Девочка-Белочка не сможет дальше жить без смысла, без мечты, без разлапистой елки, по которой она прыгает счастливая и свободная. Да-да, Гвидо, заботясь о своих прибылях, печется о моей жизни. Как святой… Я закрываю глаза и начинаю твердить себе: «Я счастлива! Я абсолютно счастлива! Я вытащила счастливый билет! Моя мечта уже сбывается… как сон! Я не такая, как все! Я особенная! Я… я… я…»
 
      Я попыталась припомнить события прошлой ночи, и они показались мне такими далекими, как утренник в детском саду, просто незначительными в сравнении с большим делом, которым занимается Гвидо. Я вспомнила компанию литерных с их улыбками, размером с тоннель под МКАДом. Такие прекрасные и наивные дети! Играют в свою увлекательную игру. Но разве это – жизнь? Они придумали чудесный мир и пытаются скрыться в нем от реальности. Я уже люблю их. Ведь того, что у нас случилось, не отменить, оно уже ворвалось в мое сердце, стало частью меня. И поэтому я искренне тревожусь о том, что в их непридуманной жизни когда-нибудь наступит это пасмурное ноябрьское утро. Мне будет плохо, если будет плохо им. Честно… Вчера вечером в питерской гостинице они целый час так трогательно оправдывались в своих розыгрышах по отношению ко мне. Илона, Никита, Лютый, Сандро, Мик, Анка и, конечно, Слава… Я дулась и пыхтела, как старая жаба. И даже когда перестала обижаться на них, еще немного поизображала оскорбленную невинность. Просто чтобы не думали, что со мной можно вот так запросто… Типа – творили что им вздумается, проверяли меня лакмусовыми бумажками, тестировали, а потом извинились, улыбнулись – и я сразу завиляю хвостом. Скажу: «Ок. Проехали. Мир. Дружба. Кто нальет мне текилы?» Я, между прочим, – народная артистка, будущая звезда сцены. С этим нужно считаться… А потом… Потом я проглотила голубую таблетку с выбитым на ней плавником дельфина. Слава дал мне… Он сказал, что это успокаивающее с поливитаминами. Остальные долго смеялись. И я, конечно, не успокоилась. Ну, что поделать – подыграла им немного, пусть забавятся… Что я, совсем, что ли, деревенская простушка, чтобы не отличить поливитамины от экстази? Но они так заразительно радовались, разыгрывая меня… Славка, конечно, за это еще получит! Через несколько минут, показавшихся мне чехардой новогодних конфети в морозном воздухе, я любила всех, кто был в комнате, как своих самых родных… Они вдруг стали очень близкими мне. Анка, худющая, как провод канатоходца, с такими огромными глазищами, схватила меня за руку и потащила в ванную с криком: «Я – твой личный имиджмейкер. Сейчас скроим из тебя femme fatale».
      – А почему Анка, а не Аня? – ляпнула я, не подумав.
      – Потому что скорострельней пулеметчиц не бывает, – с хохотом ответил Мик.
      Ванная комната в той гостинице огромная. Джакузи, унитаз, биде, умывальник, а между ними – хоть сальто крути! Пока Анка колдовала над моей прической своими длинными пальцами, источающими запах мандаринов, пока подбирала сочетания тонов и полутонов для моей юной кожи, она рассказала литерную легенду. Конечно, под видом истории своей семьи. У них так принято.
       Анка рассказала, что ее предки ведут свой род от древнеримского патриция Постума, того самого, с которым состоял в переписке прославленный философ того времени Агритум. Часть этой переписки афористично и емко выразил в известном стихотворении поэт Иосиф Бродский:
       «Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги…»
 
      Начали с волос. Анка превратила с помощью, как она выразилась, «колдовства и коварства» мои блекло-рыжеватые локоны в огненно-рассыпчатые струи, как у Милы Йовович в «Пятом элементе». «Во-первых, оттеняют белизну шеи, – объяснила она свое решение, – во-вторых, выполняют важную стратегическую задачу – отвлечь, завлечь, ошеломить! А в-третьих…» «Что в-третьих?» – переспросила я. «Дефицит подсолнухов в городе, вот что в-третьих!»
 
       Постум начинал легионером под командованием Тулиния-младшего. Быстро дослужился до центуриона, сжег в походах пятнадцать галльских деревень, был искусан волчицей в лесах восточных провинций, но выжил. Ему удалось прославиться и стать героем в той войне. Решением сената в награду Постуму дали поместье на южной оконечности капитолийского холма, триста рабов и двести тысяч сестерциев. В те времена умели награждать героев. Тогда не скупились…
 
      Глаза… Анка задумчиво погипнотизировала меня своим расфокусированным взглядом. «Как ты думаешь, какого цвета мои глаза?» – наконец спросила она. Я долго пыталась определить цвет. Наконец сдалась: «Не знаю. Что-то среднее между красным и коричневым». «Почти угадала», – Анка жестом фокусника вытащила коробочку и раскрыла ее передо мной. «Вот мой личный тренд – линзы-хамелеоны. Ты никогда не скажешь, какого они цвета… всегда что-то между…» Она поставила мне между голубым и перламутровым. «Волнующие цвета… Глядя в них, вспоминаются океаны, попугаи… и первые поцелуи».
 
       Несколько лет спустя Постуму удалось баллотироваться в сенат. Он не раз принимал участие в лобби земельного закона. И первым из сенаторов вслух предложил ограничиться тюремным заключением для членов секты христиан, а то и вовсе прекратить их преследование. Его выступления не у всех пользовались успехом. Конечно, он нажил врагов. Пару раз на него даже покушались, однако неудачно.
 
      Губы поднимали, рот открывали. «С твоими зубами, – рассуждала Анка, – необходимо быть Гуинпленом. Читала Гюго? – я отрицательно помотала головой. „Человек, который смеется“! – Анка болтала, не переставая колдовать кисточкой и карандашом одновременно, будто Рубенс стал сороконожкой и решил написать картину всеми имеющимися в его распоряжении средствами, – ты должна производить впечатление человека, который ни на минуту не перестает улыбаться! У тебя это – в природе! Представляешь, как здорово: впадаешь в депрессию, бродишь понурая по улицам, а люди смотрят и завидуют – как это ей удается все время улыбаться? Ух! Почему так происходит – мы вечно озабочены, придавлены, а она – счастлива?»
 
       Постума постигла жестокая участь. Нерон обвинил его в пособничестве христианам и распорядился скормить львам. Львы облизнулись. Постум зажмурился. Что дальше? А дальше – как в романах о героической античности… Его верная гетера Сулита с маленьким сыном бежала в Грецию, а оттуда, морем, – в Тавриду.
 
      «Аксессуар… Нужен простой магический аксессуар, – бормотала Анка, разглядывая меня со всех сторон. – Чтобы добить… чтобы – вповалку! Чуешь ветер?»
      На ее лице отражалась мучительная неудовлетворенность художника своим произведением. Когда до статуса шедевра не хватает всего-то одного маленького штриха. Но вот чтобы сделать этот штрих, нужно быть гением. Мучительно, мучительно… «Я поняла. Кровь. Необходим натурализм. Нужна кровь. – Анка тяжело вздохнула, – ты мне доверяешь, зубастая Белка?» Я согласно покивала головой. «Тогда закрой глаза». Я послушалась. Через несколько секунд мне пришлось вздрогнуть от укуса в шею, будто по ней провели травинкой осоки. Вскрикнув, я открыла глаза. Анка стояла подбоченясь, с довольной усмешкой, в руке ее поблескивала опасная бритва. «Это еще зачем?» – возмущено воскликнула я. «Перфэ-э-эктный аксессуар, – протянула Анка, промакивая мою шею тампоном, – выглядит оч-чень инфэрна-а-ально! Шарман! Лучший аксессуар на все сезоны – кровь. Теперь ты – совсем как настоящая. – Она поднесла мне зеркальце. На шее, чуть выше ключицы кровоточили две узкие рубиновые полоски, удачно гармонируя с цветом волос. – Только не забывай обновлять аксессуар! – напомнила Анка, – клянусь, действует лучше любых бриллиантов!»
 
       Сулита слишком боялась преследований Нерона, поэтому постаралась уехать как можно дальше от границ империи. Из Тавриды она, подкупив тамошнего наместника, с маленьким Марком Агритумом перебралась вглубь материка, в просторные степи, где кочевали мирные бородатые скотоводы. Сулита вышла замуж за одного из них и вырастила сына, который в свою очередь женился на дочке вождя соседнего племени и стал отличным воином, как когда-то его отец. С тех пор род их не прекращается вот уже полторы тысячи лет, Анка – не единственный ребенок в своем поколении. У нее есть брат Лев, старше на семь лет, с вирусом герпеса и со смертельной зависимостью от телевизора, который он потребляет вкупе со спагетти-карбонара.
 
      Когда Анка вытолкнула меня из ванной на всеобщее обозрение, раздались свистки и аплодисменты.
      – Кончай впаривать людям мусор! Открывай салон красоты! – заорал Никита, остальные подхватили.
      – Оценили работку? – вызывающе бросила Анка компании и принялась крутить меня во все стороны, – настоящая вышла героиня! Ух! Ты ведь не подведешь меня? – она заглянула в мои глаза, которые сегодня были полностью произведением ее искусства, – ты ведь станешь героиней? Ты совершишь подвиги? Тебя не придется звать на помощь?
      Вот такая она, Анка. Высокая, красивая, умная, талантливая, жонглирующая певучими словечками… «Инфэрна-а-ально», «Перфэ-э-ктно»… Зато я – голос девичьего счастья и будущая народная любимица. Съели?
      В соседней комнате звучит Muse «Muscle museum». Бодрит.
 
      Наш первый хит получился в шелках. «В шелках». «В шелка-а-ах». Так называлась эта песня, которую Гвидо притащил в студию вместе с композитором Андрюшей. Розовощекий, упитанный херувимчик, комично затянутый в коричневые кожаные джинсы по моде прошлого века, Андрюша наиграл на антикварном хаммонд-органе зажигательную мелодию, распевая ее на «ля-ля-ля». И только в одном месте, которое он обозвал боксерским словечком «хук», Андрюша пропел «в шелка-а-ах, в ше-е-е-елках».
      – В каких щелках? – не поняла я, – типа «помню все твои трещинки?».
      – Понятия не имею! Так мне услышалось… Вот… – засмущался Андрюша. Мне он показался типичным олеандром, рыхлым маменькиным сынком, которому с детства все только и твердили о том, как он талантлив, и пихали в кружки и спецшколы.
      – А давай-ка, ма шер, ты сама это придумаешь, – Гвидо приобнял меня за плечи, и ободряюще подтолкнул, – попробуем самовыразиться. Все молодые хотят самовыражения!
      – Ты уверен?
      – Даже Берия считал, что «попытка – не пытка». А я, в отличие от него, – законченный гуманист в третьем поколении. И потом, вот тебе очередное правило выживания в шоубизе: если артист хоть в ма-а-алой степени, – Гвидо сгреб свои длинные пальцы в щепотку, – является автором своего материала, доверие публики к нему – в разы больше, чем к любой кукле, которую полностью «делает» кукловод. Иди, девочка, рожай!
      Я три часа просидела, запершись в ванной. И родила. В голове все время вертелась похабщина «про щелку», но вскоре я выяснила, что от щелки до шелков расстояние короче, чем кажется. Поэзией то, что у меня получилось, нельзя назвать ни при какой степени умственного расстройства. Но текстик вышел забавненький. С юмором. И с «многозначительностями», как мне показалось…
      Гвидо неопределенно хмыкнул, когда я, в позе ребенка, декламирующего деду Морозу, стоя на табуретке, за конфеты, прочла ему свое творение. Конечно, оставив это Андрюшино «в шелка-а-ах, в ше-е-е-елках».
      – Чего-то там есть… м-да… чего-то ты нащупала, ма шер… будем разбираться – что именно. Но – слов-а-а-а… – Гвидо сморщился до состояния сушеного урюка.
      – В смысле «слова-а-а-а»? Что ты имеешь против моих слов?
      – Ты же артистка! – Гвидо опять подсел на излюбленную воспитательную интонацию, – слова – твой хлеб, ты с ними работаешь! Слова – как помидоры. Должны быть свежими! Ароматными! Непотасканными! Непротухшими! Негнилыми! Небанальными, наконец!
      – Ну?
      – Гну! Ты слышишь, что я говорю? Небанальными! А у тебя: «песок-висок-часок-поясок…». И еще! Будь современней! Я на двадцать лет тебя старше, и то знаю, о чем поют сегодня девчонки в мире!
      – Какие такие девчонки? – подозрительно прищурилась я, ожидая легенд о героических подвигах Кайли, Луизы, Бейонс…
      – Нормальные девчонки… Эми Уайнхауз, Лили Ален, Кейт Нэш…
      – Ты их знаешь?! – вытаращилась я на Гвидо.
      – Не лично, успокойся! – усмехнулся он. – А чего ты хотела?! Думала, твой продюсер – старпер, который вечно догоняет вчерашний день?! Обломись-ка! Так о чем поют нормальные девчонки?
      – Ну… О своих бойфрендах…
      – О мудаках-бойфрендах, – уточнил Гвидо, – это важно! Еще о чем?
      – О сексе, наверное…
      – У них это звучит так: «хочу трахаться, аж между ног зудит, если не сниму красавчика, засуну туда кабачок!». Еще о чем поют?
      – О… как бы неустроенности своей…
      – У них это звучит так: «пошла в бар, напилась, заблевала бармену ботинки»! Еще?
      – Еще – о женской реализации…
      – У них в песнях это выглядит так: надела красную юбку, вышла на бульвар, сняла себе красавчика, а он оказался мудаком, напилась, заблевала ему ботинки, кончила с кабачком…
      – Ну, ты даешь! – только и смогла выдохнуть я.
      – Даю тебе бутерброд, чтоб не издохла от творческих мук, и еще три часа. В ванну! Быстро! И дай мне реализм! Пот, кровь, секреции, мясо! Настоящую жизнь настоящей девчонки!
      Потом я узнала, что метод запирания артиста в тесном, плохо проветриваемом помещении до тех пор, пока не выйдет оттуда с готовой песней, Гвидо перенял у Эндрю Олдхема, первого менеджера «Роллинг Стоунз». До него Роллинги играли чужие песни. Как-то раз Олдхем запер их на кухне, продержал там несколько часов без алкоголя и женского внимания, зато теперь они ежегодно получают десятки миллионов долларов в виде выплат по авторским правам. Если заключения так эффективны, почему бы и мне не побыть узницей? А про шелка-а-а? Вспомнила название книжки о мазохисте – «Венера в мехах». А у меня будет садистка… в шелка-а-ах…
      Спустя три часа Гвидо снова слушает меня и остается доволен.
      – Я подумаю, еще по ходу что-нибудь подправлю… но с этим уже можно работать. Серега! – он зовет свою правую руку, звукорежиссера, саундпродюсера, аранжировщика, всех-музыкальных-дел-мастера-при-Гвидо. – Прикинь-ка мне сейчас вот на это творение костюмчик… Попробуй… романтичное диско, может, чуточку фанка… Сделай забойно! Чтобы лох цепенел!
      Серега отправляется исполнять, а я спрашиваю:
      – Почему диско? Я думала, сделаем гитарный…
      – Что гитарный? Рок? Думать забудь! Не продается!
      – А диско?
      – А диско продается во все времена всем народам.
 
      Пока Серега отправляется выкручивать из своих примочек и компьютеров коктейль «чтобы лох цепенел», Гвидо везет меня в «странные гости», как он сам говорит. Ничего странного я там не замечаю. Обычный салон, кто-то даже скажет – салон красоты. Лично я не выношу, когда при мне так выражаются. В слове «салон» мне всегда слышится «сало», и это не способствует пищеварению, тем более – мыслям о красоте…
      Я испугалась, что меня немедленно прикуют к креслу и станут выправлять мою неказистую внешность в соответствии с гурманскими запросами российского шоу-бизнеса. Мне вдруг стало до пощипывания в носу жаль «фемьфатальных» завиточков, которые мне накрутила Анка. Я невольно вцепилась в руку Гвидо и оцарапала ее своими длинными ногтями.
      – Не волнуйся, ма шер, – Гвидо отдернул руку, – мы только пообщаемся. Я не приветствую непродуманные поступки. И порывистые решения. Надеюсь, ты успела заметить…
      К нам выбегает девушка-администратор, напомнившая попрыгунью-стрекозу из садистской басни:
      – Я сейчас позову Альберта Васильевича, не скучайте, – стрекочет она, размахивая маникюром как крылышками, и предлагает нам присесть в фойе, на кожаные диваны, заваленные кипами модных журналов.
      Я ожидаю увидеть карикатурного гея, какими в моем представлении являются все управляющие салом красот… Однако спустя пять минут к нам присоединяется бугристый великан, с отполированным черепом без единой волосинки, магнетическим взглядом ясных глаз… он буквально источает здоровую сексуальность.
      – Парфюм моего личного производства, – вместо приветствия бросает он мне, видимо, без труда прочитав мысли в моем взгляде. С Гвидо они обмениваются сухим деловым поцелуем.
      – Посиди спокойно, – великан Альберт Васильевич без предисловий приступает к своей работе, о которой они с Гвидо – стопудняк – договорились еще по телефону. Конечно, осмотр подопечных великого Продюсера давно стал для этого качка стандартной процедурой.
      Он ведет себя со мной, как опытный скотовод. Чешет мне за ушами, копается в моей прическе, то переплетая, то разводя в стороны непослушные локоны. Он мнет мой подбородок, отдельно, очень пристально рассматривая родовое достояние – зубы. Своими короткими толстыми пальцами он обмеряет мою шею, в высоту и в диаметре. Просит меня улыбнуться, просит меня рассмеяться, просит сморщиться, взглянуть на него уничижительно, взглянуть на него устрашающе, взглянуть с нежностью, закатить глаза, зарычать, застонать, заскулить, потерять сознание.
      Гвидо наблюдает за нашим представлением безучастно. Кажется, ему все – до лампочки, он листает журналы, в половине из которых о нем что-нибудь да написано.
      – Как зрение? – под конец спрашивает Альберт Васильевич.
      – Сто пэ, – отвечаю с прищуром.
      – Рад за тебя, – он отходит к сияющей отполированным боком зеленой раковине и вытирает руки полотенцем.
      Несмотря на внешнюю брутальность, в нем чувствуется скрытая в глубине хрупкость хрусталя. Уверена, кто-нибудь из друзей обращается к нему «Берта»… Или – «Берточка».
      Он уводит Гвидо в противоположный угол комнаты, порывшись в альбомах на полке, вытаскивает какие-то фотографии и раскладывает перед ним как пасьянс. Он говорит вполголоса, но до меня доносятся слова:
      – …Ты прав… без секса… зубы… очки…
      Так говорит он и все время тычет пальцем в фотографии. Все время. Они похожи на двух генералов, которые разложили на столе топографические карты и планируют наступление… Или – отступление… Или – разведку боем.
 
      Я закрываю глаза и отключаюсь. Бессонная ночь дает знать о себе. В легкой полудреме снова переживаю питерские миражи. Я – как Золушка на балу, в своем «фемь-фатальном» образе… Два часа ночи. Вся компания подрывается из номера-люкс… Под предводительством Вано, концертного директора Славки, мы рассаживаемся в три змеистых лимузина и мчим сквозь сонный город на какой-то Каменный остров, в какой-то дворец, к кому-то…
      – Маленький заказничок! – Славка пытается перекричать Марвина Гея, орущего в лимузине из всех динамиков, – сорок минут позора, но – двадцатка евро – в кармане! Совмещаем приятное с очень приятным!
      – А почему во дворце?! – ору я ему в ответ.
      – Фиг знает! – его плечи дергаются, – здесь все живут во дворцах! Такой город!
      – What’s go-oing on? What’s go-o-oing on? – Марвин Гей участвует в нашем разговоре третьим.
      У дворца, который, к слову сказать, невысок, не позолочен и вообще не подавляет роскошью, нас встречают вышколенные бодигарды «с плечами» и длинными запутанными коридорами ведут за кулисы. Со сцены доносится знакомый мотив песенки про зонтик. Я вспоминаю тверской клуб «Гагарин», ансамбль Макса и наши перепевки импортных хитов. Это ведь было всего месяц назад, а кажется – в прошлой жизни. Или – в чужой…
      – Я тоже когда-то в Твери пела каверы! – гордо сообщаю Анке, ну… просто… чтобы она знала, что я – девушка с богатым прошлым.
      – Это не кавер, – с серьезным видом отвечает Анка, – это настоящая Рианна.
      – Да ты че?! – я все равно ей не верю.
      – У этих людей все настоящее! – Славка сзади проводит рукой по моему бедру. Вдохновляется перед выступлением…
      Пока «Аллигархи» «рвут толпу», я спускаюсь в бархатный зал, чтобы присоединиться к публике. И… не нахожу там никакой толпы и вообще никакой публики. В огромной зале, залитой ярким верхним светом, в резных креслах мирно расселись человек десять, никак не желающих выдать свое удовольствие от музыки… Ну никак! Не танцуют, не подпевают, даже ножкой не притоптывают… Только курят огромные сигары и стряхивают пепел на пол. Прямо на толстенный ковер с восточным орнаментом. Я испуганно озираюсь по сторонам в поисках своих и вдруг замечаю Мика, который бежит между колоннами с другой стороны зала, его рот завязан платком, а в руках большой лист бумаги с надписью «HELP ME!». Музыка грохочет! Я размахиваю руками, пытаясь привлечь хоть чье-то внимание, я уже готова закричать, но узкая Анкина ладонь закрывает мне рот.
      – Тише! – она шипит мне в ухо.
      – Там… Там Мик…
      – Знаю! Не волнуйся! Это – наша любимая игра! Потом расскажу!
      – А почему… Почему эти люди, – я киваю на публику в креслах, – не колбасятся?! Заплатили такие деньги за музыку, а самим – что? Не нравится?
      – Им не может нравиться или не нравиться музыка…
      – Почему?
      – Потому что они ее не слышат! Это же «Клуб глухих миллионеров», тебе не сказали? Они иногда заказывают себе модных и очень дорогих артистов! Могут позволить… – Анка хлопает меня по плечу.
      – Заче-е-ем?!
      – Просто так… Посмотреть.
 
      Гвидо трясет меня за плечо:
      – Пора обратно, соня! В офисе отоспишься!
      К полуночи мне кажется, что всю энергию из меня откачали помповым насосом. Заодно с кровью, мозгом и прочими пикантными составами. Кто сказал, что шоу-бизнес – неутомительная прогулка для изнеженных сибаритов? Уверена, что чувствовала бы в себе больше жизненных сил, если бы весь этот день вкалывала как проклятая на забое в самой глубокой донецкой шахте. А поскольку шахтера из меня не вышло, я разлеглась на диванчике в офисе Гвидо, укрылась пунцовым пледом и пообещала себе, что не шевельнусь, даже если отряд шотландских волынщиков вознамерится изнасиловать меня, аккомпанируя себе гимн рода МакДорфов.
      Вместо волынщиков приходит Гвидо и усаживается в изголовье. Что ж, надо привыкать. Теперь продюсер всегда будет рядом. Он будет провожать меня в далекий путь, навстречу снам и напутствовать доброй сказкой. Он будет встречать меня на рассвете с побудочным горном, скакалкой, гантелями и диетическим йогуртом… Гвидо действительно начинает рассказывать мне сказку. Сказку о волшебном превращении простой девочки Леры из забытого негоциантами города Тверь в популярную, а главное, любимую огромной страной певицу Белку. Я слушаю его и засыпаю. Я даже не понимаю, какая часть его монолога действительно высказана вслух, а какая – просто приснилась мне.
      Он говорит:
      – Ты, конечно же, как все девушки, подсознательно хочешь торговать сексом… А зачем еще девушки приходят в шоу-бизнес? Впрочем, все остальные тоже… Ты наверняка надеешься, ма шер, что мы сделаем тебе легкую пластику лица, увеличим бюст, соорудим из твоих волос какую-нибудь монументальную скульптуру… Я уверен, что ты уверена, что мы подберем тебе самые откровенные и сексуальные наряды. Откроем у тебя все, что выгодно открыть. Живот, ноги, плечи, шею… Ты ведь училась танцевать на высоком каблуке? Ты ждешь этого? Признайся… Каман! Ты этого хочешь… Так вот. Я тебя разочарую. Мы попробуем торговать другим.
      Он говорит:
      – Знаешь, в поп-культуре давно уже происходит бешеная девальвация сексуальности. Когда в начале шестидесятых «Битлз» выходили на сцену в водолазках, в аккуратных костюмчиках и просто бренчали свои песенки, притоптывая ногами и потряхивая челками в такт, десятки женщин в зале переживали оргазм. Это были не концерты. Это был массовый экстаз, тотальное помешательство, секс-месса, дремучая оргия! А они вели себя вполне благопристойно, даже буржуазно. Когда Мадонна в восьмидесятые раздевалась на сцене, когда она провоцировала публику откровенными текстами, откровенными движениями, жестами… это приводило лишь к появлению легкого социального амбре. Эдакой сытой отрыжки. Все говорили потом: «О да! Она сделала это!» Но никто не кончал! Концерты проходили даже без видимой эрекции. А сейчас, в этом двадцать-мать-его-первом-веке, кто бы ни вышел на сцену в бикини или вообще без него – публике плевать. Посмотри на этих Спирс, Агиллеру, Бейонс, Рианну и бесконечных арэнбишных однодневок! У меня даже не встает. Ни у кого не встает! Так о каком сексе может идти речь? Секс девальвируется. Как доллар.
      Он говорит:
      – Я советовался с друзьями. Звонил Косте, Юре, Мише… Знаешь… у них на телеканалах полно сисек. И задниц. И длинных ног. И миньетных ртов с губищами. Они наплодили их, когда им казалось, что публика этого хочет, что это даст рейтинг. А теперь они не знают, что с ними делать. Им приходится придумывать бесконечные реалити про лед, цирк, остров, ринг, зоопарк, бог знает что еще, потому что сами по себе эти алены, кристины, ксюши, вики никого не интересуют. Не продается! А почему? Нет личности. Это странно… Мне самому непонятно, почему у них почти нет интеллектуалок. Таких девушек-студенток, эдаких girls-next-campus. В джинсах, кроссовках и блейзерах. С волосами, не длиннее лопаток, забранными в хвост. В очках. Обязательно в очках, поверь, нет аксессуара сильнее!
      Он говорит:
      – Я догадываюсь, почему этот имидж в дефиците. Продюсеры боятся своей страны, они панически боятся своей публики. Они боятся, что мелкие торговцы из Иваново не захотят смотреть по ТВ клип девчонки, в котором та не раздевается. Они боятся, что парикмахерши из Екатеринбурга не станут покупать билет на концерт девчонки, которая читала какого-то Тома Роббинса, какого-то Виана, какую-то Цветаеву и даже сморкаться побрезгует в страницы их любимого Коэльо. Они до заикания боятся, что миллионы рабочих, служащих, барыг, посредников, землепашцев, юристов, военных по всей стране рубля не дадут за диск певицы, на обложке которого она не флиртует с ними, не заигрывает, не обещает им… А еще они смертельно боятся слова «интеллектуал». Это – не народное слово. Потому что интеллектуалы в большинстве – задумчивые, если не сказать озабоченные, печальные, если не сказать мрачные, – мизантропы, если не сказать похлеще… И от них за версту несет гнилым превосходством.
      Продюсеры не верят в легионы студентов по всей стране, которым нужна своя героиня. Не верят. А я верю! И ты будешь такой героиней. Девушка из соседнего кампуса, ха-ха-ха! Ты возьмешь свою публику не сексом. Секс не так уж важен, если есть харизма… Я потом объясню тебе, что это такое… С тобой мы сыграем совсем в другую игру. Ты будешь веселой, зажигательной интеллектуалкой. Не тоскливой, не жалующейся, не рефлексирующей, не ноющей… И обязательно в очках! Поняла? В очках! Это не обсуждается!
      К тому времени, как он заговорил про очки, я уже сладко сплю и вижу сон о том, как просыпаюсь великаншей, мастодонтом, примадонной и национальной гордостью в эфире главного телеканала страны. А вся страна прильнула к телевизорам, затаив дыхание. В очках я или – без очков? Какая, на фиг, разница?
 
       Ты не устал? Потерпи, этот альбом скоро закончится. Тогда я накормлю тебя грибным супом со спаржей, как ты любишь, и открою следующий альбом. Смотри! Вот фотография, которая изображает меня беспробудно счастливой. Зубы сверкают, в глазах – всполохи, в волосах – радуга… Может, это вообще – не я?
 
      Через неделю после моего шестичасового затворничества в ванной песня «В шелках» заиграла по радио. Кажется, по всем радиостанциям сразу. Я случайно услышала ее в такси по дороге на репетицию. Попросила шофера остановиться и сделать радио на полную громкость. Я распахнула дверцу, выскочила из машины на обочину дороги, прямо в грязную жижу, и принялась танцевать, во все горло подпевая самой себе в радиоэфире. Бесконечная пробка на Кутузовском была уверена, что это – новый флэшмоб, который городские власти задумали, чтобы уберечь их от преждевременного поседения. Москва – самый черноволосый город мира, дзынь! Мне показалось, что томящиеся в пробке автомобили начали пританцовывать вместе со мной. Они подмигивали фарами, переминались с покрышки на покрышку, дергали бамперами и сигналили в такт. Они всё понимали.
      Больше всего происходящее напоминало волшебную сказку. Какие часто рассказывают под Новый год. Жизнь моя стала похожа на сказку! Мечта сбывалась! Я будто зажмурилась, перед глазами посыпались звезды, и открывать глаза мне не хотелось. Чем не Алиса в Вандерлэнде имени выхлопных газов?
      Вот только была в этой бочке с медом, в которой жизнь охотно купала меня, маленькая ложечка… нефти? Или – наоборот, меда была всего лишь ложка… Я думала, думала, думала… нет, нечасто, раз по сто тридцать за день, я думала – позвонить первой или – нет. Позвонить? Или – еще подождать? Палец на руке зудел, палец был отравлен проказой намерения… Но каждый раз, когда этот палец ложился на кнопку телефона, я отдергивала его. И он покрывался струпьями сомнения… Мне казалось, если я нажму кнопку, сработает взрывное устройство и на том конце громыхнет убийственно. Где-нибудь взорвется дизайнерская бомба. Во времена дизайнерского капитализма все должно быть дизайнерским, а бомбы – в первую очередь. Но даже если бы мой мир разлетелся на тщательно спланированные осколки и они упали бы по тщательно спроектированному интерьерному плану, во славу ньюэйджа и фэн-шуя, мне все равно было не страшно. Только бы я поговорила с ним… Так звонить первой или – нет?.. А он не звонил. Я нервничала. Позвонить первой или – нет? Каждый раз, когда я заносила палец над телефонной кнопкой, я уговаривала себя подождать еще полчаса. Ведь он точно перезвонит в эти полчаса? Ну конечно. Он не забыл про меня. Просто много работы. Может, он сейчас играет концерт в Хабаровске, где другой часовой пояс, другая погода, другая телефонная связь, да все – другое! Или он сейчас – в прямом телеэфире, и строгие редакторы заставили его отключить телефон. Я уговаривала себя, как школьница. А вдруг он сейчас в самолете, где вообще не берет сигнал? Как приземлится, так обязательно перезвонит. Нужно только подождать полчаса. Пол-ча-са! Так что мне делать? Позвонить первой или – нет?
      Конечно, меня пытались воспитывать в далеком детстве. Конечно, говорили, что инициатива в этом деле всегда должна принадлежать мужчине. А уж звонить первой для девушки и вовсе неприлично. Да что мне до приличий? И какое, если задуматься, правило из тех, что внушались мне в детстве, я до сих пор не нарушила?
      Гвидо, естественно, постарался подосрать. Сразу же, в вечер моего повинного возвращения, он рассказал мне воняющую сточными водами историю. Историю осуществления мечты маленького провинциального мальчишки.