Акушерка в ужасе таращила на меня глаза, а студенты, с которыми я приехал, хихикали, прикрывая рты.
      -- П-попробуем вывести мочу.
      Сестра принесла стерильный резиновый катетер и лоток.
      -- Несите м-металлический катетер. Самый большой и ведро вместо л-лотка!
      -- Вводите! -- обратился я к акушерке. -- Н-не осторожничайте так... Это н-не ребенок внутри... Это п-перерастянутый мочевой п-пузырь.
      -- Не может быть. Я проработала почти двадцать лет! -- сказала акушерка и ввела катетер.
      Моча заполнила ведро в течение нескольких минут. Живот опал и баба начала оживать. Она села в кресле, спустив вниз ноги, и огляделась...
      -- Где я, мужик? -- она сразу обратилась ко мне.
      -- Это доктор! -- вмешалась акушерка, переходя на мою сторону.
      -- Оформляйте историю б-болезни и п-переводите ее к нам. Мне не н-нравится живот.
      На следующий день я спросил заведующую гнойной хирургией:
      -- Как моя б-больная с зеленой бутылкой во влагалище, к-которую вчера п-перевели из роддома?
      -- Наблюдаем! -- строго ответила она, и я больше не стал задавать вопросов.
      Через сутки я опять дежурил, а на следующий день улетал в отпуск в Коктебель, где меня поджидали ленинградские приятели-джазмэны.
      Поздно вечером, придя на обход в гнойное отделение, я спросил дежурного врача:
      -- Где моя б-больная?
      С ней все в порядке, Боб! -- ответила она.
      -- Мне уже г-говорили, что с ней все в п-порядке. Мне даже говорили, что выслушивали с-сердцебиения п-плода! Д-давайте взглянем... вместе.
      Я долго пальпировал ее живот. Он не нравился мне, но еще больше не нравились сухой язык и частый пульс. Она была заторможена, не реагировала на пальпацию и не узнавала меня.
      -- Пусть срочно сделают анализ к-крови и принесут старые, -- попросил я дежурного врача, -- и пусть з-захватят п-перчатки. К-как ее зовут?
      -- Не знаю.
      -- Эй, г-голубушка! Как тебя зовут?
      -- Манька! -- глухо донеслось до меня, и я сразу сильно обеспокоился ее судьбой и здоровьем.
      -- Маня! П-повернись на спину, согни и раздвинь ноги. Я еще раз п-посмотрю, что там у тебя т-творится во влагалище...
      -- Надо оперироваться, Маня! -- сказал я, снимая перчатку. -- Иначе м-можешь помереть. С-согласна? Я спрашиваю, с-согласна, Маня?!
      -- Да.
      -- В гнойную операционную ее и пусть п-приподнимут головной конец с-стола! -- начал я командовать парадом.
      Когда я вскрыл Манин живот, оттуда потек жидкий желто-коричневый гной со сладковатым запахом и примесью кишечного содержимого.
      -- П-подсоедините чистую резиновую т-трубку к к-крану. С-свободный к-конец обмотайте с-стерильной салфеткой и дайте мне.
      -- Если Мотэлэ узнает, он выгонит вас из клиники, -- сказал кто-то из асситентов, но я не стал отвечать и отмывал, и отмывал струей теплой воды Манькины внутренности от гноя и кала, пока, наконец, в тазах не появилась чистая, прозрачная жидкость, эвакуируемая из живота мощным насосом.
      Приступив к осмотру, я понял, что Маня была не только жестоко изнасилована, но зверски избита: множественные разрывы тонкого кишечника, отрыв 12-перстной кишки, разрывы печени, разрыв селезенки, надрывы поджелудочной железы, разрывы толстого кишечника, кровопотеря -- травмы, несовместимые с жизнью.
      -- Как она с-смогла п-прожить с ними три дня! -- сказал я в никуда, понимая, что чужая Маня обречена.
      -- Вызовите заведующую отделением, -- попросил я. -- П-пусть п-приедет и п-поглядит, что случается, когда п-просто наблюдают.
      -- Ее не надо оперировать, -- сказал один из асситентов, пожилой врач, всю жизнь проработавший в гнойной хирургии.
      Я знал, что врач прав и что мне не следует лезть туда в бессмысленной попытке навести порядок в Маниных внутренностях, но какая-то неведомая сила уже погрузила мои руки в живот, и они привычно начали перебирать кишечник и внутренние органы. Все начало медленно зеленеть, как пушистые иголки в шапках огромных кедров на Севере Урала: свет операционных ламп над головой, стены, простыни... даже перчатки, и в этом зеленом свечении, с запахом свежей хвои, руки стали действовать...
      Я начал с разрывов печени, но воспаленная ткань прорезалась под вколами иглы, кровотечение усиливалось, и мне никак не удавалось справиться с ним.
      -- У нас есть какой-то к-клей, п-присланный на апробацию, -- вспомнил я. -- Д-давайте п-попробуем. Он правда п-предназначен для склеивания к-костей, но нам сейчас не до с-соблюдений хирургического этикета. Пусть принесут. Не знаю, где его искать, но к-клей должен быть здесь через д-десять минут.
      Я продолжал возиться с разрывами печени и, используя мотки скрученного кетгута в качестве пломбы, смог ушить несколько поврежденных участков. Принесли клей. Я залил им сверху торчащие концы кетгута и, просушив остальные небольшие разрывы, заполнил их клеем, который сразу затвердел, превратившись в каменистую пену, но кровотечение остановил.
      -- Теперь к-кишечник! -- бодро заявил я.
      -- Вас к телефону Борис Дмитрич! Мотэлэ звонит! -- вбежала в операционную дежурная сестра с совершенно белым от страха лицом. Она впервые в жизни говорила с Мотэлэ.
      Я вышел в предоперационную. Сестра приложила трубку к уху:
      -- Что ты там задумал, Бэрэлэ! -- начал орать Мотэлэ. -- Ты что, теперь заведуешь кафедройебенамать?! Немедленно зашивай рану, поц! Нам только не хватало еще одной смерти на столе!
      -- Д-добрый вечер, Михал Т-т-тимофеич! -- сказал я. -- Если она выдержала т-трое суток с такими т-травмами и перитонитом, она выдюжит и операцию. Без операции завтра ей к-конец. С п-печенью я уже справился...
      -- Немедленно зашивай рану и убирайся из операционной, засранец! --орал Мотэлэ.
      -- Не могу. Вы учили верить в с-свои руки и души, и не т-трусить...
      Трубка возле моего уха помолчала, а потом выдавила:
      -- Хорошо! Я сейчас приеду.
      -- Не надо вам ехать. Четыре утра. Я с-справлюсь. А кто м-меня заложил? -- поинтересовался я.
      -- Так я тебе и сказал, -- буркнул старик и бросил трубку.
      Когда я вернулся в операционную, там ошивалась пожилая завотделением, Роза Львовна, любимица Мотэлэ, прекрасно знавшая гнойную хирургию, особенно хирургию костей. Поговаривали, что она бывшая подружка Мотэлэ, еще с войны...
      -- Вы н-настучали Мотэлэ? -- спросил я с порога.
      -- Прежде чем оперировать больную в чужом отделении, следует поставить в известность заведующего! -- нервно сказала она.
      -- Н-надеюсь, вы заглядывали в рану?
      -- Ее не надо было оперировать. Вы ведете себя в операционной, как мушкетер! -- подвела она итог и ушла, осторожно прикрыв дверь.
      Я резецировал часть тонкой кишки с отрывами брыжейки в нескольких местах и участками некроза. Ушил разрывы толстой кишки, удалил селезенку и принялся за 12-перстную кишку. Она была полностью оторвана от брыжейки и разорвана почти пополам, и я понял, что мне не справиться.
      "Господь наказывает меня! -- промелькнуло в голове. -- Но за что?!"
      Лицо под маской стало красным, и я почувствовал, как запотевают очки.
      -- П-протрите очки, -- растерянно попросил я, отвернувшись от стола.
      -- Я говорил, что не надо оперировать, -- заныл ассистент.
      -- Заткнитесь! -- грубо оборвал я его, а руки сами продолжали работать, заканчивая резекцию проксимального участка 12-перстной кишки, и готовились накладывать анастомоз между желудком и культей кишки. Теперь уже и я включился в работу, и через десять минут все было кончено.
      -- Сухие антибиотики в живот, д-дренажные т-трубки в подреберья и п-подвздошные области, -- почти весело обратился я к ассистентам. --П-пожалуйста, зашейте так, чтобы не было эвентерации...
      Утром следующего дня я улетел в Крым и, конечно, забыл о Маньке. Через неделю я вспомнил о ней и пошел звонить на переговорный пункт в Коктебеле, но, уже набрав номер клиники, передумал и повесил трубку.
      Через месяц, вернувшись из отпуска, я побежал в гнойное отделение. Незнакомая дежурная сестра на вопрос: -- Что с Маней? -- недоуменно пожала плечами и вновь принялась болтать по телефону.
      Я нажал на рычаг и еще раз спросил ее:
      -- Что с б-больной, к-которую я оперировал месяц назад?
      Она, видимо, не знала ни меня, ни Маньку, потому что удивленно таращилась, отступая к двери.
      В ординаторской не было ни души. Я вспомнил, что в это время проходят утренние клинические конференции, и стал заглядывать во все палаты подряд, даже в мужские, судорожно водя глазами по лицам. Мани не было. Согнувшись, я брел к себе в ординаторскую, перебирая в уме варианты предстоящей взбучки, которую не приминет устроить Мотэлэ. Однако хирургическая публика встретила меня дружелюбно, и каждый норовил поскорее заглянуть в сумку, где по традиции полагалось лежать дорогой выпивке.
      Я быстро разлил содержимое бутылки в несколько чайных стаканов, вынул пакет с конфетами и сказал, ни к кому не обращаясь:
      -- За любовь к человечеству ... в нашем лице...
      -- Слушай, Боб! -- сказала любимая подружка Клара, элегантная дама и прекрасный хирург-неотложник, которая относилась ко мне то как к сыну, то как к любовнику, забывая собственных дочерей и мужа -- директора медеплавильного комбината под Свердловском. -- Ты бы оставил глоток своей бабе из гнойного, той, что с бутылкой шампанского в пи... между ног...
      Я не ответил на дурную Кларину шутку и допил стакан.
      -- Ты хоть видел ее? -- наседала Клара.
      -- Что значит в-видел?! -- рассердился я. -- Я не могу с-смотреть на это, если знаю, что операция м-может п-помочь.
      -- Мишугинер! Твою бабку выписали два дня назад... вместе с бутылкой, -- улыбнулась Клара, и все начали смеяться. -- Сидит нянечкой в гардеробе для врачей. Лето. Работы почти нет. Роза обещала взять ее к себе в отделение санитаркой...
      Но я уже не слушал. Я бежал на первый этаж, во врачебную раздевалку.
      -- Маня! -- заорал я подбегая. -- Здравствуй! Весь месяц б-боялся звонить, чтоб не с-сглазить! Видишь, как все обошлось. С-слава Богу!
      -- Здравствуй-от, милок! Ты чегой-то так расшумелси здесь? Это те больниса-то, а не бардак.
      Аккуратная девка лет тридцати с порочным, со следами сильного былого пьянства, лицом, в белой косынке на стриженной под машинку голове, равнодушно смотрела на меня.
      -- Маааня! -- заорал я. -- Ты что, не узнаешь?! Это я, я т-тебя оперировал! А п-потом улетел в К-коктебель, -- уже тихо добавил я.
      -- Меня оперировала-то Роза Львовна! Она у нас тут гнойным-то заведывает, -- заявила эта сука и равнодушно посмотрела на меня ...
      На следующий день Манька прибежала ко мне -- я тогда заведовал только что открывшимся отделением хирургии сосудов -- и, громко плача и причитая, набросилась с поцелуями, дыша в лицо свежим запахом дешевой водки, норовя поцеловать руки.
      -- Борис Дмитрич-то! -- рыдала Манька в голос. -- Не признала я спасателя маво! Прости меня, гниду-от! Век тя помнить буду! А Розка-то не казала, сука!
      -- Ты, н-наверное, и не с-- спрашивала, -- сказал я, выдираясь из ее объятий. -- Она тебя в-выходила. Выходила! П-понимаешь? Без нее ты бы т-точно п-померла...
      -- А то! Жива ведь, гляди-от, Борис Дмитрич-то! Все, что хошь, сделаю для тебя. Вспомнила я, как ты ссаки-то мои через трубочку железну в ведро слявал!
      Она ходила за мной по пятам и ныла с сильным уральским акцентом:
      -- Борис Дмитрич! Дай руки-от отцелую-то, спасатель!
      Я иногда подставлял ладонь, и она успокаивалась. Через месяц она исчезла..
      Мотэлэ за несколько лет умудрился протащить меня по всем отделениям огромной клиники: неотложная хирургия, плановая, гнойная, травматология, сосудистая хирургия, легочная и сердечная. Я оперировал все. У меня была хорошая техника. Хирурги из соседних клиник и больниц приходили и смотрели. Я рассекал и сшивал ткани с обеих рук. Вымуштрованные многолетней игрой на фортепиано пальцы могли творить в ране, как мне казалось, почти все.
      Я начал постепенно понимать, что в моих руках, помимо хорошей техники, сокрыто что-то еще, что не определяется терминологически, но что я отчетливо ощущал ... У меня была самая низкая в клинике послеоперационная летальность, хотя я больше других оперировал нестандартные хирургические случаи, грозящие осложнениями: тяжелые панкреатиты, нагноившиеся кисты поджелудочной железы, автомобильные травмы, огнестрельные и ножевые ранения грудной клетки... Однажды на очередной конференции Мотэлэ сказал, что после моих операций раны не нагнаиваются... Я и сам часто вспоминал оперированную когда-то Маньку, которая по всем хирургическим правилам должна была умереть.
      Я оперировал запущенный рак пищевода. Когда я удалил опухоль, оказалось, что сшить между собой оставшиеся короткие концы пищевода без сильного натяжения невозможно. Это означало, что в ближайшем послеоперационном периоде швы разойдутся -- и пища станет поступать в грудную клетку. Я максимально высвободил оба конца, но натяжение между ними в области швов осталось.
      -- Не стоит накладывать анастомоз, Боря! -- сказала одна из ассистентов, доцент кафедры, тучная пожилая женщина, всегда потевшая в операционной, и отвела мою руку с иглодержателем. -- Не старайся. Швы все равно прорежутся. Зашей наглухо оба конца и наложи гастростому.
      -- Всю жизнь п-питаться через трубку, вставленную в желудок?! Ему нет и п-пятидесяти! -- обиделся я, хотя знал, что она была права: при таком натяжении концов они непременно разойдутся, и никакими швами их не удержать. -- Нет! -- не согласился я. -- Накладываем анастомоз п-пищевода! Дай самую т-тонкую иглу и такие же нитки, -- обратился я к сестре.
      Свет в операционной стал меняться на зеленый, запахло хвоей...
      -- Я не буду ассистировать тебе! -- заявила вдруг доцентка и начала демонстративно стаскивать перчатки. -- На третий день швы прорежутся, и он станет умирать мучительной смертью от медиастенита...
      Я заканчивал операцию с одним ассистентом, иногда обращаясь за помощью к операционной сестре.
      Мужик температурил с первого послеоперационного дня. На третьи сутки я остался дежурить возле него, понимая, что это ночное бдение -- ерунда: развитие недостаточности анастомоза -- процесс длительный. Это не внезапный разрыв трубы с кровотечением в живот, как при внематочной беременности...
      За состоянием больного следила вся клиника. С еще большим интересом они следили за домокловым мечем у меня над головой... Публика не одобряла моего якобинства в операционной, но еще больше осуждала демарш доцентки...
      Сидя той ночью у кровати больного, я обратил внимание, как все вокруг вдруг стало зеленеть и запахло свежей хвоей, и отчетливо понял, что анастомоз в порядке, как будто только что видел его и трогал руками, и что недостаточность швов мужику не грозит, а температура через день-два спадет... Я переоделся и на попутной машине скорой помощи отправился домой.
      Когда через две недели мужика выписывали из клиники, Мотэлэ зашел в ординаторскую и, усевшись на мой стол, заявил, глядя в потолок:
      -- Чудеса бывают, ребята! Я сам видел чудеса почище Борькиной операции на пищеводе. Он, конечно, ждет ордена или денег и правильно ждет. Я бы дал, будь моя воля. Однако в Талмуде написано, что чудеса нельзя приводить в доказательство. Поэтому просто скажем ему: "Спасибо, мальчик. Ты молодец!".
      Все зааплодировали, а Мотэлэ, который слез с моего стола и направился к двери, вдруг приостановился и добавил:
      -- Если мне понадобится операция, лягу на стол к Борьке, -- и вышел из ординаторской...
      Я много и широко оперировал в свои 25. Ездил в другие клиники на консультации, вылетал в районы на самолетах Санитарной авиации, чувствуя постоянно недоброжелательство и раздражение за спиной... Мотэлэвы доцентки-фаворитки не прощали мне не только ошибок, но более всего --удачных операций... и традиционная хирургия переставала нравиться мне. Так уже было с джазом и теннисом. Так было с факультетом журналистики в Ленинграде, откуда, проучившись год, я пошел сдавать экзамены в медицинский.
      В это время появилась серия публикаций о первых пересадках сердца человеку. Кристиан Барнард сразу стал моим кумиром, сильно потеснив Мотэлэ.
      -- Мотэлэ! -- сказал я однажды, зайдя к нему в кабинет без разрешения. -- Я с-собрался уходить из к-клиники.
      -- Аидыше коп! -- буркнул он, не поднимая головы. -- Кто тебя опять обидел? Доцентки? Или ты уже метишь на мое место?
      -- Мне стало не интересно в общей хирургии... Я хочу заниматься п-пересадкой с-сердца. Эта п-проблема т-тянет к с-себе, как м-магнит. Само с-слово т-трансплантация действует, как н-наркотик...
      -- Ты не сделаешь этого, дерьмо собачье! -- начал возбуждаться Мотэлэ, сразу переходя на крик и поднимаясь из-за стола во весь свой гигантский рост. -- Я потратил слишком много сил, чтобы вымуштровать тебя, научить хирургии и заставить полюбить ее. Сейчас ты -- Хирург, и все, даже твои многочисленные враги, которых ты успел нажить, знают это. Жалкий мудак! Ты просто кусок говна, которое не понимает, что наша блядская власть никогда не позволит чуждой буржуазной идеологии пересадки сердца проникнуть в отечественную систему здравоохранения! А клинику мою ты получишь и сядешь в это кресло. Оно уже заждалось твоей жопы!
      -- Я никогда не смогу д-доминировать в клинике, как вы... д-- даже сидя в вашем к-кресле... Для них я всегда буду м-мальчиком по имени Бэрэлэ.. I can't get away from myself...
      ЧАСТЬ IV
      УСПЕХ КАК ПРОГОНОЗ ВЕРОЯТНОСТНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ
      Глава 1. Компас
      Приятель БД, известный хирург-пульмонолог, которому БД много лет назад дал прозвище Дыхалочник, выходил на пенсию и перебирался на жительство в США. Это событие он праздновал в дорогом московском ресторане. БД приехал из Риги прощаться.
      Выбрав минуту затишья, Дыхалочник сказал:
      - Боринька! Я знаю, как тебе плохо в Латвии без Лаборатории, поэтому приготовил маленький подарок, - и порывшись в портфеле извлек толстый картонный конверт. - Здесь первое издание Ветхого Завета на английском, выпущенное в Израиле сразу после образования еврейского государства...
      - Талейран говорил: "Б-бойтесь п-первого движения души - оно п-почти всегда благородно", - улыбнулся БД. - C-спасибо, Дыхалочник, но почему мне? Разве нет достойных с-среди ваших учеников и д-друзей?
      - - Тебе сегодня хуже всех. К тому же я верю, что мы еще добрые друзья.
      - Дыхалочник! Не д-дурите! Можно лезть из к-кожи, с-стараясь доставить удовольствие с-с-старому другу, но лишь тогда, когда тебе самому это не в т-тягость...
      - Ты все шутишь, а я со страхом жду встречи с Америкой...
      - Из всех живых с-существ только человек умеет с-смеяться, когда у него м-меньше всего для этого оснований...
      - Жизнь теряет смысл! Там, в Штатах, мои ордена и хирургический опыт, как дрек мед фефер в операционной. Я не диссидент и никто не станет раскручивать меня, чтобы досадить России...
      Дыхалочника позвали к столу, и БД с любопытством развернул Библию.
      - Рыжий! Ты и на том свете будешь рыться в книгах в поисках нужной страницы. Что тебе втюхал Дыхалочник? - это был Кузьма. Он стоял, пошатываясь, держа за руку красивую дорогую девку лет тридцати. - Знакомься, Рыжий. Это Регина. Она помогает нам делать фильм про коронарное сверло. А это - Рыжий... Очень рыжий, очень умный, оперирует, как колдун. Я прав?
      БД не отвечал, и Кузьма продолжал не смущаясь:
      - Раньше он жил в Тбилиси, но гордые черножопые грузинцы выгнали его из страны. Они отобрали картины, книги, пишущие машинки, разный странный антикварный хлам и даже любимую женщину...
      - Простите! - вмешался подошедший Дыхалочник и потянул БД за рукав. Нам надо закончить важный разговор...
      - Можно подумать, что мы здесь толкуем про... - Кузьма взглянул на спутницу, - ... про гениталии.
      - Полагаю, в мире нет ничего важнее этой темы... - Дыхалочник настойчиво тянул БД. - Здесь в Москве в семь раз хуже, чем в твоей Латвии, говорил он, беспокойно оглядываясь и ведя БД за собой. - Слушай! А сколько у вас стоит хлеб? А молоко? Кстати, заедем ко мне, заберешь пишущую машинку. Она может украсить твою коллекцию. Ей лет сто...
      - К-коллекции давно нет. - БД загрустил, вспомнив сколько сил и денег вбухал в собирание старых пишущих машинок и как бездарно потерял все: картины, дорогиие книги и старинные подсвечники...
      - Да, да! Я знаю, - сказал Дыхалочник. - Мне рассказывали про твою беду. Очень жаль... Почему ты не едешь в Штаты? Руки, мозги, английский, связи... И ты еще не старый.
      Он нервничал и не понимал причины, и оглядывался, словно поджидал: вот-вот причина эта появится из-за угла.
      - Ты встречался в этот приезд с Учителем? Я видел его в Академии. Он говорит: "Латыши сильно обидели Рыжего, который наше почти национальное достояние... Не позволяют оперировать, хотя делает он это лучше их всех...". Это правда? А чем закончилась газовая перфузия сердца? Говорят, ты сильно преуспел в этом?...
      Он не знал, что делать и как жить, если не оперировать, и уезжал из страны, которая унижала и возвышала его, с чувством горечи и радости, страха и злорадства, и тоски по советским временам...
      Кузина фирма терпела крах. Ее продукция стала не нужна ни ракетчикам, ни космонавтам, ни кардиохирургам. Вслед за увольнениями рабочих настал черед конструкторов. На режимном военном объекте производственные помещения со специальными условиями кондиционирования стали сдавать в аренду под офисы.
      - Х-хуже, чем делаете вы со с-своим институтом, Кузя, может быть т-только костер на площади из горящих книг и ваших ракетных наводилок г-гироскопов, - сказал БД после прощального ужина с Дыхалочником.
      - А ты когда-нибудь задумывался, ослиный докторхуев, что институтской администрации надо жить на что-то! - кричал Кузьма. - Что всем этим лауреатам и героям социалистического труда, четверти которых при жизни установлены бронзовые бюсты, нужны кроме хлеба и выпивки, еще и лекарства, потому что самому молодому из этой секретной публики, давно за семьдесят. Что есть, наконец, высшая целесообразность, которая...
      - Ну что ты машешь ш-шашкой, будто в Первой конной. П-памятники при жизни - привычное идиотство Советской власти, такое же безумное, как п-перестройка... как все эти лозунги, к-которое д-десятилетие грозящие всеобщим счастьем...
      - А твой сраный институт хирургии в Тбилисии? Что там осталось, кроме пепелища? Кто развел костер? Кто наказан за это? Тыблядьпервым струсил и удрал, бросив Лабораторию..., - он, видимо, сильно рассердился, раз дразнил БД институтом хирургии.
      - Неужто н-надо уничтожить или сжечь ч-что-то очень д-дорогое, п-почти бесценное, чтобы потом п-просто задуматься над событиями и п-поступками, своими и чужими, Кузеван? - БД не собирался уступать. - Когда начинают г-говорить о целесообразности, значит, кого-то уже убили или н-начнут убивать, или с-сажать, или высылать, или делать что-то еще с-совершенно н-непотребное и необъяснимое. Но где г-гарантии, что вам не станет х-хуже, когда стране б-будет х-хорошо...
      - Не сердись, Рыжий! Я знаю: этибляди в Тбилиси сделали все, чтобы ты уехал и не мешал...
      - Да! Не мешал наслаждаться... руинами.. У грузин мессианство в к-крови, но в мессианстве им не х-хватает г-глубины и страданий, и это губит их...
      Никто точно не помнил, кто рекомендовал Кузе Компаса. Когда он впервые появился в институте Учителя с идеей строить коронарное сверло, у Компаса не было денег, но он уже был гражданином Соединенных Штатов и держал где-то в провинции, в Огайо, фирму, занимавшуюся медицинским оборудованием. Его появление в институте, где он когда-то проходил клиническую ординатуру, было обставлено с помпой не меньшей, чем визит доктора Де Борна
      Однако Учитель не захотел принимать его всерьез: он вообще не очень любил людей маленького роста. Прощаясь, Учитель сказал:
      - Сделаешь сверло, приезжай. Мой институт всегда был вроде хирургического полигона. Мы его испытаем... на животных, потом на людях... Подписывать с тобой договор о сотрудничестве я не буду, потому как пока у тебянихуянет. А таких как ты тут бродят стаи: местных придурков и чужеземных... Почувствовалиблядьчто можно откусить от дарового российского пирога!
      И тогда появился Кузеван.
      В ту пору он нищенствовал, как и вся московская профессура в окружении БД. От ощущения собственного бессилия и безденежья Кузьма согласился на изготовление крупной партии держателей полового члена для страдающих импотенцией. Идею и чертежи этой штуки принесли владельцы только что зарегистрированной фирмочки - два пожилых еврея. Кузины конструкторы поработали над этой штуковиной, и она стала похожа на космический скафандр, надеваемый на пенис. Сделали опытную партию - все работы велись бесплатно в надежде на будущую прибыль, обещанную пожилыми изобретателями - и отправили в аптеки, контролируемые фирмочкой. Конечно, покупать эти космические секс-чехлы для нестреляющих ракет никто не стал. Фирмочка лопнула, изобретатели-сепксопатологи благополучно сгинули, повесив на Кузяшину шею долги. Он сильно запил и стал дарить пенис-скафандры друзьям... Тогда-то и состоялась первая встреча Кузьмы и Компаса, результатом которой стал двухэтажный рубленый терем, поражающий БД своим великолепием.
      Дом разместился на колхозном лугу в редком окружении таких же дорогих теремов с хозяйственными постройками. Кругом высился густой и суровый, несмотря на яркие красные и желтые пятна листвы, приготовившийся к осени, подмосковный лес. Два мужика, трезвых, одетых в старые Кузевановы доспехи, стучали топорами в бане. Участок земли в полтора гектара Кузя выпросил год назад у местных властей из близкой деревни "Потемки", которую БД называл "Светлые Потемки".
      Для проведения завершающих переговоров с сельским советом Кузьма уговорил приехать из Риги БД. Был конец августа. Они загрузили багажник ящиком дорогой водки, несколькими бутылками шампанского и коробками с едой.
      - Не с-слишком ли ты размахался с-саблей, голубчик? - спросил БД.
      - Не бери за горло! - огрызнулся Кузьма, захлопывая багажник.
      - Мне к-кажется, ты с-слишком близко принимаешь все к сердцу, д-дурень. Т-так ты им еще и машину отдаришь... П-положи, п-пожалуйста, бутылку г-гравицапы и кусок ветчины в салон, - распорядился БД. - Мне т-трезвому б-больно смотреть на ваше нищее П-подмосковье.
      - Рыжий! Когда приедем в деревню, ты должен быть в форме.
      - А ты к-когда-нибудь видел меня не в ф-форме? I'm always in the catbird seat. Я в-всегда на высоте, - обиделся БД. - Ты т-так н-нервничаешь, будто мы едем на п-прием в Кремль или на передовую... - Они катили в Кузеваной "Волге" в Светлые Потемки по Шоссе Энтузиастов. Вместо производственных корпусов и добротных домов сталинской постройки потянулись хилые домики с одинаковыми голубыми ставнями на маленьких окнах. - Говори толком, ч-что меня ждет?
      - Там совсем другая публика, как говорит твоя мама... - входя в вкус, объяснял Кузеван. - Представь, что ты спикер на банкете хирургического конгресса. Я сказал, что привезу им приятеля-профессора из Риги, интересного и веселого, чтобы они убедились, что имеют дело с интеллигентной публикой, а не с придурками новыми русскими. А денег у этих баб поболе мово будет... непомерно даже... но им не хватает... не знамо чего...
      - Ч-что я должен д-делать и п-почему ты т-только сейчас заговорил об этом, Кузяша? Втягиваешь в очередной к-криминал? Этот твой экономический роман с К-компасом ничем х-хорошим не к-кончится...
      - Дался тебе Компас. Думай о деле. Предстоит выпивка с тремя бабами, виновато сказал Кузьма. - Может, правда, жахнешь чуток прямо сейчас?
      - Ага, там д-девки. Тогда все не так уже и п-плохо.
      - Бабы не в твоем вкусе. Толстые и старые, - занудливо твердил Кузя. Лет по сорок. А пить тебе придется одному. У меня опять ночью болело сердце.
      - Я тебе т-тысячу раз говорил: н-надо д-делать к-коронарографию.
      - Сам-то ты при виде шприца на стенку лезешь.
      - П-поезжай в Берлин, Компас оплатит, а я договорюсь: они сделают к-коронарографию и ангиопластику, если надо будет...
      - Нет! - Кузьма полез в дорогой портфель и, порывшись, извлек несколько таблеток, закинул в рот и проглотил легко без воды...
      - Х-хорошо! Оставим это... З-значит, ты в-везешь меня заниматься л-любовью с м-менеджерами С-светлых П-потемок... В деревне б-бабы в сорок лет глубокие с-старухи, и им этот секс, что тебе - к-кефир натощак...
      - Рыжий! Ты сам говорил, что не можешь отказать...
      - У Б-бунина в "Т-темных Аллеях" одну такую с-старуху т-траханул однажды фельдшер-постоялец, - вспомнил БД, - и она так втянулась в эту работу, что уже с н-нетерпением п-поджидала его вечерами.
      Колхозные барышни были не фонтан, но БД старался, и через час те были готовы подарить им половину потемкинских земель. Трезвый Кузьма восторженно наблюдал за происходящим, огонь еще не зарегистрированного собственника разгорался в его глазах.
      - Your fate is sealed! - произнес сильно пьяный БД, с трудом выговаривая слова. - You have got everything what you need, guy!
      Когда ехали обратно, БД сделал глоток из бутылки, заботливо припасенной Кузьмой, взглянул сквозь темное окно на нищее Подмосковье и уныло сказал:
      - Меня п-продолжают и в Риге настойчиво атаковать те п-придурки-бандиты, стараясь затащить в Ростов, чтобы я им наладил т-торговлю донорскими органами, которые они будут д-доставать из здоровых молодых людей. Они чуть не убили меня однажды и п-продолжают старательно и истово охотиться за мной...
      - Соглашайся, Рыжий! - отвечал трезвый Кузьма раздумчиво. - На твоем месте любой давно согласился и жил бы, удовлетворяя научное любопытство и бытовые потребности, а ты хочешь быть... ты сам не знаешь, чего хочешь, мудила, и казнишь себя за это, и страдаешь в бедности...
      - Не могу! М-может, п-потому, что т-трушу... - продолжал раздражаться БД. - Сколько вокруг валяется молодых, образованных т-трансплантологов, готовых на все... В Учителевом институте их п-пруд п-пруди...
      - Эти уголовникиблядскиевсе едино не отстанут от тебя.
      - Т-ты бы с-смог в утреннем вагоне метро, в час п-пик, п-помочиться, п-помахивая п-пенисом на пассажиров? П-почему ты задумался, Кузеван? Н-не знаешь... М-меня хотят заставить с-сделать нечто п-подобное... доводя до состояния к-клинической с-смерти, п-потому что кто-то из чертовых девок внушил им, что там, в Мирозданье, я могу узнать все, что п-пожелаю, и п-про консервацию тоже, и еще в-возвратиться впридачу... Интерес этой п-публики к научным аспектам т-трансплантологии п-переходит все г-границы!