Гвидо рассказал, как десять лет назад подобрал голодного и неуверенного в себе парня в офисе одного заштатного рекорд-лейбла, откуда этого попрошайку настойчиво выпроваживали. И звали его тогда не Слава Змей, а Слава Порывайко. И приехал он с одной рассохшейся гитарой из какого-то села-кукуева в Пермской губернии сразу после того, как отслужил Родине в доблестном стройбате. И ничего не имел и ничего не умел. Вообще ничего. А только была у него мечта – прославиться, заработать много денег и стать звездой.
– Вот цапнул меня этот змееныш! Чем-то… Я, кстати, так в первый раз про него и подумал «вот змееныш»… Так что над сценическим псевдонимом долго не раздумывали…
Гвидо рассказал, как он поверил в мальчишку, потому что разглядел «даже не харизму, ма шер, а что-то звериное, сырое, дикое, что могло обернуться чем-то большим, чем просто харизма». Это «что-то», по словам Гвидо, «могло взорвать любое скопление людей, при условии, что вступит с ними в правильную химическую реакцию. Все на свете – химия, и в первую очередь – жизнь». Гвидо поведал мне, как муштровал мальчишку, «пигмалионил» его так, что тому служба в армии начала казаться Диснейлендом в погожий денек. Как научил его петь, двигаться, выглядеть, отвечать на вопросы. Как нашел авторов, которые смогли подобрать к личности парня верные ноты и точные слова. Как они записали первый альбом громового рока. Амбициозного, позитивного, динамичного рока, под который любая малолетка сочтет за счастье расстаться с девственностью. И автором всех песен значился Слава, теперь уже Слава Змей. Потому что в роке нельзя по-другому, не поверят. Так Слава стал звездой. Мечты мальчишки исполнились.
– И ответь мне, пожалуйста, по всем понятиям, – Гвидо наклонялся ко мне совсем близко и сжимал мою руку, – после всего, что я сделал, имеет ли он право выставлять меня идиотом? Когда я прошу его только об одном – не лезть под юбку моей новой артистке?! А? Имеет право? Ведь это я его создал! Вот этими руками и этой головой! Он – мое творение, мое! Еще раз увижу вас вместе или услышу об этом – всё! Наши отношения закончатся! А с ним, – Гвидо закатывал глаза, и я начинала верить, что его предки ведут свой род от свирепого разбойника, а может, поэта – Гвидо Кавальканти, – будет особый разговор!
По радио играли Strokes. «Is this it».
Конечно, странно было все это слышать от взрослого, женатого человека. Выходит, продюсер совсем не разбирается в женщинах? Зачем он полоскал для меня Славкино грязное белье? Чтобы унизить его в моих глазах? Как глупо! Ведь если женщина любит, какое ей дело до того, что ее возлюбленный когда-то был слабым, когда-то был неуверенным, когда-то был никем. Какое ей дело, что его лепили, будто солдатика из пластилина, что ему сочиняли песни, которые подписывали его именем? Какие пустяки! Если женщина любит, она готова простить мужчине всю его прошлую жизнь. Она сама хочет лепить этого мужчину. Она готова подставить ему свои крылья. Потому что если она любит, то крыльев у нее становится вдвое больше. Как у меня сейчас. Даже если бы Гвидо рассказал мне, как Слава сжег здание публичной библиотеки, надругался над смотрителями храма и выбросил в мусоровоз три сезона Симпсонов, я бы осталась безучастной. Влюбленность – помешательство, это доказано давно. Как я рада быть сумасшедшей. Как я рада!
* * *
Гвидо не понимает, мне невозможно разглядывать Славку со стороны. Я уже смотрю на весь мир, в том числе и на него, своего продюсера, Славкиными глазами.
Мой первый мужчина. Первый мужчина, пробудивший во мне доверие и нежность. И его бравада, и его маска отчужденности, и его маска превосходства, и его маска агрессии, и все остальные его защитные маски стали для меня открытым лицом, еще в тот момент, когда мы терлись носами на его клетчатом диване и никак не решались коснуться друг друга по-настоящему. А окончательно я поняла, что влюблена в него той ночью, в Питерском отеле, когда после корпоратива «глухих», преображенная Анкиным мастерством в неотразимую «femme fatale», я жалела его, а он курил и рассказывал мне историю своей семьи. Конечно, «литерную» легенду, ведь он так в нее верит. Нам не удалось уснуть. Он рассказывал и был таким доверчиво беззащитным в своих словах…
Наутро мы гуляли по этому блеклому, но полному имперского достоинства «Дворцу на болотах», как Славка называет Питер, и делились секретами.
– Давай так, – предложил выдумщик Лисий хвост, – я тебе рассказываю свою тайну, а ты решаешь – правду я сказал или обманул. Потом поменяемся.
– А зачем обманывать?
– Да это – не обман вовсе, скорее – попытка мифотворчества. Так жить интереснее!
– Давай попробуем. Кто начинает?
– Я. Мне есть, что поведать… Я в детстве убивал лягушек. Надувал их через соломинку и лопал!
– Фу, садист! Но я тебе верю. А я принимала роды у собаки.
– Разве они в этом нуждаются?
– Ну… им тоже приятно, когда кто-то рядом.
– Кстати, один-ноль в мою пользу. Я соврал насчет лягушек.
– Ах ты, козлина!
– Учитесь, ваше простодушное высочество. А еще я… Я в последнем классе школы, чтобы немного подзаработать, писал в одну эротическую газетку аннотации на порнофильмы!
– Ого! Извращенец! Снова врешь?
– А ты веришь?
– Верю.
– Это правда. Меня запирали на целый день в квартире с кассетным видеомагнитофоном, они тогда еще были большо-о-о-ой редкостью, я ставил фильмы и смотрел их на ускоренной перемотке. А потом придумывал строк десять, типа «…неожиданные операторские ракурсы позволяют по-новому взглянуть…», ну и прочая пурга в таком духе. Вечером меня освобождали и выдавали сто рублей. Хорошие были деньги по тем временам. Я шел к друзьям, напивался и пробовал сочинить песню…
– Дрочил?
– В смысле?
– Когда фильмы смотрел, дрочил?
– А кто бы удержался? От безысходности, для профилактики спермотоксикоза.
Прохожие постоянно оборачивались на нас. Славка, конечно, прогуливался в очках на пол-лица, но его все равно узнавали и подходили за автографом. Он терпеливо расписывался на учебниках по биологии, ежедневниках, чеках из магазинов, даже конфетных обертках. Конечно, ему льстило внимание, но я заметила, что он слегка раздражается оттого, что его отрывают от меня.
– Твоя очередь, – попросил он, подписав чей-то паспорт.
– М-м-м… Когда мне было одиннадцать лет, я пела на вокзале, ну… тоже деньги зарабатывала. Просто по приколу. Хотелось самой что-то делать. Родители не знали. А фотограф из нашей тверской газеты сделал снимок, и его поместили под статьей о малолетних беспризорниках. Просто так, для иллюстрации… Досталось же мне тогда от предков! В школе все пальцем в меня тыкали! И соседки во дворе года два еще головами качали: «Вот идет наша беспризорница»…
– Правда, что ли?
– А это уж ты мне скажи…
Он хватает меня за руку, повыше кисти и пытается уловить пульс. Секунд двадцать я терплю непрерывные электрические разряды от его прикосновения. Я хочу его прямо здесь, на Итальянской улице Северного города. Конечно, мой пульс ускоряется от приступа желания, а не оттого, что я соврала. Наконец он выпускает мою руку.
– Я верю.
– …да… я сказала правду, – не знаю, зачем я соврала во второй раз. Ну, просто не знаю!
Славка прищурился, я почувствовала это даже сквозь его очки, но ничего не сказал.
– А я… я никому не рассказывал об этом… Ты – первая! – он набирает полную грудь воздуха, но молчит… И я молчу. И он молчит. Наконец с шумом выдыхает:
– Ты – первая!
– Ты у меня уже несколько раз – первый! Так что – колись…
– А я… а я… а я всю жизнь боялся публики. Вот! Только чур – никому!
– Могила!
– Помню свое первое выступление, классе в седьмом. На школьном вечере спел пару песен «Битлз» под гитару. У нас вообще никто не умел петь по-английски, так что фурор был гарантирован заранее. Вся школа аплодировала, орала, свистела, даже завуч и физрук… А я будто обжегся о крапиву. Почему-то так стыдно стало… так неловко, что я воспользовался их вниманием, получил от них такую… волну чувств… Я знал, что все будут благодарить меня, хлопать по спине, пожимать руку… Так что я быстренько со сцены по пожарной лестнице переполз на два этажа ниже, заперся в туалете и просидел до глубокой ночи, пока все не разошлись.
– Во как! Кто бы мог подумать! – Меня подмывало сказать, что он соврал, и очень хотелось, чтобы он признал это. Но вместо этого я тупо подставила его. Стайка школьниц, передвигавшаяся по противоположной стороне Садовой улицы, спровоцировала. Они были так увлечены собой, что не замечали ничего вокруг. Я внезапно заорала:
– Это же Змей! Слава Змей! – и отскочила от Славки на пару шагов, – Слава, поцелуй меня!
Школьницы вспорхнули, перелетели улицу, чуть не задавив пару автомобилей. Моему осажденному со всех сторон возлюбленному пришлось расписываться в дневниках, то ли – за родителей, то ли – за классного руководителя. Когда волна малолеток схлынула, я обнаружила пятна розовой помады на милом лице и темный квадрат на месте оторванного нагрудного кармана.
– Дура! – беззлобно бросил он мне, – я правду говорил. Действительно побаиваюсь публики.
– Прости, – я обняла его и доверчиво прижалась щекой к тому месту, где минуту назад был карман… напротив сердца.
– А мы, кажется, незаметно перешли к рассказам о страхах! Ну-ка отвечай, только быстро, не задумываясь, чего ты боишься?
– Летать! А ты?
– Зубного врача!
– Арабов!
– Будущего!
– Старости!
– Сумасшествия!
– Любви!
Мы бросали реплики друг другу, как мяч, стараясь ни на секунду не задуматься и отбить в одно касание. Но, когда я выпалила «Любви!», он будто споткнулся. Приподнял очки и внимательно посмотрел на меня припухшими после ночной гулянки глазами:
– Почему?
– Не знаю… Хочу ее и боюсь.
– А я больше всего боюсь, что мне никогда не сделать того, что сделали все мои Санты. Санта-Смит, Санта-Моррисси, Санта-Йорк, Санта-Рид… Никогда мне не стать таким же свободным и таким же значительным.
– Почему?
– Потому что у нас это никому не нужно. Ты будешь национальной звездой хоть до пенсии, пока развлекаешь публику. Только при одном этом условии. Но никому не нужны песни, которые лишают иллюзий, надежд, песни разочарованности, страха, песни о погруженности в свой потайной мир… Здесь нужны клоуны или те, кто рвут рубашку на груди. Бр-р-р… Не люблю! Меланхолики и самоеды здесь не покатят… А все мои любимые Санты – такие… и поют об этом…
Я замолчала, задумавшись на тему его внезапного приступа серьезности. Мы неспешно дотопали к Гостиному двору. Славка прервал молчание:
– Знаешь, а пойдем покупать друг другу подарки. Разойдемся в Гостином, ты – направо, я – налево, а через двадцать минут встречаемся на этом месте.
– Принимается. Только у меня нет денег.
– На. – Он сунул мне в руку несколько бумажек.
Я, как всегда, опоздала. Когда вернулась через полчаса, он уже ожидал меня с небольшим свертком в руке. С церемонным поклоном вручил его. Я с не меньшей торжественностью передала ему пакетик с блесточками.
– Смотрим?
– Давай. Раз, два, три!
На счет «три» мы разом заглянули в пакеты. И расхохотались, вспугнув прохаживающихся под ногами с хозяйским видом жирных питерских голубей. В свертке, который он передал мне, лежали узкие голубые трусики с сердечком спереди. В пакетике, который отдала ему я, обнаружились красные боксерские трусы, с вышитой на гульфике надписью «I’m superman!».
А вот – фотография, достойная архива народной артистки. Я – в образе. Эдакая писательница-неврастеничка. В тот год ах как модненько было называться писательницей! Только я не баловалась. Я работала. Осваивала нелегкое актерское ремесло. Это фото – со съемок моего первого видео.
Дней через пять после танца на обочине дороги, когда все радиостанции вступили в сговор по пропаганде моей первой песни, мы отправились в Мытищи, снимать на нее видеоклип. Накануне Гвидо заявился в студию с коричневым кожаным кейсом, отвел меня в сторонку, щелкнул замками и откинул крышку. В кейсе лежали аккуратные пачки новеньких американских банкнот. Я еще не научилась «на глаз» определять их количество, так что даже не могу сказать, сколько там было. Вопросительно уставилась на Гвидо.
– Это мне?
– Лучше. Это – в тебя! Потрогай их! Ну же, смелее!
Я провела ладонью по шершавым бумажкам и не поняла, какие ощущения вызвало у меня это прикосновение. Волнение? Нет. Возбуждение? Вряд ли. Мне показалось, что бумажки были пыльные. И какие-то бесприютные, как сироты в детских домах, по которым бродит Тони-Пони. Кажется, я находилась на грани преступного равнодушия. Только бы Гвидо не заметил.
– Это – кровь, ма шер! Кровь, которая питает каждый проект! Без нее любой гениальный замысел – мертвый скелет. Я – донор! Я даю тебе эту кровь! И хочу, чтобы ты запомнила момент, – Гвидо захлопнул крышку кейса и внимательно посмотрел на меня, – я хочу, чтобы ты никогда не забывала это ощущение…
В Мытищах мы разместились в уютном пансионате, который Гвидо полностью арендовал на три дня для съемок. Все сцены клипа снимались здесь же – в апартаментах люкс и на просторной лужайке перед главным корпусом. Поздняя осень баловала, в некоторые дни было теплее, чем летом, трава упорно сопротивлялась пожелтению, а о снеге никто даже не вспоминал.
По сюжету клипа я – писательница, которую мучает творческий кризис. Она, то есть я, в апартаментах что-то пишет, комкает, рвет и снова пишет и снова – рвет написанное. А ночью разбивает компьютер и устраивает истеричную вакханалию на поляне. В одиночестве. Обливается шампанским, разрывает на себе одежду, танцует под луной, валяется в траве, прыгает через костер. Вот и все. Никакого особенного смысла, кроме глубинного метафизического. Так мне объяснял Стасик, режиссер клипа.
– Понимаешь, ты здесь – женщина-бомба. Ты долго взводила свой часовой механизм, кропотливо и монотонно занимаясь тем, чем должна заниматься, и достигла точки Х. А достигнув ее, взорвалась! Всей неудержимой дикостью женской природы. Ее темной стороной, которую обычно запихивают так глубоко в подсознание, что никаким психоаналитикам самыми хитроумными удочками не достать ее оттуда. Взрыв в нашей истории – самое главное! Визуализация женского психоза, чувственного, разрушительного и такого же естественного, как сама природа, как ее землятресения, цунами, ураганы. Всё это – вещи одного порядка. Если у нас получится, как задумано, – Оскар наш.
– Ну ты придумал! Писательница, которая взрывается? Тогда Гвидо прав, и я точно – воплощение образа самой дикой интеллектуалки. Ура!
– Не совсем интеллектуалки, скорее – ведьмы перед шабашем. Это круче! Ты сможешь. Я в тебя верю.
Я долго колебалась, спросить Стасика или не спрашивать… Ребята говорили, что он делал несколько клипов «Аллигархам» и вообще… давно работает с Гвидо. Спросить хотелось… Тем более что ответить мне мог только человек, давно знающий моего продюсера… Приставать с расспросами к ребятам в студии – хм… с ними мы каждый день встречаемся… потом – лови на себе взгляды! А Стасик – приехал, снял, уехал… Наконец любопытство пересилило.
– Стасик, – я отвела его в сторонку и принялась заговорщически шептать в ухо, будто бы выясняя психологию поведения актера в сложной мизансцене, – очень личный вопрос… только отвечай честно и потом – никому!
– Давай попробуем, – Стасик взглянул на меня ободряюще.
– Понимаешь… Мне кажется… Кажется, будто Гвидо… ну… что ли, ревнует меня к Славке… Он запретил нам общаться… Как-то у него все болезненно… Я не могу понять, короче…
– Да проще первого дубля!
– В смысле?
– В смысле – очень просто. Лет пять назад Славка переспал с женой Гвидо. Тот их застукал. Но ничего не сделал. Не захотел или не смог расстаться ни с женой, ни со Славкой…
– Переспа-а-ал?! С жено-о-ой?! Гвидо-о-о?! О-о-о-у-у-у-у!!! – я опустилась на корточки и накрыла голову ладонями.
Весь первый день мы проснимали мою борьбу с бумагой. Я была неподражаемой. Честное слово, еще ни одна народная артистка Голливуда не комкала бумажные листы в таком количестве и с таким разнообразием ужимок и гримас, как я в тот день. Кажется, мы уничтожили, разорвали и раскидали по комнате пару амазонских лесов, которые так любит спасать Стинг.
– Где я буду спать? – измочаленная лицедейством, я задала этот вопрос Гвидо, после того как Стасик хлопнул в ладоши и заявил: «Стоп, камера! Всем спасибо!»
– Да выбирай любой номер, весь пансионат в нашем распоряжении, – заявил Гвидо с уважением к моей выносливости и артистизму, – впрочем, как твой продюсер, приказываю занять люкс! Надо поддерживать имидж! Даже в глазах обсуживающего персонала. Надо, ма шер, такой бизнес.
– Да? В таком случае… хэй ю! Немедленно все убирайтесь из моего номера! Артистка устала, ей надо принять ванну!
Пока операторы, осветители и прочие техники сматывали провода и освобождали мои апартаменты от ненужного барахла, я открыла воду в джакузи и, пока она наполнялась, вышла покурить на балкон. Ночь задушила меня ароматами увядания, таинственным подмигиванием звезд, шелестом листьев и обещаниями, обещаниями… Идеальная ночь для романтики. Только я – одна и полностью обессилена. Сил нет даже на то, чтобы еще раз вытащить телефон и подержать палец на кнопке. Даже нечего думать о том, чтобы попробовать соблазнить портье… ха-ха! Кажется, кино начинает ко мне прилипать… Я докурила сигарету, вернулась в номер, убедилась, что все отвалили, закрыла дверь изнутри, сбросила одежду и поплелась в ванную комнату. Из наполненной джакузи торчала чья-то голова.
– Факин фак! Я же попросила всех уйти! Я устала!
Голова обернулась в мою сторону:
– Привет, Перышко, – негромко сказал Слава, – я соскучился… рад тебя видеть. А ты?
ГЛАВА 7
ФОТОГРАФ АГЕЕВ
Когда засыпаешь с мыслью об убийстве, никогда не знаешь, чем обернется пробуждение. С первым звонком будильника я чувствую себя коллективной реинкарнацией снежинок, всю ночь таявших в моем сонном подсознании, чтобы утром переродиться в мои сомнения. Испарина и пятки холодные, как кошачий нос, – омерзительные спутники пробуждения.
Мерцающий нездешней мудростью взгляд Сириуса, которого мне за три года совместной жизни удалось приучить, едва заслышав звонок, бить по будильнику когтистой лапой, призывает немедленно кончать с сибаритством и нырять в зияющий топями мир сыщика-любителя-поневоле-да-недотепы-влюбленного-в-придачу.
Я ныряю. Как не нырять, когда этот мир сам вчера нырнул в меня и прочно обжился где-то между ушами и переносицей? Как признаться себе в том, чего не смог бы рассказать даже безгласному Сириусу? В том, что мышцы дрожат как желе, дыхание сбивается, а еще трудно сосредоточиться на самой простой мысли. Так уже бывало много раз. Однажды в школе, когда играли в футбол на первенство района, а я стоял в воротах. Счет оставался ничейным в основное время, затем – в дополнительное, так что пришлось выбирать победителя серией послематчевых пенальти. Помню, как сквозь зеленую пелену смутно угадывал нападающих соперника с прилипшими к телам майками, как не мог оторвать взгляд от землистых бутс, толкающих от себя газон быстрее, быстрее… Как бросался в угол, выставлял вперед руки и пропускал. Я пропустил все пять мячей. Мы проиграли. Сейчас чувствую себя похоже. Паническая решимость пополам с ужасом. Стало страшно оттого, что ошибусь, сделаю не так или не сделаю так, как нужно. И останусь лежать до конца дней, погребенный под грузом ответственности, которую не оправдал. И никогда больше не смогу взглянуть открыто в милые глаза… Соберись! Соберись! Не ссы! Справишься… Вдох-выдох! Рывок – подъем!
Под щекочущими струями контрастного душа, вместе с чашкой оживляющего кофе, вместе с нежным вкусом вегетарианского омлета и первой разрушительной сигаретой, я перевариваю вчерашний день, про который каким-нибудь новым «Битлз» необходимо слагать новую песню «A day in the life». Под душем я сильно переживаю за Белку и, признаюсь, немного сожалею о гибели молодого и небездарного человека. Пусть у него и был роман с моей возлюбленной. У меня-то с ней все равно ничего не было. Вдруг ему удавалось делать ее счастливой? Хоть немного? У меня холодеют кончики пальцев… Под горький кофе, единственный напиток, который одним лишь вкусом заставляет вспоминать о буднях и об ответственности, я прокручиваю слайд-шоу с лицами всех участников той злополучной вечеринки в старом доме. Белка, Сандро, Лютый, Никита, Илона, Анка… Каждый из них мог… Так кто же? Кто?
Вперемешку с омлетом занимаюсь пережевыванием вчерашних рассказов такой коварно-прекрасной и такой сумасшедшей Анки. Глупо отпираться – она встряхивает меня. Как пакет с соком, в котором самое питательное – на дне. Встряхивает и мобилизует. Под ее лукавым взглядом невозможно быть никем другим, кроме как рыцарем без страха и упрека. У меня просто нет выбора. А ее речи?! Закрытое общество! Потомки литературных героев! Жить достойно своих литературных предков, продолжать их дело! Быть героями в жизни, превратить ее в карнавал, совершать поступки, достойные большой литературы! Фу, как напыщенно! Будто перед носом помахали павлиньими перьями… Надо же такое выдумать! Да еще постоянно жить в этом Барби-домике! Чужой бред – как дорогой французский сыр, всегда пахнет отталкивающе, но вот потом… стоит только его попробовать… Осознание этого «потом» приходит ко мне за первой разрушительной сигаретой. Я вдруг понимаю, что во мне колючим цветком начинает распускаться непривычное чувство зависти ко всем персонажам этой странной истории. Да-да! Я банально завидую тому, что они, как античные демиурги, сумели создать собственный веселый мир, тогда как я, пусть благополучно и удачливо, принужден существовать в чужом тоскливом и пугающем мире, да еще и подчиняться его законам. Сгорите, все фотовспышки на планете, я завидую им!
По MTV показывают концерт Джастина Тимберлейка в Нью-Йорке. Минуты две я всматриваюсь в экран, ловлю себя на мысли, что давно не был в Нью-Йорке и очень хочу туда. А бродить по слякотной Москве в поисках неизвестно кого – не хочу…
А еще больше я хочу на концерт. Все равно – чей, тоска по живому звучанию электрических инструментов время от времени посещает каждого, в ком есть хоть капля полезного электричества. В ответ на мои мысли полифонично завывает телефонный звонок. Женский голос, удостоверившись, что «вы говорите с Агеевым…» и «да, у меня есть минутка…», произносит тошнотворное слово «пиар».
– Меня зовут Таня, я занимаюсь «пиаром» Белки. Если я вас не очень побеспокоила, у меня к вам просьба, точнее – предложение, а еще точнее – приглашение… – неужели в стране существует школа, в которой так называемых «пиарщиц» учат топить собеседника в водопаде бессмысленных конструкций, маскируя потоп нарочитой вежливостью?
Она продолжает тараторить:
– У Белки сегодня концерт. Белка вечером выступает на корпоративной вечеринке, точнее – на дне рождения одного уважаемого человека, точнее – олигарха, медиамагната. В ресторане «Марио» в Жуковке. Она вас приглашает и будет рада видеть. Вы сможете приехать?
– Думаю, да…
– Тогда я лично встречу вас у ресторана в девять вечера. У вас определился мой номер телефона? Наберите, пожалуйста, когда подъедете. Да, еще дресс-код…
– Я понял. До вечера, – сухо обрываю я пиарщицу и отключаюсь.
В оставшееся до выезда на Рублевку время пытаюсь упорядочить в голове хаотичный набор фактов, людей и событий, относящихся к делу, в которое я так самоотверженно и опрометчиво ввязался. Итак, Белка занимается сексом со своим звездным любовником. Затем она выходит в ванную, а он – на балкон. Затем она возвращается, а он – лежит внизу, разбитый всмятку. Очевидных версий происшествия – три. Первая – Слава покончил с собой, заигрывать с суицидом последнее время вошло у него в привычку. Вторая версия – его укокошила Белка. Зачем? Какой у нее может быть мотив? Любовная ссора? Возможно, она узнала об очередной его измене. Я-то уверен, что он постоянно уестествлял своих податливых фанаток. Как там говорится в детективах – убийство в состоянии аффекта? Вспышка, помутнение, порыв, и вот – он под окном, а она мечется в панике. Есть третья версия – столкнуть рок-звезду мог любой из его литерных друзей. Формальный повод – червоточина в родословной – со слов Анки кажется мне нелепым и диким, но кто их знает? У каждого за несколько лет такого тесного общения мог возникнуть реальный, логичный, корыстный мотив…
Я пытаюсь размышлять остро, нестандартно. Как это писано в «Улиссе» – вскрыть скальпелем мысли трупы обстоятельств. Мне кажется, что я совсем близко, вот еще чуть-чуть, крошечный логический финт и я – у цели… Но в голове – кирпичная кладка, и я начинаю страдать оттого, что плохо соображаю. Так не хватает полета мысли, не хватает вдохновения. Через полчаса монотонной перетасовки фактов я пасую, признаюсь сам себе, что я – полное ничтожество без своего верного жизненного компаса. Я бросаюсь к волшебному тому и открываю «Улисс», загадав номер страницы и строки.
«Улисс» охотно отвечает целым абзацем:
«…Яхта проплыла вдоль пустынных берегов. На рассвете она шла по узкому проливу перешейка, по берегам которого теснились буковые, ясеневые и березовые леса, из недр которых вздымались зеленеющие своды, высокие горы, увитые мощным диким терновником, с остроконечными пиками, среди которых выше всех вздымался обелиск Бугенвиля».
Я закрыл глаза и постарался увидеть эти зеленеющие своды и леса… Я представил картинку. Есть! Спасибо, добрый друг! Я тебя понял. Изображения! Каждый день имея дело с фотографиями, я, похоже, приучил рассудок соотносить мысль с картинкой. Нужны картинки! Необходимо срочно поехать к тому старинному дому, где все произошло. Пока еще светло! Поехать и отснять кадры. Да, поскорее… Я в три минуты одеваюсь, сознательно игнорируя замечание Белкиной «пиарщицы» про дресс-код. Пошли вы в жопу со своим дресс-кодом! Хотите видеть, принимайте как есть. Уже из машины, по дороге к дому, набираю номер Анки:
– Привет, это Агеев. Есть срочный вопрос. Можешь выслать мне по мылу фотки всех персонажей из твоей литерной компании?
– И тебе – добрый день, умозрительный папарацци! – расслабленно вздыхает на том конце Анка, будто я отвлек ее от секса, – а твой верный фотоаппарат случайно не при тебе?
– Лейла всегда со мной. – Меня, кажется, покалывает ревность, оттого, что она там такая расслабленная, а я тут весь в мыле, рассекаю…
– Конечно, я вышлю тебе фотографии… Но, думаю, сегодня вечером ты и сам сможешь их сделать. Ты ведь собираешься в «Марио»? – Анка смеется. Мне хватает ума предположить, что – не надо мной.
– Они будут там? Как я их узнаю? А ты приедешь?
– О-о-о! Как много вопросов! – она заливается хохотом, а я чувствую себя деревенским простофилей, впервые попавшим в метро, – мои рекомендации просты и эффективны. Снимай все! Снимай всех! Направо и налево! Не пропусти никого! Я верю в твой талант!
Вот и поговорили.
Двадцать минут не отравленного выхлопными газами водительского удовольствия, – Боже, благослови субботу! – и я брожу в сгущающихся сумерках, вокруг бывшего доходного дома девятнадцатого века, который начинает казаться мне унылым готическим замком, несмотря на барочную претенциозность. Он выглядит призраком. Тенью, которая отбрасывает тень. Какой старый дом! Черномундирная гвардия московских ворон висит на карнизах, охраняя периметр. «Каркнул ворон: Nevermore!» – припоминаю я рефрен соответствующего настроению стишка из моего «Улисса» и пытаюсь напугать их фотовспышкой. Щелк! Щелк! – тщетно. Щелк! Щелк! – вон он, злополучный балкон на третьем этаже, во всех ракурсах… Выпирает металлическими ребрами из стены, как впаянная конструктивистская инсталляция. Не думал, что мне, яростному поклоннику вертикали, когда-нибудь представится случай сожалеть о высоте потолков в старинных зданиях. Третий этаж здесь – как пятый, а то и шестой в советских новостройках. Щелк! Щелк! – стена, вдоль которой падал Слава. Ювелирное нагромождение крупных, нарочито рельефных глыб, с эркерами и прочими извилистыми завитушками, названия которых я ни за что не стану искать в учебнике по архитектуре. Щелк! Щелк! – кусок асфальта, избавленный корыстной столичной модой на реагенты, от наледи и снега. На нем еще темнеет кровавое пятно. Конечно, никому в голову не придет мыть асфальт. Я чувствую, что как неискушенный следователь-самоучка обязан воспользоваться тем преимуществом, что место преступления не убиралось. Щелк! Щелк! Щелк! – я отпечатываю на хард-диске Лейлы буквально по сантиметрам асфальт, газон, кусты, все пространство в радиусе трех метров от кровавого пятна. Редкие прохожие оборачиваются в мою сторону, удивляясь еще одной странности в бесконечном московском фрик-параде: турист, фотографирующий землю! Такую дорогую землю, что она гораздо ценнее всех исторических памятников окрест… Смейтесь! Показывайте на меня пальцами! Я вас понимаю. Щелк! Щелк! – несколько окурков, явно сброшенных сверху, десяток желтых листьев, которые по воле загадочных природных капризов умудряются сохраняться в течение всей зимы, как забальзамированные мумии фараонов; кусок пластмассовой расчески, ореховая скорлупа, мелкие камни… Щелк! Щелк! Щелк!
Ай! Блин! Что такое?! Что за дела?! Безоблачное небо внезапно окатывает меня водой. Мини-ливень так неожиданно плещет на мою голову, что я роняю камеру.
– Будешь знать, грязный вуайерист, как подглядывать! – несется из окна на втором этаже. – Подонок! Чтоб от тебя одно мокрое место осталось! Захлебнись, гребаный папарацци! И газетке твоей – аминь!
Я поднимаю голову, с которой стекают струйки… чем он там меня облил? Надеюсь, не мочой? Не помоями? Вроде не пахнет… Из окна высовывается злобная физиономия Нефедова, вождя одной из думских фракций, политика экстремистского толка, которого я пару лет назад заснял за сладострастным избиением скромного студента. Ну, надо же, какие встречи подбрасывает жизнь! Он, верно, решил, что я снова охочусь за ним! Типичный парламентский идиотизм, замешанный на патологическом нарциссизме! Будто в жизни не бывает занятий интереснее, чем охота на депутата Нефедова… Впрочем, таковы превратности жизни светского фотографа. Никогда не знаешь, где и при каких обстоятельствах снова встретишь свою прошлую жертву. Хорошо бы не в самолете… Так вот, оказывается, где ты живешь, гад! Запомню на всякий случай!