я не бросил. Меня вынудили обстоятельства. Они, похоже, все хотели, чтобы я ушел, потому что слишком хорошо... оперировал. Кто согласится такое терпеть? Я ушел в трансплантологию. Это было как любовь к джазу и теннису, только более сильная и мучительная. Я надеялся, что после первых удачных пересадок сердца человеку, сделанных Барнардом в захолустной Южной Африке, смогу доказать возможность выполнения подобных операций в нашей блядской, но чудесной стране.
      - Ты лучше меня знаешь, ребенок, что из этого вышло. Ты всегда опаздывал. Нет. Ты слишком спешил. И с джазом, и с пересадкой сердца. Ты хотел быть первым, как-будто не знал, что страна, изнурявшая себя, на все новое всегда говорила "нет".
      - Неважно, Маня, спешишь ты или опаздываешь, когда тебя не ждут...
      Берега давно не было видно. Он посмотрел на себя, энергично плывущего кролем в теплой голубоватой воде, и ничего не увидел: тела не стало, кругом было море... Он перешел в новое агрегатное состояние. Ему захотелось оторваться от поверхности вод, и он тут же понял, что парит в воздухе, и что он опять молод и умен, и что теперь он может все, и что его желания, даже самые невообразимые, выстроились в ряд и только ждут команды. Он почувствовал такое нестерпимое, всепоглощающее любопытство к этому странному миру, к своему состоянию, своим еще не изученным возможностям и способностям, к неожиданным нездешним знаниям, которые уже открывались перед ним, что не стал противиться и перестал грести...
      Лишившись телесной оболочки, бесплотный БД стал воспринимать окружающее пространство, как информацию, как самого себя... Он теперь знал, что информация - это не знаки на бумаге или слова, пусть даже произнесенные... Это события, простирающиеся из прошлого в будущее, которые никогда не закончатся, потому что не имеют начала. Он сам теперь был информацией, ее носителем и потребителем. Он стал сообщением, репликой, морем, сушей, пространством, вселенной и чем-то еще, большим, чем вселенная... Он стал Мирозданьем.
      - Значит, можно формировать будущее! - подумало то, что осталось от БД и очень удивилось, и тут же вспомнило умницу Лемма: "Мир нужно изменять, иначе он неконтролируемо начнет изменять нас"...
      - Господи! - размышляла его проницательная душа. - Неужто надо откинуть сандали, чтобы появилось желание посмотреть на вещи с другой стороны, чтобы воспринять Мировой разум и включиться в него? Разве нет другого пути? - Он перемещался во времени и пространстве, ощущая, как жалкое и мятущееся существо по имени БД растворилось в Мирозданье и исчезло...
      - БД! - услышал он и, обернувшись, не сразу рассмотрел в сумраке придорожной корчмы двух молодых грузин, сидевших в углу за низким столом толстого дерева. Забытый запах молодого вина и горячего хачапури закружил голову. Он ухватился рукой за косяк, успев подумать, как нестабилен этот мир, и, сильно втягивая наздрями ресторанный воздух, двинулся к столу...
      - Здравствуйте, БД! - сказал Зураб. - Вот присоединился к Зяме... Он тут такие припасы сделал, поджидая вас, что впору открывать институт.
      - Здравствуйте, БД! - Зяма, толстый, как всегда, только с сильным запахом недавнего пожара в одежде, радостно смотрел на него и улыбался...
      - Давно вы так сидите, мальчики? - не очень удивился БД.
      - Ну, почти все время, - сказал Зураб и, подумав, добавил: - Здесь время течет незаметно, как вода в реке на равнине.
      - Китайцы говорят, если долго сидеть на берегу реки, можно увидеть проплывающий труп врага... Вам никто не попадался? - Улыбнулся БД.
      - Пол здесь никогда не проплывет, - сказал Зураб, не глядя ему в лицо.
      - Хотите посмотреть склад? - Просил Зяма, поднимаясь. - Там у меня приготовлено лабораторное оборудование для вас.
      - Моица, Зяма! - сказал Зураб. - Подожди... Я знаю, что вас интересует, БД, - и замолчал, давая ему возможность увидеть все собственными глазами...
      Маленькая комнатушка в институтском вивариуме. Несколько человек лабораторной публики, сильно траченных временем и нищетой, вошедшей в привычку. Они говорили о чем-то, негромко и устало. Зазвонил телефон. Он звонил частыми тревожными звонками междугородной, но никто не хотел снимать трубку. БД тоже не хотел, потому что чувствовал беду, как чувствовала ее вся публика.
      - Горелик! - Сказал БД ватными губами, зная, что тот не слышит и не видит его. - Ответьте, пожалуйста!
      - Лаборатория! - привычно сказал Горелик в трубку и замолчал. Они смотрели на Горелика и ждали долго, пока он положит трубку на рычаг...
      - Зураб умер вчера в Москве. - Горелик уставился на редкую публику белыми глазами, будто на зрачках вызрели катаракты. Кто-то подставил ему стул. Он сел и замолчал.
      БД не выдержал:
      - Давайте, Горелик! Говорите! Мочи нет... Хотите, чтоб я вас стукнул?!
      - Хочу, - сказал он и заплакал, смешно засопев носом.
      Зураб шел ночной Москвой с очередной подружкой. Их остановил милицейский патруль, привязавшись к зурабовой внешности. Когда они начали бить его прямо на улице, он сорвал фуражку с головы одного из этих сукиных детей... Они отвезли его в отделении там продолжали с упоением избивать, а утром перевезли в вытрезвитель. Он был очень плох. БД это видел: огромная внутричерепная гематома давила на мозг, вдалбливая ствол вместе с дыхательным центром в позвоночный канал... К вечеру "скорая" перевезла его в больницу, где он пролежал двое суток в коридоре без операции, а потом умер.
      - Какого черта вас понесло в Москву, Зураб?
      - Я должен был кормить семью. Вам тоже досталось, БД, - печально заметил Зураб... Не надо было оставлять лабораторию...
      - Что?! - Взорвался БД. - Вы, грязные сукины дети, вытолкали меня!
      - Тогда вы говорили, что вас вышвырнули... А мы ждали, что взорветесь, наконец, пошлете всех и, как прежде, станете командовать... Но вы не захотели... Пойдемте, Зяма покажет свои владения. Здесь есть,.. - он странно помедлил, - система для консервации органов, комбинирующая перфузионный и бесперфузионный методы, как та, что придумали вы, а физико-химики потом собрали. А разница такая, как между бумажным змеем и истребителем...
      - Не такая уж и большая разница, - сказал БД. - Простите, мальчики. Это не научный визит... Мне пора...
      - БД! - Тяжело заныл Зураб. - Пожалуйста, взгляните. Очень вас прошу. Идея, может, и ваша, но странно реализована, будто делали ее не на земле. Только вы сможете ее раскачать...
      - Погоди, Зураб! - Встрял Зяма, ковыряя обгоревшую рубашку. - У меня ... ничего не было с Этери... ни с фентанилом, ни без... Она была... вашей подружкой... Это она пристроила нас сюда. Заходит... С Зурабом дружит... Готовит для вас здесь что-то вроде института...
      - А лабораторная публика, БД, любила вас гораздо больше, чем вы ее... стал не к месту сокрушаться Зураб. - А Пол, может, сильнее всех...
      - Поэтому вы так легко и просто расправились со мной, - перебил БД.
      - А вы обижались и надували щеки, если, не дай Бог, кто-то не выказывал сиюминутной преданности, - гнул свое Зураб.
      - Для погибшего от отека мозга, вы излагаете совсем неплохо.
      - Ваша школа... Вы говорили, что спешите... До свидания, БД! - сказал Зураб печально и положил Зяме руку на плечо...
      - БД! Вы слышите меня? - спросил знакомый голос. - Откройте глаза. Поднимите голову. С вами все в порядке...
      Причудливо расщепленная на фрагменты душа БД с трудом собиралась и возвращалась. Он вздрогнул и так же мгновенно, как недавно постигал свое новое бытие, понял, что безграничные возможности Вселенского Разума ничто без этого надтреснутого голоса с хрипотцой.
      - Отхлебните... это "Бурбон".
      - Этери? Мне плохо... Кажется, я умираю... Нет... я уже умер.
      - Вы не можете умереть, если вы В-вечный Жид.
      - Но не до такой же c-степени...
      - Сделайте еще глоток.
      - Н-не могу... Т-тошнит... Этери? Господи, хорошо, что п-пришла. Все эти годы я медленно умирал без т-тебя. П-пожалуйста, возьми меня за руку. Меня опять зовут куда-то...
      - Нет. Вы останетесь здесь. Выпейте виски, БД! Вам будет легче.
      - If I am spared several minutes... если мне суждено еще пожить, я хотел бы провести это время с тобой, Honey!
      Он почувствовал, что приходит в себя, потому что тело, которого не было все это время, появилось и стало болеть, и боль не позволяла ему идти туда, куда так настойчиво кто-то продолжал его звать за собой...
      - Honey! - Он еще с трудом ворочал языком. -- Н-никакая самая могучая реанимация не в состоянии сделать то, что можешь ты прикосновением, взглядом одним или звуком голоса... П-послушай... Меня мучают вопросы...
      - Не сейчас, БД. Лучше, я сама задам, - голос немного помедлил: Почему бы вам не согласиться с их предложением? Подождите, подождите. Не вскакивайте пока. - Женщина положила ладонь на лоб БД. - Сегодняшний мир устроен так, что ваше сотрудничество с этими... джентльменами будет расценено большинством, как чрезвычайно выгодная легальная сделка, в которой вы заработаете большие деньги, удовлетворите научное любопытство, что сжигает вас, и... сохраните лицо... Те двое, что приходили в лабораторию, теперь уважаемые люди. Один из них - большой чиновник.
      Она отвернулась и, сказав что-то бойцам-бандитам, смиренно стоящим поодаль, вновь обратилась к БД:
      - Вы видели устройство для консервации органов?
      - Вы полагаете, я смогу сохранить свое лицо, пусть даже изуродованным, п-помогая бандитам извлекать из живых людей органы а потом консервировать их, чтобы продавать?! М-мне к-кажется, что-то к-кровит в животе... Я н-не стал разглядывать ваше дерьмовое устройство... Не интересно. Я видел т-там грядки с грибами. Не помню, с какими, похоже, белыми и такими надежными, и удобными... для трансплантации... Их даже не надо консервировать, так их много... Там была еще кура, которая несла органы-грибы, почти готовые к пересадке.