А что касается тактики, достаточно держаться основного принципа: мы обязуемся все начать наступление единовременно всеми силами и средствами и развертывать их кресчендо, ни от кого не требуя больше, чем дозволяют его силы и тактические принципы, но и ничем не пренебрегая. Пусть пойдет в дело всё: начиная от самых скромных проявлений {209} "организованного общественного мнения", как петиции, адреса земств и городских дум, легальные резолюции обществ и учреждений; продолжая протестами, митингами, банкетами, уличными манифестациями; и кончая прямым бойкотом распоряжений правительства, всеобщими забастовками, захватным осуществлением требуемых общественностью прав и отстаиванием их всеми средствами, вплоть до применения оружия в любой форме, индивидуальной или коллективной, какая только для соответственного коллектива возможна и для его правосознания приемлема.
      Натансон не сразу принял такое, на его взгляд слишком внешнее, "механическое" сочетание сил, без попытки более глубокого внутреннего сближения программных и тактических воззрений. Гоц, при моей поддержке, попытался дать ему известное удовлетворение: предложив ему взять на себя задачу подготовки идущего как угодно далеко и глубоко "внутреннего" программного и тактического сближения с социал-демократами.
      Натансон взял на себя эту миссию с большим энтузиазмом. Он немедленно начал вести самым деятельным образом переговоры со своим старым другом Плехановым. Ходом этих переговоров он был вначале более чем доволен. Были довольны и мы, особенно когда он доложил, что Плеханов уже дал согласие на участие своей партии во всеобщей конференции, созыв которой намечался в последней четверти 1904 года в Париже.
      Но увы, затем возникли какие-то трудности. Мы не были вполне в курсе хода обсуждений этой проблемы внутри самой соц.-дем. партии. Слышали лишь, что резко отрицательную позицию занял Ленин. Среди меньшевиков, как сообщалось нам, мнения разбились.
      Натансон долго надеялся, что в конце концов авторитет Плеханова всё пересилит. Он ошибся. Вся заграничная социал-демократия в самый критический момент, накануне открытия Парижской конференции, послала решительный отказ от участия в ней.
      Натансон лишь скрепя сердце принял фиаско своей согласительной миссии. Ему оставалось лишь с великим сокрушением признать, что наше осторожное ограничение целей {210} конференции всё еще превышало меру политической зрелости и реализма большинства русских социал-демократов.
      Натансон был глубочайшим образом огорчен и даже удручен тем резонансом, который нашли решения конференции в русских эмигрантских кругах.
      Замена самодержавной монархии народовластием на основе всеобщего избирательного права, - формулированная, как общая цель всех партий, участвовавших в конференции, - тотчас была заподозрена: не упомянуто о прямом, равном и тайном голосовании, - значит эсеры выдали буржуазии все эти, столь ценные гарантии народовластия. Не упомянута, в числе общепринятых требований, республика - значит, П.С.Р. вступила в заговор с либералами для удержания династии, лишь с лицемерным прикрытием ее конституционными ширмами. С торжеством указывалось на то, что конференция не высказалась об с.-р. лозунге социализации земли: не ясно ли, что эсеры предали буржуазии аграрную революцию! И всё покрывалось демагогическим воплем: позор тем, кто, называя себя социалистами, налаживает сделки с буржуазией, с либеральными врагами рабочих!
      Самый видный и влиятельный из делегатов Союза Освобождения, П. Н. Милюков, сразу сильно нас огорчил: он не скрывал, что всеобщая подача голосов внушает ему не энтузиазм, а тревожные опасения; он предпочел бы ограничить его, если не имущественным, то образовательным цензом. Кроме того, он боялся, как бы этот лозунг не оттолкнул от Союза его правого, земско-дворянского крыла.
      Мне уже мерещилось полное фиаско всего предприятия: всё равно "фигура ли умолчания" в таком кардинальном вопросе, или хотя бы замена ясной всем формулировки какою-нибудь "каучуковой", т. е. слишком растяжимою или туманною - мне представлялось политическою ошибкою, чреватой для нас непоправимой компрометацией. "В таком случае, стоит ли игра свеч?" - поставил я ребром вопрос перед Натансоном, который был одним из нашей трехчленной делегации в Париже.
      Тот ответил, что, может быть, я прав; но не надо торопиться, ибо разойтись всегда будет время. Если не удастся столковаться, он лично думает, что для маскировки провала следует просто отложить конференцию на время, чтобы дать всем делегатам возможность обсудить вопросы в своих организациях. Третий наш делегат не соглашался ни со мной, ни с Натансоном; он {211} стоял за то, чтобы довести конференцию до конца во что бы то ни стало; иначе говоря, довольствоваться тем ее итогом, какой удастся получить, как бы скромен он ни был. Но этим третьим был - стыдно сказать, а грех утаить - Азеф.
      Инцидент с вопросом об избирательном праве кончился, однако, так же быстро и благополучно, как волнующе начался. Один за другим высказывались в один голос против Милюкова все остальные три делегата Союза Освобождения; первым, от имени земской общественности, князь П. Долгоруков, решительно отвергавший опасность раскола среди "освобожденцев" в России: кроме всеобщего избирательного права, иного объединительного лозунга, там себе не представляют.
      От "интеллигентской" части Союза его поддержал В. Яковлев-Богучарский; но всего темпераментнее спорил за чистоту лозунга - П. Б. Струве! Для Натансона и меня всего любопытнее было слушать, как оправдывался потом перед нами дезавуированный своими же соделегатами Милюков. - "Держу пари, что вы, как социалисты, за моей аргументацией подозреваете тайное желание устранить рабочий плебс в пользу капиталовладельцев. Поверьте мне, что дело совсем стоит иначе. Если я чего боюсь, так это только того, как бы мужики не затопили в русском парламенте цвет интеллигенции своими выборными - земскими начальниками да попами...". Для характеристики тогдашнего отчуждения лидера русского либерализма от истинных дум и чувств русской деревни нельзя было бы и выдумать чего-нибудь более нелепого.
      Одно время казалось, что трудность, устраненная на русской арене, возродится вновь на польской. Делегат П.П.С. - им был Пилсудский - вдруг в сухо-формальном тоне поставил ребром вопрос делегату польской Национальной Лиги - им был Роман Дмовский: как объяснить неучастие последнего в обсуждении вопроса о всеобщем избирательном праве и то, что требования всеобщей подачи голосов нет и в программе Национальной Лиги? Дмовский вежливо ответил.
      Да, в их программе такого пункта нет, но эта программа имела в виду лишь независимую или по крайней мере автономную Польшу; и так как еще неизвестно ни время ее создания, ни условия, при которых она возникнет, то вопрос о такой конституционной частности, как организация избирательного права, мог быть оставлен и оставался открытым. Но теперь, {212} когда вопрос поставлен об общих требованиях всех национальных и общественных групп в пределах Российской империи, Национальная Лига не имеет никаких возражений против признания всеобщего избирательного права их общей целью. Пилсудский этим не удовлетворился.
      Он поставил второй вопрос: может ли он истолковать этот ответ в том смысле, что активная борьба за всеобщую подачу голосов будет отныне составлять часть официальной опубликованной во всеобщее сведение программы польской Национальной Лиги? Дмовский тем же вежливо-сухим тоном ответил, что представитель П.П.С. понял его совершенно правильно.
      Еще более благополучно прошли два остальные пункта общих всей конференции требований: безоговорочное отвержение насильственно-руссификаторской политики внутри России и агрессивной, захватническо-воинственной политики во вне (пункт, имевший свою остроту ввиду всё еще длившегося дальневосточного конфликта). Без возражений прошло, наконец, и принятие общего принципа права национальностей на самоопределение.
      - Для партии наступает новая эра! - сказал мне Натансон по окончании конференции. - Однако есть еще темное пятно впереди: как при явной вражде социал-демократов удастся нам провести на родине весь этот план грандиозной кампании банкетов, митингов, уличных демонстраций и всего того, что могло бы из этого вырасти? Словом, план всенародной революции?
      Тревоги его были напрасны. Литературная полемика эмиграции осталась литературной полемикой; а вспыхнувшее и развивавшееся "самотеком" движение протеста и манифестаций покатилось, как лавина, захватившая своим потоком всё и всех. И не только те, плехановские и меньшевистские элементы, которые с самого начала по существу дела были настроены к нашему плану благоприятно, но и самые "твердокаменные" большевики не вынесли той самоизоляции, на которую они обрекли было себя своей упорной нетерпимостью.
      И Натансон, всё еще чувствовавший что-то вроде похмелья после конечного неуспеха своей дипломатической миссии перед русской с.-д. эмиграцией, сказал Гоцу и мне: "Было бы лучше, если бы я не внял вашему призыву перейти в эмиграцию. Следовало выждать на месте вот этого момента.
      {213} Именно теперь, там, на месте, я пригодился бы гораздо больше, чем здесь. А я сжег раньше времени за собою корабли и вот остаюсь не у дел".
      - А ведь, может быть, Марк и прав, - после его ухода сказал я: - вот когда он в России был бы в своей родной стихии, ну, как рыба в воде!
      - Ах, любой из нас, - кроме разве меня, калеки, - был бы там сейчас, как рыба в воде... - скорбно отозвался Гоц.
      Прикованный к креслу, полупарализованный предательскою болезнью, он и раньше бесконечно страдал от самого тяжкого сознания, какое только может выпасть на долю революционера: сознание безнадежной инвалидности, когда надо заменить товарища, друга, брата на опасном посту. А тут к этому присоединилось ожидание "слушного часа" - момента решительного боя...
      {214}
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Возвращение "грызунов" в Россию. - Максимализм "бабушки". - Споры об аграрном терроре. - Письмо Гершуни. - 1905 год в эмиграции. - Тяга на родину.
      Поездка Гоца и Минора в 1903 году в Германию к "грызунам" с призывом была результатом крайней тревоги после обрушившихся на партию провалов. Они недооценивали самоврачующей силы уже окрепшего партийного организма, и прав оказался E. E. Лазарев, говоривший: "Посмотрим, может быть, и без нас там русские Авось да Небось выручат". И они выручали.
      Неведомо для самих себя, как бы ощупью, наши "грызуны" набрели на практически более правильное решение, чем их поседевшие на подпольной работе старшие братья. Отправься они на работу тогда же, в 1903 году, они, быть может, растерялись бы, попав прямо на свежее пепелище после партийного пожара, и, обжегши себе пальцы, томились бы по гиблым местам ссылки. А позже, на рубеже 1904-1905 гг., они застали в России конъюнктуру, как нельзя более благоприятную. Два блестящих дела, фон Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, взбудоражили всю страну; она вся была охвачена грандиозной кампанией демонстративных общественных петиций и протестов, торжественных банкетов и митингов. Именно в этот момент выход на политическую сцену целой группы образованных, хорошо спевшихся между собою и развивших свои способности, как ораторов и полемистов, молодых людей - дало максимум своего эффекта. Илья Фондаминский, выступавший под разными псевдонимами (особенно - Бунаков), прослыл "Непобедимым"; он известен был еще под кличкой "Лассаль", очень подходившей и к его внешности. Авксентьева (псевдоним - Серов) окрестили "Жоресом"; оба они не {215} только быстро выдвинулись, как первоклассные ораторы на больших народных митингах, но и приобрели опыт политического спора с златоустами профессорского и адвокатского закала из рядов либеральной партии.
      "Бабушка" тем временем рвется в Россию, бунтует против медлительности революционных организаций, "бабушка" на крайнем левом крыле. Она вдохновляет группу "аграрников", будущих максималистов, находящих, что партийный террор чересчур "аристократичен" и поверхностно-политичен; они хотят спустить его в "низы" и разлить широким половодьем, дополнив его аграрным и фабричным террором. Но Центральный Комитет не соглашается утвердить переход всего боевого дела в руки слишком импровизированных "ревтроек", а на фабричный и аграрный террор накладывает категорический запрет. "Бабушка", скрепя сердце, подчиняется. Впрочем, вера во всякие организации у нее падает, и она проповедует личную вооруженную инициативу: "Иди и дерзай, не жди никакой указки, пожертвуй собой и уничтожь врага!". И каждую свою статью неизменно заканчивает одним и тем же двойным призывом: "В народ! К оружию!".
      Своим неутомимым, кипучим темпераментом она предчувствует близость крупных событий и жаждет передать всем ту смелость революционного "дерзания", которая наполняет ее душу. Она совершенно наэлектризовала окружавшую ее и склонную к восторженности молодежь. Она вдохнула в них жажду открытой борьбы, жажду решительного революционного действия.
      Тяжелее всех нас случавшиеся разногласия с молодежью отражались на Миноре. Молодежи скопилось заграницей вообще, а в Женеве в особенности, множество. Вскоре из нее выделился кружок, человек в 20-25, преимущественно рабочих из Западного края, особенно из Белостока, совершенно эмансипировавшихся от всякого влияния Осипа Соломоновича и постепенно совсем отдалившихся от него. Кружок скоро приобрел и своих лидеров. Это были: Евгений Лозинский (Устинов), претендовавший впоследствии на то, что он совершенно независимо от Махайского изобрел теорию непримиримого классового антагонизма рабочих с интеллигенцией, как монопольной обладательницей "умственного капитала"; семинарист Троицкий, впоследствии ставший, под псевдонимом {216} Тагина, одним из литературных лидеров "максимализма"; и ученик земледельческого училища М. И. Соколов, прославившийся через несколько лет, под кличкою "Медведь", участием в Московском восстании и организацией знаменитого взрыва Столыпинской дачи на Аптекарском острове. Группа эта, посвященная Лозинским в теории расцветавшего тогда во Франции "анархосиндикализма", увлекалась "максималистской" перспективой захвата в момент революции всех фабрик и заводов для передачи их в руки рабочих, а лучшим средством приблизить революцию считала "экспроприации" и экономический (аграрный и фабричный) террор.
      В Женеве молодая группа, принявшая резолюцию Устинова, насчитывала 25 человек. Согласно этой резолюции, "на обязанности боевых дружин в деревне должны лежать организация и осуществление на местах аграрного и политического террора, в целях устрашения и дезорганизации всех непосредственных представителей и агентов современных господствующих классов". Резолюция требовала, чтобы партия решила: 1) "немедленно, сейчас же приступить к организации с этой целью возможно большего числа боевых дружин" и 2) "заполнить всю деревенскую Русь листками и прокламациями, призывающими сами крестьянские массы к повсеместной организации таких дружин". И т. д., и т. д.
      "Мы хотим, чтобы движение приняло такую форму, как в Ирландии, - говорил Лозинский. - Но мы не надеемся здесь исключительно на силы партии... Мы думаем, что нельзя всё возлагать на нас. Поднять деревню своими агитаторами мы не можем физически; единственное, что мы можем - это оказать идейное влияние на борьбу крестьянства...". "Мы можем только наводнить деревню листовками, брошюрами об экономической борьбе и об аграрном терроре". "Партия не может регламентировать работу крестьянских организаций. Контроль здесь невозможен и вреден".
      Как сейчас помню, как разволновался из-за этого О. С. Минор. Иные из нас не разделяли его тревог. Очень печально, конечно, - говорили "флегматики", что впервые в нашей среде произошло что-то вроде деления на "отцов" и "детей", что вся аргументация более опытных и теоретически более подготовленных людей отскакивала, как от стены горох, от специфической "настроенности" компактной группы {217} партийного молодняка.
      И всё же, нечего принимать это слишком трагически. Если даже они сохранят свой заряд до возвращения в Россию, так ведь на местах они столкнутся с людьми, вооруженными известным опытом, которые их одернут... Но Минор только еще пуще волновался: "Этот толстокожий оптимизм надо бросить. На местах они чаще всего найдут пустое место после очередного разгрома, полтора человека с печатью комитета, и обработают их или отодвинут в сторону и сами завладеют печатью и наделают таких дел, что потом не будешь знать, куда деваться.
      А, во-вторых, их резолюция опережает их приезд, ее уже везде читают - она ведь без именных подписей, это просто резолюция женевской группы партии, а в России все знают, что в Женеве и Гоц, и Волховской, и Шишко, и Чернов - и вот увидите, еще примут это за наше общее мнение, авторитет имен заставит смолкнуть сомнения, - и кто будет в этом виноват, если не мы? Нет, этого так оставить нельзя, нам надо составить контррезолюцию и так же широко ее повсюду распространить и всеми нашими подписями снабдить, чтобы никаких недоразумений и быть не могло. Вы там как хотите, а я не желаю, чтобы обо мне думали, будто я на старости лет в "красном петухе" обрел разрешение всех задач революции. Если вы так тяжелы на подъем, так я один составлю особое мнение и подпишу его и буду рассылать, - чтобы не чувствовать на своей совести потакательства такому вот революционному упростительству и вспышкопускательству!".
      Осип Соломонович растолкал-таки всех, вплоть до самых хладнокровных, заставил меня засесть и составить обстоятельный проект резолюции, заставил нас собраться и обсудить подробно ее редакцию - и вот, благодаря ему, появился документ, имеющий существенное значение для будущего историка партии "резолюция о работе в деревне и об аграрном терроре" за 16-ю подписями. Тут были подписи и наших "стариков" - Волховского, Бохановской, Добровольской, Минора и его жены (Шишко и Гоца по болезни не было в Женеве, Лазарев жил в Кларане), и "середняков" - кроме меня и моей жены, дали свои имена Билит, позднее раненый при взрыве нашей лаборатории, Севастьянова, погибшая позднее в России на террористическом акте, и др.
      В чем заключалась сущность нашей резолюции? Она {218} решительно отвергала включение аграрного террора в число средств партийной борьбы и рисовала целый стройный "план кампании" в деревне. Вот этот план: "Мелкие деревенские организации, а равно и деревенские агитаторы-одиночки должны быть объединены в союзы, охватывающие возможно большие по пространству районы; должны быть поставлены в связь с городскими организациями, для обеспечения одновременности действий: должны подготовлять крестьянство своей местности к участию в общем одновременном движении и к расширению его в своем районе". Необходимо "повсеместное выставление крестьянами однородных требований, в духе нашей программы-минимум, и поддержание их всесторонним бойкотом помещиков и отказом от исполнения правительственных требований и распоряжений; сюда, в особенности, входит отказ от дачи рекрутов, запасных и от платежа податей.
      Такой всесторонний бойкот вызовет, конечно, попытки сломить сопротивление крестьян репрессивными мерами. На такие репрессивные, насильственные меры необходим отпор также силой; подготовлять и осуществлять такой отпор есть дело крестьянских организаций, выступающих в этом случае в качестве боевых дружин. В подходящий момент такой отпор из ряда партизанских актов может превратиться в ряд массовых сопротивлений властям и, наконец, в частное или общее восстание, поддерживающее соответственное движение в городах или поддержанное им. Поскольку партийный лозунг этого движения должно быть завоевание земли, оно должно состоять не в захвате определенных участков в руки определенных лиц или даже мелких групп, а в уничтожении границ и межей частного владения, в объявлении земли общей собственностью, в требовании общей, уравнительной и повсеместной разверстки ее для пользования трудящихся".
      В период своего наибольшего подъема, в 1905-1906 гг., крестьянское движение пошло именно по этой дороге. Целесообразность и жизненность данного "плана кампании" была подтверждена революционным опытом. Вехи для крестьянского движения были поставлены верно. По этим вехам оно пошло в момент высшего напряжения своих сил и, только разбившись о гранитный мол вооруженной правительственной власти, волны народного моря расплескались, разбрызгались в отдельных проявлениях аграрного террора и {219} экспроприаторства, партизанства "лесных братьев", "лбовцев" и т. п. То, что сторонники аграрного террора считали программою подъема движения, оказалось программою его упадка. То, в чем они видели средство победы, оказалось симптомом и результатом поражения.
      По приезде из Америки в духе нашей резолюции написала статью Е. К. Брешковская, именем которой много злоупотребляли во время ее отсутствия многие сторонники аграрного террора. Какие же крупные "теоретические и практические силы" стали на сторону нового течения? Среди участников этого "течения", кроме молодежи, можно назвать только князя Д. Хилкова, бывшего толстовца, который одно время, по закону реакции, круто повернул к признанию всех видов насильственной борьбы. В начале этого своего "полевения" он вступил, под влиянием Л. Э. Шишко, в Партию С.-Р., но впоследствии, с наступлением эпохи "свобод", стушевался и покинул революционное поприще. Когда наступила контрреволюция, он и формально заявил о своем выходе из Партии.
      Аграрный террор не был включен Партией в ее программу; против него высказался и Съезд Аграрно-Социалистической Лиги, и первый съезд заграничной организации, и некоторые областные съезды в России. Ц. К. предоставил сторонникам "нового течения" полную свободу отстаивать свои взгляды внутри партии. Но он требовал, чтобы - пока Партия не изменила своего отношения к аграрному террору - никто не переходил от слов к делу и не бросал аграрно-террористических призывов и лозунгов в крестьянскую массу. Это было элементарное требование дисциплины. Кто не хотел или не мог ему подчиниться, тому оставался один путь - уйти из Партии.
      Ц. К. поставил перед "аграрниками" этот вопрос ребром. Он предлагал им либо свободу защиты своих взглядов при дисциплине поступков, либо выход из Партии. После долгих колебаний, "аграрники" выбрали первое. Они дали торжественное обещание, что ни в чем не нарушат партийной дисциплины. Они будут стараться переубедить Партию, но пока это не удастся, останутся в рамках, начертанных партийными постановлениями.
      "Бабушка" верила, что всё обойдется хорошо, ей было слишком дорого и крестьянское дело и молодые силы, {220} которые для этого дела могут быть полезными. Не все в Ц. К. и в редакции Ц. О. Партии были такими оптимистами, как она...
      Во время женевских споров противники аграрного террора спрашивали его защитников, почему они не идут дальше, не провозглашают фабричного террора, не провозглашают вообще анархического террора против имущих? Лозинский и его товарищи пытались провести грань между террором аграрным и другими видами экономического террора. Но эти различия были шиты белыми нитками. Логика брала свое, и, столкнувшись в Екатеринославе с квази-партийными элементами, пошли навстречу их настроению. Проведенная им в этом городе резолюция высказалась не только за аграрный, но и за фабричный террор.
      Чем дальше в лес, тем больше дров. Молодой группой будущих максималистов была выпущена гектографированная прокламация, в которой впервые прозвучала нотка анархического отрицания парламентаризма. Против своих врагов говорилось в этой прокламации - "народ не пойдет с выборными билетиками в руках - он пойдет с дубиною...".
      Наконец чашу терпения центральных учреждений Партии переполнила прокламация, составленная, вероятно, лично "Медведем" после того, как он основался в Минске, где наладил крестьянскую газету и где его сторонники временно овладели Сев.-Зап. "областным комитетом".
      Прокламация эта, озаглавленная "К рабочим и крестьянам" (ноябрь 1904 г.), была направлена против еврейских погромов. Но автор был, видимо, твердо уверен, что надо клин клином вышибать и что погромы нужны - только не погромы евреев, а погромы всех имущих. Он даже усвоил себе поистине погромный, разухабистый стиль, вполне гармонировавший с ультра-демагогическим содержанием лозунгов, бросаемых в массу. Вот образец этого стиля:
      "Мы не царские палачи, мы трудовой народ и мы готовы каждому, кто сидит у нас на горбу, свернуть шею. Мы не прочь выпить с горя, но косушка не вышибает у нас ума и совести и, принимаясь за дело, мы будем твердо помнить: бей чиновников царских, капиталистов и помещиков! Бей покрепче и требуй - Земли и Воли!". И т. д. и т. д.
      "Бей! бей покрепче!". Краткость, простота и выразительность этих лозунгов были поистине изумительны. И как {221} своеобразно хорошо звучали эти слова: "Мы не прочь выпить с горя, но косушка не вышибет у нас ума и совести" за подписью - областного комитета Партии с.-р-ов.
      Полученная заграницей прокламация с кратким, но энергическим лозунгом "бей!" и выразительной философии "косушки" произвела сенсацию. Осип Соломонович предъявлял этот документ всем: "Ну, что, далеко мы уехали бы с нашей терпимостью и хладнокровием? Как вы это назовете? Революционеров нашим именем воспитывают в народе или просто красных погромщиков?". И приходилось сознаться, что в настороженности Минора оказалось больше политического разума, чем в уравновешенности многих его товарищей.
      "Медведь" был немедленно вызван заграницу. Еще раньше "бабушка" написала ему и его товарищам самое энергическое письмо - одно из тех писем, которые она так неподражаемо умела писать, когда хотела кого-нибудь хорошенько распечь. С этим совпала самая решительная оппозиция целого ряда русских организаций группе "Медведя". Оппозиция дошла до того, что некоторые организации, обвиняя эту группу в непартийных действиях, объявили ей бойкот.
      Однако и на этот раз дело кончилось миром. "Медведь", приехав заграницу, признал инкриминирующую прокламацию ошибкой, совершенной в водовороте событий по неосмотрительности, вследствие спешной работы. Еще раз обязался оставаться в пределах лойяльности и не нарушать партийной дисциплины. Еще раз оказалось, что он брал на себя обязательства, которые не мог выполнить.
      Как предотвратить возможность со стороны "аграрников" тех или других шагов, вредных для Партии. Этот вопрос и раньше долго занимал руководящие партийные сферы. "Бабушка" сама хотела ехать в Россию, чтобы стать во главе крестьянского дела; но поездку ее необходимо было пока отложить. До приезда в Россию "бабушки" работать вместе с "аграрниками" и связать их с Партией должен был С. Н. Слетов. Будучи решительным противником экономического террора, он, однако, имел некоторые точки соприкосновения с молодыми "крестьяновцами" и поэтому был особенно пригоден для этой роли. С такими намерениями Слетов и выехал в Россию. Но он был взят на границе 3-го сентября 1904 года по доносу Азефа, с которым незадолго перед тем имел ряд {222} столкновений принципиального и организационного характера.
      Вследствие этого ареста "аграрники" остались одни, не имея среди себя лица, которое могло бы сдерживать их увлечения и предупреждать трения с Партией.
      До заграницы стали снова доходить сведения, будто у "аграрников" готовятся какие-то сепаратные совещания. Снова Ц. К. поставлен был лицом к лицу с чем-то вроде попытки создания "аграрниками" "организации в организации". Снова оказалось, что они одной ногой стоят в Партии, другой - вне ее. Быть может, дело дошло бы до организационного конфликта, но он был предупрежден Курским провалом. "Медведь", правда, успел, отстреливаясь, уйти от полицейской облавы. Но силы изменили ему, нервы не выдержали, и в тот же или следующий день он, обессиленный, был арестован без всякого сопротивления на вокзале.
      13-го сентября 1905 г. комендант Шлиссельбургской крепости явился в камеру к Гершуни. Министр, по хлопотам коменданта, разрешил перевести Гершуни из "чистилища" в общую тюрьму: оттуда уже многие выпущены совсем, оставшиеся ждут своей очереди. Впереди маячит Государственная Дума, что-то вроде конституции и всеобщей амнистии. И на самый нескромный вопрос - что же, неужели это Плеве дал конституцию? - комендант, с видом купальщика, бросающегося стремглав вниз головой в холодную воду, оглянувшись вокруг, шепчет: "Какой там Плеве, он на куски разорван бомбой, а тот, что бросил, здесь же сидит, в камере неподалеку... Сазонов его фамилия"...
      Из чистилища вскоре перешел в общую тюрьму и Егор Сазонов - и точно ярким снопом прожектора осветилось всё, что происходило и происходит в России. Вслед за комендантом разложение охватило весь гарнизон сторожей и жандармов. Плохо разбираясь в происходящем, они уже начали разделяться на "правовой порядок" и на "левых". Через последних просачивались извне все новости и через них же проходили письма на волю. Еще сейчас помню, с каким волнением я развернул одно из таких контрабандных писем и увидел знакомый, бесконечно дорогой почерк Гершуни. {223} "Бабушке, Михаилу Рафаиловичу, Виктору Михайловичу и всем ближайшим друзьям!"... А дальше следовал текст замечательного письма, в котором сердечные излияния переходили в мастерски набросанную перспективу партийного будущего, перемежались рядом метких соображений чисто-практического свойства и сливались с целой философией русской революции.
      Шлиссельбург еще держался. Но его уже ждало расформирование. Значит каменный мешок выпустит из своих недр и Гершуни. Но если и он его не удержит, какие еще стены и замки помешают ему вновь оказаться в наших рядах? Какая сила его остановит? Разве только смерть. Но об этой возможности, самой страшной и самой действительной, мы тогда думали меньше всего.
      ***
      Во второй половине 1905 года в руководящих эсеровских кругах заграницей настроение стало становиться всё более и более нервным. Причина была ясна всем. Темп жизни в России становился всё быстрее. Откликаться на вопросы и злобы дня "из прекрасного далека" стало необыкновенно трудно. Пока дойдут русские газеты, пока напишешь статью и соберешь все остальные материалы для очередного номера, пока его отпечатают, пока его успеют переправить контрабандными путями, пока там, в России, развезут по организациям смотришь, содержание номера приобретает характер почти что исторический.
      Казалось бы, то же самое было и раньше; техника изготовления и доставка зарубежной литературы ведь не ухудшилась, а даже улучшилась.