Мне уже исполнилось пять лет, когда он нашел меня в Детдоме N3, в Твери. Он рассказал об этом десять лет спустя, когда я спросил его, почему он все-таки решился нарушить одну из семейных традиций. Эта традиция запрещает усыновлять мальчика, у которого есть родные.
– Я просто очень устал, – отец задумчиво курил ту странную смесь из шишек и еловой коры, секрет которой я постиг еще не скоро, – дело даже не в том, что я устал, а в том, что испугался. Я объехал восемь городов и думал, что никогда не найду тебя. К тому же через месяц мне должно было исполниться сорок три года, а ты знаешь, что по традиции рода мы должны узнать свое потомство в сорок два. До этого возраста семья не должна отвлекать от служения делу. Я, конечно, виноват перед тобой. Я не перестаю извиняться за то, что не взял тебя из Детдома вместе с сестрой. За то, что разлучил вас в детстве. Теперь ты понимаешь, что это было необходимо. Я не имел права забрать вас обоих в свою жизнь. Я мог разделить ее только с тобой! Но, кроме этого, я делал для твоей сестры все, что было в моих силах. Я отправил ее в частный пансионат, оплачивал ее образование, вы виделись по нескольку раз в год… Я постарался дать Алисе детство и все, кроме того, чего дать не мог. Кроме своей родительской любви.
Я всегда слушал отца молча и внимательно. Я всегда понимал его. Наверное, это он тоже прочел в моем взгляде в нашу первую встречу. Я никогда не обижался на него за Алису. У нее все сложилось благополучно. Она выучилась на лингвиста. Объездила пол-мира. Вышла замуж за прекрасного парня, художника, с которым познакомилась во время его персональной выставки. У них родилась очаровательная дочка. Лера. Моя Белочка.
– А где сейчас ее мать? То есть – ваша сестра? – я начинаю втягиваться в семейную сагу. Всегда интересно узнавать подробности о родственниках любимого человека.
Вместо ответа на мой вопрос он в два глотка выпивает поднесенную чашку кофе и продолжает о своем:
– Афон Амонович, так звали моего отца, всю жизнь работал цирковым акробатом. Он был высочайшим мастером в своем деле. Он заставлял тысячи людей зажмуривать глаза, а их пульс – ускоряться. Он взял меня из Детдома, когда мне исполнилось пять лет, а это был критический возраст для моего обучения искусству. Отец справился. Он передал мне все, чем владел сам, и я сумел даже усовершенствовать некоторые навыки, о чем с гордостью расскажу своему сыну. Когда найду его. Месяц назад мне исполнилось сорок два года. Я должен поторопиться… Ты, конечно, не знаешь, что я одинаково хорошо хожу на ногах и на руках. Могу даже бегать на руках. Я могу с места без разбега подпрыгнуть на два метра шестнадцать сантиметров. Это часто бывает необходимо. Ты не знаешь, что боевые техники пяти самых боевых народов планеты хранятся в моем сознании на уровне инстинктов. Я могу развивать скорость, достаточную для того, чтобы обогнать гепарда. Я несколько раз падал из-под купола без страховки и оставался жив… И все мои способности, все мои навыки не помогли мне сберечь самых дорогих людей. Я ничего не смог сделать, когда лодка, в которой плыли моя сестра и зять, перевернулась посередине Волги, и никто из них не смог справиться с течением. Меня там не было. А я должен был почувствовать, я должен был там оказаться…
Он замолчал, уставившись мимо меня туда, где у перрона вальяжно вытянулся последний ночной поезд.
– Сочувствую… – бормочу я, переживая в эту секунду, конечно, не за него, а за свою милую, в жизни которой гибель Славы, оказывается, стала не первой потерей близкого человека.
Белкин дядя очнулся и снова переводит взгляд на меня.
– …Первое, что сделал Афон Амонович, когда усыновил меня, – отвез на своем бывалом военном «газике» далеко за город. В феврале темнеет рано, и все дороги занесены снегом. Мы ехали медленно сначала по шоссе, затем – по проселочной дороге, наконец – по маленькой извилистой просеке, которую ни за что не обнаружить под снегом, если не знать, что она там есть. Мы уткнулись в сугроб на небольшой полянке, над которой нависали вековые ели. Они грозно покачивали колючими лапами и отбрасывали в свете фар угрюмые тени на поляну. Ветер завывал в верхушках, все вокруг было черно, лишь свет фар вырывал из этой черноты желтоватые клочья снега повсюду. Я вздрагивал, но не от холода, а от страха. Отец вывел меня из «газика» и показал на высокую ель, которая скрипела на ветру.
– Иди к ней.
– Зачем?
– Иди. Так нужно.
Я шагнул в сугроб и сразу провалился по пояс.
– Иди! – голос отца был властным, я не мог его ослушаться.
Я поплыл, рассекая сугроб обеими руками.
– Теперь лезь на нее! – приказал отец, едва я коснулся шершавого, местами обледеневшего ствола.
Стояла такая тишина, будто уши заткнули ватой. Даже ветер затих. Я уцепился за нижние ветки, обхватил ствол ногами и полез. Колючий снег жег мне лицо, обрушиваясь с верхних лап. Снег забивался в рот, в нос, за шиворот. Но я карабкался, отбиваясь от царапающих еловых иголок.
– Назад! – скомандовал отец, когда я добрался до середины.
Я не стал повторять обратный путь, а просто разжал руки, оттолкнулся и сиганул с елки в сугроб. Через минуту мы возвращались обратно в город.
– Я не ошибся в тебе, мальчик. Ты прошел первое испытание. Будут и другие, но я верю в тебя. – Так говорил отец, отпаивая меня горячим чаем с чабрецом по азербайджанскому рецепту. – Ты уже знаешь, как появляются дети?
Я молча кивнул.
– Люди попадают в вулкан своих желаний и не могут думать больше ни о чем. Все, к чему они стремятся – погасить огонь. Любой ценой. Это инстинкт. Слишком часто они не контролируют зачатие. Совершают, не будучи готовыми к этому. Затем рождается ребенок, они растят его, уделяя время между работой, сном, хозяйственными делами. У ребенка есть крыша над головой, еда, игрушки и родители. Но, когда он вырастает, выясняется, что этих людей можно назвать его родителями лишь в биологическом и в житейском смысле. Он всего лишь – их отпрыск. В прямом значении. Понимаешь?
Я отрицательно помотал головой.
– Он не становится их духовным наследником. Он не разделяет их мировоззрение. Он не продолжает их дело. Он не продолжает своей жизнью их жизни. Не углубляет жизненный путь своего рода. А часто вообще не имеет понятия, кто он, за что цепляются его корни, зачем он произошел от этих родителей, что должен взять от них, куда и зачем нести.
Я молча пил чай.
– В духовном отношении этот ребенок может быть чьим угодно потомком. Сыном Пушкина, Маркса, Маркеса или Элвиса Пресли. Сыном того, чье духовное влияние окажется сильнее. Но не сыном своих родителей. И когда ребенок вырастает, у него начинается своя жизнь, не связанная с жизнью его родителей, не продолжающая ее. Все! Он как бы начинает путь рода с ноля. Заново. А его ребенок – заново стартует с той же отметки. И так – поколение за поколением. Их фамильное бессмертие становится призраком, химерой, ничего не значащим набором высокопарных и устаревших фраз. И выросшего ребенка начинает связывать с биологическими родителями лишь набор условностей, называемых долгом, привычкой, ответственностью. Вместо миссии – долг. Вместо служения – ответственность. Улавливаешь разницу? Грустно… У нас все будет по-другому. Я все время буду с тобой. Я передам тебе все, что я знаю, и все, что умею. Ты будешь моим сыном. Настоящим сыном. Ты будешь моим продолжением. У нас нет права не быть бессмертными.
На следующий день он взял иголку, чернила и наколол мне повыше запястья на левой руке небольшой рисунок. Еловую ветку…
– А Гвидо? Откуда она у Гвидо? – встрепенувшись от его убаюкивающего прошлого, я возвращаюсь в настоящее.
– Оттуда же. От его предков. Их многое связывало с моими предками. Когда-то они все жили на одном острове. Только предки Гвидо работали… как бы сказать… топ-менеджерами, управляющими, а мои – стражами с особой миссией и подготовкой. Читал сказку Пушкина? Про остров Буян? Он, конечно, был поэтом и много чего преувеличил, приукрасил… Но и без правды в этой сказке не обошлось. К нему в Михайловское как-то заехал потомок приказного дьяка, который, к слову, во времена, описываемые в сказке, изрядно проворовался. Заехал и разболтал сюжет…
– А-а-а! Былинный ОМОН, доисторический Спецназ! Где-то я это уже слышал! Вас Анка подговорила дурачить меня?! Эта чокнутая, которая только и занята своими детскими играми в предков и потомков?!
– Она тебе рассказывала эту историю? – кажется, он искренне удивлен. – На самом деле все было наоборот. Это я попросил ее под благовидным предлогом их… так называемой литерной игры донести до сознания Белки историю ее семьи. Хотя бы в таком виде… Потому что меня она с подобными рассказами просто высмеяла бы.
– И поделом! Считайте, что я поступаю так же!
– Твое право! Если бы люди не имели привычки высмеивать истину, мудрецов и провидцев вокруг нас развелось бы слишком много. Раньше Посвященные сильно опасались, что Знание может обесцениться, поэтому старались пресекать появление правдивых сказок, легенд, поэм. Даже убивали некоторых поэтов… Но скоро они успокоились. Потому что люди смеялись над истиной, считая ее сказочным вымыслом, беллетристикой, литературной болтовней, не более. А тех, которые не смеялись, по счастью, оказалось немного…
– Ну и что же вы не поделили с тем самым Гвидо, с которым ваши семьи якобы связывают столетия прочных отношений? – Не так-то легко заставить меня отказаться от скепсиса. Посмотрим, как он будет втирать эту сказочную версию следствию, когда я разоблачу его!
– Все очень просто. Я продолжал заниматься работой своих предков – стеречь Белку. В каждом поколении нашего рода была своя Белка. За сотни лет мы занимались принцессами, оперными примадоннами, ясновидящими, писательницами… Предки Гвидо осуществляли… так сказать, менеджмент проекта, ответственностью моих была охрана.
А мы с Гвидо в нашем поколении вообразили Белку эдакой поп-дивой, певицей, кумиром миллионов… Уверен, Гвидо разыскал бы ее сам, он хороший продюсер, исторически это его привилегия… Но моя племянница… Она пела, у нее была харизма, энергия, талант и даже… выдающиеся зубы! Я был против. Но именно последнее качество – зубы! – Гвидо трактовал, как Особый Знак, игнорировать который мы не имели права. Он уговорил меня отдать ему Леру.
– И вы… родную племянницу…
– Не понимаю твою ершистость. В наше время родственники платят продюсерам огромные деньги, только бы пристроить отпрыска на любой захудалый конвейер шоу-бизнеса. А у нас сложилась почти идеальная ситуация… Лерочка всегда мечтала о сцене. А в этом бизнесе продюсера лучше Гвидо, как ты сам знаешь, не было… Только вот…
– Что «только вот»?
– Только вот я понимал, когда мы подписывали контракт, что если бы на ее месте была другая девчонка, я защищал бы ее только в интересах Гвидо и нашего общего дела… А поскольку Белкой стала моя Лера… Конфликт! Я чувствовал, что если вдруг сложится ситуация и… придется защищать ее от Гвидо, то между чувством и долгом я не смогу выбрать долг.
– А при чем тут Слава?
– Гвидо долго убеждал меня, что Слава губит Леру. Образ жизни, наркотики, разрушительное мировоззрение. Мне и самому не нравился этот самовлюбленный самец! Я начал замечать перемены в ней. Не к лучшему. А в последние недели Гвидо убедительно доказывал мне, что этот Слава одержим суицидом, планирует громкое самоубийство в духе писателя Мисимы и втягивает в это мою девочку… Я не имел права ждать.
– А как вы… сделали?
– Проще простого. Я уже говорил, что могу с места прыгать выше, чем на два метра, могу без помощи и страховки взобраться по гладкой стене на любую высоту, я многое умею. Так что сбросить его с балкона было для меня парой пустяков. Гораздо проще, чем несколько часов ждать на крыше, пока он выйдет. В принципе я мог убить его голыми руками в любом месте в любое время. Я всегда был рядом. Такая у меня работа.
– А Гвидо? Зачем же нужно было убивать Гвидо?
– Тут все еще проще. Я говорил, что Гвидо, как и его предки, в нашем деле был главным управляющим проекта. Естественно, он привык все полностью контролировать и принимать единоличные решения. Но в этот раз Белкой была моя племянница… Иногда у нас с ним возникали разногласия… правда, по мелким вопросам. Непринципиальным… Я чувствовал, что его тяготит необходимость советоваться со мной и даже согласовывать некоторые моменты. Как прирожденный самодержец, он воспользовался ситуацией со Славой и начал шантажировать меня, чтобы полностью избавить Леру от моего влияния… Мои опасения подтвердились, при выборе между чувством и долгом я выбрал чувство. – Он смотрит на часы и снимает со спинки стула заплечный рюкзак. – Кстати, я кое-что брал у тебя… возвращаю, – он протягивает мне Лейлу, – извини за физические неудобства, ты оказался умнее, чем я думал. Теперь ты все знаешь. А мне пора.
С этими словами он встает, перебрасывает рюкзак через плечо и, не глядя на меня, быстрым шагом выходит из кафе.
– Стойте! Куда вы?! А как же Белка?! Ее же осудят! Помогите! Милиция!
Я бросаюсь за ним, по пути размахивая руками, чтобы привлечь внимание. Он ускоряет шаг, переходит на бег. Пара сонных милиционеров присоединяется к погоне.
– Это убийца! Его нужно задержать! – я даже не понимаю, за кем они гонятся, – за ним или за мной?
Конечно, он все рассчитал. Когда мы, запыхавшись, выскочили на перрон, то увидели вдалеке хвост набирающего скорость поезда. За поездом по шпалам бежал Белкин дядя. Несколько секунд, и он вцепился в поручни последнего вагона. Вильнув хвостом, поезд скрылся за поворотом. А мне даже нечего было сказать милиционерам…
Вернувшись домой, я обнаружил, что дядя все-таки не врал. Ему действительно дорога его племянница. На хард-диске Лейлы был записан видеофайл с признанием. Антон Афонович объяснял все спокойно и подробно. Так же, как и мне, час назад на вокзале. Он рассказал, как убил Славу и как убил Гвидо. Только ответа на вопрос «почему» он не дал. И еще в конце, пристально глядя в объектив, пообещал, что никто и никогда его не поймает, потому что он должен найти себе сына, наследника, чтобы продолжить род Стражей Белки…
А спустя полчаса после просмотра видеофайла, я выяснил, что Белка – вовсе не Белка. То есть та Белка, с которой позавчера мы любили друг друга в этой квартире, которую я здесь фотографировал и целовал, – совсем не тот человек, в которого я влюбился два года назад. Совсем не тот…
ГЛАВА 16
БЕЛКА
Согласна… Это уже не человек. Параноид-андроид. Остервеневшая маньячка! Трясущийся мешок костей с одним-единственным желанием, которое заслонило собой небо, превратилось в навязчивую манию, а значит, из разряда намерений выпало в осадок неосуществимых фантомов… Зачем я храню эту фоту? Давай порвем! Вот. Выброси в урну…
Паранойя! Слово, которое объясняет все! У тебя была когда-нибудь настоящая паранойя? Не помнишь? Счастливый… А в Москве это – самое актуальное словечко. Щедрый бонус нервозного мегаполиса. Я перестала есть и разговаривать. Я бросалась на людей, готовая их покусать. Я падала в обмороки и вызывала подозрения в наркомании. Я даже туалет посещала раз в три дня… Бр-р-р! Меня и сейчас трясет, когда вспоминаю эти месяцы! Начинала прекрасной сукой, а превратилась в банальную стерву.
Ведь мы с Никитосом все делали правильно! Я уже почти касалась своей птицы-удачи! Почти… И вдруг – р-раз! – все развернулось на сто восемьдесят градусов! Я распинала себя на каждом желтом газетном листке, я отказалась от своей личности, наверное, так поступают проститутки, – продают тело, стараясь думать о нем в эти моменты, как о чужом. Но…вопреки всему я становилась дико популярной! Каждый скандал с моим участием вызывал обвал телефонных звонков в офис Гвидо. Меня начинали хотеть все, и с каждой неделей – дороже и дороже! Теннесисты, нефтяники, металлурги и даже ветеринары предлагали Гвидо непомерные деньжища, чтобы я не только выступила у них, но и записала про них песню. Прикинь?
Гвидо лишь алчно потирал ручонки. Думаю, он догадывался о моем… о причинах моей необычной манеры поведения. Но когда эти взбрыки рассыпались золотым дождем в его карманы… О-о-о! В эти месяцы он был счастлив. Знаешь, сейчас, когда все – позади, я даже рада, что он был тогда счастлив. Правда. Он заслужил. Он много сделал для меня… И он делал это честно. Ну, а я… я была нечестной и несчастной.
Кстати, ты даже не подозревал, что в те дни соперничаешь с могучей Россией. Вся страна хотела меня, а я – тебя. Поздравляю! Ты сделал одну шестую!
Я больше не говорила: «Я пою», а говорила: «Я работаю»! Вот сегодня работаю заказник в Кемерово, завтра отработаю два концерта в Е-бурге, послезавтра – работа, и после – работа, работа…
Когда я прилетела работать на фестиваль каких-то нацпроектов в Новосибирск, я напоминала волчицу, которая попала в капкан и уже готова отгрызть себе лапу.
Полчаса покривлялась на сцене местного Дворца спорта перед жирными чиновниками, делающими вид, что их волнует повышение рождаемости, и одиноко устроилась в тесной гримерке, отмывать с лица штукатурку. Когда привела себя в порядок, открыла дверь и, как всегда, обнаружила перед ней стайку девчонок-фанаток. Они во всех городах умудряются прорваться за сцену и счастливы доложить тебе, что живут одной лишь твоей особой. К ним привыкаешь, со временем запоминаешь их имена и даже начинаешь думать о них, как о членах семьи. Я уже в четвертый раз работала в Новосибирске, и лица девчонок перед дверью были мне знакомы. Вымучила улыбку, помахала им рукой, бросила: «Привет!», расписалась на нескольких постерах и вежливо собралась отделаться от знаков внимания. Вдруг заводила в этой компании, кажется, ее зовут Яна, вышла вперед и звонко, как на пионерском утреннике, объявила:
– Белка! У нас для тебя сюрприз!
Я устало изобразила любопытство, они захихикали, расступились, и я чуть не грохнулась в обморок, потому что увидела… себя.
Посмотри-ка! Вот она через месяц после той исторической встречи. Всмотрись и найди десять отличий! Хотя бы – пять! Не старайся… Даже двух не найдешь. Вылитая я! Только без фобий, фрустраций, паранойи, стервозности и любви к тебе…
В тот момент, в Новосибирске, меня будто клеем облили, я замерла и не могла пальцем шевельнуть. Каково это, нос к носу столкнуться с самой собой, может, чуть моложе, но не по возрасту, а по экологии и жизненному опыту.
Фанатки, довольные произведенным эффектом, радостно щебетали:
– Ее Мила зовут… Познакомьтесь!
– Мы нашли ее в караоке…
– Там проводили конкурс двойников российских звезд…
– Она спела твою песню…
Я очнулась так же внезапно:
– Так она… поет?
В ответ на вопрос Мила жестом попросила тишины, раскрыла рот и добила меня. Уверенно, громко, даже артистично она пропела про шелка-а-а. Я слушала себя со стороны! Незабываемо! Так вот что чувствуют мои зрители… Надо ли говорить, какая мысль тут же завладела мной?
Пришлось расстроить фанаток. Их лица почернели от ревности, когда я, сердечно попрощавшись со всеми, пригласила Милу к себе в отель. Мы заперлись в номере, заказали текилы и проболтали всю ночь до моего отлета. Я дотошно выпытывала подробности ее жизни, о родителях, о друзьях, о любовниках… Я просила ее ходить по комнате, танцевать, петь, закрывать глаза, подпрыгивать… Будешь смеяться, в тот момент я почувствовала себя такой ма-а-аленькой Гвидо. Какие кошмары с нами иногда творятся!
А через неделю я выслала ей деньги и попросила ближайшим рейсом прилететь в Москву.
К тому времени жизнь подбросила мне щедрый подарок. Объявился Фил. Да-да… Мой старинный дружище позвонил из Лондона и пригрозил приехать в Москву, если я не перестану заполнять эфир всякой «ороговевшей чешуей», так он деликатно выразился о моем творчестве. Я не перестала, и Филу пришлось прилететь. Конечно, он поворчал, морально поелозил меня за короткую девичью память и за весь этот «бал вурдалаков», так он тактично выразился о моей певческой карьере.
– Вот и помоги мне выскочить! Гундосить мы все мастера! – Я набросилась на него в ответ, после поцелуев, конечно…
Помощь Фила была неоценимой. Он ликвидировал самое слабое звено в моем коварном плане. Я не сомневалась, что Милу удастся выдать за меня. После соответствующего тренинга. Моя уверенность складывалась отчасти из отчаяния, отчасти из глубокого, теперь уже, понимания системы взаимоотношений в шоубизе. А система простая. Никто ничему не удивляется и всем пофигу! То есть если всенародно известный певец, м-м-м… ну, допустим, Юрий Антонов, ты все равно не знаешь, заявится на свой концерт похудевшим на двадцать кило, подросшим на десять сантиметров, с новыми волосами, новым носом, глазами другого цвета, все скажут:
– У-у-у! Какие у него контактные линзы! А платформу мог и поменьше примерить…
Затем попросят у него рецепт диеты, адрес клиники пластической хирургии, не удивляясь, что он откажет им в этом, и спокойно разойдутся ужинать.
Тут проблем не было. С Милой – тоже. Когда я, несколько смущаясь, поведала ей о своей затее, она завалилась прямо на пол и долго дрыгала ногами в воздухе.
– Я! Я буду петь со сцены! У меня будут деньги! Я познакомлюсь со всеми! Я… пересплю… А я пересплю со Славой Змеем? Ты не будешь против?
В общем, она была согласна. Главным препятствием становились родители Милы. О существовании певицы, как две капли воды похожей на их дочь, они, разумеется, знали. И увидев ее, то есть как бы меня, по телевизору, не помчались бы в Москву разбираться. Но как объяснить им, где в это время находится их собственная дочь? Тут Фил выступил по полной программе.
– Делаем так, – произнес он тоном мастера интриг, поклонника «железной маски». – Я договорюсь со своим лондонским дружком Миком Вулвертоном. Хороший парень, заводной и давно мечтает побывать в России… Ты исполнишь его мечту, оплатишь приезд и проживание в Москве. Заодно они с Милой на пару дней слетают в Новосибирск, заметь, снова за твой счет…
– Любые деньги за свободу!
– Принимается! Мила представит его родителям как свою большую любовь, он подтвердит сильные чувства… и они объявят, что решили жить вместе в лондонской квартирке Мика. Все!
– Все?
– А зачем усложнять? Дальнейшее – дело техники. Родители поворчат погорюют, и, разумеется, не смогут удерживать дочь. Мила с Миком уедут как бы в Лондон на ПМЖ. Дальше. Она изредка шлет родителям открытки с обратным адресом Мика, это мы тоже организуем… Конечно, ведет с ними переписку по электронной почте. Это она делает из своей московской квартиры. Ну, и придется потратиться на роуминг для британской мобилы, на которую они будут ей позванивать… Первые полгода – год любые родители не рискуют тревожить молодых, втайне надеясь, что дочка перебесится, чувства увянут, и она вернется. Через год они начнут напрашиваться в гости. На этот случай существует стратегия воланчика.
– В смысле?
– Каждый раз, когда им приспичит посмотреть Лондон, она будет сообщать своим дорогим и близким, что Мик, который, кстати, архитектор, неожиданно получил заказ во Вьетнаме, в США, в Австралии, в Китае, и ближайшие полгода молодое семейство проведет там… Естественно, она будет сама навещать их. В «твои» отпускные периоды. А там…
– А там пройдут пять лет и мой контракт сдохнет!
– Йес!
План был прекрасен и всеми одобрен. Оставалось лишь натренировать Милу работать Белкой и наконец покинуть родину, не попрощавшись. Через месяц у меня намечался отпуск после изнурительного тура. С помощью Фила я сняла на пять недель скромный домик на берегу моря в Италии, в Сан-Феличе-де-Чирчео. Там, где нас никто не мог узнать и никто не мог нам помешать. За эти недели Мила окончательно стала мною. Она вжилась в меня. Правда, чтобы добиться такого результата, нужен был еще один независимый инструктор, который знал меня, наблюдал со стороны и мог при надобности помочь с визажем… Я позвала Анку. Знаешь, что самое странное? Она нисколько не удивилась.
Через месяц двойник был готов. Как я и предполагала, никто не заподозрил подмены. А Мила оказалась прирожденной артисткой. Первый же концерт она отработала с таким блеском, какого у меня давно уже не наблюдалось. Причина проста. Ей по-настоящему нравился весь этот цирк. Она готова была в нем жить, и это делало ее счастливой.
Я улетела, ни с кем не прощаясь. Ни с Гвидо, ни с литерными, ни тем более со Славой… Он, кстати, рыскал по Италии, искал меня, хотел встретиться. Не сумел. В аэропорт меня, шпионку в накладном шиньоне, в темных очках, в шляпе и бесформенном балахоне, провожали только Фил, Анка и… Тони-Пони. Дядя всегда понимал меня.
Ну же… Обними покрепче… Я так тебя люблю. Ты будешь любить меня? Всегда? Всегда…
ГЛАВА 17
АНКА
Ух! Такому испытанию мой материнский инстинкт никогда не подвергался! Долго не могла решить, что же делать – погладить его по голове, прижав к себе жестом, ограждающим от всех напастей, вручить плитку шоколада как призовой символ за успешно преодоленные препятствия или поставить в угол, предварительно всыпав ремнем по заднице? Наверное, я еще не готова к почетной материнской миссии…
Он заявился ранним утром, разбудив соседей, устроив шаманский та-ра-рам в мою дверь. Как он вообще узнал, где я живу? Я его не приглашала! Но открыла дверь, запахнула поглубже халатик и, обложив приветственным матерком, провела в кухню. Пока кофейник пыхтел и пыжился, он с каменным лицом – ну, прям герой эпоса! – бросил на стол пачку фотографий.
– Что это? – со своей отрепетированной годами легкомысленной интонацией спросила я, – очередные педофилы из высших эшелонов власти, застигнутые врасплох доблестным папарацци?
Он молчал. Только обиженно дергались желваки, будто чувство обиды напрямую связано с инстинктом пережевывания. Я перелистала фотографии. На всех снимках угадывалась Белка в разных ракурсах и позах. Я говорю – угадывалась, потому что вообще-то эти снимки изображали зебру – благородное парнокопытное животное с полосками по всему туловищу.
– Изуродовал свою возлюбленную? Месть за невзаимность?
– Не ерничай. – Он бросил это так, будто Брюс Уиллис произнес реплику в самом геройском из своих фильмов. Аромат кофе заполнил кухню, я начала просыпаться. – Я тебе никогда не рассказывал… – он усмехнулся, – да и когда я мог тебе рассказать, знакомы-то всего четыре дня… Я не очень люблю фотографировать людей, больше – животных. Но за снимки людей мне хорошо платят. Давно, когда я только начал зарабатывать этим на жизнь, у меня возникла такая странная привычка – когда передо мной на столе лежали распечатанные снимки людей, я начинал машинально подрисовывать им черты животных. Белку я снимаю уже два года и всегда рисовал из нее зебру. Посмотри…
Я еще раз вгляделась в снимки.
– Присмотрись к полоскам на шее. Я рисовал их одинаковой толщины и всегда – одно и то же количество – две. Две полоски на шее. Вот, взгляни, это фото с вечеринки Журнала, это фото – с тусы в Fabrique, это – с какого-то корпоратива, не помню сейчас… Везде – две полоски одинаковой толщины через один интервал. А вот фото, которое я сделал позавчера, когда она из «Марио» поехала ко мне домой. Найди отличие!
Все было ясно и без его язвительных комментариев. На шее этой недавней «зебры» едва помещалась одна беспомощная полоска. Из чего явствовало, что эта шея была короче. Следовательно, две столь различные шеи не могли принадлежать одному человеку.
– Ты знала? – он изливает безупречную горечь героя, нашедшего в победе поражение. – Не увиливай! Ты не могла не знать!
Вздыхаю. Поправляю то, что можно было бы назвать прической, если б не тихий час. Отвожу взгляд. Кладу руки ему на плечи:
– Милый папарацци! Мне нужно рассказать тебе тысячу вещей. И все эти мысли-многоножки сейчас толпятся в моей голове. Так что я не знаю, с чего начать…
– Начинай уже с чего-нибудь! Попробуй с главного!
– Я люблю тебя.
– Чего-о-о? – Он подпрыгивает на табуретке.
Если б я была шпионкой, злоумышленницей или безответственной вертихвосткой, я бы использовала подобные заходы, чтобы сбивать с толку собеседников. Действует феноменально. Мой прекрасный папарацци на несколько секунд точно забывает, для чего он пришел сюда.
– Ты сам напросился… Хотел ведь – с главного… Я тут ни при чем. Увидела тебя тогда на вечеринке Журнала, помнишь, когда мы целовались с Белкой под огнем фотокамер… И почему-то влюбилась. Мы не хозяева своим чувствам, сам знаешь…
– Ты серьезно? – он растерян, – прости, я с самого начала перестал понимать, когда ты – серьезно, а когда – так…
– Я очень серьезно. Помнишь, ты спрашивал меня, почему Илона звала на помощь? Тогда на вечернике в «Марио»?
Он кивает головой.
– Так вот… – Опять тысяча мыслей-многоножек толпится в голове, – а помнишь, я рассказывала тебе о смысле существования нашего маленького литерного братства?
– О том, что в жизни не хватает героизма, и вы решили возместить этот недостаток своими подвигами?
– Спасибо, что ты такой внимательный. Я рассказала тебе об этом, просто чтобы ты представлял, в какой реальности я живу. Но я не посвящала тебя в детали нашей деятельности. У нас… как бы тебе сказать… присутствует небольшой внутренний кризис. Во-первых, не так много подвигов, которые мы можем совершать, не нарушая уголовный кодекс. Государство постаралось обезопасить себя от народного героизма…
– А во-вторых?
– Во-вторых, мы все очень разные. Каждый смотрит в свою сторону и пытается перетянуть одеяло. К примеру, Лютому больше всего хочется бороться с телевидением. Никитос – филантроп, но и – сибарит при этом. Его стремление – помогать обиженным людям, сидя в кресле, покуривая сигару и угадывая розу ветров на ближайшую неделю… Сандро – законченный экстремист! Ему все равно, с кем или с чем бороться, лишь бы делать это погромче, желательно нарушая как можно больше законов!
– А вы с Илоной?
– Мы – женщины. Давным-давно, когда литерные только начинались, я много размышляла о предназначении женщины, особенно в нашем мире, где женщины постоянно норовят примерить на себя мужские костюмы. Феминизм, эмансипация, все это, наверное, замечательно, я люблю доминировать… Но… Я заметила, что чувствую себя гораздо комфортнее, когда…
