Записки социалиста-революционера (Книга 1)

      В этот раз Н. М. Катаев заявил, что в противоположность двум предшествовавшим спорщикам разовьет народовольческую программу. Мы насторожились. Но когда, в конце речи, он заявил себя сторонником идеи заговора с целью захвата власти, мы почувствовали, что "так этого оставить нельзя", и что народовольческая идея скомпрометирована. Вытолкнули "поправлять дело" меня, и я категорически отверг сужение народовольчества до поверхностного заговорщичества и тоном умудренного жизненным опытом мужа принялся доказывать утопизм "захватовластничества". Напрасно мой предшественник снова просил слова, волновался, заикался, заявлял, что сущность всякой политической партии заключается и не может не заключаться в стремлении захватить власть, как средство целиком, в беспримесном виде, провести в жизнь свою программу. Наше молодое "народовольчество" гласило, что мы - партия будущего, и потому давлением снизу будем брать с бою у держателей власти уступку за уступкой, идти от одного завоевания к другому; наши цели слишком возвышенны и широки, наш умственный взор слишком далеко заглядывает в туман грядущего для того, чтобы наше практическое торжество стало возможно в ближайшем будущем; мы своего права первородства не продадим за чечевичную похлебку пребывания у власти, требующего слишком большого урезания своей программы. Н. М. Катаев {185} говорил о терроре и заговоре, как основном пути, ведущем к победе. Мы не отказывались воспользоваться деятельностью заговорщиков, если они будут, но отказывались свою собственную деятельность втискивать в прокрустово донге такого архаического способа борьбы. Мы признавали террор, но лишь как одно из возможных средств борьбы.
      Вообще же мы отказывались заранее, наперед каким-то расписанием определить, в какой мере и какими средствами мы будем бороться, как их комбинировать. Вопрос о средствах борьбы - заявлял я - есть не принципиальный вопрос, а вопрос удобства, вопрос обстоятельств и целесообразности. Когда пробьет час непосредственной борьбы - а когда это будет, мы не знаем, "придет день оный, яко тать в нощи" тогда мы и будем решать: соответственно количеству и качеству сил, которые окажутся в нашем распоряжении, определятся и наиболее соответственные формы борьбы, и самая экономная и продуктивная комбинация этих форм ...
      После заседания Яковлев подвел меня к пожилому худощавому господину, который оказался Н.. С. Тютчевым, пожелавшим со мной познакомиться. Он очень одобрил мое выступление и выразил надежду, что "удастся столковаться". Было назначено особое свидание, но оно оставило меня неудовлетворенным. Тютчев уговаривал меня ограничиваться "той очень удачной постановкой вопроса о средствах борьбы", которой я закончил свою речь, и отбросить, как противоречащее этому "предрешение вопроса", мое признание террора. Я считал, что моя постановка включает в себя стремление отточить, и, когда придет момент, обнажить острый меч террора и народного восстания; он же, {186} по-видимому, видел в ней средство обойти эти острые вопросы, что на меня производило впечатление бумажной отписки, за которою кроется тайная надежда избегнуть этих средств, без знания, чем их заменить. Тютчев спрашивал меня о нашем отношении к либералам, на что я, кажется, отвечал рассеянно и невпопад, не отдавая себе отчета в том, с какой точки зрения и до какой степени этот вопрос интересует моего собеседника.
      Тютчев закончил нашу беседу, назначив мне свидание с другим лицом, которое обо всем со мной переговорит более основательно. Затем мимоходом спросил меня - не согласится ли наш кружок дать человека для одного серьезного революционного поручения - перевозки тайной типографии. Мое предложение собственных услуг он отклонил, в виду того, что по роду своих способностей я пригоден для более открытой, "полупубличной" деятельности. Тогда я предложил переговорить либо с Е. Яковлевым, либо с П. Широким. Характерно, что у меня не явилось даже мысли поставить вопрос: для какой организации это нужно. Это было в духе времени. Идея общереволюционного единства, как я уже говорил, продиктовала в статье "С чего начать?" даже план организационного объединения революционной техники для обслуживания всех направлений. И когда Тютчев секретно-"доверительно" сообщил мне, что ставится попытка сосредоточить в одной всероссийской организации все наличные революционные силы, причем рассчитывают и на петербургскую группу народовольцев, и даже на более покладистую часть социал-демократов, то новость эта была такой захватывающей, что оттеснила куда-то на задний план программные вопросы.
      {187} В назначенный для свидания день я неожиданно увидел отчасти знакомую мне фигуру М. А. Натансона. Свидание было кратким. Натансон спешил ехать в Петербург и ограничился краткой характеристикой новой революционной программы. Она выглядела импозантно. В основе было объединение решительно всего, способного на борьбу, от либералов до народовольцев и социал-демократов. Основной задачей было - вывести движение из подполья наружу, перевести его в стадию массового, демонстративного "оказательства" общественного и народного недовольства. Крестьяне должны были открыто требовать земли и самоуправления, снятия бюрократической опеки и сословных стеснений; мещане и ремесленники - отмены цехового строя и свободы промыслов; рабочие - свободы стачек и профессиональных объединений; сектанты и раскольники - свободы совести; земцы и думцы - расширения прав самоуправления и отмены губернаторского vеtо; писатели - свободы печати; все - участия в управлении страной. Петиции, адреса, заявления, публичные собрания, политические банкеты - все это должно было слиться в один поток и создать в стране общереволюционную атмосферу, без которой революция задохнулась бы, и которая нужна группам действия, как водная стихия рыбам. Всеобщее "укрывательство и попустительство", как щит, защитит их от ударов правительства и даст возможность построиться в штурмовые колонны. Дальше... дальше открывалась область неизвестного, о чем говорить преждевременно. Главное же ударение переносилось на прекращение изолированности революционной партии, ее "отщепенства" от широчайших культурно-общественных слоев. Однако, все {188} это в очень осторожной форме. Мой собеседник умел показать товар лицом и затушевать, что нужно. Слишком много пунктов оставалось намечено самыми общими контурами, оставляя простор для толкований в ту или иную сторону, для любого размещения политических светотеней. Дальнейшую беседу М. Л. отложил до своего возвращения из Петербурга, а пока советовал мне хорошенько подумать о том, что он говорил.
      Однако, Натансон проехал прямо в Орел, где была его штаб-квартира, и потому вызвал меня туда. Вторая беседа мало нас подвинула. Ничего нового выяснить он мне не мог. В наиболее острых вопросах он становился уклончив, осторожен и дипломатичен. По природе это был неустанный "собиратель земли". Куда бы ни закинула его судьба, он, немного оглядевшись, тотчас же начинал - как шутили знающие его - "ножками трясти и мережки плести". У него, на мой взгляд, совершенно не было способности поднять какое-нибудь идейное движение. Он старался брать готовое и организовывал несколько поверхностно - "сверху". Его сила была в уменья "сговариваться" и лично влиять на отдельные фигуры. Как прирожденный организатор, он хранил в своей голове "послужные списки" всех революционеров, неутомимо следил за тем, куда их забрасывает превратность судьбы, умел во время их разыскать, поддерживать с ними связь, найти общий язык.
      В личных отношениях он проявлял большой психологический такт. Смотря по собеседнику, он инстинктивно умел выдвинуть то ту, то другую стороны одной и той же программы. Его специальностью были "переговоры", в которых ценно уменье затушевывать острые углы, замять недоразумения, уладить {189} трения. В нем не было того идейного огня, который дает человеку сделаться "властителем дум" молодого поколения. Не было и сил для самостоятельного идеологического творчества. Его ценили, как "мужа совета". Недоброжелатели звали его "премудрой крысой Онуфрием", считали большим хитрецом и политиканом. Несомненная опытность и уменье в каждом практическом деле сгруппировать все рrо и соntrа сделали бы его совершенно незаменимым человеком, если бы не одна тайная Ахиллесова пята: парализующая волю нерешительность в критический момент, когда нужно принять ответственное решение. Есть изречение: решительные времена создают решительных людей. Он не был человеком таких решительных времен.
      В программе "Партии Народного Права" эта черта отразилась всецело. Пока речь шла о подготовительных моментах, о первом приступе к делу - планы Натансона были блестящи. "Организовать общественное мнение", вывести общее недовольство из-под спуда, использовать всю заразительную силу публичного "оказательства" дремлющего недовольства, столкнуть его с правительством, морально изолировать последнее и, наоборот, превратив революционеров в застрельщиков общенационального движения - это значило бы, действительно, создать перелом в ходе общественной жизни. Именно такая полоса впоследствии подготовила события конца 1905 года. Стремясь к чему-то подобному, Натансон проявлял огромный практический революционный смысл и настоящую историческую прозорливость. Но чему быть после столкновения "организованной силы общественного мнения" с упрямой и злобной неустойчивостью правительства на это Натансон никогда бы не смог {190} решительно ответить. Изречение народной мудрости "семь раз примерь, один - отрежь" он принимал в его первой части. Примеривать он был способен без конца, отрезать же у него рука не подымалась.
      В организации "Народоправства" Натансон размахнулся широко, во всероссийском масштабе, повсюду протянув ее щупальцы и разветвления. Но под этою широтою разлива не было глубоководья. Все крупное, влиятельное, с революционным прошлым было пересмотрено и сгруппировано. Но элементы революционного будущего, "молодые поросли" не испытывали веяния новых идей, излученных новой организацией. Эта была прямая противоположность тогдашнему марксизму, организационно немощному и кустарническому, но за то формировавшему умы. Вот почему здание, воздвигнутое Натансоном, было грандиозным по внешности зданием, возведенным "на песце". Мобилизация "старой гвардии" прошла, но молодых новобранцев не было. А "старая гвардия" была на учете не только у народоправского "главного штаба", но у еще более сильной организации - царского политического сыска. Достаточно было массовых арестов старых революционеров и того, что вокруг них копошилось, чтобы дело было покончено. От "Партии Народного Права" не осталось далее точного представления о сущности ее программы. Разношерстные элементы, ознакомленные с нею, толковали ее каждый по своему, и эти "разночтения" превратили партию, которая "отцвела, не успевши расцвесть", в какой-то неразборчивый иероглиф.
      Здесь кстати будет отметить, что ликвидация "Партии Народного Права" возбудила огромную сенсацию в высших сферах. Из полицейских {191} источников позднее стало известно, что открытие новой партии для жандармов было неожиданностью: гнались, собственно, по следам "группы народовольцев", и первоначально были даже убеждены, что "народоправство" с его умеренностью есть не более, как простая маска. Прошлое целого ряда главных деятелей новой партии, казалось, подтверждало это предположение : жандармам не верилось, чтобы у таких "старых волков" притупились их террористические зубы.
      За обысками наблюдал вице-директор Департамента Полиции Зволянский, телеграфировавший 22-го апреля об их результатах своему шефу: "Поздравляю Ваше Превосходительство (с) блестящим делом". Но больше всего торжествовал Зубатов, фактически стоявший в центре розыска и сильно подвинувший вперед свою карьеру. Он вместе со своим шефом, начальником охраны полк. Бердяевым, послал в Париж Рачковскому экстренную телеграмму : "Вчера взята типография, несколько тысяч изданий и 52 члена Партии Народного Права. Немного оставлено на разводку". Подпись: Сергей и Николай. Царю был представлен о полицейской победе особый доклад, на котором Николай соблаговолил собственноручно "начертать": "Ловко и умно ведено дело". А полицейским гончим и ищейкам было приказано раздать денежных наград на сумму 8.350 рублей...
      Но я забегаю вперед. После посещения Орла, я ознакомил товарищей по народовольческому кружку с планами создания новой всероссийской революционной организации. Все мы сошлись на том, что оказывать ей всяческое содействие следует, но с более близким примыканием надо погодить, выждав появления печатной программы и ряда {192} обосновывающих ее брошюр. Натансон предложил мне в Москве теснее связаться с переехавшим в город из Рузского уезда П. Ф. Николаевым. Я отправился к нему, и он пытался завершить наше "обращение". Но все его уговаривания попадали мимо. Интереснее оказались для меня беседы с ним о более общих вопросах: о марксизме в его разных заграничных формах (гэдизме, школе Каутского), об "интегральном социализме" Малона, о "динамической социологии" Лэстера Уорда. Двухтомный труд этого последнего был переведен П. Ф. Николаевым на русский язык, но первый же том по отпечатании был истреблен цензурой; второй оставался в рукописи.
      П. Ф. предоставил в мое распоряжение корректурный оттиск первого и рукопись второго. Я усердно принялся за штудирование этого произведения. Вообще, П. Ф. был обаятелен в личных отношениях. Он был гораздо шире Натансона по кругу умственных интересов, но ум его, живой и отзывчивый, был какой-то разбросанный. Впоследствии мне не раз приходилось встречаться с умами такого типа: податливыми, бесхарактерными умами. Такая умственная бесхарактерность может быть сопряжена с остротою, проницательностью, меткостью, блеском остроумия: не хватает лишь какой-то глубокой самостоятельной мозговой извилины, единственно обеспечивающей свой курс среди круговорота внешних умственных течений. В то время Николаев был особенно увлечен Лестером Уордом. Мне кажется, что именно отсутствие внутреннего единства - так сказать станового хребта в мыслях Николаева - им самим чувствовалось. Борясь с растеканием собственных мыслей, он естественно хватался за все попытки построения единых энциклопедических {193} систем знания. Он первый дал мне и горячо рекомендовал "Соurs de la philosophie positivе" Огюста Конта, с которым до тех пор я был знаком из вторых рук. "Динамическая социология" Уорда имела нечто общее с контовским трудом в смысле энциклопедизма. Для меня необыкновенно любопытно было сравнивать такое заботливое налаживание систематического единства, сколачивание целостной энциклопедической системы, с которым потом я встретился у Лаврова, - и видимую полярную противоположность этому в лице Н. К. Михайловского. У того полная внешняя разбросанность, беспорядочность изложения, вечные отклонения - и в то же время необыкновенная настойчивость мысли, "центростремительность" всех отдельных идей и соображений. У Михайловского "все пути вели в Рим", и то, что на первый взгляд казалось запутанным лабиринтом умственных дорожек, оказывалось лабиринтом совсем особого рода: с какой бы стороны вы в него ни вошли, а "пути и перепутья" лабиринта непременно увлекали вас к центру. Мысли же П. Ф. Николаева обладали свойством центробежности, и он искал для них внешней дисциплины. Я был предрасположен ожидать от Уорда какого-то высшего синтеза сравнительно с тем, какой предлагала "русская социологическая школа" - и был разочарован. Ничего большего, чем отдельные совпадения мыслей и подтверждения того, что мы считали истиной, - у Уорда не оказалось.
      С "центробежностью" мыслей П. Ф. Николаева мы уже встречались в "Письмах старого друга", в противоречии "босяцкого" элемента программы с поссибилистским или "аллиансистским". Этот термин - "аллиансизм" - был кем-то пущен и пошел было в {194} ход для обозначения тяги к "союзу с либералами".
      Впоследствии он был забыт и в новейшее время явился на смену ему новый термин - "коалиционизм", или более вульгарный синоним - "соглашательство". Когда мы ближе познакомились с Николаевым, о "босяцком" элементе больше речи не было: он уже пожертвовал им для "поссибилизма". Это обесцвечивало его рассуждения на революционные темы. Он повторял Натансона. Но ведь Натансон был, как я уже говорил, прирожденным "собирателем земли". При наличии определенного внутренне оригинального революционного направления, дающего новый идейный синтез, Натансон был бы незаменимой фигурой. Но предоставленный собственным силам и вынужденный "доставить" такой синтез, Натансон оказался бессилен. Все его потуги могли дать только суррогат настоящего синтеза. Как прирожденный "собиратель", он в основу программы положил механическую сводку воедино разношерстных элементов движения. Явился "аллиансизм", как особая программа. В сущности говоря, лишь в более зрелых внешних формах Натансон повторял "объединительство" наивного юноши Малиновского. Вместо "синтетизма" выступил на сцену "синкретизм", искание "общего знаменателя" для всех борящихся с самодержавием элементов. Неизбежным результатом была скудость содержания программы. Широта охвата оказалась врагом глубины.
      Натансон не мог быть "первым человеком" своего направления, дающим ему все его. Он был по природе "вторым человеком", который по идейному заказу первого, под данным и освященным им знаменам, проводит мобилизацию сил. П. Ф. Николаев также не имел данных для роли "первого человека". Он мог быть {195} только интересным популяризатором его идей. "Голо вы" у "Партии Народного Права" не было. Его место занимал начальник главного штаба или даже всего лишь генерал-квартирмейстер. Наш кружок был одним из многих, готовых отдать себя в полное распоряжение какого-нибудь идейно-политического вождя. Отправляясь на паломничество к Михайловскому, являясь к Натансону в Орел, мы ощупью искали этого вождя. Но в Михайловском мы нашли прежде всего и более всего литератора, необыкновенно - даже черезчур для нас - проницательного зрителя политической борьбы. Плоды его "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" не превращались в "повелительное наклонение". А в Натансоне мы нашли великолепного, деловитого и умелого "антрепренера" революции. Направляя нас к Николаеву, Натансон лишь отсылал нас "от Понтия к Пилату" и невольно подчеркивал зияющий пробел в новой партии. В одном вульгарном анекдо-те мастеровой об'ясняет, как делаются пушки: "прежде всего, берут большую дыру и обливают ее чугуном". Натансон тоже старательно "обливал чугуном" большую зияющую "дыру"...
      В таком положении наш кружок просуществовал до весны 1894 года. Мы продолжали считать себя "народовольцами", за отсутствием другого, более соответствующего наименования. Мы чувствовали потребность окончательно разобраться в идейном наследии народовольчества и предшествовавшего ему народничества. Мы закончили коллекционирование программ прежних революционных организаций и после экзаменов, на досуге, должны были напечатать их на мимеографе. Вместе с тем мы должны были выпустить первый № общестуденческого {196} журнала, для которого лично я написал статью "Революционеры и либералы". П. С. Ширский первый через воскресные школы получил для занятий рабочий кружок.
      Затем завязал сношения с рабочими и я. Пока все сходило благополучно: только мне однажды пришлось нарваться на засаду в квартире Е. И. Куприянова, арестованного в связи с ликвидацией тверского (Барыбинского) кружка. Однако, меня обыскали и, ничто не найдя, выпустили.
      Я уехал в деревню, чтобы в одиночестве предаться зубрению для экзаменов. Как вдруг, в один прекрасный вечер, ко мне экстренно приезжает сестра одной курсистки из нашего кружка и сообщает, что у меня был обыск, во время которого открыт мой "тайничок" с нелегальной литературой, рукописями, принадлежностями для печатания. Старший брат, сестра, Е. Яковлев и целый ряд других арестованы. Ходят слухи, что аресты были произведены в один и тот же день по всей России: "провал" небывалый, колоссальный...
      Ночью я трясся на крестьянской подводе. В Москве с разными предосторожностями увиделся с уцелевшим от арестов П. С. Ширским, которому передал все свои связи и указал место хранения некоторых принадлежностей для печатания. Покончив все дела, я решил перестать скрываться, зашел открыто на свою квартиру и стал дожидаться ареста. Арест не заставил себя ждать. Когда я заворачивал, задумавшись, с Садовой, мимо церкви, в Большой Козихинский переулок, я вдруг услышал сзади себя вкрадчивый голос: "Господин! а господин!" Оглянувшись, я увидел какого то субъекта в довольно потертом пальто, невзрачного вида, с беспокойно бегающими глазами. Он показался мне {197} "благородным просителем" из разряда бывших "людей", и я опустил руку в карман за подаянием. Как вдруг мой проситель, с изменившимся от страха лицом, отскочил в сторону, заикаясь и бормоча: "Что вы! что вы! не надо... не надо! я тут не при чем... мы люди подневольные..." От неожиданности я сначала ничего не разобрал и не понял, и только в изумлении спросил: "Да в чем дело, чего вам, собственно, нужно?" - "Я скажу... я сейчас... только уж вы, пожалуйста, извольте вынуть руку из кармана!" Я машинально вынул. - "Ну?" - "Так вот видите ли... мне приказано... я вас должен попросить в соседний полицейский участок... г. пристав вас ожидают". Только тут я понял - и невольно рассмеялся. - Что же, неужели вы думали, что я в вас стрелять, что ли, буду ?" - "А как знать... Нам сказали, что вы скрываетесь... Когда с обыском к вам пришли, так вы, значит, дома были, только из окошка выскочили... Бывают которые отчаянные... А ведь у меня одна голова на плечах. На моих руках семья, дети... пить, есть хотят. Мы тут не при чем - исполняем, что нам прикажут..."
      Между тем, навстречу по Козихинскому уже спешила другая такая же фигура в сопровождении городового. За ними ехал извозчик. Меня усадили и повезли. При повороте на Бронную я заметил знакомое лицо, с тревожным участием обращенные на меня глаза - Малиновского. В его лице я прощался с тем миром, из которого меня вырывали для отбывания "тюремной повинности".
      {198}
      V.
      Я - в Пречистенском полицейском доме. Хотя всю предыдущую ночь я не спал, а трясся в мужицкой подводе, напрасно я пробую заснуть. Просыпаюсь от нестерпимого зуда во всем теле. Клопы! Но, Боже мой, в каком невероятном количестве!
      Клопы на одеяле, клопы на тюфяке, клопы на стенах, клопы на полу, клопы на потолке, откуда сваливаются на тебя, словно падают дождевые капли - "кап... кап..." Никогда я не воображал, что может быть в одном помещении такое феноменальное количество клопов. Особенно свирепы отощавшие, белесоватые, почти прозрачные клопы - живые "клопиные шкурки". Я принимаюсь за их истребление с остервенением, до тех пор, пока противный специфический запах не наполняет комнаты. Наконец, кажется, массовое избиение делает свое дело: клопов больше не видно. Ложусь и от утомления тотчас же засыпаю чтобы через несколько времени вскочить, как встрепанный: клопов откуда-то наползло еще больше прежнего. Дело становится серьезным, и меня берет жуть. Я не хочу быть заживо заеденным. Опять избиение, и новая попытка заснуть с тем же результатом. Только под утро, свернувшись в три погибели, я засыпаю тяжелым сном... на столике перед открытым окном.
      {199} Клопы кусают, но их меньше. Энергии сопротивляться больше нет. Пусть кусают...
      Утром, при дневном свете, берусь за дело всерьез. Открытие! Под тюфяком на железной кровати намощены толстые, полусгнившие доски. Эти доски-живые! Они изъедены, источены и пересечены во всех направлениях ходами и норами, и все это буквально полно клопами! Этого мало: на одеяле я нахожу еще более отвратительных насекомых, каких-то в первый раз встречаемых мною вшей...
      Словом, несколько первых дней, проведенных в тюрьме, проходит в отчаянной борьбе за существование. Погибших клопов выметаю ежедневно целыми кучами. Едва-едва удается установить некоторое "состояние равновесия", при котором жить становиться уже возможно.
      Путем перестукивания узнаю, что рядом со мною сидит орловец Сотников, дальше - студент Денисов, еще дальше - земский статистик А. В. Пешехонов. Узнаю от них, что в Орле взята штаб-квартира народовольцев, а в Питере серьезно пострадали народовольцы; что в Смоленске взята только что поставленная типография со свежеотпечатанным "Манифестом" народоправцев и первою их брошюрой "Насущный вопрос" ...
      Вызывают на допрос. Везут в помещение Охранного Отделения. Вводят в большой, комфортабельный кабинет. Просят подождать. Затем входит худощавый мужчина с несимпатичным, но интеллигентным лицом.
      - А, здравствуйте, здравствуйте, Виктор Михайлович! Очень рад, очень рад... Давно знал, что придется скоро познакомиться! Вы где, бишь, остановились? Ах да, кажется в Пречистенских {200} меблированных комнатах? Знаю, знаю... довольно уютные - сравнительно, конечно: все на свете сравнительно. И управляющий комнатами обходительный, внимательный. Это, знаете ли, одно из лучших мест... отдых в нашей Москве. Другие много хуже. Ну, что вам там не очень неудобно? Ну, да здесь вам придется погостить недолго: пригласят в Петербург. А пока вот я хотел с вами повидаться, побеседовать ...
      Я почему то ждал, что меня будет допрашивать начальник охраны, полковник Бердяев, и не понимал - неужели этот непомерно шутливый штатский и есть пресловутый Бердяев, участник легендарных кутежей вел. кн. Сергея Александровича?
      Между тем мой собеседник, потирая руки, прежним шутливо-добродушным тоном продолжал:
      - Да, давно, давно мы к вам присматриваемся...
      Ну, да и вы же! Шумите на всю Москву, прямо на английский манер митинги закатываете, ораторствуете так, что только эхо повсюду раскатывается! Да, таки прогремели, прогремели вы у нас ... И неужели вы думали, что мы так-таки ничего не видим и не слышим? Да вы бы и сонных разбудили, право. А мы ведь не только весь этот шум, но и то, что за кулисами творилось, спокойно наблюдали до норы, до времени, как у себя на ладони. Ну, коротко говоря, взяли мы главную квартиру в Орле, взяли типографию в Смоленске, взяли транспорт литературы, по свежим следам, в Москве, взяли разветвления по мелким городам: ну, и ваших приятелей в Петербурге слегка потревожили. Вы ведь туда ездили, не правда ли? Знаю, что там какие-то дураки вас потревожили - эти филеры, знаете ли, обычно ужасные дуботолки. А как это вы в окно-то при обыске выпрыгнули? Мы уж думали, что вы куда-нибудь {201} после этого нырнете поглубже - ан, нет, слышим разгуливает, как барин, по Москве... Ну, пришлось вас пригласить теперь, и знаете ли - это для вас же лучше...
      Я попытался остановить этот поток слов замечанием, что его сведения ошибочны: во время обыска у меня я был далеко, в подмосковной деревне, готовясь к экзаменам, а по приезде и не думал скрываться. Если он хочет может проверить на месте.
      - Разве? Будто бы? А нам доставили перед визитом сведения, что вы дома. Наверно рассчитывали вас застать. Выходило, что вы через окно на задворки, а там через забор в соседний двор - и так далее. Ну, да это неважно. Я ведь вам не допрос учиняю - видите, и протокола никакого не будет, и разговариваем мы без свидетелей. Допрашивать вас будут в Петербурге, и мое дело - сторона. Я только хотел побеседовать с вами не в порядке следствия,! а в порядке некоторого объяснения по существу. Вы ведь, конечно, "Манифест" и "Насущный вопрос" читали?
      Я сказал, что не читал. Это была чистая правда.
      - Не читали? - удивился он. - Так, пожалуйста, взгляните. Это ведь интересно - за что люди могут подвергать себя и других опасности сесть в тюрьму. Я очень рад, что дам вам заранее возможность ознакомиться с тем, о чем там, в Питере, конечно, вас будут допрашивать, - хотя к этому делу вы ведь, в сущности, причастны только с одного боку, - не так ли? Вы ведь несколько иного толку?
      Он, не дожидаясь ответа, вышел и вернулся с "манифестом" и брошюрой. Я, несмотря на всю необычность обстановки, не устоял перед любопытством: что же дают эти обещанные публикации {202} новой партии. А мой собеседник, давши мне время прочесть манифест и перелистать брошюру и позвонив тем временем, чтобы потребовать чаю, продолжал:
      - Ну, скажите: стоило ли ради этого ставить тайную типографию? Да помилуйте, ведь все это - разве изменив два-три словечка другими, прикровенными - можно напечатать, да постоянно и печатается в "Вестнике Европы" - в этом, как изволил остроумно выразиться Николай Константинович Михайловский, "ежемесячном покойнике в желто-красном гробу с виньеткой Шарлеманя". А вот ваш старший брат, Владимир Михайлович, Евгений Яковлев, Куманин, Лебедев - с этой типографией и с транспортом сели, как куры во щи. Вы ведь, конечно, знаете об их приключении?
      Я сказал, что знаю только о факте их ареста.
      - Вы все боитесь, что я чего-то от вас допытываюсь и ловушки вам ставлю. Поверьте, что нет. Да мне и не для чего.
      Если вы ничего не знаете, так я сам могу вам сообщить вещи, которые вам знать не мешает. Братец ваш ездил в Смоленск, в типографию, получил вот то самое, что у вас в руках. Ну, его на вокзал товарищи из типографии незаметно провожали, и он далее платочком им из окна махнул: сигнализировал, что, дескать, все благополучно. Земледелам Лебедеву и Куманину - они, кажется, приятели ваши еще с Саратова? - он эти вещи отдал, у них их и забрали. Ну, а Евгений Яковлев еще когда он возился с шрифтом, да возил его в Смоленск - все время был под наблюдением. Видите, сколько я вам могу сообщить интересного. Только как же вы могли этого не знать? Люди то все вам близкие...
      {203} Я ответил, что все это, очевидно, случилось в мое отсутствие, ибо я давно в отъезде, и, готовясь к экзаменам, решительно никого последнее время не видел. Это все тоже была правда. Только о поездке Яковлева за типографией я догадывался, ибо об этом предположительно говорил со мною Тютчев.
      - Да, так вот видите ли: вас-то, собственно, мы и не считаем особенно близким к этому делу. Да и пустое оно: право же, игра не стоит свеч. Печатать нелегально то, что каждый день, и даже не между строк, можно прочесть в любой либеральной газетке! В сущности, правительство только принципиально не может допустить, чтобы на его глазах работали тайные типографии. А то можно было бы предоставить им спокойно заниматься этой невинной игрой. Несколько иное дело - другая литературка... та, которая, как нам хорошо известно, именно через вас и шла, и распространялась в Москве. Словом, вы догадываетесь... ну да, я говорю о работе ваших питерских друзей. "Летучий Листок Группы Народовольцев" и тому подобное...