Жи-Ши

      Как происходит превращение из гения в выхолощенную добродетель? Как таянье снега? Как прыжок с парашютом? Как инсульт? Как остановка сердца? Как гниение банана?
      Я хочу наоборот! Я буду наоборот! Я перестану петь на концертах всю эту пежню, которую спродюсировал Гвидо! Я сам сочиню песни. Я сам запишу их в студии. Я сам спродюсирую альбом. Я сам.
      Звоню Вано: «Заказывай студию!» Ты веришь в меня, Королева?
      А знаешь, кто мы? Читатели некрологов золотой эпохи рок-н-ролла. Если мы проживем одинаковое количество лет, то прочтем некролог Боно, Тома Йорка, Криса Мартина, Моррисси…И уж точно переживем Битлз и Роллинг Стоунз. После нас некрологи читать будет неинтересно.
      7 марта 2007 года

      Еще я хочу что-нибудь сделать для нее. Мне так ее не хватает. Лица, голоса, ее походки, зубов… Я готов не быть ее любовником. Мне есть с кем трахаться? Но любить я хочу ее. Хочу стать ей просто другом. Хочу обычной человеческой близости. Просто видеть, говорить, слушать, делать для нее что-нибудь… Быть ей полезным. Отдать ей. Отдать. Как можно больше.
      Наверное, так во Вселенной происходит справедливое перераспределение благ. Когда я был юным и нищим, а еще вечно пьяным, женщины любили меня… Женщины давали мне деньги, они покупали мне все, что я хотел. Потому, что любили меня? Теперь пора раздать долги. Такие долги никогда не отдаются обратно в руки. Они распределяются по цепочке, так же как размножается человеческий род: родители – детям, те – своим детям, и – до бесконечности. Женщины, которые любили меня, отдавали мне, теперь я должен отдать ей…Она – кому-то…
      А ты любила, Королева? По-настоящему? Сильно?
 
      P.S. Сегодня я записал для нее песню. Красивую. «Твой парень – Орландо Блум».

      15 марта 2007 года

      Растение требует влаги, ибо хочет жить. Для меня каждый день, чтобы жить просит информации: как она? здорова ли? весела ли? все ли в порядке? Я хочу новостей от нее, я хочу слышать о ней и знать о ней… Я хочу каждый день касаться ее… хотя бы виртуально. Я каждый день отправляю в ее mail-box реактивный заряд нежности, заботы и любви. Музыку… Песню… Каждый день. Если у меня нет сегодня готовой студийной версии новой песни, я сажусь с гитарой и быстренько что-нибудь сочиняю. Хотя бы куплет. Затем включаю компьютер, микрофон – раз! – послание оцифровано и направлено адресату.
      Я еще не получил ни одного ответа.
      Королева, как так можно, а?

      30 июня 2007 года
 
      Что я знаю об Италии? Античность, империя, архитектура, возрождение, живопись, мафия, дуче, кутюрье, футбольный клуб «Милан», Данте, Габриеле д’Аннунцио, Челентано, Висконти, Пазолини, Антониони, Феллини… Больше всего я люблю Рим, изображенный Феллини в «Dolce Vita». Я думаю, что жизнь в Италии весела для всех, здесь солнечно, вот и все. Теперь я ревную ее к этой жизни. Потому что она в Италии. И будет там целый месяц! Доброжелатели мне стукнули. Есть еще люди, которые могут представить нас вместе. Если бы песню «Imagine» сочинял не Санта-Леннон, а я, в ней бы пелось «Представь, мы с Белкой вместе» вместо «Представь, нет границ и религий». Вот где принципиальная разница между нами. Я думаю о себе. А Санта-Леннон думал обо всех.
      Эгоисты плавают кверху брюхом! У эгоистов никогда не застегивается ширинка! Эгоистам не дает даже дохлый пингвин! Эгоисты – пожизненные заключенные! Даже они сами не понимают – за что…
      Переваривая в тени обеденные порции крикливого московского солнца, убеждаю себя, что если по-настоящему люблю ее, то должен желать ей лучшего праздника, чем тот, который могу предложить я сам – законченный эгоист и собственник. Ей обязательно нужен кто-то лучше… Лучше меня…
      Королева! Лучшую партию следует искать за пограничными столбами с двуглавым орлом. Тебе ли не знать? Все богатые люди в моей стране являются обладателями своих состояний в первом поколении. А это значит, что они и создавали эти состояния. А в наше время, как и сто и тысячу лет назад, большие деньги делаются только на крови, на грязи, на предательстве, на саморазрушении. Нувориши с деформированной психикой – совсем не тот праздник, которого я желаю для своей возлюбленной. Другое дело – Италия: аристократы-наследники, всю жизнь проводившие за созерцанием прекрасного и, может быть, за созиданием прекрасного. Деньги и красота. Я уверяю себя, что искренне желаю для нее такой судьбы. Футболисты, музыканты, дизайнеры, актеры, принцы, герцоги, бароны – наследники состояний… Нет, я уже научился не ревновать ее к жгучим брюнетам одной из чувственных стран мира…
 
      13 июля 2007 года
 
      Отважная Королева!
      Прошло две недели, и я уже не могу выдержать жару московского лета, свою прогрессирующую маргинальность и невыносимую тоску по ней. Я собираюсь в Рим. Я не пил. Я не нюхал. Я не закидывался. Ничем. Две недели.
      Моя привязанность к ней зашла так далеко, что это может привести к ненужным, отвратительным последствиям в наших жизнях. Я решил поехать в Рим, чтобы там, среди романтических развалин, красиво попрощаться с ней. Навсегда. Ваше королевское величество, конечно, решит, что это – простая отговорка, уловка 32… Что я просто очень-очень-очень захотел ее увидеть снова… и на что-то до сих пор надеюсь… Пусть так. Но вслух я сказал: «Еду в Рим и прощаюсь с ней навсегда!» Потом мне стало вдруг стыдно за это решение. Пытаясь побороть эгоизм, я снова рассуждаю как эгоист. А вдруг она все же расчитывает на меня в своей жизни? Вдруг ей все-таки нужно мое дружеское плечо и участие? А что, если в ее жизни я занимаю какое-то свое место, пусть не то, на которое претендую, а то, на котором могу быть ей полезен. А я, как последний эгоист, рисуясь, преподнесу: «Я чувствую, мы не можем быть близки, поэтому давай забудем друг друга, и никогда больше не созвонимся в этой жизни». Похоже на дешевый шантаж.
      Нет! Все будет по-другому! Я прилечу в Рим. Я позвоню ей и скажу: «Привет! Ты где?» А она сухо ответит: «В Риме», и это будет звучать как «отвяжись, не до тебя…». А я бодро воскликну: «О! И я тоже в Риме!» Она же не откажется встретиться с соотечественником в чужой стране… Я назначу ей свидание на какой-нибудь людной площади. Затем куплю гитару, найму на полчаса музыкантов в ресторане, куплю большую охапку цветов. Затем из укромного места буду наблюдать, как она выйдет на площадь, обойдет пару раз вокруг фонтана, поглядывая на часы, присядет на скамейку… В этот момент музыканты по очереди начнут подходить к ней, и со словами: «Bella signorinа!» каждый будет вручать ей по одному цветку. Она удивится и поймет, что я – где-то рядом. Ее щеки порозовеют, ей будет приятно. Она станет крутить головой, волноваться, но не увидит меня. После того как все цветы окажутся в ее руках, музыканты выстроятся вокруг и сыграют трогательную неаполитанскую мелодию, на последних тактах которой выйду я с гитарой, встану на одно колено и спою ей песню. Одну из тех, что сочинил недавно, думая о ней… «Фонограф»?
      Потом мы пойдем ужинать в роскошный ресторан, и за бокалом кьянти она забудет, что когда-то я обидел ее. Я буду говорить с ней только о приятном. Я буду легок, весел и слегка чудаковат. Нет-нет! Ни за что не стану давить на болевые точки «наших воспоминаний»! Ни за что не опущусь до этого! Ни слова о прошлом.
      Затем она, как Золушка, воскликнет: «Мне пора! Ciao!» Целомудренно чмокнет меня, конечно, и мы договоримся встретиться на следующий день. В этот следующий день мы станем бродить по живописным руинам, быть может, взявшись за руки… Она, как заправский гид, объяснит мне, кого и когда убили в palaco Venezia, расскажет про Vesrta Nerono, толстые американки будут пялиться на нее, неземную в своей грации, а я буду покупать ей все, на что она только посмотрит. Любые очки, шляпки, блузки… Несмотря на то что мое финансовое положение серьезно пошатнулось, я собрал средства, и несколько тысяч евро на мелочи для возлюбленой лежат в бумажнике. Быть может, мне хватит даже на одну из тех античных статуй в Колизее? Если поторговаться… А потом… Мне не очень нравится это «потом», но я твердо решил ничего не просить и ничего не объявлять. Наверное, на прощание я скажу сакраментальное: «Я люблю тебя. Помни об этом. Ты всегда будешь нужна мне. Я всегда буду готов для тебя…» Как тебе такой план, Королева?
      Но вдруг ей окажется в тягость мое появление? А я продолжаю чего-то хотеть – общения, переписки, встреч? А она скуксится, как от лимона?
      Тогда необходимо первому отойти в сторону, чтобы не оставлять ей тягостного чувства вины. За деструктивное сокращение жизненных мышц. Как немного времени прошло с тех пор, когда отношения между людьми были просты и естественны. Как это время изменило отношение к отношениям у незамысловатых, в сущности, животных. Какую манию запутывания и усложнения оно породило, как быстро все они устремились в безнадежный марафон самоутверждения перед психоаналитиками и писателями. Только похоти под силу мгновенно разрушить преграды между людьми, а нежность будет смиренно наблюдать за их возведением, благословляя каждый камень в постройке, а затем терпеливо их преодолевать, обуздывая страсти, и лишь сама себе служа оправданием.
      Вот так думаю я, Королева… А что скажешь ты?
      Еду. Я еду. Неумение ждать всегда отличало пылких влюбленных, поэтов, неврастеников, музыкантов, кондукторов, да всех нормальных людей… Ждать умеют только разведчики. Я – не разведчик.
 
      27 июля 2007 года
 
      Две тысячи евро за поцелуй! Много? Ты когда-нибудь платила деньги за поцелуи? Я – никогда! Наоборот, мне предлагали деньги… за ночь любви, то есть – секса… Рекорд – 30 000 долларов, в Нижневартовске… А вчера я отдал две тысячи евро македонской проститутке за то, чтобы она коснулась меня губами… И она честно отработала деньги. В сумеречном лесопарке, посреди сборища всех цикад на много километров вдоль виа Коломбо… Это длиннющая улица в Риме, через весь город из центра на юго-запад, типа нашей Профсоюзной… Только в Москве – сплошные дома и точки сбыта нефти, а здесь – лесопарк.
      Как я там оказался? Зачем? Фиг знает. Да и – неважно. Ехал себе в такси… Вдоль дороги стояли рослые трансвеститы в костюмах античных гладиаторов. А она – тонкая, смуглая. И я сказал шоферу: «Стоп!» И спросил ее: «Сколько?» Она ответила: «Сто евро». Я сказал: «ОК!» Попросил шофера подождать на обочине, сунул ей в руку стоевровую бумажку и спросил: «Что дальше?» А она ничего не ответила, потому что не хотела уметь говорить по-английски. Схватила меня за руку и потащила в лес… Глаза не сразу привыкли к темноте, казалось, что мы как два лося ломимся сквозь чащу, так смешно хрустели сухие ветки под ее тонкими каблучками… А потом она остановилась рядом с толстым, неохватным деревом и деловито принялась расстегивать мне ширинку.
      – Но! Но! Но! – запротестовал я, – Ля Каза? Хаус? Дом?
      Она пожала плечами и обвела рукой вокруг. И вдруг я разглядел при тусклом свете выплывшей из-за облака луны серые тени, извивавшиеся чуть ли не под каждым деревом. Здесь везде делали секс! Стоя. Под деревьями. Не обращая внимания на соседей. Вообще ни на что не обращая внимания! Какого черта! Мне же – все равно, – подумал я и позволил ей заняться делом. Она опустилась на колени, в три секунды расстегнула мне ширинку, набросила резинку на мой запамятовший об эрекции Ланселот и проглотила его вместе со всеми причиндалами! У этого нежного бутончика была хватка пылесоса! Я кончил, даже не успев осознать, что надо расслабиться. Она поднялась с колен, и я притянул ее к себе. Мне хотелось коснуться ее губами. Вру! Если честно, мне вообще было плевать на секс! Просто хотелось, чтобы красивая девушка меня поцеловала… Вот и все. Но она отказалась, будто я был разносчиком чумы. Она даже приложила ладонь к моим губам и резко, очень резко помотала головой! Она нахмурилась! Ее руки напряглись! Она готова была закричать или врезать мне коленкой по яйцам или… как там у них принято обороняться в этом лесу от навязчивых артистов?..
      Тогда я попытался успокоить ее жестами и начал выворачивать карманы. Сто евро… еще сто… еще сто… купюры падали на траву, как жухлые листья, хотя стояла жара – разгар лета! Она поцеловала меня за две тысячи. Проклиная или благословляя русское упрямство. Я так ничего и не почувствовал.
 
      28 июля 2007 года
 
      Королева!
      Я пишу тебе за одним из скрипучих, темного дерева, прожженных окурками столиков на Кампо Деи Фьори. Маленькая круглая, уютная площадь, ночное сердце Рима. Мне кажется, только здесь слышна музыка и веселые голоса, после того как ватиканские колокола отзвонят окончание вечерней молитвы. Я здесь вторую ночь и не увидел пока ни одного отдыхающего римлянина. Римляне здесь работают. Официантами, музыкантами, жонглерами, пожирателями огня, клоунами. Мимами, которые включают магнитолы прямо напротив твоего столика и гуттаперчивыми телами начинают рассказывать тебе историю увлечения-страсти-любви-смерти, которую ты и без них знаешь наизусть. Вокруг всегда толпятся туристы. Туристы, туристы… В белых, синих, красных, зеленых майках… все маркетинговые символы сезона – на майках вокруг меня. Туристы потеют, официанты потеют, с лица мима текут белила, я потею, мой пот концентрируется в каплю на виске и падает на листок бумаги, размывая чернила, которыми я пишу тебе эти секретные письма. Время от времени я жестом подзываю официанта и прошу принести еще стакан черного рома, сигару и много-много бумаги!
      – Зачем синьору так много бумаги? – с улыбкой спрашивает официант.
      – Синьор – русский поэт! Ему нужно писать. Несите ром, бумагу – побыстрее, и – от’ебитесь!
      Этим летом от жары в Европе умерли несколько человек, зато пока не упал ни один самолет. Этим летом во Франции горели леса, а католический понтифик публично молился о дожде, зато Антониони и Бергман переселились из нашего засушливого в более влажный мир. Этим летом Ближний Восток охвачен жаром политических страстей, зато Россия захлебывается пивом… Эти летом… Этим летом… Все мужчины – как омлеты. Этим летом я победил закон всемирного тяготения, я стал легким, легче воздуха… как песок, как пыль, как блеск радуги, как перышко!
      Но! Но! Никаких напоминаний об этой суке, которой мне так не хватает! Я начинаю новую жизнь! Все заново! Я, как змея, вырвавшая ядовитые зубы, сбрасываю прежнюю кожу. Этим летом я стал легче… Квартира, автомобиль, сейф с наликом, банковские карты, золотые, платиновые бриллиантовые – членство, статус, принадлежность… На хуй! Я перестал считать это своим, все это меня больше не волнует… Я гоню жир! Смердящий тюлений жир, который покрыл меня за годы, как голуби калом статую Джордано Бруно в трех метрах от моего столика.
      В мае я ощутил нестерпимую духоту. Москвичи ворчали на прохладную погоду и надевали курточки по вечерам, а я открывал все форточки и окна, включал вентиляторы на полную мощность, раздевался догола в своей квартире, забирался в ванну, наполненную кубиками льда, купил кислородную подушку и все равно не мог насытить легкие кислородом. Может быть, поэтому я стал ненавидеть свои вещи? Постепенно, одну за другой… Любимые вещи, которые я собирал всю жизнь в один большой музей собственного имени. Которые всегда создавали стабильную декорацию моей благополучной жизни. Вещи, которые я знал по именам и наощупь… Которые дарили мне временное забвение от тревог в момент, когда я охотился за ними в джунглях супермаркетов, баюкали мое эго собственника и служили весомым доказательством того, что я существую… Если по отношению к чему-то рядом с моим именем звучит цепкое «хозяин», значит, я – живой, я – не сон, не фикция, я – настоящий… Мне стало душно с ними. Они загромождали пространство. Я погнал жир!
      Я начал обходить любимые магазины окольными путями, как рассадники холеры. Спустя пару месяцев после того, как я перестал покупать вещи, я начал избавляться от них. Сначала в мусорный бак полетели пары обуви, концертные пиджаки и рубашки, которые прочно ассоциировались у меня с потогонным марафоном в пользу факин-шоу-бизнеса и Его Говнейшества Продюсера. В мусор! Больше воздуха! Затем настала очередь глупых книжек, нелепой посуды, подаренных и приобретенных за двадцать лет сувениров, всех этих плюшевых, замшевых, эбонитовых, позолоченных Гамадрилов! В мусор! В мусор! Больше воздуха! Конечно же, в помойку полетели, беспомощно размахивая глянцевыми конечностями, все красочные альбомы с репродукциями, все постеры, ковры, эстампы и прочая поебень, захламившая жизнь. Долой сборщики пыли! В мусор! В мусор! Меня, правда, немного удивило, когда по тому же адресу полетела музыка. Огромная коллекция CD, предмет гордости и обожания, библиотека красоты, хранилище изысканнейших созвучий стала таять, как восковой идол. Я вдруг осознал, что музыка, которая изменила мир вокруг и мой собственный мир, умещается на одной флэшке. Тогда зачем полторы тысячи дисков мозолят мне глаза и отвлекают от важного. Жир поплыл! Жир начал испаряться!
      Затем меня начало тошнить во время ужинов, как беременную женщину. Обычно это происходило за сигарным десертом, между второй и третьей рюмкой Bas Armagnac Napoleone, когда разговор в дружеской компании менеджеров и заказчиков переходил на обсуждение деталей будущих контрактов. Пока мне хватало сдержанности, чтобы добежать до туалета и выбросить из себя только что поглощенный ужин, не испытав, впрочем, никакого облегчения. Но каждый день список ресторанов, закрывавших для меня свои двери, увеличивался.
      Оставались еще поездки по городу, эти гонки против ветра, наперегонки с ветром, которые я всегда любил. Горящая Москва, бриллиантовая помойка роскоши, нищеты, амбиций, красоты, порока ласково купала меня в неоновых волнах. Мне пришлось расстаться с водителем Стасом, потому что уже не мог платить ему прежнюю зарплату. Я сел за руль и погнал по проспектам! Но правила дорожного движения, одно за другим, забывались, испарялись из головы вместе с жиром. Я и Правила?! Ты когда-нибудь встречала более отвратительное сочетание? Вот я превысил скорость, вот пересек двойную сплошную, вот развернулся в неположенном месте… Вот я поехал по встречной на красный сигнал светофора и – Краш! Бьюик вдребезги! Мой милый друг! Прощай, ты был мне дорог! Я оплакал его…
      Зато я начал дышать. Я больше не задыхался бессонными ночами у распахнутых окон. Я почувствовал вкус воздуха. Он пах сыростью, травами, замороженными грибами, спелым ананасом и бензином.
      Зато я начал слышать… Я услышал музыку! Столько лет, исполняя музыку на сцене, я наконец ее услышал! Тоненьким ручейком она просочилась сквозь жировые торосы, немного озорная, местами сентиментальная, живая… Под старую корейскую гитару я сочинил «Фонограф» и «Нищего», удивленно покачивая головой: «Так вот, значит, что во мне такое есть… А я и не знал». Я начал становиться музыкантом после стольких лет, в течение которых считался музыкантом!
      На Кампо деи Фьори темнеет. Моя задумчивость гасит солнце. Я снова делаю знак официанту.
      – Сеньору как всегда? – он склоняется с оскорбительной учтивостью. Они никогда не думают о том, что эта вежливость может быть оскорбительна. Ведь они не станут так себя вести со своими. А со мной ведут. Потому что я – чужой.
      – Да, как всегда, и побольше бумаги! – я поднимаю голову, осматриваюсь вокруг, игнорируя туристов, жонглеров, фокусников, мимов, и упираюсь взглядом в памятник Джордано Бруно – невысокую шишку в центре площади. Просвещенного Джордано сожгли здесь, на этом самом месте… Забавно, сидеть на инквизиторском пепелище и писать письма Королеве…
 
      29 июля 2007 года
 
      Он, как обычно, приносит мне ром, сигару и почтовые открытки вместо листков бумаги.
      – О! Ю лук лайк Винсент Галло! – восклицаю я при виде его физиономии благородного арабского скакуна с орлиным клювом. Сегодня я сижу в другом кафе на той же Кампо Деи Фьори, и этот официант обслуживает меня впервые. А еще впервые за последние три дня мне хочется поговорить с человеком. Поднос в руках человека заметно вздрагивает.
      – Синьор! Синьор знает Винсента Галло? Какое счастье! Винсент Галло – мой любимый артист, мой кумир! Из-за него я захотел стать актером! Меня зовут Лука, я учусь на актерских курсах при «Чинечитта», а здесь… подрабатываю… я вообще-то не из Рима… из Вероны.
      – Как поживают старики Монтекки? – интересуюсь исподлобья, но Лука как заклинание способен повторять лишь одно имя. Винсент-Винсент-Винсент!
      – Знаю ли я Винсента Галло? – этой ночью я впервые нормально выспался за все время здесь в Италии. Мне снился маленький уютный ресторан, я сижу за столиком, жду консоме… Неожиданно ко мне подсаживается странная пара – мама с дочкой лет пяти. Мать извиняется и сообщает, что она – гадалка. Не нуждаюсь ли я в предсказании? Я вежливо благодарю и отказываюсь. Тогда она выбегает из ресторана, оставив дочь за моим столиком. Пока я раздумываю, что делать с девочкой, которая молча продолжает царапать что-то на салфетке, у одного из посетителей за соседним столом начинается приступ эпилепсии. Он вскакивает и начинает кружиться по залу, размахивая руками, задевая стулья и посуду. Грохот мебели! Звон разбитых бокалов! Все окружающие в панике бегут со своих мест и пытаются увернуться от эпилептика, будто на кончиках его пальцев – смертельный вирус. Я не успеваю. Эпилептик рвется ко мне и касается моей шеи. Девочка, не обращая на нас внимания, продолжает царапать салфетку. В этот момент в дверях ресторана возникает мать девочки, и я отчетливо вижу, как эпилептик подмигивает ей. А затем шепчет мне в самое ухо: «Жы-Шы… Ты свободен!»… Этот сон, вместо того чтобы испугать, навеял покой, я выспался, и меня снова одолевает соблазн побыть кем-то другим. Хоть немного…
      – Конечно, я знаю Винсента Галло! – бодро отзываюсь я, – мы бухали с ним в прошлом месяце, во время Московского кинофестиваля!
      Поднос чуть не вываливается из рук Луки. Его лицо оживает, освещается, будто он – паломник, и вот – впереди показалась Земля Обетованная!
      – Не может быть… Вы видели его… Вы говорили с ним…
      – Да, как с тобой сейчас! Нормальный парень! Без закидонов. Посидели, выпили в «Турандот», есть такой кабак в Москве, потом поехали кататься… Знаешь ли ты, Лука, как это здорово – кататься по ночной Москве? Это как… по огромной съемочной площадке с кучей декораций! Тут – триллер снимают, здесь – исторический боевик! Направо – комедия, налево – драма! Пиротехника, спецэффекты, массовка… И все – костюмно, зрелищно, с огромным производственным бюджетом! Вот и мы катались с Винсентом, – девчонки, мальчишки, легкие допинги… сам понимаешь… – все это я говорю ему, по-вавилонски перемешивая русские, английские, итальянские слова, но он понимает. По глазам видно.
      – Вы… Мне так важно поговорить с вами… Не могли бы вы встретиться со мной вечером… когда я закончу смену?
      – Без проблем. У меня полно времени.
      – Спасибо. Спасибо вам! – Лука наконец расставляет приборы с подноса на столик, – в девять часов! Ровно в девять!
      – Да я никуда не собираюсь уходить. Здесь до девяти посижу или – в соседнем кафе. Подгребай.
      Лука убегает, подпрыгивая и восторженно жестикулируя. Я снова остаюсь один на один, с этой площадью, туристами, мимами, музыкантами, черным ромом и моими черными мыслями. С Ней! Я опять остаюсь наедине с Ней! Кажется, памятник мученику Джордано сочувственно подмигивает мне.
      Я здесь только из-за нее! Только из-за нее! Чтоб ее! Чтоб у нее… все было хорошо!
      Еще полгода назад для меня на свете не существовало людей, ради которых я мог бы бросить дела, собрать последние деньги, получить отказ в итальянской визе, – почему, кстати? Припомнили, что дед высмеивал д’Аннунцио, выполняя коммунистический заказ? – Дичь! Напрячь все свои связи, сделать в кратчайший срок визу французскую, прыгнуть в самолет в обнимку с единственным другом Джеком Дэниэлсом, прилететь в парижский аэропорт «Шарль де Голль», юркой змейкой обежать чернокожих стюардов и югославских секьюрити по направлению к стойке авиакомпании «Alitalian», купить билет на самолет, взлетающий через полтора часа и, наконец, приземлиться в римском аэропорту «Fumicini», между морем и развалинами, которые кто-то до сих пор почитает вечными. Да! Я сделал все это, потому что уже не мог без Нее! Она здесь…
      Во всем происходящем была виновата Она. Которая изменила мне, но изменила и меня! Которая подарила мне чувство, – самое настоящее из того, что случалось в моей жизни. И это чувство, подобно камертону, начало настраивать мою жизнь, удаляя из нее фальшивые ноты.
      Санта-Боуи как-то нашептал одному кренделю из «Зигзага»: «Попытайся сделать каждый момент своей жизни самым счастливым, а если не получается, попытайся понять почему». А ему об этом как-то нашептал тибетский друг, Чими Йунгдонг Римпоче. Санта-Боуи и пришелец с Тибета… Такая парочка не может лгать!
 
      15 августа 2007 года
 
      Как ты там, Королева? Прости, что не писал. Неделю назад я даже не мог разговаривать, а сегодня попробовал взять карандаш. И удержал. Итальянская медицина творит чудеса!
      Вокруг белые стены и букетик синих цветов на тумбочке… Я не мог говорить, не мог двигать руками и лишь слегка мог шевелить ногами… Говорили, что у меня – шок и я перестану узнавать знакомых… Я действительно постарался забыть многих, но, несмотря на все случившееся, отлично помню тот вечер. Вечер моей последней игры за пределами себя. Он начинался так…
 
      Счастливая улыбка Галлообразного Луки материализуется возле моего столика ровно в девять вечера. Вместо рабочего фартука в подтеках пасты на нем элегантный бархатный кафтанчик «в полночь Уайльд вышел на прогулку».
      – Ты дождался?! Спасибо! – Лука цветет.
      – Куда двинем? – я поднимаюсь из-за стола, отяжелевший от рома, отягощенный собой.
      – О! Рим – чудесный город! – Лука разводит руками и закатывает глаза, как будто на «Чинечитта» ему предложили сыграть главную роль в фильме «Итальянский гид», – и город – в полном твоем распоряжении! Хочешь, я покажу тебе Рим, как ты показывал Москву Винсенту? Только тогда ты мне расскажешь про него… все-все, что знаешь… договорились?
      – Все-все не смогу, – говорю я, и в глазах Луки мгновенно перегорает лампочка, – пойми, есть вещи, которые должны остаться только между Винсентом и мной!
      Лука смотрит на меня недоверчиво. Он еще может поверить в то, что этот незнакомый, распухший от жары и алкоголя, щетинистый русский перед ним – отъявленный содомит… Но кумир Галло?! Нет! Мир не может обрушиться в одночасье!
      – Не печалься, артист, – я хлопаю его по плечу, хотя мне больше хочется погладить по голове этого ребенка, – я надул тебя!
      – Как это «надул»? – он обиженно поджимает губы, – ты в меня не дул!
      – Это идиома, не бери в голову! – дружелюбно говорю я, – означает, что вроде как я разыграл тебя – шутка, игра… понимаешь?
      Лука оттаивает. Лампочка в глазах медленно расцветает.
      – Учись общаться с русскими! Вот так мне говорил твой кумир Винсент Галло, когда в одном гостеприимном доме ему вместо одной последней рюмки пришлось выпить шесть – по последней, на посошок, на ход ноги, на крыло… Кстати, ты водишь богемные знакомства в Риме? Режиссеры-шалуны, актеры-пьяницы, художники-дебоширы… К кому бы сейчас домой можно завалиться? Как в Москве… Побезобразничать… Кто тут у вас остался?
      Лука мнется:
      – Не знаю… Я совсем недавно из Вероны… Еще не успел познакомиться…
      – А Челентано? Где живет Челентано? Давай закатим к нему без приглашения? Скажем, что я – великий русский поэт! Он не прогонит!
      – Челентано не живет в Риме. У него дом, где-то под Миланом…
      – Тогда не знаю. Веди меня… Лука… Только чур – в Ватикан – ни ногой!
      Мы начинаем кружиться узкими, извилистыми, мощеными античной историей переулками. Прогулки по центру города здесь больше всего напоминают вальсирование – шаг вперед, два шага в сторону, шаг назад, снова – два вперед! Держать спину! Лука не перестает канючить разухабистых баек про то, как «мы с Винсентом…». Мне лень сочинять на ходу небылицы.
      – Играем «Баш на Баш», Лука! Еще одно русское выражение, запоминай! Русский язык для артиста – самый важный!
      – Что есть «баш на баш»?
      – Натуральный культурный взаимозачет! Я тебе только что рассказал «Приключения Винсента Галло в Москве. Эпизод первый». Теперь – твой ход! А затем я поведаю тебе «Эпизод два», затем – ты мне, и – так далее…
      – Куда я должен ходить? – недоумевает Лука, добросердечный Лука, наивный Лука, не ведающий всех таинств и метафизических пропастей моего ритуала «ночная прогулка».
      – Сейчас объясню! – достаю мобильник, включаю видеокамеру. – Ты – актер, я – твой режиссер, понимаешь? Твой маэстро! Я снимаю фильм с твоим участием! Типа «Рим – открытый город»!
      – Чудесно! Что я должен делать? Командуй, мой режиссер!
      – Для начала изобрази-ка мне пьяного Цезаря, в качестве разминки…
      – Почему Цезаря?
      – Не спорь с режиссером! Делай!
      Лука дурачится с ребяческим удовольствием. Шатается на полусогнутых, подбирая трясущейся рукой подол воображаемой туники. Провожает помутневшим взглядом парочку туристов, судя по их нордическому облику, откуда-то из Скандинавии. С явным усилием вскидывает голову вверх, отыгрывая утопленные в алкоголе гордость и достоинство Императора.
      – Иди-иди, не останавливайся! Хорошо, молодец! – я подмигиваю туристам, – а теперь ты – Цезарь, который идет в Сенат, точно зная, что будет убит!
      Лука добросовестно исполняет. В его походке пьяное шатание сменяется тяжестью шагов приговоренного, которому ноша собственного тела уже начинает казаться неподъемной. Его руки вздрагивают, как крылья ветреных мельниц, почуявшие приближение тайфуна. От него за несколько метров несет обреченностью. И лишь гордо посаженная голова выражает затаенное торжество, которое не понять… нет, не понять… Он хороший актер.
      Я фиксирую на камеру в мобильном его движения, кого-то он напоминает мне со спины… Санта-Моррисси… Лишь пару лет назад по этим улочкам бродил Санта-Моррисси, и здесь, может быть, на этих самых булыжниках, его внутренний голос пел: