I am walking through Rome
With my heart on a string
Dear God, please help me
 
      Мое сердце тоже висит над бездной. Качается на самых тонких нитях. Оно слишком тяжелое. Как я ни сгонял жир, с каким бы миссионерским фанатизмом ни облегчал жизнь, беспощадно выбрасывая из нее все второстепенное, мелкое, ненужное, в моем заячьем сердце – тяжесть. Огромный камень, глыба, которую не выдержать никаким канатам…
      – Бей ее по жопе! – ору я Луке, взглядом указывая на толстую, усатую итальянскую матрону, поравнявшуюся с ним.
      Лука не готов. Он впадает в панику, внутренне мечется, но, поймав мой стальной взгляд, в котором – обещания и угрозы, он в два прыжка догоняет итальянку и отвешивает звучный шлепок ладонью по ее необъятной заднице.
      – Буона ноте, синьора! – панорамирую я телефоном на ее выпученные глаза и широко раскрытый рот.
      – Помогите! Полиция! – верещит толстуха, а ее задница тем временем аппетитно колышется. Я воображаю, какой мощный вентилятор получится, если все колышущиеся в эту секунду задницы поставить в ряд.
      – Ходу! – пихаю Луку в спину, и мы мчимся по древнеримскому лабиринту, как гонщики на велотреке, плавно наклоняясь корпусом, чтобы вписаться в повороты. Запыхавшись, вбегаем в крошечный бар под вывеской с трезубцем. Здесь елозят по табуретам несколько подвыпивших аборигенов.
      – Теперь – ты ходи! – мой ночной консьерж быстро усвоил уроки русского языка и даже – сверх того – он бросает на стойку смятую десятку:
      – Виски! Лед отдельно!
      – Вот это роль! Классный образ! – я салютую ему поднятым большим пальцем.
      – Давай! Рассказывай! – Лука в нетерпении.
      – Там, где закончил ты, начинаю я… Тебе не терпится это услышать? Да! Винсент Галло тоже лупил дамочек по сочным и даже по худосочным попкам! Ты не одинок во вселенной! После того как мы «на посошок», «на ход ноги», «на крыло», «на прощание» практически разгромили квартиру одного известного в России богемного алкоголика, началась порка!
      – О!
      – В России в таких случаях с пониманием говорят: «А-а-а!»
      – А-а-а!
      – Пожалуй, выпьем за рождение нового русского актера. Лука!
      – Я здесь!
      Мы чокаемся.
      – Так о чем я? Ах, да… Ну, что тебе рассказать о порке? Как описать всю глубину и страсть садо-мазо-дэнсинга, каким порка является в моей заснеженной стране? Культурный ритуал, изысканная традиция, драгоценное наследие, вулкан подсознания, инструмент познания… и это еще не все о порке…
      – Где вы это? С кем вы это?
      – Много ли мест ты знаешь в Москве? Не думаю. Значит, мы занимались этим на Тверской. Сначала зашли в книжный магазин, все книжные магазины на Тверской работают круглосуточно.
      – Почему так?
      – Потому что москвичам все время не спится, хронические бессонницы, фрустрации, паранойя, суицидальные настроения, отсутствие хорошего партнера по сексу, понимаешь? А когда им не спится, они одеваются, выходят на Тверскую и топают прямиком за книгами! Покупают обычно три-четыре, ведь никогда не знаешь, какая книга окажется снотворной. Поэтому книг в Москве продается гораздо больше, чем лекарств, наркотиков и бутылок с водкой.
      – Да ну! – Лука смотрит недоверчиво.
      – Ну да. Слушай дальше. Заходим с Винсентом в книжный магазин на Тверской и сразу же встречаем невероятной красоты девушку! Она листает альбомы по искусству, все красивые девушки в Москве постоянно что-то листают по искусству… Мы подходим, галантно представляемся и предлагаем погадать ей на самое ближайшее будущее…
      – Как это?
      – Вот и она нас спросила: «Как это?» «По альбому, – ответили мы, – загадывай страницу, а комментарии\трактовки – наши!» Девушка сообщает нам номер страницы, мы открываем альбом точно на ней и видим рисунок зебры. Тогда Винсент предположил, что девушка имеет в своем характере такие качества, за счет которых она ярко выделяется в человеческом табуне, как зебра в стане парнокопытных…
      – А ты?
      – А я предположил порку… Полоски навеяли… И, как ты думаешь, кому из нас улыбнулась девушка? Можешь не отвечать, по глазам вижу – ты понял!
      – А дальше?
      – А дальше мы пошли по Тверской на Кремль, с альбомами по искусству наперевес, и по пути лупили этими альбомами всех встречных дамочек по сексапильным окорочкам! Дамочки взвизгивали, терялись, задыхались от возмущения, пытались давать сдачу, звали на помощь, и тогда…
      – Что тогда?
      – Винсент с невиннейшим выражением, весь исполненный благородства и скрытого достоинства, спрашивал, не продадут ли они ему кусочек Москвы, которая стала так дорога его сердцу за последние часы? Быть может, Новодевичий монастырь или Смоленский пассаж? Как насчет Ваганьковского кладбища или Краснопресненской набережной? Возможно – памятник Пушкину? Или – Сандуновские бани? А если не смогут продать, то, может, подарят? Ведь прекрасные девушки должны уметь делать подарки… А еще он готов на королевский бартер – менять фрагменты Москвы на фрагменты Нью-Йорка! Вместо банальной ебли мы предлагали им смешивать города! Мегаполис-смесительство! Earth-Mix! Сандуны на задворках Рокфеллер-центра.
      – А они?
      – Баста! Я предупреждал тебя, что «все-все» рассказать не смогу! Занавес медленно опускается. Теперь твоя очередь! У режиссера чешутся руки! Ты уже загримирован, бездельник?
      Лука быстро «гримируется» остатками виски, мы рассыпаем воздушные поцелуи окружающим алкашам – грация, синьоры, грация! – и растворяемся в ночи.
      – К Треви! – командую я.
      – Куда?
      – К фонтану Треви! Ты же актер! Не знаешь фонтан Треви? Там купались Мастрояни с Анитой Экберг в «Дольче Вита»!
      – А-а-а! – понимающе восклицает Гвидо, – понял! Тогда нам сюда!
      Мы сворачиваем направо и минут десять топаем под нестройные припевы сверчков по неровным улочкам, пропитанным ароматами острых приправ, семейных ценностей, католической воздержанности во всем и еще – чувственных мелодий. Звездное июльское небо склонилось над нами низко, любопытство никогда не считалось в этих краях пороком.
      – Где же гуси? – спрашиваю я.
      – Ты проголодался?
      – Да нет, я спрашиваю, где настоящие, живые гуси? Жирные, в перьях, с надменными клювами, «га-га-га»! Где?
      – Их здесь нет. Остались только их тушки в магазинах и филе в ресторанах.
      – Тогда этот город сегодня никто не спасет!
      – Хо-хо!
      – Никто-никто-никто не спасет!
      – Хо-хо-хо!
      – Йя-х-ха-а-а-а! У-у-у-у! – я ору что есть мочи, задрав голову вверх. Небо отвечает застенчивым эхом. С третьего этажа кто-то выплескивает на нас помои, мы ловко уворачиваемся. Старческий голос вверху скрипит: «Дьяболо бастардс, миа кара!»
      – Лашатемикантаре! – благодарно кричу я вверх, на всякий случай оглядываюсь по сторонам – вокруг – ни души! Мы одни в этом вечном городе. Мы, такие временные…
      Внезапно стены домов расступаются, перед нами округляется арена площади, с моей любимой купальней посредине. Я достаю мобильник, мигаю зеленой лампочкой! Командую Луке:
      – Ты – Мастрояни! Купаться!
      – Я – Ганелли! – нерешительно возражает Лука, – и родители мои – Ганелли, и – бабушка с дедушкой…
      – Ты в кафе своем будешь Ганелли! А сейчас ты – Мастрояни! Лезь в фонтан! Я уже снимаю!
      Лука понимает, что спорить со мной бесполезно, и начинает стягивать футболку.
      – В одежде! – командую я, – и не забудь про Аниту!
      – Какую еще Аниту?
      – Аниту Экберг! Ты не должен купаться один!
      К часу ночи Рим своим полным безлюдьем производит впечатление самого беззащитного города из всех, что я успел осквернить. К счастью для Луки, на площади еще работает кафе для туристов. Гордая римская стекляшка с видом на легенду. Сквозь освещенную витрину я замечаю несколько человек за столиками, – ура! – среди них есть девушки.
      – Давай! У тебя получится!
      Лука мнется. Топчется в нерешительности, теребя футболку. Может, у него проблемы с девушками? Вдруг он получил тяжкую психологическую травму в юности, когда те, к кому он чувствовал искреннюю человеческую симпатию, одна за другой, отказывали ему? Что, если я толкаю его на невозможное и он сейчас – на грани срыва? Отказаться – получить еще одну прививку самоедства. Согласиться, сделать неуклюжую попытку и услышать отказ – вкатить самому себе овердозную инъекцию лузерства.
      – Импровизируй, актер! – кричу я ему, заглушая голос рассудка. – Давай! И тогда я расскажу тебе, как Винсент Галло поступал в подобных ситуациях! А вдруг у тебя получится круче?! Я в тебя верю! Я верю в тебя, Лука! Экшн!
      Не глядя на меня, он семенит в кафе. Натягивает на ходу футболку. Витражи, обезображенные нагромождениями узоров, позволяют мне увидеть фрагменты его импровизации. Я снимаю прямо через витрину, в духе «синема верите», но, глядя на монитор телефона, нахожу в этом хичкоковский саспенс. Ноги Луки, кусок барной стойки, паукообразные ножки столиков, снова кроссовки Луки, приближаются к туфелькам, из которых торчат ножки, затянутые в капроновые чулки… По такой-то жаре! Меняю ракурс, теперь мне виден столик девушки целиком. Лука нарочно выбирает самую неприметную девицу, в одиночестве склонившуюся над куском лазаньи. Кто она? Скандинавская туристка, отбившаяся от своей группы? Ночная медсестра в квартальной больнице, выскочившая поужинать перед дежурством? Художница, облюбовавшая одну из окрестных мансард в поисках вдохновения? Лука присаживается к ней за столик, что-то быстро говорит, жестикулирует, как вентилятор, потеет, хотя в заведении наверняка работает кондиционер. Девица смотрит на него с каменным выражением лица, не говорит ни слова, отодвигает тарелку, молчит… Дурак, зачем ты выбрал эту серую мышку? Ее воображаемая клетка гораздо больше твоей собственной. Надо было атаковать красавицу. Среди красавиц еще попадаются авантюристки. Или – филантропки. Среди синих чулок – никогда. Не мо-жет э-то-го быть! Телефон слегка вздрагивает в моей руке, когда девица, не меняя выражение лица, также молча встает, берет Луку за руку и тянет за собой к выходу. Быстро меняю точку съемки. Подхватываю их от выхода. Десять метров, разделяющие кафе и фонтан, наша молчунья проходит широким маршевым шагом, почти чеканя своими лодочками по мостовой. Лука еле поспевает за ней. Не снижая темпа, не подбирая подол юбки, не пробуя боязливо воду ногой, она шагает прямо в фонтан, вытеснив вон пару кубометров воды. Будущее итальянского кинематографа неуклюже плюхается следом. Брызги! Брызги! Я подхожу ближе. Девица смотрит на меня, затем – в камеру, не мигая, и вдруг, широко раскрыв рот, вываливает свой длинный тронутый болезненной желтизной язык прямо мне в объектив! Наезд! Крупный план! Лука обеими руками бьет по воде! Брызги! Брызги! Брызги!
      – Стоп! Снято! – ору я, выключаю камеру и прыгаю к ним в фонтан. – Старик Феллини вертится!
      – Прочь! Прочь оттуда! Подите вон! – из кафе выскакивает полный, лысоватый старичок, скорее всего, хозяин заведения. Размахивая руками, он бежит к нам. – Полиция! Сюда приедет полиция! У меня будут неприятности! – Все пять его подбородков трясутся, – я гарантировал городским властям, что мои посетители не будут купаться в фонтане!
      Старик симпатичный, не хочется его подводить. Отряхиваясь, как утки, один за другим мы покидаем освежающую купель.
      – Не дрейфь, отец! – Я знаками извиняюсь перед стариком. – Ты любишь фильмы Феллини?
      – Трудно не любить фильмы Феллини, когда каждый день смотришь на это, – он морщится и машет рукой в сторону фонтана. – Я вылавливаю отсюда человек по десять каждый день.
      – А как ты относишься к сценаристу маэстро – Тонино Гуэрра?
      – О! Гуэрра – великий человек! – торопливо отвечает старик, прищелкивая языком и все еще озираясь по сторонам, не спешит ли к нам полиция.
      – Ты в курсе, что у Тонино – русская жена?
      – Лора. Ее зовут Лора. Все знают это.
      – Тетя Лора! Какое счастье, что в Италии ее любят! – я умилительно складываю ладони на груди, улыбаюсь, покачиваю головой на манер монашек из приюта святого Бернарда, – а я – Слава из России, ее внучатый племянник! Вот… Приехал посмотреть Италию и навестить тетю! Простите, я не мог не залезть в этот фонтан! «Тетя Лора! Завидуйте мне! Я купался в фонтане Треви!» – этими словами я хочу начать нашу с ней встречу!
      Глаза старика загораются, он мне верит. В этот момент решительная девица, отжав блузку прямо на теле, подходит к Луке, отвешивает ему смачную оплеуху, разворачивается и, таким же маршевым шагом, уходит от нас прочь. В сонный город.
      – За что? – вопит ей вслед Лука.
      – Деньги за лазанью! – орет ей вслед хозяин кафе.
      – Успокойтесь, пожалуйста, достопочтенные синьоры! – я останавливаю их жестом, – ваши моральные и материальные издержки сегодня оплачиваю я.
      – Что ты ей сказал? – интересуюсь я у Луки спустя полчаса, когда, сухие и пьяные, мы допиваем бутылку граппы, которой старик угостил дорогого племянника «ля Белла донна Лора».
      – Сначала я спросил, римлянка ли она. После того как получил утвердительный ответ, я попросил у нее помощи. Сказал, что самоуверенный русский мудак с телефоном-камерой только что заявил мне, дескать, римляне не любят свою историю, не умеют шалить и не способны искупаться в фонтане Треви, как это делали их артисты! Попросил помочь поставить тебя на место.
      – Должен признаться, она здорово справилась!
      – Я… нашел подход… – Лука цветет, разрумянившись от граппы. Он выглядит значительно мужественнее и увереннее в себе, чем час назад. Мне вспоминается история про демонов, которые сожрут тебя, если ты вступил с ними в схватку и проиграл, но будут верно служить тебе, если ты не побоялся схватиться и выиграл. Этой ночью у Луки точно прибавилось демонов в услужении.
      – Твой ход! – напоминает он, и я уже начинаю различать в его голосе собственные интонации, – хочу слушать следующую историю про Винсента!
      – М-м-м… – я подстегиваю фантазию, так быстро, как это может делать человек, выпивший озеро, – на следующий день мы… устроили Мессу!
      – Мессу! Вы даже не ужинали?
      – Я сразу перехожу к главному. Долой скучные прелюдии! У нас в Москве давно уже никому не интересны рассказы о том, как компаньоны встретились в модном баре, сняли телок, поехали с ними в пупер-мупер-дрипер-трипер закрытый и дорогой клуб, перенюхали там весь кокаин, трахнули телок в туалете, набили морды владельцам заведения и вдруг вспомнили, что у них – билеты в театр на главный балет сезона… Это – банальная бытовуха. А я тебе сразу толкую о главном – о нашей Мессе! Конечно, она потребовала некоторой подготовки. Для начала мы заглянули в стрип-клуб, наняли на всю ночь шесть куколок… ну, знаешь, из тех региональных принцесс с повышенной температурой тела, таких, что на лютом морозе вылижут шест, и язык не примерзнет…
      – Ого!
      – Угу! В Москве полно таких! Будет интересно – наладим экспорт в Рим, все ж получше нефти! Короче, мы нанимаем красоток, запираемся с ними на час в прайват-рум клуба и выходим оттуда с подготовленным хором.
      – С хо-ором?!
      – Именно. А ты думал, мы исступленно трахались с ними целый час? Все это – тривиальная бытовуха… Не для артистичных натур. Мы заперлись с ними, чтобы разучить песню. Выучить слова, мелодию да еще разложить на голоса. Девчонки оказались способные, мы управились быстрее, чем думали. Тебя, конечно же, интересует, что это за песня? Да я сам ее сочинил! Там такие слова: «Давай, вылижи нищего\\давай выдави прыщ ему\\пока худой и молодой\\худой и молодой\\пока ищущий».
      – И что вы задумали с хором стриптизерок?
      – Я же говорю – Мессу! Из стрипклуба мы двинули на кладбище! Ваганьковское кладбище, VIP-погост в центре столицы! Какой там воздух! И – тишина! И пение птиц. И – самые знаменитые мертвецы России!
      – Бр-р-р! – Лука ежится, то ли оттого, что не доверяет мертвецам, то ли оттого, что я, по его мнению, слишком уж им доверяю.
      – Генералы, писатели, министры, артисты – вот кто там лежит! Самые знаменитые! Самые благодарные! Но тот, кого мы там искали, так и не успел прославиться. Он умер молодым.
      – Как же он попал на это кладбище?
      – За деньги. В Москве все можно за деньги. Он был поэт, его любили женщины. В Москве очень много богатых женщин. Они похоронили его на Ваганьково.
      – Зачем вы пошли к нему на могилу?
      – Я тебе уже полчаса твержу – служить Мессу. Просить прощения за всех женщин, которые предают поэтов!
      – Ты же сам сказал, что это женщины похоронили его на VIP-кладбище…
      – Из чувства вины. Только из чувства вины перед ним. При жизни они его предавали. Все его женщины предавали его, может быть, поэтому он писал стихи… Итак, мы отыскали могилу, сунули немного денег кладбищенскому сторожу, остались одни… При тусклом свете молодой луны, – представляешь? – мы стянули трусики со всех красоток, которые испуганно жались друг к другу и робко просили нас добавить денег «за нестандартные услуги». Мы сложили трусики на крошечном пятачке травы рядом с надгробьем и подожгли их.
      – Ох!
      – Да-да, девчонки тоже говорили «Ох-Ох!». Пока костер горел, Винсент, достав маникюрные ножницы, – ты в курсе? – он всегда носит с собой маникюрные ножницы? – отрезал у каждой стрипухи локон волос и бросал в огонь… А я шептал на каждую вспышку нашу с ним мантру…
      – Что за мантру?
      – Ты слишком любопытен!
      – Ты обеща-а-ал! Рассказывай честно! – требует Лука.
      – «Нет страхов… нет слез… нет памяти… нет разлуки»… Вот и вся мантра.
      – Нет разлуки… – печально повторяет Лука.
      – И мы простили всех женщин, которые когда-либо на этой планете предавали поэтов. И всех, которые предают их сейчас!
      – И тех, которые будут предавать их после нас?
      – Нет. На этих у нас уже не хватило сил. Да и костерок погас. И тогда в полной темноте девчонки дрожащими голосами спели песню, которую мы разучили…
      – А потом?
      – Лука! Я ведь предупреждал тебя, что «все-все» рассказать не смогу! Занавес в который раз медленно опускается. Крепись!
      – Садист! На самом интересном!
      – Откуда ты знаешь? Проживи все это сам, тогда и разберешься, что интересно, а что – так… пыль на манжетах… Побежали отсюда!
      – Зачем?
      – Скорее! Бежим! Сейчас поймешь зачем!
      Он нехотя отрывает задницу от стула. Мы выходим из кафе, я наклоняюсь, поднимаю небольшой камень с мостовой и, не оглядываясь, швыряю его назад, в витрину, которая так раздражала меня своими узорами. Всплеск стекла, вырвавшегося из берегов, и визг обывателей, отвлеченных от собственной скуки!
      – Я же говорил, что надо бежать! А послушал бы меня сразу – был бы уже далеко отсюда! – все это я выговариваю своему спутнику уже на бегу. Мы мчим гораздо быстрее ветра, потому что римские флюгеры сегодня обездвижены. Лука петляет проходными дворами, мимо мусорных баков, срывая развешанное для сушки белье. Я несусь следом. На бегу отмечаю, что не слышно ни топота преследователей, ни криков, ни рева полицейских сирен, ничего. Вечный город продолжает сонно переваривать вчерашние новости. Никто не желает нарушить размеренный ход жизни. До нас никому нет дела. Но у Луки собственное мнение на этот счет. Он несется, будто его травят собаками, как зайца. Неужели я ошибся? Подошвы его белых кроссовок абсолютно чистые. На них – ни пятнышка, ни крошки земли. Это задевает меня. Я на бегу достаю телефон и начинаю снимать. Подошвы кроссовок, кусок забора с надписью на итальянском, перекатывающиеся под штанинами ягодицы Луки, провода, столбы, бельевые веревки, хищные языки каменных горгулий, выпирающие из фасада приземистого здания… Маски! Маски! Карнавал! Камера скачет в руке, Ларс фон Догмер будет доволен. Балкон с витыми решетками, битый щебень на тротуаре, подошвы кроссовок, собака, увязавшаяся вдогонку, старуха с землистым лицом, присевшая на скамейку…
      – Стоп! Стоять! – ору я Луке, и он останавливается, тяжело дыша. Сплевывает, приседает на корточки, подолом майки вытирает пот с лица. Он устал бежать.
      – Давай! – я борюсь с одышкой и стараюсь, чтобы камера в руке не прыгала, как гимнастка на батуте, – делай!
      – Что-о-о-о?! – орет он мне с выпученными глазами.
      – Целуй! Целуй эту добрую женщину! В губы! Целуй страстно! Ты – Ромео, она – твоя Джульетта! Ты играешь вечную сцену! Покажи мне любовь! Без притворства! Проживи мне любовь! Экшн! Именем Винсента Галло!
      – Я не могу. Я не буду. – Он побледнел, стиснул губы, упрямец. Его руки дрожат. Но ничего, не таких гнули. У меня есть для него удавка.
      – Не будешь? Не можешь? Боишься? Маленький трусливый актеришка! Ты никогда, никогда не будешь Винсентом Галло! Заруби это на своем петушином клюве!
      – А не пошел бы ты! – Лука начинает наступать на меня, согнав в лицо всю имеющуюся свирепость. – Ты, чокнутый русский ублюдок! Трахнутый извращенец! Срал я на твои больные фантазии! И на тебя срал! Ты только и можешь – врать и притворяться! Врать и притворяться! Ты даже не здоровался ни разу с Винсентом Галло! Думаешь, я не понял?! Думаешь, я – легковерный дурачок?! Так ты ошибся, козел! Фак ю! Фак ю! Фак ю! – и в финале этой благозвучной арии Лука резко выбрасывает кулак мне в лицо! Еще раз – в лицо! По корпусу! По корпусу! И – в лежачего – ногами! Хрясть! Чистые подошвы его кроссовок, которые я снимал с тем же благоговением, что Пазолини лицо Анны Маньяни, пляшут на моем телефоне. Этот фильм никто не увидит! Никто.
      Он уходит неторопливо, прихрамывая и держась за поясницу, будто это его колошматил порабощенный и освободившийся – кто? Актер? Официант? Талант? Бездарь? Баловень судьбы? Неудачник? Я знаю кто. Уж я-то знаю это наверняка. У него был мой взгляд, когда он обернулся на прощание. Мой больной ищущий взгляд. Я много раз видел его в зеркале. Теперь пусть видит он. Я останусь, что бы со мной ни случилось…
 
      Да что может со мной случиться в этом застывшем, умолкнувшем и обездвиженном городе? Я бы обрадовался, если б случилось хоть что-то. Хотя бы дождь… Я медленно бреду назад, на Кампо Деи Фьори, вспоминая мою-уже-не-мою зубастую девочку, изо всех сил стараясь желать ей счастья… только счастья. Маски! Карнавал! Передо мной проплывают, будто во сне, македонская проститутка, трансвеститы в одеждах античных гладиаторов, веронский актер, старик с пятью подбородками, мимы, клоуны, пожиратели огня, девица, вышагивающая в фонтан, фонтан, равнодушно выплевывающий кубометры воды, туристы, туристки… Карнавал! Цирк! Синьор Феллини! Для вас по-прежнему есть работа. В этом скучном балагане, лишенном ритма и страсти. Ритм и страсть! Здесь так не хватает агрессии разнузданных анархистов с извечным принципом: «Нечего терять!» Теперь в Европе всем есть что терять. Крошечный кусок буржуазного уюта и покоя. Размером с замочную скважину. Подачки… Еда, одежда, страховка, дом, тачка, телка. Копеечные подачки для среднего класса. Вся Европа – сплошной усредненный класс! Плебеи! Кастрированные плебеи! Все! Ученые, плотники, политики, папаши Карло, мамаши Софи, рагацци с вашего двора, бамбини с виа Корсо, клерки, буржуа, бобо, богема… Духовные плебеи!
      И некому зажечь спичку! Нет буйных! Ни среди правых, ни среди левых! Революция – словечко из далекой и нездешней истории. Некому зажечь! Ни в ком нет ритма и страсти!
      Я выхожу на Кампо деи Фьори. Пожиратель огня, единственный из оставшихся артистов, дует свое лицемерное шоу для трех-четырех припозднившихся туристов. Памятник Джордано Бруно стыдливо отворачивается, будто прислушавшись к моим мыслям. Какой я, к черту, мыслитель! Экшн! Это у меня всегда получалось лучше! Я знаю, как надо! Выхватываю из-за пояса у клоуна-пожирателя-огня бутылочку со спиртом, подбегаю к статуе Джордано и опрокидываю содержимое на себя. Откуда-то в голову приходит экспромт, которым я, крикливо, делюсь с публикой:
 
смотрите, синьоры, – изысканный вид
на Кампо деи Фьори вновь кто-то горит
 
      Зажигалка в руках. Кремень. Огниво. Пламя вспыхивает. Я вспыхиваю. Я зажег. Я зажег!
      Только великодушному синьору Челентано было под силу погасить этот огонь. Если бы синьор Челентано вышел в этот момент на площадь, расстегнул штаны и помочился бы на мой факел. Но Челентано не имеет привычки ссать на Кампо Деи Фьори…
 
      28 августа 2007 года

      Милая Королева!
      Я все еще не верю, но это случилось. Мое зубастое Величество ко мне вернулось. Я снова живу! Вспоминай меня. Приятно было переписываться. И не забудь о налогах для своих музыкантов. Распустились…

ГЛАВА 15
ФОТОГРАФ АГЕЕВ