Записки социалиста-революционера (Книга 1)

      Ну, подумал я - если Катковский "Вестник" вдохновляет на проведение социализма в сектантский рационализм, а Пушкин - на аграрную революцию, то что же будет, когда удастся создать революционную литературу, специально приспособленную для деревни? Как тогда раскачаем мы мужицкую стихию?
      Быстроте охвата деревни сильно способствовало то обстоятельство, что мы захватили самую "головку" молоканства. В лице этой секты перед нами была уже готовая организация, с широко {302} разветвленными связями по местам, с выработанными жизнью приемами конспирации, с традиционным духом оппозиции к властям. Мы не обольщались, конечно, насчет возможности поворотить на службу революции всю эту организацию, как целое. Для этого она была слишком пестра, ее рационализм слишком мелкотравчат, общее направление слишком однобоко религиозно. Большинство "начетчиков" обладали своеобразным профессиональным консерватизмом, пусть вполне демократической, пусть формально не обособленной от мирян, но все же зачаточной церковной иерархии.
      Наиболее передовые и свободомыслящие из их среды должны были политиканить с остальными, скрывая всю глубину и пол ноту своих новых устремлений. Однако, рекомендации двух трех крупных имен среди молоканства было достаточно, чтобы рассчитывать на прекрасный прием, полное доверие и внимание не только Е любой деревне Тамбовской губернии, где имелись молокане, но и во многих других местах России - на Урале, на Кавказе и т. д. Впрочем, молоканство было связано и с другими сектами. Я сам, например, пользуясь этими связями, ездил по нескольким баптистским районам для ознакомления и с этим видом "духовного христианства", но нашел среду менее восприимчивую: в тогдашнем Тамбовском баптизме было больше, чем в молоканстве, и чисто-религиозной экзальтации, и фанатизма по отношению к "своим" излюбленным догматам. В это время, отчасти под влиянием толстовства, среди разных сект вообще зародилась смутная идея о сближении, о попытке выработать что-то "общее". Это облегчало и мое положение. Когда меня спрашивали, я то кто же? и зачем к ним иду? то я, {303} не желая ни скрывать, что по паспорту я православный, ни выдавать себя за сектанта, отвечал ссылкой на простые и мудрые евангельские слова: "все испытуйте, хорошего держитесь". Эта репутация - все и вся "испытующего" - сразу создавало надлежащий тон отношений с новыми знакомыми и оправдывала любое еретическое с точки зрения данной секты мнение, оставляя мне полную свободу. В той духовной атмосфере, в которой жило тогдашнее сектанство, таких гостей, либо ищущих своей "полочки", либо ищущих сочувствия для обретенной новой системы воззрений, появлялось не мало.
      Мне уже тогда приходилось задумываться над трагедией русского сектанства. Ведь, это в сущности было нашей отечественной реформацией, опоздавшей родиться. После освобождения крестьян, в особенности с семидесятых годов, сектантское движение переживало сильный подъем; но оно беспомощно билось в узах самобытного мужицкого примитивизма. Не было к его услугам интеллигенции, которая всю силу своей новаторской мысли отдала бы этому движению, возглавив его собою "Властителями дум" интеллигенции были учителя и учения, уходившие далеко от старой религиозности Один Лев Толстой создавал что-то свое, но его Бог был так абстрактен, его вера до такой степени опорожнена от всякой конкретной теологической и космогонической мифологии, что абсолютно не давала никакой пищи религиозной фантазии Без захватывающих и поражающих воображение образов, это чисто головное построение еще могло быть прибежищем для развившей вкус к метафизике интеллигенции, но для более конкретного ума простолюдина {304} специфически-религиозная сторона толстовства была слишком безвинна и пуста, и оно воспринималась либо как чисто-моральное учение, либо было этапом к полному неверию. И только когда волна сектантского движения уже спала и на первый план в деревне выдвинулись чисто-светские мотивы социального порядка, в особенности аграрные - верующая часть интеллигенции спохватилась. Тогда-то на почве интеллектуальной и общеполитической реакции, возникли запоздалые поиски всех этих "христиан третьего завета" и тому подобных реставраторов религиозного мышления, Булгаковых, Эрнов, Свенцицких, Мережковских и т. п. Но не этой тепличной, оранжерейной религиозности усталых и пресыщенных эстетов и любомудров была по плечу задача слияния с дико растущей, элементарной, ядреной стихией потугов мужицкого религиозного мышления. Пропасть была слишком велика. Гораздо роднее сектантам были религиозные сектаторы Запада старинных времен. Так, изданная Академией Наук, редкая книжка чешского реформатора Хельчицкого: "Сеть Веры", с ее яростными Филиппинами против государей и пошедшей к ним на службу церкви, была вся раскуплена сектантами; я встречал ее у всех крупных молокан. Социальные мотивы таборитского движения, отразившиеся в ней, были близки серцам крестьян не менее, чем ее религиозная непосредственность.
      Религиозная реформация "блазированной" русской интеллигенции должна была зачахнуть от анемии в четырех стенах литературных салонов, как штаб без армии; а религиозная реформация мужика - армия без штаба - была обречена на истощение от того, что все самое энергичное в этой среде {305} неминуемо должно было перехватываться чуждающимся религии революционным движением.
      Но в то время ни о каких интеллигентских реставраторах и реформаторах религии, кроме Толстого, не было слышно. Столкновение с сектантами научило нас только тому, что при работе в деревне нельзя обойти, нельзя игнорировать великой моральной проблемы. За религию крестьянская мысль схватилась потому, что не знала иной опоры для нравственного сознания. "Бога в тебе нет" - это прежде всего значило: нет в тебе справедливого, человечного, душевного отношения к ближнему. Разрушая религию, мы разрушали наиболее привычную и понятную подпорку или, точнее, фундамент личной праведности.
      Надо было дать взамен какой-то другой фундамент; иначе революционное движение в деревне грозило принять мелкий сословно-эгоистический характер, морально обескрылиться. Все передовые сектанты пытались разрешить вопрос: "како жить свято?" для личной, семейной, общественной, политической и социальной жизни разом, связав этот вопрос о жизни в м и р е и мировоздействии с вопросом о миропонимании. - Смысл жизни и смысл самого мирового бытия - эти два вопроса были для них великим двуединым вопросом. Наш социализм для того, чтобы втянуть в себя все лучшие элементы деревни, должен был предстать, не как сухое учение о более рациональной организации народного и государственного хозяйства, а как вместе с тем возвышенная моральная философия. Хотели мы того или не хотели, но крестьяне в нас видели не просто социальных лекторов, а апостолов. Им нужны были новые святые для их новой светской религии; и они {306} порядком смущали нас, производя нас в таких святых.
      Как сейчас помню одно раннее утро. Звонок.
      Ко мне в комнату входят оба главных моих приятеля - Ерофей Фирсин и Тимофей Гаврилов. Они присаживаются около моей постели - меня тогда трепала злейшая малярия. В их глазах беспокойство и бесконечно любовная ласка, граничащая с преклонением, с обожанием, - так что становится неловко.
      - Вот что, Виктор Михалыч, беда стряслась.
      - Какая беда?
      - Да вот, наш Ерофей Федотыч погорячился немного. Разревновался к делу, как бы его скорее в ход пустить, да и промахнулся. Утечка вышла.
      - Чего там разревновался - перебил скорбно Фирсин - просто сказать: наглупил. Был у нас тут парень, мелкий торговец, Михаил Орлов: ходовой такой, бойкий, разбитной. Разъезжает с товаром по деревням; язык у него хорошо привешен; вот я и подумал: не плохо бы его приспособить к делу. Я и дал ему книжечек, да из самых опасных: Дикштейна "Кто чем живет", "Механику", "Царь-голод", еще кой что. Думал он целину, новь подымет, наши мысли пустит в оборот по таким местам, куда мы сами и не заглядывали. А он в Саюкине подвыпил, книжки позабыл на постоялом дворе; их хозяин сдал уряднику, урядник марш в город - в Жандармское. Михаилу-то Орлова уже забрали; в Шачи тоже наведывались, только меня не застали дома. Ясное дело, что Михайло сдрейфил и на меня уж съязычил. Это бы все пустяки, да вот мы боимся как бы следов к вам не нашли...
      {307} - Мы чего боимся? - перебил Гаврилов: один раз как-то при этом самом Орлове я с Ерофеем Федотычем - тут уж обоюдная наша вина - промеж себя таким словом перекинулись: "ну, что, а от Виктора какие новости?" Вот Ерофей Федотыч и вскинулся: а вдруг, дескать, он тогда схватил на лету это слово, да и выложит его? Как быть? Он тут и придумал одну вещь, как след отвести, да вот я сомневаюсь, ладно ли выйдет?
      - Я вот что придумал, сказал Фирсин, и лицо его с огненными глазами засияло каким-то стыдливо-жертвенным, мечтательным выражением. Прошлый год ходил я в отход, в Харьковщину. Я пойду в Жандармское и напрямик скажу: да, я дал Орлову книжки, потому что в Харькове поступил в революционное общество и оттуда привез литературу; там и поклялся распространять ее среди крестьян; пусть что хотят, то со мной и делают! а я свое дело сделал. Вот и все. Тогда они совсем: в другую сторону метнутся, вы-то в стороне и останетесь. Мы - что? Только бы вас не подвести. Вы останетесь - наше дело пойдет, я и в тюрьме буду спокоен и радошен...
      - Нет, Ерофей Федотыч, это вовсе не ладно, - отвечал я. Слышал ли Орлов и запомнил ли он мое имя - это еще неизвестно; а коли и запомнил, так скажет ли его? и это тоже вопрос. Что он вас назвал, так он мог растеряться да и надо же было сказать, откуда у него книжки? Если он не со зла, а по слабости человеческой распустил язык, он на этом может и остановиться. Потом, не я один Виктор - это еще не улика.
      Да я и все равно для жандармов человек отпетый; какой мне вред, если они подумают на меня? Пусть думают только бы {308} доказать не могли; а посматривать за мной все равно будут. А зачем же вам так таки прямо лезть к ним в пасть? И думать об этом оставьте. Знать, дескать, не знаю, ведать не ведаю, - я в таких книжках, мол, и толку-то не понимаю. Свидетелей нет; ну, поставят вас с Орловым на очную ставку; вы стойте на своем твердо - что вы от этого потеряете?
      Не поверят - хуже не будет; а может его совесть зазрит, ион заколеблется? Тогда ваше дело в шляпе. На примете вы, конечно, у них останетесь; ну, да рано или поздно, все равно, когда-нибудь к этому пришли бы и без этого случая. Вот и все.
      Забегая вперед, скажу, что действительность превзошла мои надежды. На очной ставке достаточно было Ерофею Федотычу уставиться своим пронизывающим взглядом в несчастного торговца, чтобы он смешался, спасовал и начал бормотать что-то несвязное, прося прощения за напрасный оговор. Ему-де эти книжки в городе на базаре подбросили, а он побоялся, что если так и скажет, то ему не поверят; ну вот он и ляпнул первое попавшееся ему на язык имя... Жандармы были очень недовольны таким оборотом дела, много кричали и на Орлова, и на Фирсина, требуя признания. Но Орлов только терялся и путался, а Фирсин пожимал плечами; моего же имени не было даже и упомянуто. Собиравшуюся грозу на этот раз пронесло мимо.. .
      Но тогда долго пришлось мне разубеждать упрямого Ерофея, настроившегося восторженно-мученически. Он винил себя за двойную неосторожность, он жаждал подвига, искупления. Он как будто был даже недоволен, что у него отнимают случай пожертвовать собою для меня и за меня... И когда я, добившись, наконец, от Ерофея обещания {309} поступить по-моему, впал в изнеможение, обессиленный спором и малярией, - оба они долго еще сидели у меня, говоря тихими, умиленными голосами проникновенные слова, в которых звучал один неизменный припев:
      - Мы не знаем, за каких и людей вас считать, как вас чтить, как благодарить... Вы, ведь, истинно святые люди, указатели пути к добру ... На колени надо перед вами, молиться на вас...
      Было сладко и стыдно...
      {310}
      VIII.
      Я уже упоминал, что среди кончивших в том году средние учебные заведения было несколько человек, прошедших через наши кружки и решившихся обосноваться для постоянной революционной работы в деревне. Среди них особенно выделился П. А. Добронравов. Его имя неразрывно связано с образованием первой в России, самостоятельной, революционной крестьянской организации.
      Высокий, худой, несколько нескладный, с длинными руками, которые, смущаясь, он никогда не знал куда девать, Петруха Добронравов целиком уходил в дело, за которое брался. В нем была масса стихийности и порывистости. Весь такой угловатый и чудаковатый и такой милый в своей чудаковатости, он был как нельзя более подходящим для деревни: с мужиками он немедленно сходился и срастался, сам отождествляясь с ними до такой степени, что, казалось, будто он никогда и не нюхал города, а всегда жил в мужичьей шкуре. Чувствуя в нем человека, на преданность которого к делу можно вполне положиться, я постарался перетащить его, при помощи связей в земстве, - в тот самый район, где было гнездо лучших наших крестьян-молокан, на границе Тамбовского, Моршанского и Кирсановского уезда, где и были {311} расположены седа Митрополъе, Чернавка, Шачи и друг.
      Там он особенно сошелся с Фирсиным: по пылкости характера это были два сапога пара. Юный "Петруха" еще меньше считался с поговоркой "сила солому ломит", чем Ерофей Федотыч; на всякую несправедливость, на всякое безобразие он реагировал бурно и необузданно.
      Уже в первом месте служенья, в селе Кривополянье, он приобрел репутацию человека беспокойного и неуживчивого, вследствие трений с местною администрацией. Перебравшись в молоканский район, в с. Коровино, он и там быстро скомпрометировал себя резкостью и откровенностью своих суждений. Арест Орлова и обыск у Фирсина, которого, как говорили мужики, с "коровинским учителем водой не разольешь", окончательно сделал его пребывание там невозможным. Поп, дьякон, урядник, местные мироеды, глядели за ним во все глаза. Лучше было по добру по здорову переменить арену деятельности. И вот, благодаря связям С. Н. Слетова, удалось переместить его на службу Борисоглебского уездного земства, в большое село Павлодар, в школу, основанную декабристом кн. Волконским.
      Добронравов уехал, увозя с собой одну из "летучих библиотек". Прошло несколько времени, в течение которого о нем не было ни слуху, ни духу. Наконец, вдруг он появляется: похудел, глаза ввалились, горят лихорадочным блеском. На лице написана тревожная решительность.
      - Ну, Виктор Михайлович, у нас готово. Поднимаемся. Поклялись не щадить себя. Все поклялись, друг пред другом, не на шутку. Все головы положим. Кончено: так подошло.
      {312} - Да в чем дело? Почему кончено? Что "подошло" ?
      - А так: возврата нет. Один конец. Начали, так уж не пятиться стать. Там, потом, может быть, нас и раздавят: ну, а сейчас о н и у нас полетят так, что и костей не соберут. К вам прислан: благословите на дело, и попрощаемся: может уж больше не увидимся. Многим не снести будет своей головы.
      - Да чудак же вы, расскажите толком, по порядку, что там у вас вышло?
      Но "толком" и "по порядку" рассказать ему было трудно: он весь горел и кипел... Наконец, с помощью наводящих вопросов, из его беспорядочного, перескакивающего с пятого на десятое рассказа мне удалось, наконец, составить связную картину происшедшего.
      В Павлодаре Добронравова первым делом почтил своим визитом местный волостной писарь Качалин. По какому-то недоразумению это тип писаря-пройдохи вообразил, что в лице бывшего коровинского учителя к ним приехал "свой брат Исакий". Чуть не лобызаться лез, цинически рассказывал, как "мужичишек" в клещи забрал; жаловался, однако, на то, что есть среди них упорные, кляузники и смутьяны, для которых нет ни начальства, ни царя, ни Бога. Хвастался и грозился, что еще сведет с ними счеты: "особенно теперь, с вашей помощью, мы им покажем, как в бараний рог крутят". Добронравов хотел было его, без дальних разговоров, выставить вон, но, вспомнив мои наставления "быть мудрым, аки змий", сдержался. Стал писаря расспрашивать. Тот разоткровенничался и раскрыл все свои карты.
      Оказалось, что он вместе с волостным старшиной Пересыпкиным пользуются полнейшим {313} покровительством земского начальника, и в общественных делах у них - своя рука владыка. В их компании еще несколько крестьян-богатеев; между ними гордый, своевластный Иван Трофимович Попов, бражничающий с ними и со всеми заезжими "кокардными" людьми. Почти все мужики у них в долгу, как в шелку.
      Не удовольствуясь этим, они еще скупили за бесценок векселя, по которым законным порядком нельзя было взыскать деньги, вследствие несостоятельности ответчиков; но эти векселя, через подставных лиц, подавали в суд, где делопроизводителем был тот же Качалин; суд присуждал взыскание через продажу имущества; покупали опять-таки их же подставные лица; жалобы отвергались администрацией. Словом, тут действовала целая организованная шайка. Учителя она рассчитывала иметь на своей стороне, ибо прослышала, что он уже вылетел из двух училищ, и составила себе совершенно ложное представление о причинах этого...
      Добронравов не стал разубеждать его... Узнав обо всех планах почтенной компании, он обратил внимание на то, что у нее есть большой зуб против одного из односельчан, безземельного крестьянина Щербинина, занимающегося в виде "подсобного" заработка, кое-каким "ходатайством по делам", сведущего в законах и потому весьма опасного. "Ему место только в Сибири, он ни Бога, ни царя не чтит", говорили с пеной у рта мироеды: "пособите, как бы нам найти на него управу". Добронравов выслушал все это и тотчас же разыскал Щербинина, рассказал ему все, и предупредил, что против него ополчились не на шутку, сделают все, чтобы его съесть.
      Борьба разгорелась с новою силой. Было ясно, {314} что она будет беспощадна: обе стороны решились довести ее до конца. Щербинин и Добронравов стали неразлучны. Вдвоем они раскачали всю деревню; вокруг них сплотилось десятка полтора наиболее солидных и разумных общественников, решивших положить конец плутням кучки лиц, забравших в свои руки волостное управление. Из них отобрали еще самых надежных, человек семь, правильно собиравшихся и руководивших всей кампанией. Они объехали всю волость, переговорили повсюду со стариками, ходившими в качестве волостных уполномоченных. И на очередных перевыборах старшины нанесли первый жестокий удар. Несмотря на присутствие земского начальника, поспешившего на выручку своих клевретов и произнесшего внушительную речь на ту тему, что старшина его, земского начальника, помощник, а потому его дело указать мужикам, кто должен быть выбран, результат был поразительный...
      Никто не возразил ни слова, но любимец земского получил только три шара избирательных, - остальные все неизбирательные. Земский разразился громами и не утвердил выборы. На перевыборах вышло еще хуже. Злосчастный Пересыпкин не получил ни одного голоса.
      Но все это было только полдела, и даже меньше: центром всего был волостной писарь, а он сидел крепко. За него были и земский, и исправник; никакие жалобы, никакие прошения властям не оказывали действия; он был ловок и увертлив. Отдать его под суд никак не удавалось. Выведенные из терпения крестьяне перешли к угрозам. Земскому начальнику Есипову было заявлено несколькими из них прямо в лицо: убери Качалина или он будет убит. Есипов ответил на угрозы вызовом военного {315} отряда для подавления готового разразиться бунта. Предстоял специальный приезд исправника для расследования дела. Отдельные крестьяне уже не раз сиживали по несколько дней в холодной; выведенные из себя, некоторые хотели сопротивляться; другие волновались и хотели освобождать их силой... В воздухе висела гроза...
      В этот-то тревожный момент Щербинин и Добронравов и собрали самых надежных крестьян, человек семь; все они торжественно, подняв руки, поклялись стоять друг за друга до конца, не отступаться от поставленной цели, не изменять ни при каких условиях; решили составить общество, из которого выйти никто не имеет права, а за измену повинен смерти...
      И вот Добронравов приехал экстренно рассказать мне все это и посоветоваться со мной. Он привез, составленный Щербининым, устав новорожденного крестьянского союза; он носил название "Общества братолюбия". Цели Общества были намечены очень коротко и расплывчато. Главное содержание устава заключалось в указании обязанностей каждого члена по отношению к целому, и в определении, что полагается в случае их неисполнения и нарушения долга. И здесь устав был более, чем свирепым. То и дело приходилось читать: "подлежит лишению жизни" ...
      Рассказ не оставлял сомнения в том, что в Павлодаре образовалось очень ценное, чрезвычайно сплоченное активное ядро, сумевшее вести за собой целую округу. Я был в восторге от того, что крестьяне сами пришли к мысли о правильной тайной организации. Но именно поэтому меня обуял страх - как бы вся она не погибла прежде, чем сумеет {316} заразить своим примером другие местности. И я принялся успокаивать Добронравова и советовать ему найти какой-нибудь такой выход, чтобы не ставить на карту разом все существование первого революционного крестьянского союза ...
      Сделать это было не легко... Мой "Петруха" совсем было закусил удила. Все обиды, все несправедливости, все безобразия, свидетелем которых был он в деревне, все он впитал; в себя, и был, словно порохом, начинен могучей, стихийной массовой крестьянской ненавистью. Он, кроме того, за личное несмываемое оскорбление принимал и первую попытку амикошонства со стороны пройдохи писаря, и последующую травлю и попытки выставить его человеком продажным, переметною сумой, незаслуживающим общественного доверия. В распускании всяких клевет, обливании помоями, сельские воротилы не стеснялись ...
      Наконец, порешили вот на чем: я лично отправлюсь с Петрухой в Павлодар и там будем держать "военный совет". Кстати, займемся и переработкой устава организации, определив в нем цели настолько ясно, чтобы его распространение в других местах имело пропагандистское значение.
      Сказано - сделано. Когда со станции железной дороги мы ехали в мужицкой телеге, то наш возница, расспросив по русскому обычаю, к кому и зачем мы едем и выслушав наскоро сочиненное объяснение, принялся хвалить павлодарцев на все лады.
      - Да, вот это - молодцы, прямо можно чести приписать. Во всей округе против них не сыщется. Это уж головы. Как они укоротили руки не токма-что старшине да писарю, а и самому земскому... Исправит; и тот говорит: это серьезные мужики, {317} умственные... только, грит, задаются больно.
      - И наш ямщик раскатился детски-довольным смешком ... А чего там задаются. Ведь что я тебе скажу, мил человек - и он конфиденциально склонился ко мне - хочешь веришь, хочешь нет, а ведь на наших глазах все и сделалось. Так что завелись там такие секретные люди, сговорились и начали. В одночасье. Теперь на всю округу славятся, все в затылках почесывают: вот бы и нам, как павлодарцы... Да что, - и он с презрением сплюнул.
      - Ведь у нас народ-то какой? Рохля народ.
      Разве с ним что сообразишь? Талды-калды, только на это и годится, а как до дела - нет никого. Вот павлодарцы - другое дело.
      - Чего же так? Я ведь думаю, что и павлодарцы из того же теста вылеплены, что и вы - заметил я. Или они испокон веков умней вас, прочих, уродились?
      - Какое. Эх, милай, - каким-то особенным, проникновенным тоном заговорил возница - что я тебе скажу. Ведь поверишь ли: хуже, чем у нас, у них было. Бились, как мухи в паутине. Главный паук, писарь-то - что он народу разорил. Не то, что десятками, сотнями семей надо считать. До чего доводил: с молотка все продавал, оставлял в чем мать родила. Куры шли - по пятаку штука. Самовары - по целковому. Да что таи живность или хлеб из зимнего запаса; рамы из окон выставлял - продавал. Сам векселя скупит, переведет на жену; сам присудит по векселю, да сам же все и скупит, конешно, для виду подставит либо племянничка, либо кого-нибудь из своих же должников. С помещиками хлеб-соль водил, им помогал; о весне, когда у мужика хлебушка-то на исходе, такими {318} договорами мужиков опутают, что хоть в петлю - и то лучше. И все эти условия занесет в волостную книгу - и крышка, не отвертишься. А теперь и он завертелся, наступили ему на хвост, да и помещики, слышно, поопасываться стали. Земский Есипов, говорят, сан посоветовал: от греха-де уезжайте покудова в Борисоглебск, посмотрим, что дальше Бог даст - а сейчас опасно.
      Петруха Добронравов весь расцветал, слушая наивно-завистливые отзывы мужика об этих "ловкачах-павлоградцах". Нетрудно было на этом примере иллюстрировать, как важно, чтобы мужицкая организация продержалась дольше и не лопнула сразу, на одинокой вспышке. Было много шансов заразить жаждой организоваться целый крупный район. С полным единогласием в этом вопросе въехали мы в Павлодар.
      На следующий день я увидал, прежде всего, главного основателя "Общества братолюбия" - Петра Данилыча Щербинина. Он резко выделялся из среды остальных мужиков решительно всем, начиная с покроя платья: одевался он почти по-городскому. Жил он бедно, надела не имел; иногда крестьянствовал, иногда ограничивался огородом, но его крошечная хатка блестела чистотой, и он тянулся из последних сил, чтобы все было "справно". У него была целая маленькая библиотека, среди которой преобладали книги юридического содержания. Как к человеку умственному и деревенскому "ходатаю", к нему все относились почтительно.
      С лица он был сильно смуглый, с проницательными глазами и черной шевелюрой, росту невысокого, с беспокойными движениями, нервный, с меткой речью. Как и полагается, язык у него был привешен хорошо. {319} Когда мы стали говорить о навербованных в братство членах, он выказал большое знание людей, уменье понимать и характеризовать их сжато и ярко, словно несколькими уверенными мазками. Он явно чувствовал себя головой выше своей среды и смотрел на всех товарищей, кроме Петрухи, сверху вниз; с Петрухой-же видимо был связан настоящей дружбой человека, который устал жить, не имея товарища, с которым мог-бы жить душа в душу, на равной ноге. В нем чувствовалась природная острота ума и недюжинная наблюдательность. Настойчивости, терпенья, уменья добиваться своей цели хотя-бы обходными путями - было у него сколько угодно: это был, что называется, тертый калач... Пойди он по другой дороге, по пути "стяжательства" - и он лучше всякого Качалина сумел-бы держать в руках всю волость и заставлять всех плясать под свою дудку. Но он был типичным беспокойным "мирским человеком", который ни за что не может мириться со злом и неправдой, норовит стать поперек горла всякому мирскому захребетнику и, как зуда, будет вечно возбуждать всех против злоупотреблений.
      Из других членов братства обращал на себя внимание интереснейший тип: тот самый Иван Трофимович Попов, о котором я упоминал, как, о союзнике волостных воротил. Это было самое последнее "моральное завоевание" крестьянской организации, живое свидетельство того глубокого влияния, которое она оказывала на умы и сердца. Иван Трофимович, сивобородый гигант лет за пятьдесят, был мужик гордого несгибаемого нрава. Он не мирился с жал-коп крестьянской долей и хотел во чтобы то ни стало выбиться из нее и заставить себя уважать.
      {320} Увы! единственным путем к этому было в старой русской деревне обогащение, а оно достигалось за счет ближнего. И вот Иван Трофимович достиг своего. Никто им не смел помыкать, от всех, и от властей в том числе, ему были почет и уважение. Якшаясь с деревенскими "ястребами", он и сам беспощадно грабил соседей. Вся недюжинная сила его натуры ушла на это. Ивану Трофимовичу, видимо, и раньше не легко давалась эта хищническая роль. Он сильно, упорно, порой запойно пил. Сначала он с явным недоверием отнесся к походу Щербинина и Добронравова против сельских воротил, подозревая обычное подкапывание одной кучки дельцов - голодных - под другую кучку дельцов, - уже отъевшихся. Но время шло, и полное бескорыстие "смутьянов" выяснялось с абсолютной бесспорностью. Это послужило толчком, разбудившим у Попова совесть. Глядя на него, я думал: в старое время из него наверное вышел бы Некрасовский "Влас", у которого, после духовного потрясения
      Сила вся души великая
      В дело Божие ушла,
      Словно сроду жадность дикая
      Непричастна ей была ...
      На этот раз, вместо того, чтобы "сбирать на построение храма Божьего пойти", Попов явился к вожакам крестьянской организации и стал проситься, чтобы они приняли его в свою среду. Вот уж подлинно задал он им задачу. Долго судили да рядили - что же с ним делать? Наконец, решили подвергнуть его серьезному испытанию: ему предложили, в доказательство отказа от прошлого, {321} уничтожить все векселя, которые имел он на крестьян. Крепко задумался Попов, уединился, пить бросил, дней десять никому не показывался на глаза, проверяя собственную душу. Наконец, явился к Щербинину с пачкой векселей, которых оказалось не на один десяток тысяч рублей - сумма, по тому времени, для деревни грандиозная. На торжество сожжения векселей, а с ними и прежнего Ивана Трофимовича Попова, сошлись все члены организации. После этого, все прошлое было забыто. Попов с распростертыми объятиями был принят и посвящен во все планы группы. Для него началась новая жизнь...
      Все семеро основных деревенских "заговорщиков" производили впечатление таких основательных и твердых, по истине отборных людей, что при разговоре с ними только сердце радовалось. Тщательно обсудить приходилось два вопроса.
      Первый - о формулировке целей и задач организации в ее уставе, второй - о ближайших действиях.
      Я уже говорил, что первоначальное имя организации, придуманное Щербининым, было "Общество братолюбия". Я оставил в этом названии идею братской близости членов, но филантропический привкус названия, так мало гармонировавший со свирепыми карами за измену и слабость, очевидно, надо было удалить. И я предложил название "Братство для защиты народных прав". Надо сказать, что еще раньше подумывая о легальной брошюре, в которой намеком можно было бы бросить в деревню мысль о самоорганизации, я остановился было, как на теме, на братствах юго-западной Руси времен угнетения польскими панами. Эти самобытные низовые организации, полукультурные, {322} полуэкономические, внутри которых таилась сила национальной самозащиты угнетенной народности, казались довольно благодарным материалом для кое-каких аналогий. Таким образом, это слово "братство" уже было освящено историей, хотя и в несколько иных условиях; кроме того, оно, как созданное самим народом, казалось подходящим и для организации, самобытно создавшейся в народной среде.