Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Балтийский эскорт

ModernLib.Net / Исторические приключения / Черкашин Николай Андреевич / Балтийский эскорт - Чтение (Весь текст)
Автор: Черкашин Николай Андреевич
Жанр: Исторические приключения

 

 


Николай Черкашин
 
Балтийский эскорт

      Новая книга писателя-мариниста в «Морской коллекции Совершенно секретно» посвящена морякам Балтийского флота. В остросюжетных документальных повестях «Полет над морем «майского жука» и «Знак Вишну» - раскрываются неизвестные страницы военной истории.
      Вторая часть книги - очерки о судьбах балтийцев нашего времени, о писателях Викторе Конецком и Валентине Пикуле.
 

БАЛТИЙСКИЙ ЭСКОРТ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
НА РУМБАХ БАЛТИКИ СЕДОЙ

ПОЛЕТ НАД МОРЕМ МАЙСКОГО ЖУКА

Глава первая
 
ТАЛИСМАН ПОКОЙНИКА

      Москва. Май 1991 года
      Из акта осмотра места происшествия: "…21 мая 1992 года при сливе соляной кислоты из железнодорожной цистерны № 787 340 154 на эстакаде московского химкомбината № 7 обнаружены слабо выраженные останки человека (предположительно мужчины). По нерастворенным остаткам одежды (в основном металлической фурнитуры) можно предполагать, что погибший был одет в джинсы фирмы "Вранглер", о чем свидетельствуют надписи на пуговицах.
      Из личных вещей уцелели от воздействия кислоты лишь зубная коронка из желтого металла и подвесной знак из белого металла в виде распластанного майского жука на прорезном плоском кольце. На обратной стороне майского жука гравировка: "Павликов. 1892 -1902".
      - Вот этот знак, - положил передо мной серебряную вещицу следователь по особо важным делам Виктор Снежков. Впрочем, для меня он прежде всего сосед-приятель по подъезду, а уже потом сотрудник МУРа, розыскник высочайшего класса, весьма преисполненный собственного достоинства. Тем удивительнее было, что на сей раз он обращался ко мне не за электродрелью или за свежим номером "Морского сборника", до которого как бывший моряк был большой охотник, а как бы по-своему следовательскому делу.
      - Ты не знаешь, что он может означать, этот жук? Опросил всех наших знатоков-фалеристов. Полный ноль.
      Увы, я тоже ничем не мог ему помочь.
      - А этого, погибшего, звали Павликов?
      - Все может быть, все может быть… - вздохнул Снежков и перевел разговор на другую тему.
 

* * *

 
      Этот майский жук не выходил из головы весь день, всю неделю. Я даже открыл Эдгара По и перечитал его "Золотого жука", но и чтение ни на что не натолкнуло. Стал расспрашивать знакомых коллекционеров. Позвонил известному нумизмату-орденоведу Валерию Дурову, но и в обширнейшем собрании Государственного исторического музея не было медали "Майского Жука", хотя хранилась там и такая редкая награда, как английский орден Чертополоха.
      Во всей этой ужасной истории поражало еще то, что владелец серебряного майского жука погиб именно в мае…
      Я стал вспоминать все, что знал об этих насекомых, как их ловил в детстве майскими вечерами на березовых полянах: басовитые, низко и медленно летавшие красавцы-жуки легко сбивались кепкой да и просто ладонью. Мы прятали их в спичечные коробки и прикладывали к уху, но жуки не жужжали, а упорно скреблись…
      Всякий раз, когда я слушаю "Полет шмеля" Римского-Корсакова, я представляю себе почему-то не шмеля, а неторопливый полет майского жука, гудящего в теплом пряном воздухе.
      Но, боже, какая ужасная участь - погибнуть в цистерне с соляной кислотой!
      В этом мае Москва отмечала столетие Михаила Булгакова. Я писал о нем пьесу и частенько заглядывал в музеи МХАТа в Камергерском переулке. Вот в этом-то переулке в витрине "Пушкинской лавки" я однажды и увидел майского жука. Знакомый прямокрылый силуэт пластался на кольце с подвеской! Знак, извлеченный из останков покойника, знак, о котором никто ничего не знал - ни в МУРе, ни в ГИМе, - преспокойно чернел на книжной обложке. Книга называлась "Школа на Васильевском". Я бросился в лавку. Увы, таких книг в лавке уже не было, и я долго упрашивал продавца продать мне тот последний экземпляр, что был выставлен за стеклом. Как ни хотелось ему разорять витрину, но он уступил, и я стал листать "пособие для учителей" прямо у прилавка.
      Речь в книге шла об одном старом петербургском лицее. Созданная в середине 19-го века немецким педагогом Карлом Ивановичем Маем школа, объединявшая гимназию и реальное училище, быстро завоевала добрую славу гуманным укладом, основанным на главной заповеди Яна Коменского: "Сперва любить, затем - учить". Учили в ней, кстати, на совесть, так что частная гимназия на 10-й линии Васильевского острова вполне могла претендовать на ранг первоклассного по европейским меркам лицея.
      Здесь, в отличие от казенных гимназий, не носили ученическую форму, учились радостно и весело, превращая иногда уроки в шествия, спектакли, празднества знаний, то есть так, как спустя столетие начнут учить в американских школах, объявив о создании "игрового метода".
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. "Перед растроганным директором, сидевшим посреди реакреационного зала в окружении педагогов и толпы приглашенных родителей, - писал об одном из таких "географических спектаклей" Александр Бенуа, - прошло "шествие рек" в соответствующих костюмах и с произнесением каждой "рекой" уморительных немецких стишков, сочиненных известным ученым-этнографом академиком Радловым. Я изображаю Хуанхэ, а мой друг - Янцзыцзян. Нам из этнографического музея были одолжены настоящие китайские халаты, привесили длинные косы и висячие усы… В этом же шествии участвовал и Николай Рерих, изображавший великую русскую реку Волгу. А впереди географического парада шли два величественных герольда со знаменами, на которых был изображен в виде герба майский жук.
      Карл Иванович был очень растроган представлением, чаще обычного нюхал свой любимый табак. Придуманным гербом тоже остался доволен. С этого времени за воспитанниками школы утвердилось и стало почти официальным необычное название - "майские жуки"
      Вечером я заглянул к соседу-следователю. Снежков с интересом перелистал книгу:
      - Интересно, но… Информация слегка запоздала. Мы уже установили личность погибшего. Некто Павликов Борис Семенович, 1948 года рождения. Москвич. Скупщик икон, орденов и медалей… Честно говоря, я не ожидал, что это гиблое по всем нашим меркам дело пойдет так быстро…
      Снежков горел желанием поделиться удачей, только этим можно было объяснить то, что он впервые так подробно стал рассказывать о своей работе.
      - Ход мысли был таков: цистерна пришла на комбинат с нетронутыми пломбами. Значит, труп был брошен в кислоту там, где наполняют ею цистерну. По документам, груз прибыл из Вольска… Лечу в Вольск. Город не ахти как велик, и всех коллекционеров наград удалось найти в тот же день: они собирались на свою тусовку в клубе местного химзавода. Все как один подтвердили, что из Москвы к ним периодически наезжал некто Пабло, он же Павликов Борис Семенович, который привозил дубли-новоделы для продажи и обмена, он же скупал ордена, в основном советские, в основном содержащие драгметаллы…
      - Так значит, "майский жук" принадлежал деду этого Павликова. Судя по датам…
      - Скорее всего… Он таскал его с собой как талисман. - Снежков отстегнул от цепочки с ключами знак гимназии Мая и еще раз внимательно осмотрел гравировку.
      - Только зачем он инициалы деда забил? Видишь? Да, перед фамилией "Павликов" и в самом деле виднелись выбоинки прибитого металла.
      - Интересно было бы узнать, как звали его деда, - вздохнул я.
      - Ну, дед здесь дело десятое… Тут узнать бы, кто его в кислоте искупал да за что?
      Мы заспорили. Я утверждал, что дед, отец и вообще вся родословная погибшего здесь очень важны. Шутка ли, угодить в адский котел при жизни, и не на том свете, а на этом! Тут рок, тут проклятье над всем родом Павликовых, не могли прегрешения лишь одного человека навлечь столь жестокую кару! Снежков только усмехался в свои рыжеватые усы. Я спросил его:
      - А инициалы уже нельзя восстановить?
      - В принципе, можно…
      - А как?
      - Как, как… Точно так же, как читают перебитые номера на двигателях угнанных машин. В подповерхностных структурах металла всегда остаются деформации от первоначально выбитых цифр. В лаборатории их читают на специальной аппаратуре.
      - А ты не мог бы отдать этот знак на экспертизу?
      - Зачем?
      - Ну, отдай… Для меня лично. Мысль одна есть. Как сосед соседа прошу.
      - Смотри, потом не расплатишься…
 

Глава вторая
 
ПАРОХОД ПРОХОДИТ СКВОЗЬ КВАРТИРУ, ИЛИ ТЕЗКА БУДЕННОГО…

      Зачем я потащился в это унылое стойбище панельных жилых башен - и сам толком не знаю. Вело смутное чувство - посмотреть на отца утопленного в кислоте сына-крестоторговца, узнать от него - в самом ли деле учился в гимназии Мая дед Пабло и кем он был… По замыслу пьесы о Булгакове мне был нужен именно такой эпизод: кара потомков за грехи предков.
      Снежков снабдил меня нужным адресом: ехать надо было на край Москвы, где за мостами, за полями (аэрации), за трамвайными кругами, не на небе, на земле жил в многоэтажной скоростройке старик…
      …Дверь на площадке семнадцатого этажа, расписанной названиями рок-групп, открыла мне пожилая медсестра.
      - А что, Семен Михайлович нездоров?
      - А вы ему кто? - строго спросила женщина в белом халате. Я объяснил, кто, зачем и даже предъявил писательское удостоверение.
      - Ну, хорошо, - смилостивилась она. - Посидите пока на кухне. Семен Михайлович только что принял лекарство. Сейчас он… отойдет, то есть придет в себя, тогда и поговорите.
      На кухонной стене, заляпанной кофейными пятнами, криво висела засиженная мухами акварель под стеклом: прямотрубый двухмачтовый пароход резал нескошенным носом морскую волну. На черном борту читались белые буковки - "Пионер". За кормой полоскался красный флаг. Судя по весьма неуверенным мазкам, это была типичная картина-«капитанка», какие охотно писали как в прошлом, так и в нынешнем веке капитаны судов, любовно малюя, чаще по-любительски примитивно, реже - даровито и вдохновенно, свои парусники и пароходы. Надо было полагать, что в соседней рамочке красовался и фотопортрет самого автора и хозяина дома: крепкий породистый старик в морской тужурке, завешанной весьма плотным иконостасом наград, среди которых я разобрал орден Ленина, два Красных Знамени, три Красных Звезды и совершенно чужеродный на мундире капитана дальнего плавания знак "50 лет органам ВЧК - КГБ". Из комнаты вернулась медсестра.
      - Я уж вам скажу, раз вы пришли и сами все увидели… Семен Михайлович не совсем душевно здоров. И состоит на учете в нашем психоневрологическом диспансере. Мы как раз рядом с его домом расположены… Ну, которые ветераны и инвалиды, мы их на дому навещаем…
      - А в чем выражается его душевное заболевание?
      - Вялотекущая шизофрения, осложненная галлюционаторными явлениями… Раз в году, обычно осенью, ему кажется, что через его квартиру проходит пароход. Он прячется и очень боится, что его размажет о стенку… Сейчас, после гибели сына, течение болезни резко обострилось. Вот прихожу, делаю ему успокоительные инъекции.
      - А так с ним можно общаться?
      - Можно. Только его иногда заносит… Просто надо иметь это в виду… Семен Михайлович, - медсестра приоткрыла дверь в комнату. - К вам товарищ по делу пришел. Как вы себя чувствуете?
      - Нормально, - буркнул краснолицый тучный старик. По-детски розовые щеки никак не вязались с седой шевелюрой, слегка порыжевшей от табачного дыма.
      Я сел в продавленное кресло и стал расспрашивать его о ближайших родственниках. Свою родословную он знал не дальше деда, но и этого оказалось достаточно, чтобы установить, что отец его Михаил Иванович Павликов в гимназии Карла Мая не обучался, равно как никаких других "гимназиев" не кончал, а всю жизнь был паровозным машинистом на Николаевской железной дороге. Сам же Семен Михайлович родился в 1905 году и потому считает, что станция метро "Улица 1905 года" названа в его честь. Равно как и "Павелецкая". А станция "Пионерская" наречена по имени парохода "Пионер", на котором он капитанил до войны. А поскольку именно на нем он получил орден Ленина, то и станция "Ленинский проспект" обозначена в память этого события.
      Я не стал спорить, спросил только, за что он получил орден Ленина.
      - А поляки, гады, торпедой шандарахнули в тридцать девятом… Вот за спасение парохода и получил.
      - Позвольте, какие поляки? Может, немцы?
      - Да поляки, говорю. Они, сволочи, сбежали из Таллинна на подводной лодке и нам в Финском заливе под котлы торпеду засадили. Я еле успел пароход на банку выбросить.
      Все это очень походило на самый натуральный бред. Но тут, видя мое крайнее недоумение, вмешалась медсестра:
      - Семен Михайлович, у вас же альбом с фотографиями есть. Покажите.
      Павликов, тяжело дыша, плюхнул на стол старый, обтрепанный фотоальбом. Не буду перечислять все, чем пестрели его страницы, - пожелтевшие любительские снимки давным-давно канувшие в небытие парней в робах, тельняшках, голландках, кителях; цветные финские, польские, шведские открытки с видами портов и городов, подмигивающие стерео-красотки… В глаза бросилась ветхая газетная вырезка с проступившими насквозь пятнами конторского клея:
      "НАПАДЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОЙ ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ НА СОВЕТСКИЙ ПАРОХОД "ПИОНЕР".
      ЛЕНИНГРАД. 28 сентября. ТАСС. По радиосообщению капитана советского парохода "Пионер", 28 сентября около 2-х часов ночи при входе в Нарвский залив он был атакован неизвестной подводной лодкой и был вынужден выброситься на камни в районе банки "Вигрунд". К месту аварии парохода ЭПРОНом высланы спасательные партии…"
 

* * *

 
      …Ночью мне приснилась всплывающая подводная лодка с прикрепленным к рубке майским жуком из красной меди…
      "Все, - сказал я себе, - хватит. Эдак скоро я дойду до того, что тоже стану утверждать, будто бы станция метро "Первомайская" названа в честь гимназии Карла Мая".
      И я закрыл для себя эту тему.
      Но тут позвонил Снежков…
      - Записывай результаты экспертизы, - повелел он так, будто я был его сотрудником. - На "майском жуке" забиты инициалы "Н" и "Я"… Кроме того, установлено: буква "К" в середине фамилии перебита из буквы "Н". То есть первоначальная гравировка была такая: "Н.Я.Павлинов". Дон Пабло переделал надпись под себя. Но… талисмана не получилось. В общем, с тебя бутылка.
      Вечером я пришел к нему со шкаликом "Павлофф-водка". Сколько лет стоял в баре как берлинский сувенир, а вот пришелся к случаю. Дон Пабло, Павликов, Павлинов, Павлофф - все одного корня…
      - Ну, и как там дело "дона Пабло"? - осторожно полюбопытствовал я. Но Снежкову и самому не терпелось блеснуть мастерством сыщика.
      - Кое-что прорисовывается, - с деланной небрежностью заметил он. - В Вольске при разборке старого дома…
      - …Клада не нашли. И это потрясло всех.
      - Вот как раз клад-то и нашли. Но это никого не потрясло, так как никто ничего не знал, кроме тех, кто на него наткнулся. Парни решили промолчать - их было двое - и все поделили пополам. На глазок.
      - А что они нашли?
      - Старые ордена…
      Вольск, Вольск…? - пульсировала память. До чего же знакомое название города. Где это? Кажется, где-то в Саратовской области… Вольск, Вольск… Высшее военное училище тыла?… Нет.
      Полигон химических войск, где в 20-е годы отрабатывали действия немецкие офицеры-химики? Нет, не то…
      О, Волька ибн Алеша… Старика Хоттабыча еще не хватало!
      Стоп, стоп, стоп!…
      Хоттабыч… Восток… Султан… Шах… Персидский шах… Звезда Востока. Вспомнил!
      Про Вольск мне рассказывал Игорь Владимирович Белозерский-Белосельский, племянник второй жены Булгакова, Любови Евгеньевны, из того же старокняжеского рода. Этот милый старомодный старичок, на котором, казалось, ничуть не отразилась могучая работа ВКП(б) - КПСС по воспитанию нового человека, - приезжал ко мне несколько раз и просил помочь пристроить в музей МХАТа обрушившееся на него после смерти тетушки - Любови Евгеньевны - наследство в виде старинной мемориальной мебели, вобравшей в себя ауру великого писателя и не менее великого шутника и мистификатора. Похоже, что история с тетушкиной мебелью - комодом, раздвижным столом-«сороконожкой», канапе-«закорюкой», торшером на витой деревянной ножке - была задумана Михаилом Афанасьевичем как эпизод своей посмертной булгакониады. Шутка ли, разместить все это в однокомнатной «хрущобе», заставленной к тому же более практичной и менее громоздкой мебелью?!
      Нищий музей МХАТа не мог позволить себе уплатить и десятой доли того, что полагалось за эти воистину бесценные вещи. В конце концов, и стол-"сороконожка", и канапе-"закорюка" (прозвища придуманы Булгаковым) благополучно отбыли в Киев, где энтузиасты намеревались открыть (и открыли!) музей писателя-земляка на Андреевском спуске. А Игорь Владимирович одарил меня множеством историй из жизни своей и своих именитых родственников. Одна из них легла в блокнот с пометкой "Клад в Вольске".
      Суть дела такова. Отец Любови Евгеньевны, видный дипломат и востоковед, был награжден многими отечественными и зарубежными орденами, в том числе и звездой персидского ордена "Льва и Солнца" с драгоценными камнями. После революции все эти кресты, ордена, звезды были спрятаны в Вольске, в тайнике дома дальних родственников.
      Что, если клиентам Пабло удалось отыскать именно этот клад?
      - Ну, вот… - продолжал Снежков, - стали они делить. Поделить-то они поделили - по живому весу. Но самый ценный орден - с драгоценными камнями - решили загнать. Вышли через коллекционеров на Пабло. Тот отвалил им десять кусков. Десять пачек в червонцах. Рассовали по карманам - и деру. А когда сунулись с ними в винный отдел, там-то только и просекли, что червонцы липовые - переснятые на цветном японском ксероксе. В общем, Пабло всучил им заурядную "куклу". Но не совсем уж грубую, а облагороженную импортной электроникой. Кладодобытчики приуныли. В милицию жаловаться не пойдешь, и в дураках ходить тоже обидно. Стали искать Пабло. Вызнали, что в Вольске у него зазноба и что в город он наезжает по два раза в месяц. Короче говоря, выследили на вокзале. Пабло уезжал в Москву поздней ночью и, на свою беду, в полупустом вагоне. Во всяком случае, в купе, куда пришли его "проводить" кладоискатели, никого больше не было. Разборка была недолгой. Врезали они ему пару раз по челюсти, да неудачно: Пабло виском об угол лесенки приложился - знаешь, откидные такие есть, на вторую полку влезать - и с копыт. Перепугались. Вытащили его через нерабочий тамбур на соседний путь и под видом пьяного доволокли до наливного состава. А там сбросили в порожнюю цистерну из-под соляной кислоты. Цистерну потом на заводе заполнили, опломбировали и погнали в Москву…
      - Ну, а эти, кладоискатели?
      - У меня сидят, как миленькие, в Бутырках.
      - А как ты их нашел?
      - Элементарно. На фальшивых червонцах они еще раз засветились. Если в винном магазине им сошло с рук, мол, сами жертвы обмана: продали мужику часы, а тот сунул "куклу". Со злости они этого мужика очень точно обрисовали и даже кликуху "Пабло" вспомнили. Но не зря говорят, жадность фраера сгубила. Уже после того, как они перекупщика в цистерну бросили, решили оставшиеся червонцы "лицам кавказской национальности" всучить. За мандарины. Те их повязали и в милицию… Ну, а от кликухи "Пабло" до фамилии Павликов на "майском жуке" - в пол-извилины мозговой работы. Так-то… А ты - дедушка виноват. Сын за отца не ответчик. Тем более внук за деда.
      - А дед за внука?
      - Разве что косвенно… В смысле недовоспитания.
      - А нет ли у тебя в деле описи орденов, которые они нашли?
      - Закавыка в том, что ордена они довольно быстро сплавили. И поскольку разбирались в них, как свиньи в мандаринах, то в протоколах допросов указывали лишь, из какого металла - белого или желтого, - сделаны ордена и сколько штук.
      - Если я тебе дам справочник, сможешь им показать - какие у них были?
      - Ты что, свое следствие открыл?
      - Да. По одним очень давним обстоятельствам. Тебе тоже будет небесполезно кое-что узнать сверх того…
      - Сверхзадача следствия? По Станиславскому? Ну, хорошо. Только учти: я-то свое следствие уже закрываю.
      - А я - начинаю.
      - Давай справочник.
      И я принес ему книгу И.Всеволодова "Беседы о фалеристике".
 

Глава третья
 
МОРСКИЕ БРАТЬЯ НИКОЛАЯ ПАВЛИНОВА

      Москва. Декабрь 1987 года
      Москва… Жизнь в машинах и среди машин. Это уже не просто автомобильный поток, это сплошные автосоставы, машины прут бампер в бампер. Моторы и колеса… Человеческие страсти в автомобильной оболочке. Все мчат уверенно, целеустремленно, нетерпеливо. Но останови любого, спроси: "Куда? Зачем!" - и усмехнешься тщете суеты человеческой. А я куда бегу, хватая ртом пушистые, долго не тающие на морозе облачка выхлопных газов?
      Где я? Метро "Сокол". Бывшая Ходынка. Оглядываюсь, ныряю в какой-то проулок, и вдруг среди трамвайного грохота и рева автомобильных стад, среди высоченных, по-сталински помпезных домин попадаю в тишь русской деревни: рубленые стены, кровли под толстыми снеговыми платами, из-под сугробов поленницы торчат… Петухи заливаются, собаки побрехивают.
      И все это - в гуще города!
      Право, это был какой-то пространственный провал. Что-то из разряда коровьевских шуток…
      А началось все с листания книги, чью обложку украшал распростертый на кольце майский жук. В конце томика прилагался список наиболее знаменитых "майских жуков". Я обнаружил в нем множество знакомых имен: Римских-Корсаковых - музыкантов и моряков, художников Валентина Серова и Ростислава Добужинского, полярного гидрографа Александра Варнека и командира линкора "Андрей Первозванный" Георгия Гадда, личного хирурга генерала Скобелева Федора Малышевского и географа Семенова-Тяншанского, протоиерея Бориса Старка, наконец.
      В списке "майских жуков" указаны трое братьев Павлиновых: "Андрей Яковлевич - историк Морского кадетского корпуса, Владимир - гидрограф и картограф, Павел - художник-график". Павлинов 4-й - Николай Яковлевич - как раз четвертым-то и приходится.
      Павлиновы, Павлиновы… Где-то я еще встречал эту фамилию?… Открываю том "Цусимы" Новикова-Прибоя. Так и есть! Сергей Яковлевич Павлинов - командир башни на эскадренном броненосце "Орел". Но это уже пятый брат! Пять братьев-моряков, и все Павлиновы?! А вот еще двое… Семь братьев! Как в сказке. И еще три сестры! Как у Чехова… Скоро сказка сказывается, да не скоро розыск движется.
      И все же…
      Ответы на гирлянду вопросов, которыми обрастала судьба Николая Павлинова, я искал и в Питере, и в Таллинне, и в Риге, но большая часть их открылась на Москве родимой.
      Сколько раз проходил мимо приметного особнячка на бывшей Малой Ржевской, не подозревая, что каменные совы со стен грузинского постпредства провожают меня насмешливыми мудрыми взорами: ну, остановись, спроси - чей это был особняк, зайди, узнай…
      Некогда…
      Наверное, одна из этих сов принесла мне однажды в клюве и бросила на стол почтовую открытку с изображением эскадренного броненосца "Пересвет". Открытка как открытка из комплекта исторической серии "Корабли русского флота", выпущенной издательством "Изобразительное искусство". Возможно, сам купил в каком-то киоске и забыл. Глянул на фамилию художника - и обмер: П.П.Павлинов.
      Позвонить в издательство, узнать телефон и адрес художника Петра Павловича Павлинова, было делом десяти минут. И вот уже слышу в трубке тяжелый одышливый стариковский голос.
      - Да, я племянник дяди Коли, Николая Яковлевича. Отец мой, Павел Яковлевич - его родной брат. Он тоже был флотским офицером… Приезжайте, расскажу, что знаю.
      Еду. Метро "Сокол". И вот это странное место: деревенский островок в каменных джунглях.
      Я отыскал улочку Сурикова и вошел в деревянный, пахнущий живым печным теплом, диванной кожей, красками и скипидаром дом старого художника. Вошел с мороза, из уличной толчеи и сразу же почувствовал себя эдаким Лариосиком, ввалившимся в уютнейший мир кремовых штор турбинской квартиры… Однако все же - павлиновской.
      Мы сидели в гостиной за огромным столом темного резного дуба и пили чай, с трудом поднимая массивные подстаканники, замысловато сработанные из серебра, потемневшего от впитанного времени.
      Да, в эти стены он перебрался из казенной питерской квартиры после смерти отца - от которого он унаследовал профессию художника и любовь к морю и флоту.
 

* * *

 
      Корни павлиновского рода уходили глубоко и далеко в астраханские края.
      Родоначальник необыкновенной морской семьи Яков Иванович Павлинов - из потомственных дворян Астраханской губернии появился на свет 2 октября 1849 года. По окончании Морского корпуса (из 12 баллов - 11) как гласят хроники этой старейшей в России кузницы моряков, «имя Павлинова было записано на мраморную доску золотыми буквами и как первый по выпуску получил 300 рублей премии».
      К окончанию корпуса Яков Павлинов обладал уже немалым мореходным опытом. Редкий случай - гардемарином ходил не куда-нибудь, а в Австралию… В походе умер от болезни штатный штурман и гардемарин выпускного класса с успехом его заменил - вел прокладку, проводил обсервации по солнцу и звездам, точно определял место корабля в океане. Провел фрегат вокруг мыса Горн и через «ревущие сороковые» широты. Имел право как моряк обогнувший коварный мыс Горн, носить серебряную серьгу в ухе.
      Как и все документы подобного рода, его послужной список сух и тороплив:
      В 1871 году мичман Павлинов переведен с Балтики в Сибирский флотский экипаж. С 1872 года он служит в Петербурге. Командир роты на мониторе «Единорог», младший отделенный начальник в Морском училище. С 1884 года - штатный преподаватель Морского училища. 1877 году два месяца занимался астрономическими наблюдения кругом Репсольда в Пулковской обсерватории.
      Ходил с гардемаринами на фрегате «Громобой» в 75-ти суточное плавание.
      1900 году за отличие по службе Яков Иванович Павлинов произведен в генерал-майоры по адмиралтейству. Его должность - инспектор классов морского кадетского корпуса и член Конференции Николаевской Морской академии. Не могу представить себе советского офицера, который бы сумел стать генералом, имея восемь душ детей.
      При всем при том Павлинов всерьез занимался подготовкой офицеров для флота. Одно время командовал по совместительству с основной должностью учебным судном «Моряк», на котором проходило морскую практику не одно поколение гардемаринов. Его ученики воевали потом и в Великую Отечественную, поминая добрым словом «старика Павлинова», почившего в Бозе до октябрьского переворота.
      «Мы воспитанники Морского училища, - вспоминал известный кораблестроитель академик А.Н. Крылов, - гордились такими учителями, как… Я.И. Павлинов».
      Водил Павлинов дружбу с будущим советским академиком Юлием Михайловичем Шокальским, а тогда - генерал-лейтенантом флота. Выполнял поручения адмирала Степана Осиповича Макарова.
      Женат был «первым браком на дочери 2-й гильдии купца девице Вере Александровне Никифоровой. Недвижимого имущества ни за родителями, ни за ним, ни за женой, ни за родителями жены, родового и благоприобретенного не имеет». Как бы порадовала это строка советских кадровиков: почти пролетарий даром что в офицерских погонах. Да и скольким нынешним российским офицерам можно было вписать подобное в личное дело. У кого оно - родовое да благоприобретенное имеется?
      Первенец родился 13 мая 1878 года. Нарекли его Владимиром. Эх, не зря говорят, кто в мае родился тому всю жизнь маяться - а тут еще и 13 числа. Увы, судьба Владимира Павлинова с лихвой оправдала недобрую примету.
      Следом - через год и почти день в день - 12 мая 1879-го появился сын Александр. И ему маяться.
      Через два года - Павел: 12 апреля. Воистину благодатный день. Сын - долгожитель. Он доживет до космической эры и упокоится 2 февраля 1966 года на восемьдесят пятом году жизни. Прах его предан земле на Головинском кладбище Москвы. Остальные братья и сестры погребены Бог весть где…
      Спустя год и семь месяцев после рождения третьего сына появился на свет и четвертый - Сергей, будущий герой Цусимы.
      После двухлетней передышки Вера Александровна благополучно разрешилась Андреем. Пятому сыну здоровья мало досталось - слабым грудью вышел.
      Еще через две зимы - 14 января 1886 года сослуживцы поздравляли инспектора классов Морского кадетского корпуса и члена Конференции Николаевской Морской академии капитана 2 ранга Якова Павлинова с шестым мальчонкой - Николаем и справедливо предрекали всем шестерым морскую будущность.
      Лишь седьмой - Георгий (30 августа 1894 года) сошел с общей морской стези и после нескольких лет обучения в Корпусе выбрал себе гражданскую карьеру.
      Первая дочь - Елена - родилась сразу же вслед за Николаем - в 1887 году, Вера - в 92-м, а самая младшенькая - Наденька - 27 июня 1897 года.
      Тесно было в графе "Семейное положение", когда писарь заполнял послужной список генерал-майора по адмиралтейству Якова Павлинова.
      Человек добрейшей души и светлейшего ума, Яков Иванович Павлинов нашел свое истинное призвание не в морских походах и баталиях, а в воспитании будущих флотских офицеров. Он исповедовал те же принципы педагогического гуманизма, что и Карл Май, школа которого находилась неподалеку от Морского корпуса. В нее-то и ходили перед тем как стать кадетами все его сыновья.
      С Яковом Ивановичем имел дело адмирал Макаров, у него учился и прекрасно отзывался как о наставнике в своих знаменитых мемуарах академик Крылов. Павлинов ведал в корпусе морской практикой, он первым привил гардемаринам вкус к лыжному бегу и гонках на буерах. Оба вида зимнего спорта вошли потом в обязательную программу.
      Купил как-то старую баржу и устроил для своего многочадного семейства что-то вроде плавучей дачи на взморье.
      Последние годы жизни провел в Пулковской обсерватории, возглавляя это старейшее научное учреждение России. Там же, в казенном доме на Пулковских холмах, он тихо и почил. Видимо, и похоронен где-то в округе…
 

* * *

 
      Из всех сыновей флотского генерала наибольшую известность снискали Владимир и Павел. Первый - на поприще науки, второй - ни ниве изобразительных искусств. Творчеству Павла Павлинова посвящена солидная монография, имя его занесено в энциклопедии.
      Без имени полковника корпуса гидрографов Владимира Павлинова не обходится ни одно серьезное исследование в области компасного дела. На заре подводного плавания подводники столкнулись с острейшей проблемой - магнитный компас в стальном корпусе лодки показывал все что угодно, кроме направления на север. Владимир Павлинов взялся за решение этой сложнейшей научно-практической задачи. И справился с ней успешно, о чем свидетельствует приказ морского министра генерал-адъютанта Дикова от 4 мая 1908 года:
      "Ввиду отличного действия компаса на подводной лодке "Лосось", полученного после работ, выполненных исправляющим должность помощника заведующего компасным делом на флоте подполковником по адмиралтейству Оглоблинским 2-м и старшим лейтенантом Павлиновым 1-м. Названные работы решают один из существенных вопросов подводного плавания по компасному делу.
      Относя преуспеяние знаний на флоте по девиации компасов и самой науки к неустанной деятельности поименованных лиц, поставивших это дело на желаемую высоту, мне особенно приятно выразить им мою искреннюю признательность".
      В советское время Владимир Яковлевич преподавал в Морской академии - аттестация была менее витиеватой, но весьма впечатляющей: "Тов. В.Я.Павлинов ценный знаток своего дела, преданный ему с любовью. Необходимый сотрудник Академии…
      …Единственный высокой квалификации специалист по магнитным компасам в Республике. Огромный стаж в своей специальности. В высшей степени энергичен, известный своими трудами не только в нашей Республике, но и за границей. Отлично ведет свое дело, двигая его путем все новых и новых изобретений и усовершенствований - вперед".
      В конце двадцатых годов Владимир Павлинов потерпит сокрушительное фиаско в научной дискуссии о развитии компасного дела. Верный своему давнему и доброму коньку - магнитным компасам, он не сможет или не захочет оценить те преимущества, которые дает гироскопический принцип (особенно в подводном плавании). Его оппонент, бывший штурман эскадренного броненосца "Орел", сопоходник младшего брата Сергея в Цусиму Николай Сакеллари разнесет в пух и прах его возражения, и посрамленный Павлинов с репутацией ретрограда надолго уйдет в тень. Потом будет арест. Освобождение. И прозябание в безвестности.
      Тяжким горем падет на него смерть первой жены - Ольги Гавриловны Ланской, женщины из пушкинского рода. Она умерла от гриппа-испанки, свирепствовавшего в годы Гражданской войны. Второй его женой стала некто Гвоздева. Детей от нее тоже не было. Владимир Яковлевич страшно переживал: «Нет детей, нет стрелы, пущенной в будущее!»
      После блокады Гвоздева переехала в Москву и работала в академии наук СССР. А самому Владимиру Яковлевичу пережить войну не довелось: умер от голода в самую жестокую пору блокады - зимой 1942 года. Где погребен, неизвестно, скорее всего - на Пискаревском кладбище…
      Жизнь старшего лейтенанта Александра Павлинова сложилась и вовсе трагически.
      - По материнской линии у нас есть толика турецкой крови. - Рассказывал Павел Петрович. - Отсюда и мечтательность, и пылкость, и тяготение к тонким материям вроде магнетизма и электричества. Александра воспитывала больше бабушка, чем мать. Ну и шведская кровь - это частично по отцовской линии - тоже давала свой эффект, особенно в сочетании с «турецким геном». Только этим я могу объяснить то, что Александр Яковлевич в 29 лет покончил с собой из-за неразделенной любви к одной даме. В 1908 году застрелился.
      Он был очень неплохим офицером. Морской корпус закончил четвертым в выпуске. Старший брат Владимир (учился курсом старше) был у Александра в роте фельдфебелем и поблажек младшенькому не давал. Потом была Николаевская морская академия - Гидрографическое отделение. В 1903 году был произведен в штурманские офицеры 1-го разряда и назначен на эскадренный броненосец «Ретвизан», который очень скоро отличился в Порт-Артуре. Поврежденный с первых дней войны «Ретвизан» поставили поперек прохода с моря в Порт-Артурскую гавань и он, как плавучая батарея, отгонял японские корабли. В ночь 11 февраля 1904 года японские брандеры ринулись к входу, чтобы, затонуть на фарватере и закупорить русскую эскадру во внутренней гавани. Но меткий огонь «Ретвизана» сорвал коварную операцию. За тот бой лейтенант Александр Павлинов был награжден орденом Св. Анны с мечами и бантом. А в 1905 году за участие в знаменитом бое в Желтом море, когда «Ретвизан» вместе с другими кораблями эскадры попытался прорвать японскую блокаду, штурман броненосца лейтенант Павлинов был отмечен орденом Св. Станислава II степени. Геройский был моряк.
      После капитуляции крепости вместе со всем ее гарнизоном отправился в японский плен и старший лейтенант Александр Павлинов, так как не дал подписку микадо, что больше не будет воевать против Японии.
      Третий брат - Андрей, не вышел, как говорили тогда, здоровьем. Болезнь «Серебряного века» - чахотка, подцепила его с малых лет. Отец возил его на лечение в Италию и Крым, но целебный воздух средиземноморья помог только на время, до той поры, пока мальчик поступал, а затем учился в Морском училище. А потом болезнь коварно затаилась.
      В 1903 году Андрей Павлинов вслед за старшими братьями был произведен в мичманы. Служил он на Балтике (1-й флотский экипаж). Его тоже тянуло к магнитам и электричеству. После окончания Минных классов стал профессиональным минером.
      В первую мировую войну капитан 2 ранга Андрей Павлинов командовал посыльным судном «Воевода». После октябрьского переворота с флота не ушел, и принял в 1918 году эсминец «Лейтенант Ильин». В сентябре 1918 года был взят в заложники петроградскими чекистами, но повезло - выпустили, Вернули на флот. А в 19-ом и вовсе стал старшим миноносным начальником (была такая должность) в Кронштадте. Одновременно командовал эсминцем «Федор Стратилат». Ему подчинялся и младший брат Николай со своим эсминцем «Спартак».
      В 1921 году военмор Андрей Павлинов был назначен флагманским минером дивизии подводных лодок. Вроде бы служба складывалась удачно, но не везло братьям Павлиновым в любви. Жена флагмина Павлинова Маргарита Владимировна оказалась женщиной ветреной и доводила своим поведением мужа порой до отчаяния. Он выбрал довольно странную, почти детскую форму ухода из жизни: в январе 1925 года простыл, заболел и не стал обращаться к врачам. А поскольку легкие были подточены чахоткой, началось воспаление. «Военмор Андрей Яковлевич Павлинов исключен из списков флота в связи со смертью 31 января 1925 года» - записал дивизионный писарь в послужной список казенную эпитафию.
      Проживи он чуть больше, запись могла быть и такой: «расстрелян, как враг народа». Как ни крути - сын царского генерала да и сам штаб-офицер ненавистного императорского флота. На «вышку» этого было больше, чем достаточно. Любой донос был опасен для Павлинова, но бациллы туберкулеза успели сделать свое дело раньше.
      Сергей Яковлевич Павлинов - четвертый по старшинству «морской» брат. Стезя по жизни была предначертана отцовской судьбой и судьбой братьев: Морское Училище, флот, корабль, морские бои. Так оно и вышло: мичман Сергей Павлинов командовал в цусимском сражении кормовой артиллерийской башне на эскадренном броненосце «Орел». Вольно или невольно, но он стал одним из героев романа Алексея Новикова-Прибоя «Цусима»:
      «Носовой двенадцатидюймовой башней командовал лейтенант Павлинов. Возвышаясь над орудиями, он сидел на посту управления, просунув голову в круглое отверстие, сделанное в башенной крыше. Это отверстие было защищено стальным колпаком, похожим на шляпу. Три прорези в колпаке - одна спереди, а две по сторонам - давали возможность командиру видеть поле сражения… Неожиданно перед амбразурами ярко вспыхнуло пламя и раздался страшный грохот. Несколько человек в башне упали. Лейтенант Павлинов согнулся и долго поддерживал руками контуженую голову, словно боялся, что она у него отвалится. А когда осторожно повернулся назад, чтобы взглянуть на людей…, то на его чернобровом лице изобразилось радостное удивление - он был жив».
      Судьба Сергея тоже сложилась печально. После возвращения из японского плена, плавал на различных торговых судах. Сильно кутил. Женился на красавице, но вскоре развелся. Вернулся на военный флот, командовал небольшим миноносцем, а в 1913 году в номере выборгской гостиницы пустил себе пулю в висок.
      Николай, Павел, Георгий…
      О Георгии, самом младшем из братьев, известно менее всего. Он единственный, кто изменил семейной профессией. После Октября стал партработником, а потом бесследно сгинул где-то на Урале.
      Более чем о ком-либо из братьев Павлиновых старый художник мог поведать, разумеется, о своем отце - Павле Яковлевиче. В каждой нотке его голоса звучало горделивое придыхание - «О, папа!». Он начал о нем свой рассказ с ошеломительного, как ему казалось, факта:
      - Папа был первым офицером на флоте, который сбрил бороду и усы. Вторым был Колчак. Тогда это воспринималось как вольнодумство, как фронда…
      К рисованию он приохотился при очень необычных обычных обстоятельствах. Папа хорошо знал языки и поэтому до войны очень часто ходил на кораблях в Средиземное море. Как офицер связи. Я полагаю, что и тогда, и сейчас офицеры связи - это легальные разведчики, то есть работают на морскую разведку.
      Чтобы скрасить скуку официальных приемов, отец делал портретные наброски сначала просто так, увлекаясь типажом, а потом - осмысленно, выбирая тех, кто представлял для него особый интерес. Впрочем, это только предположение. Но, поскольку официальные визиты сопровождались наградами, у отца было много иностранных орденов. Где они сейчас? Украли!
      Влезли в квартиру… Кстати, отец жил на Мало-Ржевской в том доме, где сейчас грузинское постпредство. Знаете? Там еще каменные совы на углах… Да, да. Украли. Кроме одного - орден Иерусалимского креста. В тот день он надел этот крест. Вот он и остался. Да и тот потом куда-то исчез.
      Отец редко надевал свои награды.
      А Иерусалимский крест ему вручила Ольга, королева эллинов. Она была дочерью великого князя Константина и очень любила флот, покровительствовала русским морякам…
      Еще раз прошу простить мою сбивчивость. Я перескакиваю с одного на другое. Считайте, что это мозаика. Вы сами потом отделите зерна от плевел…
      До 1925 года мы жили в Сергиевом Посаде. Уехали из Москвы… Тогда многие там спасались. Цвет русского дворянства, мужи русской науки и культуры бежали под стены Лавры, ища в слободских избах последний приют: Трубецкие, Истомины, Нарышкины, Олсуфьевы, Лопухины, Розанов… Кстати, мы снимали квартиру у Симанских, у отца будущего Патриарха Всея Руси Алексия I… Очень хорошо о том времени сказал в своих "Записках уцелевшего" Сергей Голицын. Сейчас я вам найду. Вот: "…Тогда в Сергиевом Посаде жило много бывших людей. Еще в 1917 году купили дом Олсуфьевы, купил дом выдающийся философ священник Павел Флоренский и поселился в нем с семьей, переехала необыкновенно важная старая дева, племянница жены Пушкина Наталья Ивановна Гончарова. Об Истоминых и Трубецких я уже упоминал.
      Жили в Сергиевом Посаде семьи, по происхождению не являвшиеся «бывшими», но близкие им по духу… Это семья профессора гистологии, ученого с мировым именем, отказавшегося служить большевикам - Ивана Фроловича Огнева, семья художника Владимира Андреевича Фаворского, семья профессора горного института Давыда Ивановича Иловайского, лесничего Обрехта и многих других. В 1925 году переехал из Переславля-Залесского и купил в слободе Красюковке дом писатель Пришвин Михаил Михайлович со своей женой Ефросинией Павловной и двумя сыновьями…"
      - Конечно, все они искали тихой, незаметной жизни, - закрыл книгу Петр Павлович. - Каждый день проживали как последний, но не могли они не общаться, не встречаться. И каждая встреча - как праздник души. Читали вслух книги, устраивали домашние спектакли, музыкальные вечера. Папа играл на скрипке дуэтом с Фаворским. Жена Фаворского аккомпанировала им на рояле. Вообразите себе глушь российской провинции, поросята по улицам немощеным шастают, а из раскрытого в палисад окна - старинная итальянская музыка. Ею и спасались - музыкой, умной книгой, искренней молитвой… Очаг русской мысли, русского духа и слова - разнюхали чекисты, и пошли аресты. Кого в Соловки, кого в Свияжск. Вот тогда отец поспешил вернуться в Москву… Однажды нагрянул и к нам какой-то большой чин из НКВД. Папа в лице изменился - конец. А чин смеется: "Что, не узнали?!" Узнали…
      В 1912 году отец купил легковую машину - "форд". Нанял мальчика, который машину чистил и обихаживал. Научил его рулить. Потом этот мальчик стал начальником главного гаража на Лубянке. Пришел отца благодарить за науку, за то, что любовь к технике привил. Так что, слава Богу, обошлось. А "форд" наш, представьте, еще цел. На нем иногда парады автомотостарины в Москве открывают…
      Отец преподавал во ВХУТЕМАСе. Встречался там с Маяковским. У него и сын Шаляпина учился. Федор Иванович подарил отцу складной метр. Мы его так и звали - "шаляпинский метр".
      А еще отец занимался тем, что сейчас называется научно-техническим прогнозированием. Он предсказал, что по радио начнут передавать сигналы точного времени, предвидел бум в женской моде на брюки…
      Петр Павлович тяжело дышал от напряжения вынужденной скороговорки. Он торопился, видя, что гость уже поглядывает на часы. Он забрасывал меня фактами из жизни отца. Он боялся что-то упустить, забыть, не сказать самого важного…
      -Вы, знаете, он научился есть китайскими палочками и всю жизнь ел палочками. От них он пришел к тростевым марионеткам. Вместе Константином Истоминым и Фаворским они создали марионеточный театр. Кукол увез потом в Америку один актер, который фигурирует в "Сестрах" Толстого… Потом все это вернулось к нам через Чехословакию. Помните папашу Шпейбла с Гурвинеком? Так вот этот забавный Гурвинек…
      Старый художник мучительно боролся с горловыми спазмами… Он не хвалился своим отцом. Он пытался спасти отца, образ и облик которого угасали вместе с его меркнущей памятью. Ведь мы и в самом деле живем после смерти в этом мире только тогда, когда нас помнят…
      -Папа первым придумал добавлять в тушь куриную желчь. От этого она приобретала особый блеск на бумаге и прочность… Он открыл и описал эффект обратной перспективы в старинных русских иконах. Он много иллюстрировал Пушкина. Вот смотрите - это его наброски к «Русалке», это портреты Пушкина. Как писали искусствоведы того времени, «свободный штрих-росчерк вносит динамику в строгую композицию»…
      Папа принимал участие в уникальном градостроительном эксперименте. В 20-е годы, когда проблема урбанизации, жизни в городах-гигантах встала достаточно остро, группа архитекторов (Веснин, Марковников) и художников, в которую входил и папа, предложила гуманизировать безликие многоэтажные кварталы - вкраплениями в жилые массивы зеленых островов с деревянными домами, палисадниками, амбарами, курятниками. Нет, нет, это не копирование деревенского уклада. Тут была весьма продуманная система планировки улиц, рассчитанная на восприятие человеческого глаза. Улицы не должны были быть прямыми, они придуманы волнообразно, так чтобы на каждом выступе был приметный архитектурный знак, на котором мог бы отдохнуть глаз. Тогда бы улица не казалось длинной. То есть учитывалась психология восприятия пространства. Такой чудо-поселок был построен. Его назвали «Сокол». Это был первый в СССР кооперативный жилой поселок. Пока что он еще чудом сохранился…
      …Я вышел на деревянную улочку в заснеженных садах и очень скоро покинув заповедный островок канувшей в лету русской Атлантиды, окунулся в вечный бег машин и людей вечерней Москвы. И вдруг сквозь ревущий гуд тысяч моторов прорвался крик петуха из поселка Сокол. Он обнадеживал и поднимал дух, подобно корабельному горну на подъеме флага.
      …Удивительная семья, удивительные судьбы… Братья Павлиновы. Как глубоко они чувствовали сей мир, его таинственные силы, его тончайшие структуры за вещной оболочкой. Их тянуло к шифрам, ходу светил, математическим расчетам и художественному творчеству. Непереносимо остро ощущали они женский характер, измены убивали их, мудрецов, провидцев, художников. Как не боялись они подставлять свои головы под град осколков и снарядов, летевших с вражеских кораблей, как стойко переносили они аресты ни за что, как многое успели сделать в свои не Бог весть какие долгие жизни…
      После теплых бревенчатых стен павлиновского дома не хотелось сразу нырять в подземную толчею метрополитена, и я заглянул в окрестный храм Всех святых. В начале двадцатого века его поставили на воинском Братском кладбище, где хоронили умерших от ран солдат и офицеров первой мировой войны. В тридцатые годы кладбище закатали под асфальт Ленинградского шоссе, а церковь чудом уцелела. Сюда частенько захаживал на склоне лет моряк-художник Павел Павлинов, скорее всего именно здесь его и отпевали. Потом и в самом деле мне пришлось держать свечу в этом храме, когда отпевали другого моряка-художника капитана 2 ранга Владимира Мухачева, моего друга. Судеб морских таинственная вязь прялась не только на кораблях, но и в храмах. И лики святых на потемневших досках, встречали и провожали, порой навсегда всех героев этой хроники.
 

Глава четвертая
 
КОМАНДИР «СПАРТАКА» И ПЕРВЫЙ МОРСКОЙ ЛОРД СТРАНЫ СОВЕТОВ

      В разгар бархатного сезона 1939 года в Ницце случилось странное происшествие: из высокого окна местной больницы выбросился русский пациент. Одни говорили, что его вышвырнули те, от кого он скрывался под сенью красного креста, другие полагали, что больной пошел на это от полной безысходности, ибо официальный диагноз - воспаление легких плюс менингит - не оставлял надежды на выздоровление. Так или иначе, но все знали, что этим несчастным был опальный советский дипломат, объявленный у себя на родине вне закона - Федор Раскольников.
      В 1939 году он бежал из Болгарии во Францию, чтобы не стать жертвой того режима, который сам создавал с рокового Семнадцатого года и которому преданно - до самозабвения - служил.
      Чем не угодил Сталину "предводитель осатаневших от вседозволенности революционных матросов - и безукоризненный исполнитель тайных ленинских поручений" теперь ни для кого не тайна: именно тем, что был еще более безукоризненным исполнителем тайных и явных поручений злейшего врага вождя народов Льва Троцкого. Судьбе было угодно дать ему в кумиры, наставники и начальники Льва Троцкого, которому, как военному вождю большевиков, Раскольников подчинялся в качестве флагмана Балтийского флота. Вихри Гражданской войны не раз сводили их то на Балтике, то на Волге, то в столице. Преданность Раскольникова витии русской усобицы не ведала границ. Он даже женился на пассии своего шефа - Ларисе Рейснер, к которой Лев Давыдович после совместного плавания на кораблях Волжской флотилии несколько охладел.
      «Черный гардемарин» (так называли разночинцев, обучавшихся не в привилегированном Морском корпусе, а в Отдельных гардемаринских классах) Федор Ильин охотно переступил через запретную грань добра и зла, за которую шагнул и герой криминально-нравственного романа Достоевского - студент Раскольников. В честь него, доморощенного ницшеанца, взял себе революционный псевдоним «первый морской лорд» страны советов. Впрочем, он мог бы сразу назваться "Бесом", тоже по Достоевскому.
      Головокружительный взлет на вершину власти затмил в сознании двадцатишестилетнего мичмана Федора Ильина даже намеки на проблески христианских заповедей, которые он учил с детства в семье сельского священника.
      При всем при том Раскольникову не откажешь в личной храбрости. Его жизнь достойна авантюрного романа. В ней было все - и мятежи, и погони, и тюрьмы, и взлеты на высочайшие военные посты, любовные и политические авантюры. Все в ней было, кроме добра и милосердия.
      Именно ему, своему клеврету, предводитель Красной армии Лев Троцкий и поручил возглавить военно-морские силы советской республики, будто нарочно, освободив ему эту высокую должность от моряка-профессионала, порт-артурца капитана 1 ранга Алексея Щастного. Щастный был расстрелян по настоянию Троцкого 22 июня 1918 года.
      Как-то, перелистывая томик воспоминаний Раскольникова «На боевых постах», я выхватил из текста знакомую фамилию - Павлинов. Речь шла о Николае Павлинове, командире эсминца, носившего до 17-го года имя «Капитан 1 ранга Миклухо-Маклай» и переименованном в «Спартака».
      В конце 1918-го года недавние союзники России - англичане, не простив России сепаратного договора с Германией и капитулянтского выхода из войны, заняли одну из главных баз бывшего Российского флота - Ревель. Троцкий, весьма обеспокоенный близостью английской эскадры у морских ворот Питера, поручил Раскольникову провести дальнюю морскую разведку. Это был тот поход, из которого Николай Павлинов домой не вернулся…
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "Альтфатер и Зарубаев проводили меня на миноносец "Спартак", где я поднял свой вымпел, - вспоминал Федор Раскольников. Последние рукопожатия, советы, пожелания удачи… Кронштадт весь во льду. Командир миноносца Павлинов умело руководит съемкой с якоря…
      … В уютной залитой электрическим светом кают-компании с большим столом посередине и черным лакированным пианино в углу долго сидели за чаем и разговаривали - скромный и сдержанный командир Павлинов, неутомимый рассказчик анекдотов, веселый штурман Зыбин, несколько замкнутый артиллерист Ведерников, всегда чем-то неудовлетворенный инженер-механик Нейман".
      Увы, это было последнее чаепитие в уютной кают-компании. Разведывательный рейд, задуманный Троцкий как большая морская операция с привлечением линкора, крейсеров и еще одного эсминца "Автроила", окончился бесславно и трагически. Обстреляв остров Вульф из носовой 100-миллиметровки в надежде, что береговые батареи обнаружат себя, "Спартак" лег на обратный курс, и тут же сигнальщик доложил Павлинову о дымах за кормой. В погоню за красным разведчиком ринулись из Ревеля пять английских эсминцев.
      Павлинов перевел ручки машинного телеграфа на "самый полный". Но англичане догоняли.
      "Спартак" не мог развить полную скорость, - свидетельствует документ Морской исторической комиссии, - ибо вследствие непривычки личного состава к полным ходам, механизмы действовали неисправно и приходилось по очереди стопорить то одну, то другую турбину, причем средняя скорость не превышала 23-25 узлов". (При конструктивной в 32 узла. - Н.Ч.)
      Одна беда не приходит… "Спартак" отстреливался на ходу. Баковое орудие развернули в кормовой сектор, но слишком круто…
      «В 13.30 газами выстрела носового орудия, направленного под слишком острым углом на корму, сбило ящик с картами, разорвало, разбросало последние, произвело разрушения на мостике и контузило штурмана, вследствие чего точность места миноносца не могла быть определена.
      Минут через десять, когда было замечено по крупной волне, что миноносец идет по мелкому месту, был изменен курс, но слишком поздно, и "Спартак" сел на банку Девельсей, потеряв винты, а значит, и ход.
      Неприятельские суда в это время были в расстоянии около 30 кабельтовых от "Спартака". На последнем был прекращен огонь и спущен флаг. Подойдя до 15 кабельтовых, английские суда застопорили машины, спустили шлюпки и на них перевезли на "Спартак" свою команду. Около 19 часов "Спартак" на буксире был приведен в Ревель и на другой день вместе с личным составом передан эстонцам".
      Таков документ… Как ни прискорбно, но "Спартак" со своим флагманом Раскольниковым вошел в историю как первый советский корабль, спустивший флаг перед неприятелем.
      Перед тем как англичане поднялись на палубу эсминца, начальник морских сил Республики спустился в кубрик и переоделся в матросский бушлат, в котором остались документы военмора-эстонца, не пошедшего в поход по болезни. Никто из команды "Спартака", - ни бывшие офицеры, ни тем более матросы, не выдал англичанам члена Реввоенсовета.
      "Меня поставили во фронт - на левом фланге спартаковской команды, - вспоминал в своей книге Раскольников, - и отобрали паспорт. Ввиду того что по паспорту я значился эстонцем Феллинского уезда, ко мне подошел какой-то матрос боцманского вида и стал разговаривать по-эстонски. Ему не стоило большого труда уличить меня в незнании языка.
      В свое оправдание я солгал, что давно обрусел и уже забыл родной язык. Но в этот момент на шканцах появилась группа белогвардейских офицеров, и среди них я тотчас узнал высокую долговязую фигуру моего бывшего товарища по выпуску из гардемаринских классов - бывшего мичмана Феста. Оскар Фест принадлежал к прибалтийским немецким дворянам… Остановившись против нас у правого борта корабля, Фест медленно провел взглядом вдоль всего фронта, и его широко раскрытые голубые глаза буквально застыли на мне… Он сказал что-то своим белогвардейским спутникам, и меня тотчас изолировали от всей команды, раздели донага, подвергли детальному обыску".
      Раскольникова отправили в Англию, в лондонскую тюрьму "Брикстонпризн" (спустя полгода его обменяли на пленных английских офицеров, и он вернулся на родину), а Павлинов остался в Ревеле, так как обмену он не подлежал; о визе же на въезд в Советскую Россию и речи не могло быть. Бывшего командира «Спартака» предали суду офицерской чести при Морском управлении Северо-Западной белой армии. Командовал морскими силами контр-адмирал Пилкин, хорошо знавший отца Николая Павлинова.
      Обвинение было серьезное: лейтенанту Павлинову 4-му ставилась в вину его служба у большевиков на командной должности и участие в боевых действиях против белых сил. Однако защитник сумел убедить членов суда в том, что командир "Спартака" искупил свое прегрешение тем, что намеренно посадил эсминец на банку и сдал его союзникам России - англичанам. И хотя это было не так, Павлинов не стал возражать. Суд офицерской чести снял все свои обвинения.
      Участь команды "Спартака" была куда суровей.
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "Нас свезли всех на остров Нарген, - вспоминал в 1963 году бывший машинист эсминца Иван Михальков, - и бросили в холодные землянки, мрачные, темные помещения без света. Нары без матрасов, сырость. Особенно ужасно был устроен карцер - железный погреб, заваленный сверху каменьями. Ледник-душегубка.
      В конце января 19-го года нас, моряков эсминца "Спартак", вывели из бараков и построили в один ряд. Комендант лагеря Магер объявил, чтобы все коммунисты вышли на два шага вперед, иначе расстреляют всех.
      Комиссар В.Павлов вышел первым. За ним - еще пятнадцать человек команды.
      Третьего февраля из Таллинна прибыл на остров карательный отряд с пулеметами. Комендант объявил, что коммунистов "Спартака" отправляют на суд в город. Но все поняли, что это значит на самом деле. Твердым шагом, с гордо поднятой головой шестнадцать моряков направились в свой последний путь. Они шли к выходу за проволочное заграждение. Первым шагал комиссар Павлов.
      Лежал чистый нетронутый снег. Казалось невероятным, что вот сейчас, через минуту, он побагровеет от крови, которая еще пока течет в жилах товарищей.
      Шли спокойно, держась за руки.
      Комиссар Павлов запел во весь голос:
      "Мы жертвою пали в борьбе роковой…"
      Все моряки, шедшие на смерть, подхватили песню прощания. Она звучала недолго. Затрещали пулеметы…
      На другой день расстреляли коммунистов с «Автроила».
      Все эти жертвы, так же как и переломанная судьба Павлинова, остались на совести начморси Раскольникова и Предреввоенсовета Троцкого, пославших эсминцы в рисковую авантюру без должного охранения.
      22 декабря 1940 года под звуки траурного салюта кораблей Краснознаменного Балтфлота кумачовые гробы с прахом спартаковцев были доставлены на военном корабле в Таллинн. Траурная процессия под протяжные гудки фабрик и паровозов, сирены судов проследовала на Военное кладбище…
      СУДЬБА КОРАБЛЯ. В Красном флоте имя вождя римских рабов Спартака носило десять кораблей и судов. Эскадренный миноносец, которым командовал лейтенант Павлинов, менял свое название пять раз. Заложен и спущен он был как "Капитан 1 ранга Миклухо-Маклай". В июне 1915 года его перекрестили в "Капитан Кингсберген". За несколько дней до своего рокового похода он стал "Спартаком". Эстонцы переименовали его в " Вамбола". Летом 19-го года на корабле была предпринята неудачная попытка поднять красный флаг и уйти в Кронштадт.
      В составе эстонского флота "Вамбола" принимал участие в Гражданской войне 1920 года. А в 1933 году правительство Эстонии продало его перуанскому флоту, где бывший "каперанг" был произведен в "адмиралы": эсминец, построенный в Петрограде, назвали "Альмиранте Виллар". Он нес бремя воинской службы на Тихом океане до 1955 года.
 

* * *

 
      Вечером заглянул ко мне Снежков и вернул книгу об орденах.
      - Задание выполнено, гражданин начальник, - дурашливо отрапортовал он. Кривым карандашным крестиком был отмечен персидский орден "Льва и Солнца"…
      Итак, в одном воровском кармане сошлись орден тестя Булгакова и знак командира "Миклухо-Маклая" ("Спартака"), как сошлись имена римского вождя, немецкого педагога, русского этнографа, перуанского адмирала, офицера Российского императорского флота и родовитого дипломата в крайних точках некой замысловатой гексаграммы. Было над чем поломать голову…
 

Глава пятая
 
ЧЕРЕП ТАМЕРЛАНА, ИЛИ "ПОДСАДНЫЕ УТКИ" В ФИНСКОМ ЗАЛИВЕ

      Москва. Зима 1991 года
      Звоню Семену Михайловичу Павликову. Может, старому капитану полегчало и с ним удастся нормально поговорить? В трубке голос деревенской родственницы, о которой говорила медсестра.
      - Семена Михалыча? А его нету. В больнице он. На Потешной… На месяц взяли… Пускают, пускают… Я ему передачу кажну неделю ношу.
      Старинная психиатрическая больница на Потешной улице (названной в честь Потешного полка юного Петра, игравшего здесь, в Заяузье, в военные игры) стоит неподалеку от моего дома, и, выкроив время, я отправился к ее желтым корпусам на берегу Яузы.
      Пакет с яблоками у меня приняли, а за ворота не пустили:
      - Пускаем только близких родственников… И то с разрешения лечащего врача.
      С большим трудом добываю телефон лечащего врача - Мирона Ароновича, созваниваюсь, объясняюсь, получаю пропуск в его кабинет. Тучный брюнет с глазами усталого гипнотизера молча слушал историю моего поиска, поглядывая на меня, должно быть, так же, как на своих пациентов, подбирая формулировки диагноза. Во всяком случае, я видел в его глазах лишь интерес профессионала, привычно сортирующего людей на цикло или шизотимиков - кого там еще? От этой мысли сделалось неуютно и тревожно. А вот нажмет сейчас кнопку, вызовет дюжих санитаров, и доказывай потом, что ты не псих, когда и так уже черт-те что нагородил про майских жуков, орден "Льва и Солнца", останки в цистерне с кислотой.
      Господи, сколь бредовой бывает порой самая обыденная реальность, стоит только повнимательнее присмотреться к ее мелочам!…
      Мирон Аронович не стал вызывать санитаров. Он только тяжело вздохнул:
      - Я понимаю ваш интерес к Павликову. Но… В нашей области понятие медицинской тайны носит особо деликатный характер. Да, Павликов наблюдается у меня давно, и случай в самом деле неординарный. Будь вы родственником… Впрочем, никто не возбраняет вам ознакомиться со специальной литературой. Выйдем из положения так. У меня в "Вестнике психиатрии" вышла статья, и там вы кое-что сможете почерпнуть.
      Врач порылся в тумбе стола и протянул мне толстый научный журнал. Он показал колонку убористого шрифта:
      - Вот здесь… Если что-нибудь непонятно - переведу с медицинского на человеческий.
      Смысл абзаца, посвященного "больному П., мужского пола, 86 лет", был ясен и без перевода на человеческий язык: маниакальная идея больного П. сводилась к тому, что он считал себя виновником Второй мировой войны. Точно так же, как знаменитый антрополог Герасимов виноват, по его мнению, в том, что грянула Великая Отечественная война. Герасимов накликал ее тем, что 21 июня 1941 года на раскопках в Монголии извлек из земли череп Тамерлана (этот факт стал известен больному П. из журнала "Наука и жизнь"). По монгольским преданиям человек, совершивший подобное святотатство, навлечет на свою страну большую беду, что и произошло на следующий день - немцы вторглись в СССР. Но прежде чем они это сделали, он, больной П., спровоцировал вторжение сталинских войск в Прибалтику в сентябре 1939 года, выбросив свой пароход на прибрежные камни Эстонии. Он требовал, чтобы Герасимова и его судил Нюрнбергский трибунал, как самых страшных военных преступников. Дальше шли премудрые рассуждения врача об устойчивом комплексе вины, его деструктивном значении для расщепленного сознания больного П. Но для понимания, что именно загнало Павликова в дом скорби на Потешную, мне было достаточно.
      Вечером того же дня я снял со своей полки объемистый справочник "Корабли и суда Советского ВМФ в 1928 - 1942 гг.". Взял, как говорится, для очистки совести, потому что прекрасно понимал, что гражданского парохода в этих списках быть не может, если только он не нес когда-нибудь военную службу по мобилизации в составе Балтийского флота.
      "Пионер", "Пионер"… Есть такой, и не один, а несколько. Эти-то вот явно не те.
      А вот - нечто очень похожее. Ба, да это же тот самый "Пионер", который торпедировала, по сообщению ТАСС, "неизвестная подводная лодка"! И даже фото есть. Вот он, рядышком примостился на одной странице с непенинским "Кречетом". Одно странно: после своей "трагической гибели" этот пароход еще 20 лет нес морскую службу и разобран был, по сведениям авторитетного справочника, аж в 1959 году!
      Но ведь в заметке шла речь о гражданском пароходе "Пионер", а этот под военным флагом. Может быть, не тот "Пионер"?
      Разбираю убористые строчки и аббревиатуры. В 1938 году "Пионер" был исключен из бригады торпедных катеров Краснознаменного Балтийского флота, разоружен и передан в Балтийское морское пароходство. Но гражданский флаг носил чуть больше года и спустя полтора месяца после "выброски на камни" снова вошел в состав родной бригады торпедных катеров. Мавр сделал свое дело…
      СУДЬБА КОРАБЛЯ. О, это был тот еще мавр. Подобно матерому разведчику он менял имена, профессии и хозяев. По рождению в 1916 году он - скромный буксировщик артиллерийских щитов-мишеней для стрельбы в полигонах "Коршун", он же с 1925 года "Пионер". Он же с 1951 года транспорт "Тагул". Он же с 1957 года БРН-ЗЗ… Андреевский флаг сменил на красный. Красный на зеленый - пограничный, зеленый на синий - вспомогательный, затем снова на красный - торговый, а потом еще раз на бело-синий - военный. Кем он только не был! И гидрографом, и пограничным сторожевиком, и посыльным судном, и торговым пароходом, и канонерской лодкой, и плавбазой…
      Как человек со сложной биографией попадает на заметку спецорганов, так и этот бродяга-трудяга вовсе не случайно стал провокатором НКВД, тем более что в начале двадцатых он уже служил в ОГПУ в качестве пограничного сторожевика.
      Возможно, что в архивах бывшего КГБ хранятся документы, которые с исчерпывающей полнотой расскажут, как произошла перевербовка "Пионера" и его команды в 1939 году. Скорее всего, экипаж был сформирован из тех же чекистов - морских пограничников, дабы предотвратить утечку информации.
      В сентябре 1939 года «Пионер» вышел из Ленинграда с задачей "быть торпедированным неизвестной подводной лодкой в Финском заливе". И не где-нибудь, а в виду иностранного берега, чтобы инцидент получил соответствующую международную огласку. Решили, однако, не топить (людей поберечь, да и сэкономить средства. Пароход хоть и старый, но денег стоит), а "выброситься на камни", дабы потом благополучно сняться.
      Вот как выглядела "морская драма в Финском заливе" по донесению начальника наблюдательного поста морской службы связи в Тойла, в той самой благословенной Тойла, где проводил свои последние месяцы поэт Игорь Северянин.
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "На рассвете в 6.00 (27 сентября 1939 года. - Н.Ч.) в 13 милях на северо-северо-запад от Тойлаского поста морской связи появился и стал на якорь пароход водоизмещением примерно 3000 тонн. Судно было двухмачтовое с 4 люками, машина располагалась посередине. Окрашено в черный цвет; у ватерлинии просматривалась красная окраска днища, из чего можно было заключить, что оно было не загружено.
      В 12.15 к судну приблизились два советских самолета типа СБ, дважды облетели его и ушли в западном направлении. (Имитация поиска подводной лодки? - Н.Ч.)
      В 15.00 в 14 милях с северо-северо-востока появились и стали приближаться к вышеуказанному судну три советских эсминца типа "С". Приблизившись к судну, один из них причалил к нему, а два других стали циркулировать вокруг них.
      В 18.40 из-за темноты все корабли исчезли из поля зрения поста связи. Вплоть до этого времени все корабли были ясно видны и различимы с поста связи. Никаких взрывов на посту не было слышно.
      На рассвете 28.09 судов уже не было видно".
      В дополнение к этой информации - справка МИД Эстонии:
      "27 сентября в 19 часов (по местному времени) радиостанции Советской России начали передавать сообщение, что сегодня в 18 часов (Московское время) неизвестной подводной лодкой торпедирован и затоплен в районе Нарвской бухты советский пароход… Военные корабли Советской России якобы спасли 19 человек, 5 пропали без вести… Информацию о торпедировании радиостанции Советской России стали передавать спустя 2 часа после предполагаемой торпедной атаки.
      Аварийное сообщение о торпедировании судна, терпящего бедствие, просьба о помощи должны были быть переданы и приняты соответствующими береговыми радиостанциями, однако ни береговые радиостанции Эстонии, ни эстонские суда не зарегистрировали подобных сигналов".
      Сообщения в советских газетах были более осторожными, чем в радионовостях, пароход не торпедирован, а атакован (это значит, кто-то видел след перископа) и не затонул, а выбросился на камни, и вся команда спасена.
      Я охотно допускаю, что "Пионер" вовсе и не готовился к роли подсадной утки. Могло быть и так - случайно наскочил на камни, но этой "случайности" не было цены в глазах сталинских дипломатов.
      Ведь именно вечером 27 сентября в Москву прибыла правительственная делегация Эстонии, и Молотов, потрясая радиограммой о потоплении "Пионера", выдвинул дополнительное требование:
      Эстония должна предоставить СССР право разместить на ее территории войска в количестве 25 тысяч человек помимо военно-морских баз.
      Но ведь не зря говорят: Бог шельму метит. "Коршун" - "Пионер" сам накликал на себя беду: имитировав потопление в 1939-м, он,спустя два года, почти день в день, был потоплен немецкими самолетами в открытой части Ленинградского морского канала. Два года пролежал на грунте, затем поднят ЭПРОНом и только в конце 45-го снова вступил в строй после капремонта.
 

Глава шестая
 
КОМАНДИР ПЕЧАЛЬНОГО ОБРАЗА

      Кто потопил "Металлиста"? Спасаясь от кого, "Пионер" выбросился на банку? В конце концов, какое это сейчас имело значение? Сейчас, когда Эстония в очередной раз "отстегнулась", а Польша снова назначила врагом № 1 восточного соседа.
      Да и безнадежное это дело - докапываться до корней столь темных историй. Такие "белые пятна" прошлого обычно плотно заштрихованы… Узнать бы судьбу Павлинова!… Это было реальнее.
      Московский художник Петр Павлович Павлинов судьбы своего дяди - Николая Яковлевича - не знал. Для него была новостью и моя находка в мемуарах Раскольникова. Зато он сразил меня тем, что извлек из каких-то ветхих телефонных блокнотов адрес… дочери Николая Павлинова!
      С кузиной своей - Людмилой Николаевной, по мужу Селиной, он виделся лишь однажды. Она случайно нашла его фамилию в телефонной книге московских абонентов, позвонила наугад и выяснила, что говорит и в самом деле не с однофамильцем, а с родственником - двоюродным братом. Единственное, что она смогла сообщить ему о своем отце и его дяде, о котором Петр Павлович знал только понаслышке, так это то, что он был арестован в сороковом году органами НКВД и сгинул где-то в сталинских лагерях.
      Дочь командира «Спартака» Людмила Николаевна Селина жила в получасе езды от Москвы на электричке, в бывшей Обираловке, а ныне городе Железнодорожный, месте, известном разве что тем, что по роману Толстого Анна Каренина именно там бросилась на рельсы. Однако выбраться в этот самый Железнодорожный было недосуг - проще получалось съездить в Питер или Таллинн. Я черкнул открытку, не очень надеясь на ответ - как-никак с того дня, как художник записал адрес своей кузины, прошло лет тридцать. И все же получил очень теплое - взволнованное и подробное - письмо. Людмила Николаевна была искренне изумлена, что кому-то в Москве есть дело до ее несчастного отца. Помимо всего прочего она сообщила все, что осталось в ее памяти о последних днях Николая Яковлевича в Таллинне:
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "В 1939 году почти вся интеллигенция фабрики "Лютер" стала покидать Таллинн. Отцу тоже предложили ехать с ними, но он категорически отверг это предложение, так как ни в чем не считал себя виновным перед Советской властью.
      В 1940 году, когда в Таллинн пришла Советская власть, на следующий же день отец был арестован. Мы жили тогда в квартире ведомственного дома фабрики "Лютер". К фабричной проходной подъехала черная легковая машина с двумя оперативниками в гражданской одежде. Отца не было дома. Я стала ждать его у ворот рядом с машиной. Когда подошел отец, его сразу взяли под руки и хотели посадить в машину. Я закричала и стала требовать, чтобы отца доставили домой и там предъявили обвинение. Дом был рядом. Мы прошли в квартиру, и туда же пригласили понятых. Однако никакого обвинения отцу так и не предъявили. (Брали по спискам, и оперативники порой и сами не знали, в чем виновен тот или другой арестованный. - Н.Ч.)
      Я проводила отца до машины и спросила у одного из оперативников: когда я смогу узнать о судьбе папы. Тот ответил: "Приходите завтра и спросите товарища Мура. Он вам все расскажет".
      Утром я прибежала в это учреждение и стала искать товарища Мура. Все, к кому я обращалась, издевательски похохатывали: "Мы все здесь из МУРа". Я тогда не знала, что МУР - это московский уголовный розыск.
      И так с тех пор я об отце ничего не знаю.
      Л.Н.Павлинова-Селина ".
      И все-таки я сумел выбраться в Железнодорожный… Я приехал к Селиной не один - вместе с корреспонденткой радиостанции "Юность" Ольгой Красивской, которая загорелась сделать радиопередачу о братьях Павлиновых.
      Пожилая худенькая женщина встретила нас в крохотной "хрущобке", рукодельно обитой вагонкой, украшенной деревянными поделками.
      - Это все муж мой, - перехватила наши восхищенные взгляды хозяйка. - Кстати, тоже моряк. Только совсем простой. Коком на тральщике служил. В Таллинне. Там мы и познакомились.
      Мы тоже стали знакомиться, и очень основательно. На стол легли семейные альбомы.
      Я смотрел на свою собеседницу во все глаза и думал о… ее соседях. Соседях по лестничной площадке, дому. Как бы они удивились, если бы вдруг узнали, что эта женщина, такая же, как они, замордованная в очередях за сахаром или молоком, почти неотличимая от них в толпе, штурмующей двери автобуса или уныло высматривающей с перрона электричку, - внучка известного флотского генерала, дочь офицера, командира эсминца, выпускница таллиннской русской гимназии и даже бывший морской скаут (была такая организация в довоенной Эстонии).
      Но мы расспрашивали ее об отце.
      - Он был набожен. В доме всегда висели иконы и Андреевский флаг. Наверное, не случайно и Шаляпин при встрече передал ему сверток с иконами…
      - Постойте, постойте… Он был знаком с Федором Ивановичем?
      - Да. Через свою тетку, оперную певицу Павлинову, которая выступала с Шаляпиным в "Мариинке". Отец вообще любил музыку, оперное пение. Поэтому, когда Шаляпин гастролировал в Эстонии в двадцатых годах и три дня давал концерт и в Таллинне, он принимал отца и даже приглашал в ресторан…
      После того как папу арестовали, нас всех выселили из общежития, мы переехали в подвал. Мама нанялась на мыловаренную фабрику. Она умерла от рака в сорок шестом году.
      - А как ее звали?
      - Клавдия Ивановна Корсакова. Родом из Валговицы. Это под Питером… Она была второй его женой. А о существовании первой я узнала много лет спустя, только когда случайно встретила Петра Павловича… Дело в том, что в плен к англичанам папа попал уже женатым человеком. В Питере осталась молодая жена с новорожденной дочкой. Вернуться к ним или выписать их к себе в Эстонию не было никакой возможности. Для большевиков он был вне закона, вроде бы как перебежчиком, хотя даже сам Раскольников подтверждает, что это не так. И когда Раскольников стал послом СССР в Эстонии, отец ходил к нему на прием. Но… к тому времени у него уже были моя мама и я. Ему пришлось начинать жизнь заново. Буквально с нуля. И в смысле профессии, и в личном плане.
      Сколько я его помню, папа был очень добрый и несчастливый. Он считал себя невезучим. Его морская карьера, а с ней и вся судьба, переломилась на злополучной отмели, куда вынес его корабль… В последние годы грешил вином. Как-то под пьяную руку обидел чем-то нашу обезьянку - у нас мартышка жила. Так та подкралась к нему, когда он спал, с раскрытой бритвой. К счастью, мы вовремя заметили.
      А однажды ручная синичка попила у него из недопитой рюмки и сдохла. Он очень переживал: "Нет мне счастья ни в чем…" Считал это дурным предзнаменованием. И оно действительно скоро оправдалось, когда к нам нагрянули из НКВД…
      Ой, да я какую-то ерунду несу!… - смутилась Людмила Николаевна, глядя, как наматывается магнитная пленка.
      - Нет, нет… Все важно.
      Мне почему-то стал очень близок этот совершенно неведомый мне человек - командир печального образа.
      СТАРОЕ ФОТО. С какой пронзительной грустью смотрел с надломанного паспарту мой гологоловый ровесник, разительно похожий на Николая Рериха и Бернарда Шоу - одновременно. Павлиновскую - родовую - грусть приумножали сломанные домиком брови.
      Слегка морщинил воротничок сорочки. Но черный галстук завязан отменным узлом флотского офицера.
      Везло городу Таллинну на интеллигентных электромонтеров в довоенные времена!
      Этот снимок сделал репортер какой-то эстонской газеты, писавший о судьбе эсминца "Спартак", проданного потом перуанскому флоту. То-то обрадовался коллега, когда отыскал в столичном предместье сорокапятилетнего старика - бывшего командира.
      Видимо, и второй снимок тоже снят профессиональной камерой. На фабричной крыше, забравшись на одну из перекладин П-образной электромачты с рядками фаянсовых изоляторов, работал в монтерском комбинезоне и резиновых перчатках Николай Павлинов. Высокая, прямая фигура его невольно наводила на мысль: вот так же стоял он в мокрой зюйдвестке на мостике "Спартака" в том роковом походе.
      И еще приходила на ум строчка эмигрантского поэта: "Мы те, кто когда-то носили погоны, теперь же мы носим мешки на плечах…"
      Таллинн. Осень 1919 года
      В ту пору Таллинн во многом еще оставался тем российским Ревелем, какой так хорошо был знаком Павлинову с мичманских времен. В городе осело немало морских офицеров бывшего императорского флота, которые помогли на первых порах своему товарищу с жильем и столом. Но душа его рвалась в Питер к молодой жене и годовалой дочурке. Свыкнуться с мыслью, что они живут совсем рядом, на берегу того же самого - Финского залива, но при этом так же недосягаемы, как если бы их занесло на другую планету - было невозможно. Все, с кем делился он своими планами пробраться в Питер, в один голос восклицали: "Это самоубийство! Явившись в Питер, ты сделаешь подарок ЧК. И себя погубишь, и семью!"
      Так прожил он в сомнениях и терзаниях полгода. А летом 19-го представился случай…
      В середине июня в Таллинн пришел бежавший с Красного флота тральщик "Китобой" под командованием лейтенанта Моисеева и мичмана Сперанского. Выйдя из Кронштадта в Финский залив, "китобойцы" спустили "занзибарский" красный флаг и подняли родной Андреевский. Однако англичан, встретивших беглый тральщик примерно там, где они захватили "Спартак", синекрестный флаг совсем не обрадовал. Они заставили спустить его, а по прибытии в Таллинн команду разогнали, сняли с корабля все, что было на нем ценного, не пощадив и личные вещи офицеров.
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "Кроме нескольких специалистов, - писал историк Белого флота инженер-механик лейтенант Николай Кадесников, - личный состав "Китобоя" был списан с корабля, включая и офицеров: лейтенант Моисеев и большая часть команды были переведены в полк Андреевского флага, а мичман Сперанский с частью людей в разгрузочный отдел. Лейтенант Моисеев вскоре погиб на фронте: часть "Андреевского" полка перебежала к красным и выдала им лейтенантов Моисеева и Бока, которые были замучены. Труп Моисеева был вскоре найден белыми, причем оказалось, что лейтенантские погоны были прибиты к плечам шестью большими гвоздями, по одному над каждой звездочкой погон.
      На "Китобой" был набран новый экипаж - из офицеров и добровольцев, а командиром его был назначен лейтенант Оскар Ферсман". Русская Северо-Западная армия откатывалась с Пулковских высот к эстонской границе. Крохотный флот береговой поддержки сухопутных войск возглавлял порт-артурский герой контр-адмирал Владимир Константинович Пилкин. Видя неминуемость военного краха армии Юденича, а вместе с ним и морского мини-ведомства, он велел Ферсману уходить на север, к генералу Миллеру, который еще продолжал противобольшевистскую борьбу.
      - Уходите, ради Бога, - напутствовал он командира "Китобоя", - пока эстонцы не захватили тральщик, как они это сделали с "Миклухой" и "Автроилом". Вот вам немного денег… В Копенгагене подкупите топлива и провизии.
      - Но у нас нет угля даже для того, чтобы выйти на внешний рейд. Пилкин задумался.
      - Будет топливо. Подбирайте верных людей. И не теряйте ни дня.
      Вот тут-то Ферсман и сделал предложение лейтенанту Павлинову. Тот мгновенно оценил выбор: Мурман - это не заграница, родная земля. Из Романова-на-Мурмане или даже из Архангельска можно инкогнито пробраться в Питер и забрать семью, увезти ее в безопасное место. Может быть, даже в Крым, где флот по-прежнему стоит под Андреевским флагом… Ферсман набрал себе команду из шестнадцати офицеров. В самый канун побега в Торговую гавань въехала ломовая телега, груженная сырыми поленьями. Адмирал Пилкин сдержал слово: на свои деньги купил воз дров, и "китобойцы" заполнили ими угольную яму.
      Все было примерно так, как повторилось потом на "Орле". Дождавшись, когда ночная темень укроет порт, и, разведя с вечера пары, лейтенант Ферсман тайно вывел "Китобой" из Ревельской гавани. По счастью, выход суденышка (бывшего норвежского китобоя) прошел незамеченным.
      Вечером назначенного дня Ферсман, проверяя в штурманском столе комплект морских карт, не обнаружил карты Ревельской бухты.
      Павлинов, который не успел еще перетащить свои вещи на тральщик, собирался за ними в город.
      - Николай Яковлевич, - попросил его Ферсман. - Надо срочно добыть карту Ревельского залива. Или снять хотя бы кальку. Вы тут здешний старожил. Расстарайтесь, голубчик!
      Первым делом Павлинов отправился к контр-адмиралу Пилкину. Тот задумался. Военно-морское управление Северо-Западной армии, которое он возглавлял, носило скорее символический, чем практический, характер. Все, что имело в Ревеле хоть какую-то боевую ценность, давно перешло в руки эстонской администрации. Лишь в Нарове действовала небольшая речная флотилия под командованием бывшего цусимца капитана 1 ранга Д.Д.Тыртова…
      - Вот что, любезный… Ступайте-ка вы к Петру Алексеевичу… К капитану 1 ранга Новопашенному. Он нашу разведку возглавляет, ему и карты в руки…
      В Таллинне все рядом. Через полчаса Павлинов с запиской от Пилкина уже переводил на кальку опасные места Таллиннской бухты. Новопашенный, старый полярный волк, знал, куда и на что уходит "Китобой". Он крепко пожал на прощание руку:
      - Семь футов вам под киль, попутного ветра и… С Богом!
      Теперь оставалось только забрать свои вещи, которые хранились на квартире капитана 1 ранга Политовского. Уже стемнело, когда Павлинов подкатил на извозчике к четырехэтажному доходному дому на улице Тина. Хозяин, командир полка Андреевского флага, находился в Иван-городе, готовя оборонительные позиции на правом берегу Нарвы.
      В одной из комнат Политовского хранился небольшой корабельный чемоданчик, в котором Павлинов держал все свои ценности. Ни англичане, ни эстонцы не посмели реквизировать боевые ордена и кортик командира "Спартака". Помимо наград и офицерского клинка в чемоданчике лежали серебряная стопка с эмалевой флюгаркой крейсера "Память Азова", осколок, извлеченный из ноги после обстрела мятежниками таранного баркаса (осколок был вставлен в серебряный ковш с цепочкой) и маленький деревянный складень из Валаамского монастыря.
      Павлинов вставил ключ в замочную скважину. Замок не поддавался. Нажал посильнее - крак! - бороздка ключа застряла в скважине. Он попытался достать ее оставшимся в пальцах штоком… За этим странным занятием его и застал сосед Политовского по площадке - офицер эстонской полиции. Напрасно Павлинов объяснял, что он добрый знакомый хозяина квартиры и что в руках у него вовсе не отмычка, а доверенный ему ключ, который только что сломался… Полицейскому явно не понравился незнакомец в потрепанном платье, ковырявшийся в замке соседа.
      - Докуменди…
      Его скромный вид на жительство остался на "Китобое" у Ферсмана… Теперь у полицейского офицера не было никаких сомнений, что он задержал квартирного вора. Расстегнул кобуру и велел двигаться в сторону ближайшего участка.
      Только утром контр-адмирал Пилкин подтвердил личность Павлинова. Но "Китобой" был уже далеко в море…
      В утешение оставалось лишь думать, что злосчастный ключ сломался не сам по себе. Тут опять вмешалась рука судьбы, та самая, что год назад круто развернула на "Спартаке" носовую пушку для рокового выстрела…
      Так Павлинов навсегда остался в Таллинне…
      Но калька с планом Ревельской бухты, сохраненная в память об утраченном шансе, - она пригодилась! Именно ее передал 17 сентября 1939 года капитану Грудзинскому электрик мебельной фабрики, который долгое время был в моих розысках неустановленным господином РЭМом" - русским эмигрантом… Именно по ней - путеводной бумажке - бежал из Таллиннской гавани "Орел", повторив спустя 20 лет маршрут своего русского предшественника - тральщика "Китобой". Именно ему, "безлошадному капитану", чью судьбу так престранно повторил потом оставшийся в Таллинне командир подводной лодки «Орел» командор-подпоручник Клочковский, выпало стать тем самым герольдом, который принес на «Орел» роковую весть о сталинском вторжении в Польшу.
      СУДЬБА КОРАБЛЯ. Добравшись до Копенгагена, "Китобой" застрял в порту на несколько месяцев. Валютных средств, которые смог наскрести Пилкин на полную угольную бункеровку до перехода в Норвежское море, явно не хватало.
      На второй же день по приходе в столицу Дании произошел инцидент: флаг-офицер английского адмирала Кована, возглавлявшего в Копенгагенском порту отряд крейсеров, передал командиру русского тральщика письмо с требованием спустить Андреевский флаг, поскольку тот не признается больше королевским правительством. Ферсман ответил, что "Китобой" скорее вступит в сражение с крейсерами Кована, нежели спустит последний Андреевский флаг на Балтике.
      В ожидании репрессий за дерзость старшему на рейде команда стала готовиться к затоплению тральщика.
      На следующее утро к борту "Китобоя" подвалил адмиральский катер. Ферсман встретил Кована по всем правилам морского ритуала, выстроив команду и сыграв "захождение" на боцманских дудках.
      Англичанин обошел короткий фронт, вглядываясь в лица необычных кочегаров, машинистов, комендоров… Потом протянул лейтенанту Ферсману руку:
      - Я надеюсь, - сказал он, - что каждый английский морской офицер в подобном положении поступил бы столь же доблестно, как это сделали вы!
      Только после вмешательства в судьбу "Китобоя" вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая еще носила траур по расстрелянному большевиками сыну, на русский тральщик доставили уголь, а также хлеб, картофель, сыр, бекон и пресную воду. Однако обстановка к тому времени на севере России резко изменилась в пользу большевиков, и Ферсман решил идти в Севастополь. Без малого год добирался маленький кораблик до берегов Тавриды через Атлантику, Средиземное море, турецкие проливы.
      Когда же ошвартовались наконец близ Графской пристани, выяснилось, что надо уходить туда, откуда только что пришли, - в Босфор. Красные полки подкатывали к Севастополю.
      "Китобой" ушел, увозя беженцев, с кораблями Белого флота. Вместе с ними он пришел в Бизерту, вместе с ними он спустил Андреевский флаг в октябре 1924 года. На этот раз навсегда… Вместе с флагом он сменил и имя. Его купили итальянцы, и "Китобой" до конца дней своих назывался "Итало".
      Таллинн. Май 1991 года
      Стараниями таллиннских друзей, и прежде всего историка императорского флота Владимира Верзунова, я устроен в бывшей партийной гостинице, что в сосновой роще Мустамяэ. Глянул на схему города - надо же: до поселка Нымме, где когда-то жил Павлинов, - рукой подать.
      И я отправился взглянуть на тот домик, где квартировал когда-то герой этих строк. Я совершенно не надеялся ни на какие открытия, вовсе не был уверен - сохранился ли дом вообще. Просто хотелось взглянуть на этот садово-дачный пригород, где предпочитали селиться тогдашние бывшие русские. Кстати, здесь же, в ныммском приюте для стариков, кончал свои дни и бывший командир крейсера "Жемчуг" контр-адмирал в изгнании Павел Павлович Левицкий… Здесь еще стояла деревянная церковь Казанской Божьей матери, срубленная на жертвенные кроны русских православных беженцев.
      Я тронулся в путь через низкорослый дюнный сосняк поздним вечером, не отличимым, впрочем, от дня, поскольку стояла пора белых ночей. Корявые стволы струили тепло и смолистый дух. Все уже было хорошо прогрето солнцем, все запаслось его теплом на ночь - и песок, и гранитные каменья, и сосны в желтых свечечках цветенья, и близкое море.
      Под тихий шелест песка под ногами думалось легко и отрешенно…
      Ничто из того, что хоть на миг явилось миру, не исчезает бесследно. Даже уничтоженные следы прошлого все равно оставляют знаки своего исчезновения…
      Но куда исчезают наши разговоры, крики, стоны, вздохи, сотрясавшие воздух своего времени? Они уходят в стены домов, и стены жилищ накапливают психическую энергию живших в них людей. Стены поглощают ее, как фотопластинка уловленный свет, как вбирает стекло тепло ладони… И старые дома начинают однажды незримо мерцать, будоража наши души смутным лучением энергии исчезнувших людей…
      Есть стены, заряженные сверхнапряженно - подобно пластинам конденсатора. Они, как и сверхплотные массы вещества, которые искривляют близ себя строй Пространства и бег Времени, изменяют и душу. Кто не замечал, как именно в старинных домах становится вдруг то легко, то тягостно, то мрачно и страшно, то светло и грустно. А это поле старых стен играет нашим настроением по излучению зла или добра у вошедших в них вместе с чьими-то криком и шепотом, признаниями и ложью, молитвами и проклятиями.
      Я шел искать старые стены лейтенанта Павлинова. Как светлы песчаные поляны в низкорослом сосняке. Кривые тени кривых стволов причудливо узорили песок, чуть поросший травой. Я брел по руслу исчезнувшей жизни, точно по следу иссохшего в пустыне ручья. Там, в бескрайних песках, берега мертвых рек приводят путника к руинам заброшенных городов… Но в каждом живом городе стоит град мертвых, град давным-давно исчезнувших людей. Мы живем и суетимся в нем среди их потомков, их домов и храмов, их книг и писем, их портретов и фотографий, их могил и уцелевших безделушек… И тебе откроется этот город мертвых в вертограде живых, - нет, не мертвых! а оставшихся в бездне веков; он откроется тебе, когда ты войдешь в него по руслу чьей-то отзвеневшей жизни (так открывались мне Москва и Берлин, Таллинн и Петербург). И тогда ничему не удивляйся. Ибо все, что ты ищешь, вдруг станет находиться само собой. И книги будут попадаться на глаза именно те, которые нужны, но о которых ты и не подозревал. И раскрываться они начнут именно на тех страницах, которые тебе совершенно необходимо было прочитать. И какой-то толчок души заставит тебя заговорить именно с этим незнакомцем, а не с тем, войти вдруг именно в эту дверь, а не в ту.
      Ты почувствуешь, что тебя ведут. Тебя ведут, и все счастливые случайности твоего розыска вовсе не случайны…
      Дом на улице Мяннику, описанный мне первой дочерью Павлинова, стоял как ни в чем не бывало, пережив все войны, пожары и реконструкции. Может быть, он один и сохранился на всей улице, зажатый со всех сторон современными коттеджами. Только уж очень неказист был и ветх: бедно крытый простым толем, с трещинами в беленых стенах, прикрытых плющом, с покосившейся мансардой. И стоял над черной его кровлей, едва выглядывавшей из цветущих яблоневых крон, молодой месяц белой ночи.
      На мой звонок вышла из садовой калитки немолодая худощавая хозяйка. Я извинился за неурочный визит и стал объяснять, зачем я здесь… Хозяйка хмурилась, видимо, все же недовольная моим вторжением, но едва она заговорила мне в ответ на эстонском, стало ясно - я для нее не просто незваный гость, но прежде всего - русскоязычный мигрант, оккупант, поработитель… Весь набор газетных клейм так и светился в ее колючих глазах. Тогда я перешел на английский. И тут она усмехнулась, приоткрыла калитку и сказала по-русски без малейшего акцента:
      - Ну что ж, проходите…
      Однако в дом не провела, и мы устроились за маленьким садовым столиком. Мне пришлось долго растапливать лед предубежденности, прежде чем Валенсия, так представилась моя собеседница, решилась рассказать что-либо о себе и доме. Нет, Павлинова она никогда не видела, так как родилась в сороковом году, но ее мать, эстонка, владелица этой "фазенды", очень тепло отзывалась о своих весьма скромных постояльцах. Они снимали у нее мансарду.
      - У вас испанское имя, - заметил я.
      - Испанское, - подтвердила Валенсия, - тогда в моде была Испания. В Эстонию, как и в Союз, привозили испанских детей. Отец ходил за ними на каком-то пароходе, вот и решил дать испанское имя. Так мне мама рассказывала.
      - Она жива?
      - Умерла в шестидесятом.
      - А отец моряком был?
      - Да. Он русский. Его фамилия Галкин. Сначала на торговом судне плавал, а потом на подводной лодке… Во время войны попал в плен. Сталин ему этого не простил (она так и сказала, как будто Сталин лично знал этого моряка). Он пропал, как и ваш Павлинов, в каком-то лагере. Может, вам попадутся его следы, раз уж вы ищете… Я тут сама пробовала… О нем ведь даже за границей писали. Я вам сейчас покажу…
      Валенсия сходила в дом и принесла оттуда папку. В ксерокопии со страницы какого-то финского журнала я смог прочесть всего три слова: "Мetallist", "Рioner" и "Galkin" и еще номер подводной лодки - Щ-303.
      - Там, на обороте, перевод написан.
      Я перевернул листок и с трудом разобрал карандашные строки: "Советский моряк Галкин, попавший в плен к финским властям и переданный затем германской службе "абвер" в Таллинне, показал, что в 1939 году подводная лодка, на которой он служил под командованием капитана 3 ранга Травкина, Щ-303 получила секретный приказ потопить в Финском заливе советские пароходы "Металлист" и "Пионер" для того, чтобы вина за их гибель легла на финнов и это могло бы послужить поводом для начала войны с Финляндией. Однако сталинская дипломатия использовала эту провокацию для того, чтобы ввести войска Красной Армии в Эстонию и другие прибалтийские республики, дав понять, что "Металлист" и "Пионер" потоплены бежавшей из Таллинна польской подводной лодкой "Орел".
      Галкин!… Я чуть было не вскрикнул: "Да я знаю вашего отца! Видел его в фильме "Командир счастливой "Щуки". Читал о нем в мемуарах Травкина…" Хорошо, что удержался: Валенсия почитала своего отца как героя и невинную жертву сталинизма вроде Павлинова. Однако это было не так… Вот, что рассказывал в своей книге "Всем смертям назло" Герой Советского Союза капитан 1 ранга Иван Васильевич Травкин, командовавший Щ-303 во время войны:
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "…21 мая 1943 года. Мне до сих пор тяжело вспоминать события того дня. (Загнанная кораблями противника, Щ-303 вторые сутки лежит на грунте, в отсеках кислородное голодание… - Н.Ч.)
      В 15 часов 35 минут акустик вновь услышал над нами шумы винтов большого числа кораблей. Сделав об этом запись в журнале, вахтенный офицер Магрилов поспешил ко мне в пятый отсек, чтобы доложить об изменении обстановки. В этот момент раздался сигнал аварийной тревоги. Погас свет. Лодку слегка встряхнуло, и она стала всплывать.
      Стремглав бросаюсь в центральный пост. Но стальная переборочная дверь, ведущая туда из четвертого отсека, оказывается запертой. В темноте толкаю ее, колочу по ней кулаками - не поддается. Через смотровой глазок - маленькое круглое отверстие в двери - вижу, как яркие лучи солнца врываются во тьму центрального поста через шахту рубочного люка.
      Что произошло?
      Магрилов и я во всю мочь стучим в стальную дверь. Такой же стук слышим и из второго отсека. В глазок вижу: из радиорубки выскочил Алексеев, открыл дверь второго отсека и впустил в центральный пост Пенькина. Тот сразу полез на мостик. Из радиорубки появился Мироненко. Он бежит и открывает нашу дверь.
      В центральном посту уже Ильин и Цейшер. Приказываю им готовить лодку к срочному погружению и вслед за Пенькиным взбираюсь по скоб-трапу на мостик.
      Режет глаза от яркого солнца. Ослепительно сверкает море. Оглядываюсь. Множество кораблей застыло на различном удалении от лодки. Ближайшие из них всего метрах в тридцати. Стволы орудий нацелены на нас. А на носовой надстройке лодки старшина трюмных Галкин размахивает белой тряпкой.
      - Галкин, в чем дело?- кричу ему.
      - Не могу больше. Все равно все погибнем!
      - Предатель!
      Как я пожалел, что пистолет мой остался в каюте! Что же делать? Скомандовать срочное погружение? Нельзя: лодку расстреляют прежде, чем она укроется под водой, тем более что люди еще не пришли в себя… Нет, надо сначала заполучить несколько минут. Попробую обмануть фашистов. Пусть они и взаправду подумают, что мы собираемся сдаваться. Я даже начинаю что-то кричать на ближайший корабль. Гитлеровцы сочли, что я приглашаю их на переговоры. С корабля стали спускать шлюпку. Поверили, глупцы!
      А из центрального поста уже доложили, что лодка готова к погружению. Взмахиваю рукой. Лодка с большим дифферентом на нос ныряет под воду. Галкин остается барахтаться на поверхности.
      Беру курс прямо под вражеские корабли. Расчет прост: пока они опомнятся, пока разовьют ход, на котором можно бросать глубинные бомбы (иначе от их взрывов сам корабль пострадать может), пока развернутся на боевой курс, мы уже отойдем на некоторое расстояние и притаимся на грунте.
      Так и сделали. Лодка лежит без движения. Наверху неистовствуют фашисты. Их винты буравят воду во всех направлениях.
      Грохает над самой головой. Грохает так, что почти все валятся с ног. Лопаются вдребезги плафоны и лампочки, от их осколков звенит палуба. Мы оказываемся в кромешной тьме. Взрывы - один за другим. Электрик Савельев включает аварийное освещение. В его полумраке закопошились люди, поднимаются, занимают свои места. Кричу в переговорные трубы:
      - Осмотреться в отсеках!
      Серьезных повреждений нет, если не считать, что в шахту подачи воздуха к дизелям откуда-то стала сочиться вода. Это пустяки.
      Из головы не выходит Галкин. Как он мог решиться на такое? Нет, это не отчаяние труса. Это осознанное предательство: ведь он задраил обе двери центрального поста, чтобы никто не мог помешать ему. Товарищи заявили: лучше смерть, чем позор плена. А он, спасая свою шкуру, решил продать их. Как и всякий изменник, он выбрал самый тяжелый момент, чтобы ударить в спину. Наше счастье, что Алексеев и Мироненко спали в радиорубке и открыли нам двери. Иначе… Страшно даже подумать, что было бы иначе.
      И как мы просмотрели, что среди нас жил такой мерзавец? Что мы знали о нем? Груб, дружить не умеет, теряется в моменты опасности. И все. Думали, дело поправимое. Мало ли людей менялось на глазах. А глубже не заглянули. Не заглянули в черную душонку, мыслей его черных не разгадали. И чуть не поплатились за это.
      До слез обидно, что не пристрелил гада.
      Но изменнику нигде не спастись от возмездия. Так было во все времена. Так всегда будет. Уже в конце войны, когда наши войска вступили в Германию, Галкин, которого гитлеровцы пригрели-таки под своим крылышком, попал в руки советского правосудия. Он получил по заслугам!»
      Галкина подняли из воды финны. Допросили, потом передали немцам в Таллинн. Но Травкин… Неужели Травкин, один из самых геройских наших подводников, мог стрелять в 39-м по своим пароходам в угоду товарищам из НКВД?
      Спустя неделю - в Москве - узнал с облегчением, что Иван Васильевич Травкин к этой истории не причастен. Он вступил в командование Щ-303 в 1941 году. А кто командовал в сентябре 1939 года?
      Звоню ветеранам, историкам, знатокам… В моем блокноте оседают две фамилии: Александр Вацлавович Витковский и Дмитрий Ярошевич. Выходило так, что пока одни поляки уходили на "Орле" сражаться с Гитлером, другие по воле Берии наводили на них позорную тень… Тут что-то вроде гражданской войны на море… Однако вскоре выяснилось, что капитан 3 ранга Ярошевич командовал совсем другой "щукой". А вот Витковский… Бывает же такое! Едва я повел о нем расспросы, как один знакомый моряк ошеломил предложением:
      - Вы можете позвонить ему в Питер и сами обо всем расспросить. У меня есть его телефон.
      - Неужели он жив?! Сколько же ему лет?
      - Девяносто один годок. Но в ясном уме, и в трубку орать не надо. Слух у него хороший.
      Немедленно звоню и убеждаюсь в том, что и в 91 год можно быть полноценным человеком. Витковский рассказывал:
      - Щ-303 я принимал, можно сказать, со дня ее рождения - в 1933 году. Но через три года передал ее другому командиру. Кто командовал лодкой, кстати, она имела не только номер, но и имя "Ерш", в сентябре 39-го, мне известно - капитан 2 ранга Евгений Яковлевич Осипов. Он погиб в сорок третьем на Щ-406.
      Евгений Осипов…Ну, что ж, мертвые сраму не имут… Да и доказать еще надо - был ли этот срам. Но "Ерш", до чего же живучая рыбина…
 

* * *

 
      Мы сидели со Снежковым за домашним кофе, и, как я сейчас понимаю, вольно или невольно копировали Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Ватсоном, разумеется, был я.
      - Почему Галкин назвал Травкина, если Щ-303 командовал Осипов?
      - Ну, он мог подставить его в отместку за какую-нибудь служебную стычку, обиду… И вообще, предавая эту историю гласности, он набивал себе цену в глазах финнов, мол, я не просто старшина, я вон чего знаю.
      - Во всяком случае, Травкину он насолил. Имя его пошло гулять из публикации в публикацию. И уже не только в финской и польской печати. Некто Вадим Архипович в киевском журнале "Наука и фантастика" припечатал Травкина к делу "Металлиста" и "Пионера". Правда, со ссылкой на иностранные источники.
      - Все врут календари: и наши, и иностранные.
      - Но Архипович пишет еще вот о чем: после залпа Щ-303 "Метал лист" не затонул, а, сильно поврежденный, держался на воде. Тогда к нему подошел сторожевик "Туча", принял на борт экипаж из спасательных шлюпок, отошел и добил сухогруз из торпедного аппарата.
      - А был ли торпедный аппарат на сторожевике?
      Я достал справочник.
      - Вот. Был - один трехтрубный аппарат калибром в 450 миллиметров…
      Не понимаю, зачем вообще нужна была подводная лодка? Если это провокация, то те, кто ее планировал, не могли не понимать: слишком много свидетелей: экипаж "щуки" плюс команда "Тучи", не говоря уже о пострадавших "металлистах"…
      Снежков усмехнулся по-шерлокхолмски, даром что трубки во рту не было.
      - Да эту операцию можно распланировать так, что из всей толпы свидетелей и участников только два, а то и один мог понимать, что к чему…
      -Как это?
      -А вот так… Вы в море с приписным командиром выходили? Ну, когда ваш штатный кэп в госпитале был или в отпуск уезжал. А вам нужно было в полигон на пару дней выйти упражнение отстрелять или авиацию обеспечить.
      - Случалось.
      -Ну, вот. Мы тоже с таким "варягом" выходили… Теперь представь: Кронштадт, 39-й год. Где-то там, на юге Балтики, Германия воюет с Польшей, а советский Балтфлот занят плановой боевой учебой. Однажды штатного командира Щ-303 отзывают по срочному делу в Питер, а вместо него "щуку" ведет в полигон для отстрела планового упражнения другой командир, эдакий капитан Немо, хорошо проинструктированный там, где надо, давший подписку о неразглашении… Этого Немо органы могли зацепить на чужой жене, по доносу, да мало ли как… Он вообще с лейтенантов мог стучать в режиме нештатного сотрудника. Они же внедрялись во все слои общества, и, конечно же, имели своих людей и во флотской элите… Так вот, даже этот капитан Немо…
      -Оставь Немо в покое. Благородный герой…
      -Хорошо. Капитан Сексот. Устроит?
      -Грубо очень. Помягче. Капитан Секстан.
      -Пусть так. Так вот, даже этот Секстан мог не знать всей правды.
      Ему сказали: надо выйти в такой-то квадрат и шарахнуть торпедой по транспорту, который там пройдет. Это враги. Надо уничтожить. Приказ товарища Жданова или еще пуще - лучшего друга советских подводников. В общем, партия велела. Капитан Секстан лапу за ухо: "Есть. Будет сделано". Выходит в море. Комиссар ходит по отсекам:
      "Товарищи краснофлотцы, зачетная торпедная стрельба. Идя на встречу очередному съезду любимой ВКП(б), вмажем первым залпом в цель. А цель у нас непростая - самодвижущаяся (или там -буксируемая). Надо отличиться!"
      Отличились. Вмазали. Кто эту цель видел? И шо воно таке? Только командир - в перископ, и никто боле. Вынырнули на несколько секунд, показали рубку, чтобы "металлисты" убедились, что это и в самом деле чья-то подводная лодка - и в базу.
      Теперь возьмем капитана "Металлиста". Он тоже мог ничего не знать. Ему сказали: надо перейти из точки "А" в точку "Б" по такому-то фарватеру. В сторону не уклоняйтесь, море военное, могут быть мины, и вообще, будьте осторожны, в Финском заливе замечены неизвестные подводные лодки. Но партия вам доверяет. Полный вперед! Кстати, на всякий случай вас будет конвоировать сторожевик "Туча".
      То же самое могли сказать и командиру "Тучи", только добавить: мол, обстановка в Финском заливе напряженная. Ни на какие провокации не поддавайтесь.
      Ночью в борт "Металлисту" врубается торпеда. Не обязательно боевая. Учебная тоже дыру разворотит, будь здоров. Там же, в НКВД, тоже были гуманисты; подсчитали - зачем лишние жертвы? Не все торпеды взрываются. Достаточно самого факта - неизвестная подводная лодка долбанула мирный советский пароход торпедой. Наружная вахта видела рубку, а пробоина налицо. Капитан докладывает по радио в родное пароходство: так и так, долбанули на переходе, имею пробоину. Ему ответ: "Спускайте шлюпки, спасайте команду!"
      Капитан "Металлиста": "Пробоина небольшая, могу заделать и следовать по плану".
      Пароходство лупит в эфир текст, составленный "консультантом в штатском": "Самое ценное для нас - люди. Спасайте людей. Есть опасность подвергнуться повторной атаке".
      Капитан - "шлюпки за борт, весла на воду". Подошла "Туча", приняла "металлистов". Пароход на плаву. Командир "Тучи" запрашивает Питер: "Че де? Что делать? Могу высадить на пароход аварийную партию и взять на буксир".
      Ему тоже по просьбе "представителя из вышестоящего органа" отбивает радио: "Не проявляйте неразумной инициативы. Вы находитесь в оперативном районе неизвестной подводной лодки. Топите брошенный пароход торпедой, чтоб не мешал судоходству, и полным ходом в Кронштадт".
      "Есть", - говорит командир "Тучи", объявляет боевую тревогу, всех лишних с палубы в низы, на иллюминаторы - броняшки, и по неподвижной цели одной торпедой "пли!" Разве так не могло быть?
      - Могло.
      - Вот тебе сотни участников, свидетелей, и все как один покажут с чистой совестью: "Металлист" подвергся атаке неизвестной субмарины. Команде чудом удалось спастись.
      Вспомни, 4 сентября того же года германская U-30 потопила в Атлантике лайнер "Атения". Сотни жертв. На этом фоне и пиратство в Финском заливе могло выглядеть для мировой общественности куда как убедительно. Мало фактов? Так вот вам еще и "Пионер"! Только второй пароход пускать на дно накладно. Выбросим-ка мы его на банку в виду эстонских наблюдательных постов. Пусть видят, гады, к чему их оплошность привела.
      - На банку просто так не выскочишь… Тут маневр должен быть.
      - Вот и я думаю, что "Пионер"вожатый не так уж безгрешен. Беззаветно верный делу Ленина - Сталина, товарищ капитан Павликов мог этот маневр осуществить намеренно.
      - Ну, хорошо. А как же тогда Галкин, старшина команды трюмных, просидевший весь поход в глухом железе, мог понять, что…
      - Думаю, что не он один догадался о том, что за "самодвижущаяся мишень" оказалась в их полигоне. Достаточно было раскрыть на следующий день газеты и сопоставить факты. Но делиться своими выводами в атмосфере 1939 года вряд ли кому хотелось…
      - Резонно. Все очень убедительно. Но с позиций презумпции невиновности…
      - Вот и я к тому же. Я построил тебе рабочую версию. Ни доказать ее, ни опровергнуть - невозможно. Ибо, во-первых, за прошедших полвека ты не найдешь уже свидетелей или тем более живых разработчиков этой операции, а если и найдешь, то далеко не все в свои девяносто так ясно мыслят, как Витковский. Во-вторых, все документы на этот счет - вахтенные журналы, книги входящих-исходящих радиограмм и прочие - подчистили, изъяли, уничтожили, будь уверен.
      - Пусть так. Но ведь в гестапо тоже не простаки работали. Вспомни, как они проработали "казус белли" для войны с Польшей.
      - Операция в Гляйвице?
      - Да. Разыграли ее как по нотам. Переоделись в польскую форму, напали на радиостанцию в пограничном городке, постреляли перед микрофонами, покричали "долой швабов!" и даже оставили трупы своих уголовников, переодетых в "жолнежев"… Все шито-крыто. И самые лучшие свидетели - мертвые. И все равно разоблачили.
      - Не обольщайся. Немцы погорели на своей любви к идеальному делопроизводству, и у них было слишком мало времени, чтобы уничтожить весь компромат на себя. У их коллег из Наше Како Веди Добро - НКВД - было куда больше времени и возможностей пошерстить свои архивы. Это рукописи не горят, а документы пылают, как порох…
 

* * *

 
      Людмила Николаевна Павлинова-Селина сообщила мой адрес первой дочери Николая Яковлевича - той, что навсегда осталась для него за "железным занавесом", в красном Питере. Теперь она жила в Казани на улице со странным названием - Красная Позиция. Нина Николаевна Несмелова откликнулась письмом с фотографиями, в которых жизнь "командора печального образа" рассыпалась в мозаику "остановленных мгновений".
      СТАРОЕ ФОТО. Шуточный снимок времен начала века. Живую картину являли юный мичман Павлинов, переодетый в пышногрудую кормилицу, его невеста, наряженная куклой и вставшая в большую картонную коробку, рядом с ними будущая теща в облачении старосветской помещицы.
      Ах, как нескоро еще до плененного "Спартака", до монтерской мачты на таллиннской крыше, до "черного воронка" НКВД… И нарядная беспечная "кукла", в бантах, буклях, кружевах ничуть не догадывается о своей печальной участи - растить дочь в вечном "соломенном вдовстве", в суровом красном Питере и мачехе-Казани…
      Снимок второй. На льду у клепаного борта какого-то судна стоит в окружении матросов рослый водолаз в прорезиненной рубахе и вязаной феске. Это водолазный офицер лейтенант Павлинов. Только что поднят из проруби, еще не отвязан страховочный конец, еще не сняты бронзовые башмаки, блестит мокрая рубаха. Взгляд уверенный, смелый, довольный…
      "Отец, по рассказам мамы, был очень добрым, - писала Нина Николаевна, - никогда не бранился. Матросы его любили. Самым страшным ругательством его было - "ж… в кустах". Только однажды он ударил матроса. Тот должен был качать воздушную помпу, гнавшую воздух погруженному водолазу, а матрос зазевался. Отца достали из воды уже синеющим от удушья. Вот тут он и не сдержался… А вообще после бунта на крейсере "Память Азова", который он пережил, отец очень осмотрительно строил свои отношения с командой…"
 

* * *

 
      Бунт на крейсере "Память Азова". Павлинов был там? Ему и это выпало? Неужели и этой беды не миновал этот тертый "майский жук"?
      Однажды в "спецхране" Российской государственной библиотеки, листая подшивки эмигрантских "Морских записок", я наткнулся на воспоминания мичмана Николая Крыжановского.
      ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Николай Николаевич Крыжановский, вахтенный начальник крейсера "Память Азова", затем служил на эскадренном броненосце "Слава". Участвовал в спасении пострадавших от землетрясений на Сицилии и Калабрии в 1908 году. В первую мировую войну был флагманским штурманским офицером штаба начальника минной обороны Балтийского моря. Кавалер многих боевых орденов. Из красной России выехал в 1921 году в Румынию. С начала 1923 года в Югославии, с осени 1923 в Нью-Йорке. Работал картографом. С 1944 и до самой смерти 10 января 1964 года возглавлял Общество бывших русских морских офицеров в Америке.
 

Глава седьмая
 
"МЕНЬШЕ КРОВИ - ЛУЧШЕ ДЛЯ РОССИИ"

      Ревель. Лето 1906 года
      СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Этот снимок похож на кинокадр: выпрыгивает из пролетки юный мичман с едва пробившимися усами. В щегольской - по той давней моде - фуражке с высоким околышем и придавленной тульей, в шинели с иголочки, на плечах - новехонькие погоны с первой, только что проклюнувшейся посреди просвета офицерской звездочкой. И столько устремленности, столько веры в свою путеводную звезду, что снимок вот-вот оживет: сейчас хлестанет свою лошаденку возница в кучерском цилиндре, а этот мичман, подхвативший коробки, должно быть с парадным мундиром и летними фуражками, двинется скорым шагом к первому своему кораблю - крейсеру "Память Азова".
      Эх, да кто теперь сможет понять - как ему тогда повезло! Пожалуй, это был самый счастливый миг его жизни. Вот уже год, как флот "обезлошадел", потеряв большую и лучшую часть своих кораблей в Порт-Артуре и Цусиме. И получить назначение после выпуска не на портовый блокшив, не в береговой экипаж, не в какую-нибудь флотскую контору, а на крейсер, пусть старый, пусть учебный, но крейсер! - понять это могут только такие же счастливцы, как и он, мичман Павлинов, друзья-однокашники мичманы Крыжановский и Сакович. В Морском корпусе их прозвали "тремя мушкетерами". Они жаждали подвигов и авантюр, и судьба немедленно втравила их, девятнадцатилетних, в самое настоящее морское приключение, о котором они могли только мечтать, читая страницы пиратских романов вроде бессмертного "Острова сокровищ". Правда, потом все трое испытали такое потрясение, что романтическая "пиратская" дурь навсегда выветрилась из их душ.
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "Бунт команды на крейсере "Память Азова" произошел летом 1906 года в Балтийском море в бухте Папонвик близ Ревеля, - писал в сан-франциском журнале русских эмигрантов "Морские записки" Николай Крыжановский, - при этом большинство офицеров были убиты или ранены, а корабль поднял красный флаг вместо военного и ходил в море. Крейсер стрелял по военным судам, требуя их присоединения к "революции" и намеревался бомбардировать города, принуждая "берег" к тому же.
      Лично мне, тогда девятнадцатилетнему мичману, выпало на долю быть действующим лицом в этой тяжелой драме, и все происшедшее оставило глубокий след в моей душе…
      1906 год был полон революционных волнений и беспорядков по всей территории Российской империи. Шторм неудавшейся революции 1905 года прошел, но еще шла "крупная зыбь".
      Нашему Учебному артиллерийскому отряду приказано уйти из Ревеля от греха подальше и перейти в бухту Папонвик: в 47 милях к востоку. Папонвик - глухая и в ту пору почти необитаемая бухта. Кругом лес. Ни жилья, ни дорог.
      «Память Азова» и «Рига» стояли на якорях посреди бухты, а минные суда в глубине бухты, у берега. Сообщение с берегом, то есть привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее, производилось посылкой минных судов в Ревель. На берег спускали "погулять" в лес.
      …19 июля я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сменившись, лег спать. В начале второго ночи меня разбудил вестовой: "Старцер вас к себе требуют".
      Старший офицер Мазуров позвал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: "На корабле находится посторонний, штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идите за мною…"
      Втроем мы вошли в темную жилую палубу и, пригнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделение палуба сужается. Здесь люди спят прямо на палубе, на рундуках и в подвесных койках. Тут же была моя заведомая часть - малярные каюты, которыми я ведал как окрасочный офицер". На палубе мы заметили одного из спящих в койке матросов, к которому сбоку примостился кто-то еще в рабочем платье. Мазуров приказал их поднять.
      - Это кто? - спросил он меня.
      - Маляр Козлов. А другого я не знаю.
      Вторым был тщедушный молодой человек, небритый, совсем нематросского вида. Мазуров приблизился к нему.
      - Ты кто?
      - Кочегар.
      - Номер?
      - Сто двадцать два.
      Это была очевидная ерунда. Номер не кочегарный.
      - Обыщите его!
      В кармане "кочегара" я нашел заряженный браунинг, в другом - патроны… Мы привели его в офицерское отделение и посадили в ваную каюту. Часовым приставили ученика комендора Тильмана. Именно Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле "посторонний".
      Разбудили всех офицеров. Командир спустился в кают-компанию и открыл дверь в комнату, где сидел арестованный. Тот лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, глядя на него спокойно и дерзко.
      - Вы кто такой? - спросил командир.
      Неизвестный молчал.
      - Отвечайте, ведь мы все равно узнаем.
      - Ну, когда узнаете, то и будете знать, - дерзко ответил "вольный".
      Его заперли снова, и он провел под арестом всю ночь.
      При осмотре носового отсека выяснилось, что в таранном отделении недавно было сборище многих людей. Об этом говорил спертый и накуренный воздух. Дело оборачивалось всерьез…
      Между тем в палубе, в пирамидах, стояли открыто ружья. Тогда офицеры и кондукторы стали таскать ружья в кают-компанию, где тут же снимали и прятали затворы, штыки укрывались отдельно. Командир приказал доложить адмиралу о происходящем. Я выбежал через батарейную палубу наверх и увидел контр-адмирала Дабича, прохаживающегося по юту.
      "Я ничем тут помочь не могу. Пусть командир действует по усмотрению".
      В это время вдруг остановилась динамо-машина, электричество погасло, и корабль погрузился в полный мрак в низах и в полумрак летней ночи на верхней палубе.
      Кто-то доложил, что несколько человек напали на денежный сундук, ранили часового и разводящего, украли стоявший там ящик с патронами. Наверху, у самого светового люка в кают-компанию, раздался ружейный выстрел, а вслед затем пронзительный крик. Стреляли и кричали революционные матросы. Спрятавшись за мачту, матрос Кротков и матрос Пелявин из коечной сетки стреляли почти в упор в вахтенного начальника мичмана Збаровского. Две пули угодили в живот… Збаровский упал и долго потом валялся, корчась на палубе. Уже много позже его отнесли в лазарет, где он утром и скончался в сильных мучениях. Затем его выбросили за борт.
      Вслед за первым выстрелом по всему кораблю начались какие-то крики, улюлюканья и выстрелы. Члены комитета и боевой дружины бегали по палубам и принуждали всех подниматься и принимать участие в бунте. Большинство команды робко притаилось в койках… Их тыкали штыками и выгоняли… Из командирского помещения послышался голос командира капитана 1 ранга Лозинского:
      - Офицеры - наверх, с револьверами!
      Мы стали выбегать на ют через кормовое адмиральское помещение. Лейтенант Захаров выскочил первым и что-то там кричал команде. За ним вышел лейтенант Македонский.
      Захаров был убит сразу. Македонский под обстрелом прыгнул с трапа за борт, но был застрелен в воде. Мы стояли на юте и никого не видели вдоль всей открытой палубы до самого полубака. Был полусвет белой ночи. Однако отовсюду шла стрельба из ружей… На кормовом мостике перед нами стояли вахтенные сигнальщики с биноклями в руках.
      В это время с моря к нам под корму подходил миноносец "Ретивый" под командой капитана 2 ранга П.Иванова. Он только что пришел из Ревеля. Приближаясь к крейсеру, "Ретивый" услышал выстрелы, увидал на корме офицеров… Миноносец обстреляли из ружей… Лозинский попытался крикнуть что-то Иванову… Однако миноносец дал задний ход и ушел. И мы, горстка офицеров, остались против разъяренной команды. Мы отстреливались наугад, не видя цели.
      Скоро опустились на палубу лейтенанты Селитренников и Вердеревский, оба раненные в ноги. Тогда мы сошли в адмиральское помещение и унесли раненых туда. Старший офицер Мазуров вышел с командиром на батарейную палубу, и оба пробовали урезонить мятежников, которые с ружьями толпились у входа в командирское помещение. Мазурова ранили выстрелом в грудь. Он упал на палубу, но продолжал распоряжаться:
      - Не сметь стрелять в лежачего!
      Однако в лежачего выстрелили и ранили Мазурова вторично - в грудь навылет.
      Командир, капитан 1 ранга Лозинский, смело вышел на мятежников и стал призывать к порядку. На него напирали с ружьями наперевес… Лозинский хватал руками штыки, разводил их и при этом кричал:
      - Что вы делаете? Опомнитесь! Уберите ружья!
      Несколько штыковых ударов в грудь свалили маленького Лозинского с ног… В это время мы вышли из командирского помещения в батарейную палубу и увидали лежащего командира… Мы сразу бросились его поднимать, и нас, как ни странно, никто не тронул. Лозинский хрипел. харкал кровью и не мог говорить… Мы внесли его в командирское помещение, в спальню, и положили на кровать. Мазурова мы снесли в кают-компанию на диван. Кают-компания обстреливалась сверху через световой люк.
      … Когда таскали винтовки из палубы в кают-компанию, старший механик Сергей Прокофьевич Максимов принимал самое деятельное участие - приносил охапки ружей… В кают-компании он подошел ко мне и спросил:
      - Как вынуть затвор из ружья? Он не идет!
      - Нажмите курок…
      Потом он сказал:
      - Я на минуту сбегаю в каюту…
      Каюта старшего механика выходила в жилую палубу около кают-компании. Максимов ушел, и больше мы его уже никогда не видели.
      Как потом оказалось, в каюте Максимов хотел что-то достать или спрятать какие-то семейные реликвии, может быть, карточки. Или что-нибудь самое дорогое… В это время к нему ворвалась ватага вооруженных мятежников во главе с машинистом Бортниковым. Наскочив на Максимова, Бортников начал бить его тяжелым рашпилем по голове. Другие тоже приняли участие, и Максимов был забит насмерть…
      Между прочим, этот самый машинист Бортников пользовался особым расположением Максимова, механика вообще строгого и требовательного. Бортников был хорошим машинистом, усердным, исправным. Но тут, точно бес его обуял!
      Офицерский состав таял. Мятежники наступали. Кают-компания и адмиральское помещение обстреливались со всех сторон…
      На бакштове, за кормой, стоял портовый ревельский таранный баркас (малый буксир). Инженеров-механиков Высоцкого и Трофимова надоумили поднять на нем пары. Механики спустились на баркас и вместе с эстонской вольнонаемной командой стали лить в топку керосин, жечь паклю и доски, поднимая пары. С кормового балкона мы спустили на баркас раненых… Спустили командира, Селитренникова, Вердеревского… Стали садиться остальные… Мы с Саковичем хотели вытащить раненого Мазурова и спустились в кают-компанию. Мятежники не дремали и стали с палубы стрелять по таранному баркасу на бакштове. Ждать было больше нельзя. Баркас отдал бакштов и стал малым задним ходом отходить… Пар в котле еще только поднимался…
      На верхней палубе опять начались крики, улюлюканье… Это бунтари пришли в ярость от того, что часть офицеров может уйти… Началась беспорядочная ружейная стрельба… Вскоре ее подкрепили очереди пулемета с фальшборта…
      Едва таранный баркас развернулся и отошел от крейсера на полтора-два кабельтовых, как с юта по нему ударила кормовая 47-миллиметровая пушка. Вскоре мятежники спустили паровой катер, установили на нем 37-миллиметровую пушку и пошли вдогонку за таранным баркасом. Тот медленно приближался к берегу. В него попало около 20 снарядов, и, не дойдя до берега, он затонул на мели.
      На баркасе снарядами были убиты командир - капитан 1 ранга Лозинский, флаг-офицер мичман Погожев, тяжело ранен лейтенант Унковский и начальник отряда флигель-адъютант Н.Д.Дабич, легко контужены флаг-капитан капитан 1 ранга П.В.Римский-Корсаков и мичман Н.Я.Павлинов. Офицеры вынесли раненых на берег и поторопились скрыться в лесу, так как сзади их настигал паровой катер с преследователями, стрелявшими из пушки и ружей».
      О том, что было дальше, на берегу, я узнал в самой бухте Папонвик, где раскинулся ныне почти что курортный город-верфь Локса. Нет, здесь и следов не осталось от тех драматических событий, разыгравшихся в начала ХХ века. И я приехал сюда совсем по другому делу - навестить одного из последних гардемаринов Морского корпуса 90-летнего Леонида Александровича Транзе. Но не бывает бесследных преступлений. И след - да еще какой! - открылся в городской библиотеке. Это была старая книга о революционном движении на Балтийском флоте. Каким-то чудом книгу, изданную в 20-е годы, не вычистили из фондов библиотеки, хотя весь титул ее был испещрен штампами разных лет: «Проверено…» «Проверено…», «Проверено…» Мол, идеологических «мин» нет. А мина была. Ибо протоколы показаний офицеров «Памяти Азова» сами собой опровергали героико-революционную версию очередного «потемкинского» восстания.
      Среди прочих документов был и «Протокол №3», записанный обер-аудитором коллежским асессором Фелицыным. Начинался он так: «…Зовут меня Николай Яковлевич Павлинов, мичман, 20 лет, православный. По делу показываю:
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "В ночь с 19 на 20 июля с.г. около 2 часов ночи я был разбужен мичманом Крыжановским, который сказал, что на крейсере поймали агитатора и содержат его под арестом в кают-компании, где в это время находились: старший офицер капитан 2 ранга Мазуров, лейтенанты Захаров и Селитренников, мичман Сакович и поручик корпуса флотских инженер-механиков Высоцкий. Старший офицер приказал мне взять револьвер и быть в кают-компании. Минут через 10 к нам пришел капитан 1 ранга Лозинский и, пройдя к арестованному, приказал снять с него фуражку с надписью "Учебно-артиллерийский отряд"; раздеть его и приготовить для отправки на "Воеводу". В это время к командиру подошел караульный начальник и доложил, что от денежного ящика украдены ружейные патроны. Командир со старшим офицером сейчас же вышли наверх, и приблизительно в это же время последовали первые выстрелы, которыми был ранен вахтенный начальник мичман Збаровский, а затем уже начались частые выстрелы из винтовок.
      По приказу командира офицеры и кондукторы занялись переноской ружей из палуб в офицерские помещения. Я вынимал затворы у винтовок и клал их в свою каюту на койку под одеяло. Вскоре после этого электричество на крейсере потухло, и я вышел наверх, где находились начальник отряда флигель-адъютант Дабич и лейтенанты Вердеревский и Селитренников. По нас тотчас же был открыт ружейный огонь. Первыми пулями были ранены лейтенанты Вердеревский и Селитренников. Я помог Вердеревскому (будущему морскому министру Временного правительства.- Н.Ч.) спуститься вниз. Начальник отряда в это время был на балконе и давал приказание стоявшему на бакштове таранному баркасу развивать пары. Для этого на баркас были посланы лейтенант Унковский и поручик Высоцкий.
      Когда пары были подняты, начальник отряда приказал офицерам садиться в баркас. Я ушел в кают-компанию, где услышал стоны раненого старшего офицера. К нему подошел исполняющий дела старшего врача коллежский асессор Соколовский, который был тотчас же убит с верхней палубы через световой люк.
      После этого я вышел на балкон, где помог пересадить на баркас смертельно раненного командира, раненых лейтенантов Вердеревского и Селитренникова и начальника отряда флигель-адъютанта Дабича, а затем сел сам. Как только мы отошли задним ходом от корабля, по нам открыли сначала ружейный, а затем орудийный огонь. Стреляли из 47-миллиметровой пушки Гочкиса. Некоторые снаряды разрывались в баркасе. Одним из снарядов был убит командир, ранены - флигель-адъютант Дабич и тяжело - лейтенант Унковский. Мичману Погожеву оторвало обе ступни; он вскоре и умер.
      Не доходя полкабельтова до берега, таранный баркас, имея подводные и надводные пробоины и кренясь на правый борт, стал на мель на глубине около шести футов. Офицеры начали бросаться в воду, чтобы вплавь достичь берега. Я с поручиками Высоцким и Трофимовым помог выбраться раненому начальнику отряда и доплыть до берега. Во все это время в нас не переставали стрелять с крейсера и с парового катера, вооруженного орудием…
      Предполагая дальнейшую погоню, я с помощью поручиков Высоцкого и Трофимова увел раненого флигель-адъютанта Дабича в лес поглубже, где сделали ему первую перевязку. Для этой цели были употреблены чехлы с фуражек, мой китель, разорванный на полосы, и носовые платки.
      В лесу мы очень быстро сбились с дороги. Начальник отряда сам идти не мог и решил остаться в лесу, а нам предложил идти одним искать дорогу. Его приходилось силой поднимать и вести. Он был очень слаб, и всякое неловкое движение вызывало большие страдания раненого.
      Пробыв в лесу всю ночь и весь следующий день без воды и пищи, мы только к вечеру дошли до озера, на берегу которого переночевали, и утром дошли до селения, где нам дали молока, хлеба и одежду. Там же получили две подводы. На одну положили уже совсем потерявшего силы начальника отряда. Я сел на эту же подводу, а на другой поместился поручик Высоцкий с больным поручиком Трофимовым.
      В 11 часов утра выехали на станцию Разик, где благодаря участию начальника станции раненому начальнику отряда местным врачом была сделана первая промывка раны. Около 9 часов вечера мы прибыли в Ревель, где были встречены командиром порта (контр-адмиралом Вульфом.-Н.Ч.), который приказал везти флигель-адъютанта Дабича в общину "Диаконис". Довезя его, я с поручиками Высоцким и Трофимовым по приказанию командира порта явился на крейсер "Память Азова".
      Мичман Павлинов".
      Но вернемся к рассказу мичмана Крыжановского, который попал в еще более худшую переделку.
      РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: Когда мы с Саковичем спустились в кают-компанию за Мазуровым, там было темно. Мы ползком пробирались к дивану, где хрипел Мазуров. По пути наткнулись на убитого Тильмана, стоявшего часовым у ванной каюты. Под световым люком лежал навзничь доктор Соколовский. Он, видимо, подходил к дивану, чтобы помочь раненому старшему офицеру, и был убит через световой люк. Белый китель доктора был хорошо виден в темноте. Наши белые кители сыграли трагическую роль в эту ночь: их было прекрасно видно и ночью. Вынести живым дородного Мазурова на баркас было невероятно трудно. Но выносить его нам не пришлось. Баркас отвалил. Мы с трудом перенесли Георгия Николаевича в его каюту на кровать и стали перевязывать полосами из простыни. Свет зажегся. Но кают-компанию продолжали обстреливать. Пули дырявили и дверь старшего офицера. На старом "Азове" двери почти всех кают выходили в кают-компанию.
      Каюта старшего офицера, где мы находились, была освещена и открыта. Вдруг к нам сразу вошла группа вооруженных матросов во главе с минером Осадчим и потребовала сдать оружие. Мы с Саковичем отдали наши наганы.
      - Мы вас не будем обыскивать. Но если у вас окажется оружие, вы будете застрелены на месте!
      Осадчий, член комитета, сообщил нам, что народ взял власть в свои руки и мы пойдем на соединение с другими революционными кораблями. Везде восстания и революция!
      Нас заперли и приставили часового. Однако один револьвер мы спрятали под матрас. До вторжения мятежников в каюту, когда мы перевязывали Мазурова, он на время пришел в сознание и сказал:
      - Слушайте, мичмана! Скоро вас обыщут и отберут оружие. Спрячьте под матрас один револьвер. Если вас потребуют к управлению кораблем, вы должны будете застрелиться. Обещайте мне это!
      Мы обещали. Ночью одно время Мазурову стало худо. Но духом он не падал. Пошучивал:
      - Дайте-ка мне зеркало. Хочу посмотреть. Говорят, перед смертью нос заостряется.
      От такой шутки у меня защемило сердце. Мы все знаем, что у Георгия Николаевича четверо детей. Они сиротели на наших глазах…
      Сакович по телефону просил Комитет прислать фельдшера и священника. Обоих прислали. Легко раненный в руку иеромонах был, однако, так напуган, что лепетал вздор, путал молитвы.
      Утром сыграли побудку. Завтрак. Время от времени кто-то по телефону сообщал нам в каюту новости о происходящем на корабле:
      - На баке митинг… Товарищи Коптюк и Лобадин держали речь… Назначено следствие над оставшимися офицерами, будут их судить!
      Минным крейсерам и миноносцам поднимали сигналы, требовали их присоединения. Однако минные суда уклонились, приткнулись к берегу, а команды с офицерами ушли в лес. По ним стреляли из 6-дюймовых орудий, но безрезультатно. Было вообще много шума и беготни. Горнисты играли то "тревогу", то "две дробь-тревогу", как на учении. Потом вызвали "всех наверх, с якоря сниматься".
      В это время нашу каюту отперли. Пришел вооруженный наряд под начальством членов комитета, которые заявили нам, что нас требуют наверх.
      Мы поняли, что нас поведут на казнь, и попрощались с Мазуровым, поцеловали его. Он, очень слабый телом. но как всегда твердый духом, прошептал нам:
      - Ничего! Бодритесь, мичмана!
      Под конвоем нас с Саковичем повели через жилую и батарейную палубы на шканцы. По дороге у выходного наверх трапа мы сошлись с другим конвоем, который вел двух арестованных "петухов", чиновников-содержателей имущества артиллерийского отряда. Завидя нас, один "петух" по имени Курашев плаксивым голосом говорил своим конвойным:
      - Я понимаю, что вы против них (показывая на нас), но нас-то за что же убивать?
      Этот человек, конечно, не предполагал встретиться с нами на этом свете. Потом ему было не очень ловко…
      На шканцах толпились матросы. Когда нас вывели, то послышались голоса:
      - Зачем их трогать! Довольно крови!…
      Из голосов я узнал один - квартирмейстера моей роты…
      Произошло некоторое замешательство. Нас повернули и отвели обратно в каюту. При этом нам было заявлено, что Лобадин сказал: «Хорошо, пусть они останутся! Меньше крови - лучше для России!"
      Из следственной комиссии по телефону нам передали, что нас доставят в тюрьму в Гельсингфорсе, где мы предстанем перед революционным судом. Позднее нам было неофициально сообщено, что до этого решения Комитет предлагал меня - расстрелять, а Саковича - утопить.
      В это время "организация" на корабле была такова: командовал Лобадин, должность старшего офицера исполнял Колодин. Все члены комитета были переодеты "во все черное", то есть были одеты в синие фланелевые рубахи и черные брюки, тогда как остальная команда была в рабочем платье. После съемки с якоря на мостике стояли Лобадин, Колодин и "вольный» Коптюк, все одетые в офицерские тужурки.
      По некоторым "келейным" сведениям мы узнали, что большинство команды революционерам не сочувствуют, считают, что произведенный бунт есть страшное преступление и убийство… Многие, при случае, постараются противодействовать мятежникам. Не зря при обстрелах минных судов из орудий "азовские" снаряды цели не достигали. Были случаи "заклинивания" орудий.
      Главари чувствовали эту затаенную ненависть и готовность противодействия. Комитет держал власть страхом, террором, беспощадными действиями.
      В 11 часов один из вестовых принес нам матросский! Войдя в каюту и, увидя нас, он всхлипнул и тихо сказал:
      - Что сделали, что сделали…
      Это подслушал часовой, и вестовому попало, хотели его убить, но не решились.
      Выйдя в море, крейсер пошел по направлению к Ревелю. В море встретили миноносец "Летучий" под командой лейтенанта Николая Вельцина. Миноносцу подняли сигнал "присоединиться". Причем красный флаг спустили, а подняли снова Андреевский. Ничего не подозревая, миноносец приблизился, но когда там поняли положение, то "Летучий" повернул и стал уходить полным ходом. По нему открыли огонь из орудий, к счастью, безрезультатно.
      Подходя к Ревелю, встретили финский пассажирский пароход, идущий из Гельсингфорса. Заставили его остановиться, спустили и послали шестерку, потребовали капитана. Приехал финн и на расспросы ответил, что действительно в Свеаборге - крепости Гельсингфорса - было восстание гарнизона, были беспорядки и на кораблях. Но теперь все подавлено, так как броненосцы обстреливали крепость из 12-дюймовых орудий. Финна отпустили. Комитет был сильно обескуражен. Значит, революция в Гельсингфорсе не удалась. Что делать дальше?
      Коптюк уверял, что в Ревеле на корабль прибудет "важный революционер" или "член Государственной думы", который и даст все указания.
      Приближаясь с оста к Ревельской бухте, крейсер держался близко к берегу. На мостике красовалось "начальство": "командир" Лобадин, "старший офицер" Колодин и "мичман" Коптюк. Поставили также рулевого кондуктора, но штурманской помощи он оказать в море не мог по незнанию кораблевождения. К тому же был сильно испуган. Находился на мостике и ученик лоцмана, финн, почти мальчик, плававший для изучения русского языка. Флегматично стоял этот чужестранец за спиной рулевого и, казалось, ничто его не трогает, не смущает. Уже вблизи знака, ограждающего большую отмель и гряду подводных камней, возле острова Вульф, лоцманский ученик как-то флегматично сказал, как будто ни к кому не обращаясь:
      - Тут сейчас будут камни.
      - Стоп машина! Полный назад! Где камни?! Где?!!
      "Начальство" впало в панику. У самых камней корабль остановился, пошел назад. Банку обошли. Лоцманский ученик знал эту опасную гряду еще по плаванию на рыбацкой лайбе.
      …На Ревельском рейде встали на якорь на обычном месте. Флаг был поднят красный. Кормовой Андреевский поднимали только в море для обмана встречных судов, которым сигналом приказывали приблизиться. Здесь, в Ревеле, делать было нечего. Команда приуныла, сознавая всю тяжесть ответственности за содеянное. Комитет и Коптюк пробовали поднять настроение. Коптюк читал какие-то прокламации, пытался петь революционные песни. С берега не было никаких вестей, никто не приходил. Надо было, помимо всего прочего, достать провизию, так как кладовые на корабле изрядно опустели. Решили послать двух человек из Комитета в штатском на берег.
      Обсуждали положение и пришли к тому, чтобы потребовать провизию от Порта под угрозой бомбардировки. Также предполагали огнем судовой артиллерии заставить гарнизон города присоединиться к "Памяти А зова".
      В общем, не знали, что делать, на что решиться. Все ждали приезда "члена Государственной думы".
      Чем все это закончилось, известно теперь из учебников истории.
      Лобадина и его ближайших сообщников по приговору суда (настоящего суда, гласного, с адвокатами, не большевистской "тройки") расстреляли в крепостной башне Вышгорода "Толстая Маргарита". За бунт, за убийство офицеров так поступили бы с ними в любой самой демократической стране.
      Корабль был лишен Георгиевского флага и переименован в учебное судно "Двина".
      Офицеры, в том числе и Павлинов, были раскассированы по другим кораблям».
 

* * *

 
      Все-таки тяжкий жребий выпал Николаю Яковлевичу Павлинову - жить в городе, где расстреляли и схоронили моряков из команд обоих его кораблей - "Памяти Азова" и "Спартака". Как не поверить в роковую отметину его судьбы?
      Конечно же, сознавал он и то, что пусть хоть и по невольной, но все же твоей командирской вине (командир отвечает за все) полегла твоя команда на острове Нарген. Может, именно эту гнетущую мысль и глушил потом вином бывший командир "Спартака"?
      В декабре 1940 года, сидя в пересыльной таллиннской тюрьме, он слышал траурные гудки паровозов, заводских и фабричных труб, когда с острова Нарген доставили в Минную гавань гробы с останками моряков-«спартаковцев». Их перезахоронили на кладбище, что между Нымме и Мустамяэ. Как будто мертвая команда решила поселиться поближе к своему командиру. Но кто скажет, где нашел последнюю гавань их командир?
 

Глава восьмая
 
ГДЕ ПРИЗЕМЛИЛСЯ "МАЙСКИЙ ЖУК"?

      Москва. Лето 1991 года
      Из письма первой дочери Николая Павлинова Нины Николаевны Несмеловой выпало и ее фото 1949 года. С крохотного паспарту "Татфотоиздата" на меня смотрела миловидная женщина. Ей было чуть за тридцать. Тщательно уложенные волосы открывали светлый лоб, большие и по-павлиновски выразительные глаза, нежно очерченные губы. И такой мудрой, кроткой, спокойной красой веяло с этого снимка, что щемило сердце, а на ум приходило только одно: это взгляд самой России, пережившей три (тогда еще всего три) десятилетия большевистского само… нет, не самодержавия - самоуправства… Не сломилась, не померкла, не растеряла гордости и достоинства. Слава Богу, что хоть в Казани сбереглись тогда такие женщины.
      Из-за плеча ее выглядывал скуластый и вихрастый парнишка - сын; а значит, внук «командора печального образа"…
      Письмо Нины Николаевны было отпечатано на машинке. Стиль, орфография, синтаксис - выдавали интеллигентную руку, хотя, по признанию Несмеловой, высшего образования получить ей не удалось, и большую часть жизни она проработала машинисткой. Но мама ее, истинная петербуржанка, сумела (успела) передать ей то, что не гарантирует ни один институтский диплом - культуру чувств, мышления, письма; она сумела научить ее английскому языку. И это последнее умение не раз поддерживало Нину Николаевну в трудные времена: она бралась за переводы. Перебивается и сегодня столь популярными детективами.
      "…Теперь закончила "Сведение счетов" Питера Чейни, и больше пока работы у меня нет, - сообщала она мне перед новым, 1993 годом, - будет или - Бог весть! А хотелось бы, пока еще голова в порядке. И не столько из-за денег, которые в Казани тратить практически негде - ничего нет, кроме того, что выдается по карточкам, по крайней мере, в ближайших магазинах; в "городе" (так в Казани называют центр) кое-что иногда бывает, но "бывает" это не "есть", а при моей слабой (чтобы не сказать почти отсутствующей) мобильности все это и вовсе недостижимо. Книги покупаю только, если домой принесут, что бывает отнюдь не часто…
      Посылаю две фотографии: одну с сыном, другую более позднюю. Теперешних нет. Вы сами знаете, что делает с нами старость. Не только сниматься, глядеть на себя тошно, я и этого стараюсь не делать…"
      И еще несколько строк из другого письма о том, о чем так никогда и не узнал Николай Павлинов:
      "Вы спрашивали о маме. В 1922 году она вышла вторично замуж, но неудачно. Муж ее бросил через полтора года, оставив ей сына, а алименты платить отказался. Так что мама поднимала нас двоих, работала счетоводом, бухгалтером. Умерла она 20 лет назад на 87-м году жизни. А брат мой, Николай, умер год назад.
      Где мы жили в Питере, я не знаю. Мама говорила, но я не запомнила, поскольку все равно этого города не знаю.
      Мой сын Евгений Андреевич кончил университет и стал работать в только что организованном институте прикладной оптики, где работает и по сие время. Он физик, как и его отец, кандидат наук. Его жена тоже физик, доктор наук, работает там же. Их сын Юрий и его жена тоже физики, работают в физико-техническом. Он кандидат, она аспирантка. Живем мы все в разных концах города, но сын раз в неделю меня навещает. Внук бывает редко, но если надо что-то наладить, починить, устроить, неукоснительно является по первой же моей просьбе, а то и без просьбы, а лишь узнав, что, скажем, стиральная машина отказывается работать. Сноха тоже бывает нечасто, но постоянно стремится что-нибудь мне послать - тоже без всяких просьб с моей стороны. Про таких, как она, в Одессе говорят: не человек, а кусок золота. Но я с золотом ее не сравниваю: что такое золото? Холодный металл, больше ничего. Поэтому я всегда говорю: дай Бог каждому человеку иметь такую дочь, как моя сноха".
      Ах, как жаль, что я не смог пригласить Нину Николаевну на тот "павлиновский" вечер. Не в моем то было праве. Мы собирались на квартире второй дочери Николая Яковлевича, точнее, у дочери дочери, внучки - Клавдии Ивановны Ивановой, все в том же подмосковном городе Железнодорожном.
      Ольга Красивская не зря моталась со своим тяжеленным "Репортером" - в эфир "Юности" вышел радиофильм о Николае Павлинове, его жизни и никому неизвестной судьбе. Отметить это событие и собрались мы на пельмени, мастерски приготовленные зятем нашего героя, бывшим флотским коком Селиным. Правнук "командира печального образа" Андрей играл нам на гитаре и пел юношеским баском мужественные песни…
      - А не сохранились ли у вас от отца какие-нибудь реликвии, - спросил я между тостами Людмилу Николаевну. - Кортик или ордена?
      - Ой, - всплеснула она руками. - Да нас ведь обокрали. Все унесли, и кортик, и ордена, и знак такой красивый был с водолазным шлемом - серебряный, и все, все знаки его - унесли…
      Так серебряный "майский жук" начал свой зловещий полет по стране… Но об этом чуть позже.
      Радиофильм Красивской, прозвучавший в "Полевой почте" "Юности", вызвал множество писем от тех, кого взволновала судьба командира "Спартака". Среди прочих откликов были два, которые я втайне ожидал. Первое письмо пришло из глухой белорусской деревушки Красница, что в Быховском районе Могилевской области. Бывший колымский зэк Александр Васильевич Машагиров сообщал:
      "…Когда я услышал фамилию Павлинова, сразу вспомнил нашу "доходиловку", где лежал на нарах с этим человеком. Он был лет на двадцать старше меня и выше ростом. Офицер морской службы. Из Эстонии.
      А находились мы в поселке Сусуман. Я тоже был моряк и ходил в Америку в 42-45-м годах, воевал потом с японцами на торпедных катерах. Мы часто вспоминали с Павлиновым моря. Сидел он по статье то ли 58-й, то ли 132-й, точно не помню. Но получил он 10 лет лагерей и 10 лет высылки, плюс 5 "по рогам".
      Вообще у нас много было эстонцев. Рослые ребята, работали на пилораме. Сроки у них были приличные - по 15-20 лет. Потом нас загнали на добычу урана. А оттуда, в 1950-м, я освободился и уехал в Белоруссию. Павлинов тогда был еще жив. Он написал письмо в Эстонию и просил меня захватить с собой и переслать в Таллинн, что я и сделал. Больше о нем ничего не знаю. Хороший, добрый был человек…"
      Второе письмо пришло из Питера. Автор его просил не называть фамилии в печати.
      "С героем Вашего рассказа Николаем Павлиновым я работал в одной "шарашке" под Челябинском - в Кыштыме. В 1954 году в химической лаборатории, которую мы обслуживали, произошел взрыв. Мой напарник - Павлинов - получил ожоги кислотой, и егоположили в лагерный лазарет. Меня перевели на другой объект - к моему великому счастью. Потому что в Кыштыме произошел другой взрыв - гораздо более губительный. Вы, наверное, слышали про наш первый Чернобыль - уральский? До сих пор мертвые, отравленные реки текут в мертвые озера, чьи берега обнесены заборами. Думаю, что они и вынесли прах Павлинова вместе с радиоактивным пеплом сотен других погибших при взрыве зэков".
 

Вместо эпилога

      Душа современника устала ныне ужасаться жестоким откровениям о войнах, революциях, расправах… Мы прожили двадцать столетий как некий апокалипсис: от Р.Х. - Рождества Христова до Р.Х. - разрушения Хиросимы. И кто постигнет мыслью этот странный и страшный путь, который отмерен был человечеству - от вспышки звезды над Вифлеемом до вспышки ядерных солнц над Хиросимой и Нагасаки, над Кыштымом и Чернобылем?
      Каких богов - японских и христианских - прогневали мы, схлестнувшись с нашим дальневосточным соседом в Порт-Артуре и Цусиме? Ведь именно Японии и России выпало потом принять на свои земли атомный пепел? Сколько моряков с эскадр адмирала Того, доживших до 4 августа 45-го, сгорело в атомном пламени Нагасаки? Сколько русских могил в этом городе было поднято на воздух страшным взрывом? И почему должно было так статься, чтобы прах моряков эскадры адмирала Рожественского перемешался с радиоактивным пеплом?
      Сколь плотно наше время, если герой этой повести, родившийся во времена императора Александра Миротворца, сгорел в ядерном пламени в эпоху генерального государя Иосифа Грозного?
      Наверное, командир "Спартака" неспроста считал себя несчастным человеком. Наверное, и в самом деле над морскими братьями Павлиновыми тяготел суровый рок. Мне так и не удалось разгадать жестокий код судьбы Николая Павлинова. Я видел лишь знак этого кода, таивший формулу всех бед и несчастий командора печального образа" - серебряный майский жук, распростерший крылья в обруче. Он чем-то походил на египетского скарабея.
      Есть старинное морское поверье: вещи покойника приносят счастье. Современная наука признала: каждая вещь, которой касалась рука человека, несет на себе печать его биопсихотропного поля, след его ауры. Если ты носишь кольцо или шапку ушедшего из жизни человека, ты рискуешь навлечь на себя те болезни и те несчастья, которые пережил прежний хозяин этих вещей. Надо полагать, что сила амулетов заключена в способности драгоценных камней и металлов вбирать в себя озарения былых удач и побед того, кто счастливо переплыл море жизни. Но есть - антиамулеты, вещи, ставшие сосудом несчастий, полюсом зла личной судьбы. Это давно подмечено в мифах, легендах, сказаниях. Недаром жизнь Кощея Бессмертного таилась в кончике иглы, которая была спрятана в яйце, яйцо в утке и так далее…
      Орденокрад и перекупщик Пабло поплатился жизнью, сделав антиамулет лейтенанта Павлинова своим талисманом. И если на Павлинова плеснулась толика кислоты, то его антипод, по всем законам кармы, угодил в цистерну с кислотой. Можно назвать это как угодно: возмездием, карой Господней, расплатой, местью мертвецов, но факт остается фактом, бесстрастно зафиксированным в следственном протоколе…
      Бойтесь краденых вещей! Лишь бескорыстное дарение очищает предмет от вредоносной силы.
      Снежков, не верующий ни в Бога, ни в черта, прочитав эти строки, поспешил приобщить павлиновского "майского жука" к "вещдокам". Во всяком случае, я эту вещицу у него на брелке больше не видел.
 
      Май 1992 года. Таллинн.
      Свежесть весеннего моря сквозила в каштановых аллеях Кадриорга. Солнце робко пробовало утвердиться в рваной тени качающихся ветвей, в легком туманце волглой земли.
      И повсюду цвела сирень. Она бушевала вдоль всей железной дороги от Москвы до Таллинна. Она наполняла старинный - петровских времен еще - парк так, что не понять было - то ли берег в пене прибоя, то ли в белой кипени сирени… Ее пышные купины волновались на балтийском ветру и у гранитного памятника тем, кто не вернулся из моря. Черный Ангел скорби вздымал в черных дланях золотой крест, осеняя Таллиннский рейд и чуть видный под влажно-серым небом горизонт, из-за которого возник однажды эсминец "Спартак" и за "которым исчезла потом польская субмарина "Орел"…
      Много моряцких имен можно было бы выбить на плитах монумента. Сыздавна повелось - этот памятник поставлен всем, чьей безвестной могилой стало море. Это памятник всем без вести пропавшим морякам - в морской пучине или трясине ГУЛАГа. Кто знает, может, когда-нибудь на здешних плитах будет выбито и имя "командора печального образа" лейтенанта Николая Павлинова, таллиннского электромонтера.
      Ах, как недавно все это было!
      Как от камня, брошенного в воду, бегут круги, так и от любого события расходятся волны во времени. Порой они доходят до нас спустя десятилетия и даже века такими слабыми толчками, что их и не отличить от ударов собственного сердца. Так вслушаемся же в эти вещие звуки.
      Москва - Таллинн - Санкт-Петербург
      1980 - 1993 г.г.
 

ПОМНИ «РУСАЛКУ»!

      В 1893 году Россия была взбудоражена и потрясена таинственным исчезновением броненосца береговой обороны «Русалка». Хорошо вооруженный стальной пароход исчез средь бела дня и не в океанских просторах, а во внутренних водах на полпути между Ревелем и Гельсингфорсом. Исчез бесследно вместе со всем своим экипажем в сто семьдесят семь человек. «Русалку» искали, тралили Финский залив, спускали водолазов, вглядывались в воду с воздушного шара, поднятого с парохода «Самоед». Все было тщетно. Ни один труп не прибило к берегу, и это тоже вызвало всевозможные пересуды. В церквах поговаривали, что кара Господня настигла корабль за то, что назван он «нечистым именем»:
      - Знамо дело - русалка. Сама под воду нырнула и человеков на дно уволокла.
      «Русалка» и в самом деле была не освящена при спуске. Святые отцы отказались ступать на палубы кораблей «дивизиона нечистой силы». Пришла ведь кому-то в голову блажь называть береговые канонерки и броненосцы погаными именами: «Колдун», «Леший», «Русалка» и даже «Баба-Яга». Однако на второй день после исчезновения броненосца Е к одному из островов прибило шлюпку с «Русалки». В ней под сиденьями гребцов обнаружили труп матроса. Это был единственный и - увы - безмолвный свидетель загадочной катастрофы - рулевой Иван Прунский.
      Вся Россия собирала деньги на памятник «Русалке»: от императора Александра III (он лично внес 5 тысяч рублей) до последнего моряка из инвалидной команды…
      Хорошо известны внешние обстоятельства катастрофы. 6 сентября 1893 года командир отряда военных кораблей контр-адмирал Павел Бурачек приказал командиру «Русалки» капитану 2-го ранга Виктору Иенишу выйти с рассветом из ревельской гавани и идти в Гельсингфорс, чтобы оттуда перебраться безопасным шхерным путем на зимовку в Кронштадт. Для пущей безопасности низкобортный броненосец прибрежного действия должна была сопровождать канонерская лодка «Туча», которой командовал капитан 2-го ранга Николай Лушков. Запомним эти два имени - Иениш и Лушков.
      К назначенному времени- в 7.30 - оба корабля в море не вышли. На «Туче» замешкались с разведением паров, а на «Русалку» не прибыл командир, давно страдавший головными болями и собиравшийся по этой причине списываться на берег. В этот поход его должен был подменить капитан второго ранга Транзе. Но тот тоже занемог - слег с ангиной. Виктор Иениш поднялся на мостик и велел сниматься с якоря.
      С самого начала был нарушен приказ адмирала - «следовать соединенно» на удалении слышимости сигнала туманного горна. «Туча» вышла первой, поставила в помощь машине все паруса и увеличила свой ход до 8 узлов. Стрелка барометра клонилась «к буре», и Лушков торопился пересечь залив до начала шторма. Мало-помалу поспешала за ним и «Русалка». Однако дистанция между кораблями отнюдь не сокращалась, а росла, так что к 11 часам утра Иениш, выйдя к плавмаяку «Ревельштейн», с трудом различал дым своего конвоира. А через сорок минут тот и вовсе растворился в наплывавшем тумане. Разрыв между судами достигал четырех миль. Смотритель маяка был последним, кто видел мачты «Русалки». Где и когда разыгралась трагедия - неизвестно по сию пору.
      Тем временем «Туча» благополучно достигла свеаборгского рейда и стала на якорь. Лушков надеялся на опыт Иениша и потому не стал бить тревогу. Позже, на суде, он тем оправдывался, что, по его разумению, «Русалка» либо вернулась обратно, либо укрылась под одним из островов. Его приговорили к снятию с должности, увольнению в отставку и церковному покаянию. Контр-адмиралу Бурачеку был объявлен выговор в приказе «за недостаточную осторожность в выборе погоды для отправления броненосца «Русалка» и лодки «Туча», противозаконное бездействие власти и слабый контроль за подчиненными». Никто в Кронштадте не подавал отставному кавторангу руки. Молва была страшнее приговора. Лушков перебрался с семьей в один из портов Черного моря. Муки совести его были столь велики, что, в конце концов, его одолел душевный недуг и жизнь свою он кончил в психиатрической лечебнице Кронштадта.
      7 сентября 1902 года эстонский скульптор Амандус Адамсон сдернул покрывало со своего творения, и взорам приглашенной публики открылся бронзовый ангел на гранитном постаменте, осенявший крестом море, поглотившее «Русалку». Двумя годами позже в Севастополе взметнулась колонна, увенчанная орлом, - дань памяти Затопленным Кораблям. Есть ли еще в мире более волнующие памятники морякам, чем эти, сработанные сыном моряка из Палдиски?
      Знал ли начальник ревельского порта контр-адмирал Павел Вульф, чьми стараниями был воздвигнут монумент, что он хлопочет и о будущем памятнике своему сыну - лейтенанту Владимиру Вульфу, который погибнет спустя два года после открытия мемориала «Русалки» в Порт-Артуре на броненосце «Петропавловск» вместе с адмиралом С. О. Макаровым? Разумеется, не знал, но до конца своих дней приносил к подножию бронзового ангела цветы в день рождения и в день гибели, сына, старшего штурманского офицера «Петропавловска».
      Не думал, не гадал и контр-адмирал Бурачек, пославший «Русалку» в роковой поход (часть вины легла и на его эполеты), что гранитный пьедестал в Кадриорге станет символическим надгробием его сына - мичмана Павла Бурачека, погибшего в один день с другом детства Володей Вульфом на «Петропавловске», будучи флаг-офицером у адмирала Макарова. Кстати, сам Степан Осипович начинал свою морскую службу на «Русалке». Кто знает, быть может, заклятие неосвященного корабля роковой нитью связало судьбы этих трех моряков - Макарова, Бурачека, Вульфа?
      А вот к сыновьям командира «Русалки» Виктора Иениша, ставшими тоже корабельными офицерами, морская фортуна была милостива. Старшего - Николая (когда погиб отец, ему было 13 лет) она живым и невредимым провела через все баталии Порт-Артура. Спасла потом и от красного террора. Свой век бывший капитан 1-го ранга российского императорского флота доживал в Ницце, где и был погребен в 1966 году. Неизвестно, как сложилась после революции жизнь младшего сына - старшего лейтенанта Владимира Иениша. Но снаряды и пули первой мировой войны его пощадили.
      Бог миловал и сыновей командира «Тучи» кавторанга Лушкова, на чьи головы пал позор отцовского прегрешения. Они тоже стали морскими офицерами. Оба храбро воевали в первую мировую, пытаясь вернуть фамилии утраченную честь. Александр Лушков был старшим артиллеристом линкора «Петропавловск», разумеется, нового, названного в честь порт-артурского броненосца.
      Судьба Лушкова-младшего - Владимира, капитана 2-го ранга, кавалера многих боевых наград сложилась более драматично: после боев в рядах белой Северо-Западной армий он остался в Эстонии. Служил в Таллинне' начальником Морского арсенала. В 1940 году был арестован органами НКВД и отправлен в лагерь. Скончался он в 1964 году в Эстонии.
      В чем только не обвиняли у нас царских адмиралов. В одном им не отказать - умели в российском императорском флоте чтить своих погибших. И никогда не скрывали от народа гибели кораблей, даже если несчастье случалось и в мирные годы. «Россияне не забывают своих героев-мучеников» - золотом выбито на постаменте «Русалки». Увы, как часто попиралась эта святая заповедь в совсем недавние еще годы! На треть века были преданы забвению герои-мученики линкора «Новороссийск». Лишь в 1991 году были выбиты их имена на плитах Братского кладбища в Севастополе.
      Отреклись мы от своих мертвых моряков с затонувшей подводной лодки К-129, которых подняли из глубины американцы. Тайно хоронили убитых радиацией героев-подводников с атомохода К-19. И только в этом году уцелевшим офицерам с БПК «Отважный», затонувшего под Севастополем в 1974 году, разрешили выйти в точку гибели корабля и опустить на воду траурный венок.
 

* * *

 
      В погожий день сентябрьского воскресенья 1993 года в старинном приморском парке Кадриорг собрались сотни горожан с цветами и венками. Подошли с моря и стали на якоря в виду Памятника яхты из Центра парусного спорта. Под песнопения архиерейской панихиды замерли в почетном карауле российские и эстонские военные моряки. Забыты на время все тяжбы и распри. Среди погибших моряков русского корабля были и эстонцы… Есть о чем «оду-мать в минуты траурного молчания.
      Если моряки спустя сто лет после своей гибели сумели собрать к своему надгробию столько людей, вправе ли мы думать, что их больше нет среди нас?
 

ЗНАК ВИШНУ

       В основу этой повести легли трофейные архивные документы о штурме немецкими войсками Брестского укрепленного района в 1941 году и материалы об осушении подземных сооружений в Восточной Пруссии, затопленных по приказу Геринга в конце войны.
       На карте Германии нет города Альтхафена. Улицы и площади, на которых живут и действуют герои «Знака Вишну», сведены воедино из трех городов - Кенигсберга (ныне Калининград), Пиллау (ныне Балтийск) и Штеттина (ныне Щецин). Так же объединены и некоторые события, имевшие место в этих городах в 1945 - 1946 годах.
       Название частей вермахта, в том числе диверсионного полка «Бранденбург», соединения морских штурмовых средств «К» и др. - подлинные.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС «КРАББЕ»

      В тот день Михель Хорн, шкипер плавучего мусоросборщика «Краббе», устроил себе королевский завтрак, который, увы, стал последней трапезой его жизни. Утром в порт пробралась младшая дочь шкипера и принесла в плетеной корзинке круг копченой эрзац-колбасы, флакон настурциевого уксуса и термос с черемуховым кофе. Старик макал в цветочный уксус кусок колбасы, в которой желтели обрезки коровьего вымени, запивал еду горячим кофе и чувствовал себя на верху блаженства.
      С тех пор как Альтхафен стали бомбить не только англичане, но и русские и город объявили на осадном положении, шкипер Хорн не покидал свое непритязательное судно, жил в рулевой рубке, благо ее тесное пространство позволяло вытянуть на ночь ноги.
      Каждое утро, как и всю войну, «Краббе» отправлялся в рейс по акватории гавани, собирая в свои распахнутые створки-«клешни» плавающий мусор. К весне сорок пятого это было более чем бессмысленное занятие Крупные корабли давно ушли из порта на запад, а все, что не могло передвигаться самостоятельно, либо увели буксиры, либо затопили прямо у причалов. Никогда еще старинная ганзейская гавань не выглядела столь уныло. То тут то там торчали из воды мачты и трубы разбомбленных эсминцев, грузовых и пассажирских пароходов и даже одной парусной шхуны с обрывками сгоревших парусов.
      На плаву оставались еще док-эллинг и паровой кран, маячивший у серой громады дока. Но и их ждала невеселая участь.
      Михель Хорн вел свой «Краббе» привычным путём, огибая затопленные суда. Нелепый корпус мусоросборщика, выкрашенный в черный цвет, походил на катафалк, бесцельно фланирующий по кладбищу кораблей. В суете эвакуации, в неразберихе последних недель о шкипере Хорне позабыли все, кроме младшей дочери, жившей в Хинтерланде при доме пастора.
      Ни коменданту порта, ни командиру дивизиона вспомогательных судов не приходило в голову, что старый трудяга «Краббе» по-прежнему несет свою санитарную службу. И если бы Хорн еще месяц назад перебрался к дочери на Кирхенплатц, его бы никто не хватился. Но Михель Хорн был истинным моряком и считал, что шкипер не вправе бросать свое судно на произвол судьбы, даже если это всего лишь старый портовый мусоросбор-щик. Три года назад на «Краббе» плавал еще и моторист. После катастрофы под Сталинградом его призвали в вермахт. Так что Хорн управлялся теперь один, и передоверить судно было некому. Да он и не собирался этого делать.
      «Краббе» как никогда пожинал обильную жатву: чего только не попадало в его бункер в эти последние месяцы «третьего рейха»! Фуражки морских офицеров и черные пилотки подводников, пробковые пояса и кухте-ли - поплавки рыбацких сетей, обломки корабельного дерева, дамские сумочки, разбухшие книги, глушенная взрывами рыба…
      Если бы не эта рыба, он давно бы протянул ноги с голоду.
      Однажды Хорн извлек из мусоронакопителя чемодан, набитый бумагами и свернутыми в трубку холстами картин. Бумаги он сдал в комендатуру порта, за что его обещали представить к награде; попорченными же водой полотнами он оббил для утепления рубку и теперь нес свои бессменные вахты среди греческих богов, козлоногих сатиров и пыщнотелых античных красавиц, одна из которых очень напоминала покойную Анхен.
      Если бы лавки старьевщиков работали так же, как до войны, то в этот месяц поспешной эвакуации альтхафенского порта шкипер Хорн нажил бы целое состояние. Все кранцы и рундуки «Краббе» были набиты выловленными вещами: ботинками, сапогами, туфельками всех размеров и фасонов, солдатскими фляжками и ранцами, свечами, спасательными кругами, дамскими шляпками, швабрами -всем тем добром, что обычно всплывает с разбомбленных и затопленных судов. Правда, случались находки пренеприятные и даже опасные. Хорн не раз и не два извлекал из бункера оторванные ноги, головы, руки, а однажды в «клешни» «Краббе» занесло небольшую речную мину, которая, по великому счастью, не взорвалась.
      Как бы там ни было, но шкипер Хорн совершал свои рейсы изо дня в день, даже тогда, когда гавань затягивал туман. В этот раз мгла была настолько плотной, что Хорн решил переждать ненастье в далеком ковше, где стояли плавучий док и паровой кран. Он не заходил сюда уже месяц и надеялся, что здесь кое-что поднакопилось для его бункера. На мачте брандвахты у входа в ковш болтался красно-белый в шашечку флаг «U» - «Uniform», что по международному своду сигналов означало: «Вы идете к опасности». Но в гавани уже давно не действовали ни створные огни, ни сигнальные мачты, так что старик не обратил внимания на опасный флаг, да и разглядеть его в густом балтийском тумане было непросто. Едва «Краббе» вполз в тихие воды докового ковша, как белесая мгла стала редеть, и шкипер с удивлением увидел, что здесь кипит скорая и напряженная работа. Стрела плавучего крана опускала в котлован, вырытый на причальной стенке, носовую часть подводной лодки. Острая морда с «жаберными» крышками торпедных аппаратов походила на оттяпанную акулью голову. Старик разглядел и обезглавленное тело. На стапель-палубе дока стояла субмарина, обрезанная по самую рубку. Хорн не стал гадать, кому и зачем понадобилось зарывать в землю лодочный отсек, так как сразу понял, что его столь нежданно вынырнувший из тумана «Краббе» вызвал в ковше нехороший переполох. Офицеры в длинных черных плащах закричали с причала тем, кто копошился на стапель-палубе, замахали руками, указывая на мусоросборщик. Шкипер круто переложил руль и выжал из движка все обороты, на какие был способен старенький «бенц».
      «Черти меня сюда занесли!» - ругал себя Хорн. Он надеялся побыстрее раствориться в тумане, но в дверной иллюминатор видно было, как от башни дока отвалил полуглиссер, взвихрив за кормой белопенные крылья, помчался вслед за «Краббе». Очень быстро катер поравнялся с пыхтящим от натуги мусорщиком, и два офицера, один за штурвалом, другой в кокпите, знаками потребовали, чтобы шкипер вышел из рубки.
      Скрепя сердце Хорн повиновался, заглушил мотор и открыл дверь. Он не успел сказать и слова в свое оправдание. Тот, что сидел в кокпите, краснолицый, с заячьей губой, встал, поднял тяжелый «люгер» и выпустил, в шкипера всю обойму.
      - Любопытный карась попадает на крючок, - как бы в назидание мертвому припомнил он пословицу, - либо на рыбацкий, либо… на спусковой. Поворачивай обратно, Ульрих!
      И катер помчался к плавкрану, который уже опустил носовой отсек в котлован. Саперный танк с бульдозерным ножом, яростно рыча, спихивал в яму мокрую глину. Он утрамбовал грунт гусеницами, и плавкран опустил на место погребения «акульей головы» бетонные плиты настила, те самые, что лежали здесь испокон веку. Водитель танка, включив малую передачу и постоянный газ, выскочил из люка. Машина рухнула с причальной стенки в воду, обдав брызгами своего хозяина - худого рыжеволосого фельдфебеля. Он нагнулся посмотреть, как бурлят на воде пузыри из затонувшего танка. Офицер с заячьей губой снова поднял свой пистолет, и любопытный танкист отправился вслед за своей машиной.
      -У тебя заячья губа, Вальтер, но львиное сердце!- похвалил его водитель полуглиссера.
      -Увы, Ульрих… Врачи говорят, что у меня «бычье сердце»/ Слишком много пил пива… Кажется, нам пора убираться отсюда.
      Они спустились по трапу на покачивающийся у стенки торпедный катер. Взревели моторы, и тот, кого назвали Ульрихом, снял фуражку, прощаясь с городом, едва видным сквозь весенний туман.
      Развернувшись в ковше, катер выпустил торпеды по плавкрану и доку. Два мощных взрыва всколыхнули стоячую воду. Плавкран рухнул сразу, как подкошенный, а док долго кренился, пока со стапель-палубы не соскользнула в воду обезображенная подводная лодка. Все люки на ней были открыты, и субмарина погрузилась довольно быстро, задрав обрезанный нос. Погрузилась навсегда…
      «Краббе» с расстрелянным шкипером прибило к брандвахте, над которой все еще полоскался флаг «U», воспрещая вход в доковый ковш.
      Утром в Альтхафен вступили советские войска…
 

КАК ПИТЬ ДАТЬ…

      Только когда мотоцикл въехал в массивные ворота комендатуры, лейтенант Еремеев перевел дух и размазал по лбу скопившийся в бровях пот.
      Жарко!
      Да что жарко!… Тут кого угодно бы холодный пот прошиб. Шутка ли, конвоировать «вервольфа» по незнакомому городу. Этих субчиков, судя по тому, что Еремеев о них слышал, надо перевозить в бронированных автомобилях. Но у смершевского автофургона полетела коробка передач, и за добычей капитана Сулая прислали этот дохлый колясочный мотогроб.
      Капитан Сулай первым из смершевцев взял в Альтхафене живого «вервольфа»; неделю выслеживал его в портовых водостоках. И уж, конечно же, майор Алешин, прекрасно понимавший, кого добыл Сулай, мог бы расстараться если не насчет «виллиса», то уж хотя бы насчет бортовой полуторки.
      Таинственный «вервольф» в серой докерекой спецовке выглядел весьма прозаично. Тем не менее Сулай затянул на поясе пленника крепкий флотский линь, а свободный конец намертво привязал к скобе коляски. Руки оставил свободными, чтобы не привлекать внимания прохожих. «Вервольф» покорно позволил проделать все это и даже предупредительно поднял руки, чтобы Сулаю удобнее было обвязывать поясницу. Капитану эта предупредительность не понравилась, уловил он в ней что-то насмешливое, обидное для себя и потому узел на скобе затянул потуже.
      Таинственный вервольф - белобрысый малый лет тридцати в серой докерской спецовке и коротких немецких сапогах выглядел весьма прозаично.
      Вчетвером они втиснули довольно грузного «докера» в коляску. Капитан Сулай сам обвязал пойманного крепким флотским линем, который Лозоходов извлек из багажника своего мотоцикла, и притянул конец к запасному колесу. Вервольф предупредительно поднял руки и покорно позволил себя обвязать под мышками раза три.
      - Смотри, - предупредил Сулай Еремеева, - головой за него отвечаешь! Первая пташка! С ее голоса и остальных выловим.
      Сержант Лозоходов долго бил по стартеру, пока трофейный «цундап» не взревел. Еремеев прыгнул на заднее седло и видавший виды мотоцикл вырулил из парка на улицу. Орест с любопытством поглядывал на стриженый затылок «вервольфа». Он впервые видел так близко живого диверсанта. Поглядывал на опасного пассажира и Лозоходов:
      - А чего это их «вервольфами» зовут?
      - «Вервольф» по-немецки - оборотень.
      - О, у нас в деревне тоже один жил. Так он в кабана по ночам превращался. Оборотень! - Покрутил головой Лозоходов. - Вот какого лешего они воюют, - вопрошал он лейтенанта, - когда война уж год как закончилась?
      - Для кого закончилась, а для нас, похоже, только начинается, - отвечал из-за его спины, обтянутой линялой гимнастеркой, Еремеев.
      Комендатура находилась в центре города между кирхой и ратушей. Посреди двора, у широкого колодца, переделанного из пристенного фонтанного бассейна, плескался голый по пояс помощник коменданта капитан Горновой. На фигурной закраине колодца стояло ведро. Горновой ладонями черпал из него воду и блаженно поплескивал себе на распаренную спину.
      - Привет, Еремееич! Иди, освежись! - Капитан дурашливо плеснул пригорошню на раскаленный мотоцикл. Капли попали и на лицо пленному. Тот жадно слизнул их с верхней губы и впервые за всю дорогу обратился к конвоирам:
      - Герр лёйтнант, гибен зи мир дринкен! (Господин лейтенант, дайте немного воды… Пить.
      Лейтенант Еремеев молча распустил узел за запасным колесом, и вервольф, обвязанный веревкой, словно монах-францисканец, побрел к колодцу, примыкавшему к стене кирхи.
      - Василий Петрович, дайте ему воды! - крикнул Еремеев, оправляя помявшийся китель. Горновой уступил ведро и потянулся за гимнастеркой, сложенной на краю колодца. Едва он натянул ее на голову, как вервольф отшвырнул ведро, и, выставив руки вперед, нырнул в колодец. Еремеев застыл, Горновой, так и не продев вторую руку в рукав гимнастерки, ошеломленно вглядывался в колодезный зев.
      Первым опомнился сержант Лозоходов:
      - Утоп, гадюка! - Метнулся он колодцу. - Чтоб живым, значит, не даться! Во, гад! Во, псих!
      - Багор! - Осенило лейтенанта. - Багор тащи! Багром достанем.
      Через минуту Еремеев уже шарил длинным шестом в темной воде. Ржавый крюк скреб по бетонным стенкам, но в дно не утыкался.
      - Ничего, - утешал Лозоходов Еремеева, - всплывет в одночасье. У нас в деревне утопленники завсегда всплывали… «А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела», - напевал он себе под нос, вглядываясь в темень колодца.
      На Еремееве лица не было. Страшно было подумать, что скажет ему Сулай при первой же встрече. Если бы капитан достал пистолет и пристрелил Еремеева без лишних слов, он бы принял это, как самый простой и справедливый исход. Но ведь Сулай, которого лейтенант-стажер в душе боготворил, убьет его одним лишь словом, как это умеет делать только он:
      - Эх, ты… Пиа-нист!…
      Зря Еремеев проговорился, что в детстве ходил в музыкальную школу, играл на фортепиано. По понятиям этого бывалого и насмешливого человека, Еремеев был «маменьким сынком». Тем не менее, он взялся сделать из него настоящего «волкодава». Еще вчера Сулай тренировал Еремеева на укрепление памяти.
      Капитан Сулай сдернул полотенце с разложенных на столе предметов: компас, карандаш, пуговица, чернильница, яблоко, коробка папирос, курвиметр, карта из колоды туз пик, луковица и прочей дребедени.
      - Время пошло! - объявил он лейтенанту Еремееву. - Запоминай!
      Еремеев впился в разложенные предметы.
      - Стоп! - Скомандовал Сулай и накрыл вещи полотенцем. - Называй, что запомнил.
      Лейтенант Еремеев зажмурил глаза, и стал старательно припоминать вещи:
      - Компас, курвиметр, карандаш…
      Капитан Сулай загибал пальцы.
      - Все? - Спросил он.
      - Кажется, все…
      - Кажется! - Передразнил его наставник. - А где пуговица?! А луковица?… Пять предметов забыл. Такой молодой, а памяти никакой… А туда же - в контрразведку метит…
      - Давайте еще раз! - Взвился Еремеев. - Я сосредоточусь! Честное слово! Все запомню…
      - Толку-то… - Сулай взял со стола яблоко и с хрустом откусил половину. - Вот одного предмета уже нет. А остальные тебе уже знакомы… Дальше сам тренируйся.
      Лицо у 20-летнего лейтенанта был столь огорченным, что Сулай сжалился:
      - Ладно, не унывай! Память дело наживное. Главное, чтоб вот тут тикало! - постучал он пальцем по бритой башке. - Хоть ты еще и стажер, и зеленый, как три рубля, но - есть шанс отличиться.
      Лейтенант Еремеев весь радостно насторожился.
      - Буфетчицу нашу в военторге знаешь? Пышную такую? Наташу?
      - Ага! - Выдохнул Еремеев, боясь пропустить слово старшего товарища.
      - Сдается мне, что никакая она не Наташа… - Понизил голос почти до шопота капитан.
      - А кто?
      - Вот опять ты все дело портишь! - В сердцах рубанул воздух ладонью Сулай. - Какой из тебя разведчик, если ты слушать не умеешь?! Кто, кто… А я знаю - кто? За кого она себя выдает? Соображай - место у нее самое что ни на есть бойкое. У нее перед глазами - почитай, все офицеры гарнизона в обед мельтешат. И каждый что-то говорит, не ей, конечно, а товарищу, о делах, о службе, о начальстве… А ей только остается запоминать, фиксировать и… донесения писать.
      - Кому донесения?
      - Опять ты вопросы дурацкие задаешь! Да это ты мне должен сказать, установить, выяснить - кому! Кто, зачем и с кем она общается! И кто к ней на связь выходит! Понял?
      - Ага! - С готовностью к немедленному действию кивнул лейтенант.
      - Ну, так вот… - Выдержал паузу капитан, как бы сомневаясь, стоит ли доверять столь важное дело такому юнцу, как Еремеев. - Я тебе поручаю вести за ней незаметное наружное наблюдение. Все фиксировать! Любую мелочь, потому что в нашем деле мелочей нет. Ясно?
      - Так точно!
      - То-то же… Обо всем замеченном докладывать мне и только мне.
      - Есть.
      - Действуйте, лейтенант.
 

* * *

 
      За обедом лейтенант Еремеев, прихлебывая борщ, бросал короткие внимательные взгляды в сторону пышнотелой буфетчицы, которая вела себя крайне подозрительно. С ней охотно флиртовали офицеры, и, она улыбалась всем без разбору.
      Буфет постепенно пустел. Укрывшись за пальмой в кадке, Еремеев делал вид, что допивает компот, не упуская из виду объект наблюдения. Его старание было вознаграждено. В зал вошел сержант Лозоходов, водитель «смершевского» «виллиса». Оглянувшись, и не заметив слежки, сержант подошел к буфетчице и назвал пароль:
      - Как жизнь молодая?
      - Молодею с каждым годом! - ответила женщина не первой молодости.
      - Ну, так я принес, что обещал… - понизил голос Лозоходов. Он достал из-за пазухи бумажный сверточек чуть толще конверта и сунул буфетчице под прилавок. Та ответила что-то шепотом, хихикнув, шофер зашептал ей что-то в ухо, и, заметив, наконец, Еремеева, приканчивавшего свой компот, быстро вышел. Буфетчица мгновенно исчезла в подсобке. Еремеев осторожно встал из-за стола и бесшумно подошел к двери подсобки, которая на его счастье оказалась не прикрытой до конца. Он заглянул в щель с видом заправского детектива: буфетчица Наташа распечатывала полученный сверток. Она извлекла из него пару шелковых немецких чулок, полюбовалась ими, вздернула юбка и быстро примерила обновку. И тут она заметила в зеркале наблюдавшего за ней Еремеева. В мгновение ока она распахнула дверь, едва не сбив незадачливого детектива.
      - Пошел вон, охальник! - Заголосила она на весь зал. - Ишь чего надумал! Подглядывать! Да я таких сопляков… Постой, постой, да ты новенький что ли? Понятно. Это тебя Сулай ко мне приставил - вражеского агента выявлять?!
      - Ага… - Ошеломленно признался лейтенант. Как назло в зал заглянул капитан Горновой.
      - Товарищ капитан, - позвала его буфетчица. - Надо мной опять шутки вышучивают! Скажите, этому Сулаю вашему, что я его кормить перестану. И не посмотрю, что со СМЕРШа! Это что ж за мода такая взялась?! Как новичок какой, так на меня сразу науськивают! На живца! Я вам что, утка подсадная?!
      - Ну, что ты, Наташенька, ты у нас не утка, ты у нас лебедушка! Разберемся, милая, разберемся и накажем, чтоб другим неповадно было! - Увещевал Горновой разбушевавшуюся буфетчицу. - Лейтенант Еремеев, ко мне!
      - Есть! - поспешил Еремеев к начальнику отдела.
      - Немедленно за мной! Оружие с собой?
      - Так точно! - Обескураженный Еремеев решил, что его арестовывают и достав из кобуры табельный ТТ, стал протягивать его капитану.
      - Ты чего мне-то его суешь? - Изумился Горновой. - Спрячь. Вы сейчас с Кистеневым немедленно выезжаете в старый порт. Капитан Сулай поймал «вервольфа». Трое суток под землей его караулил и взял-таки! Везет же людям…
      Во дворе комендатуры сержант Лозоходов домкратил «виллис».
      - Лозоходов! - Окликнул его Горновой. - Заводи!
      - Завести-то я заведу. - Ухмыльнулся сержант. - Да только куда мы без моста поедем? Полетел задний мост. До вечера провожусь, не раньше…
      - Я тебе дам «до вечера»! А где «эмка»?
      - Майор Алтухов поехал начальство встречать.
      - Так… - На глаза Горнового попался трофейный мотоцикл с коляской. - Давай этого одра заводи. Срочно!
      Еремеев прыгнул на заднее седло, капитан Кистенев в коляску и видавший виды армейский «цундап» помчался в сторону старого порта, завивая красноватую кирпичную пыль, летевшую из руин…
      После глупейшего розыграша с буфетчицой был реальный шанс отличиться, настоящее боевое дело - отконвоировать «вервольфа» и такой провал! Впору было самому прыгнуть в колодец!
 

* * *

 
      Во двор комендатуры въезжала полуторка с моряками-водолазами. Мичман в беловерхой фуражке деловито осведомился у капитана Кистенева:
      - Чего искать-то будем.
      - Утопленника.
      - Понятно. Найдем как миленького.
      Моряки выгружали из кузова шланги, насос-качалку, ярко надраенный медный шлем…
      Кистенев разгонял любопытных:
      - По местам! Все заняты своими делами. Лозоходов, ты бы свой драндулет лучше чинил, чем здесь околачиваться.
      Мичман склонился над колодцем и вдруг подозвал офицеров рукой:
      - Товарищи начальники, не ваш ли там клиент купается?!
      Кистенев и Еремеев свесились в ствол: из воды выступали спина и затылок «вервольфа».
      - Багор, живо! - крикнул Кистенев Лозоходову.
      Труп вытащили и унесли в подвал комендатуры.
      Матросы забрасывали шланги в кузов. Еремеев обратился к мичману:
      - И все-таки колодец надо осмотреть.
      - А чего его осматривать, если клиента вытащили.
      - Мало ли что. Может, он что-то обронил…
      - Ну что ж, раз уж приехали…
      Мичман облачился в резиновую рубаху, на голову ему надели медный шлем.
      Пузыри воздуха вырывались из воды, гулко клокотали в бетонной трубе.
      Через четверть часа, сипя и шипя, на поверхность вынырнул медный шар шлема. Водолаза вытащили наверх, вывинтили лобовой иллюминатор.
      - Ни-че-го! - Сообщил мичман. - Ровнехонькие стены. Грунт - песок с галькой. На глубине три метра - махонький отросточек водопроводной трубы. Наверное, за нее и зацепился. Одним словом - труба дело.
      «Труба дело…» - мысленно повторил Еремеев.
      В ворота въезжал «виллис» майора Алешина.
 

ЧЕРНЫЙ «АДЛЕР»

      Вопреки всем скверным предчувствиям наказание за оплошность с «вервольфом» оказалось вовсе не таким уж суровым. Майор Алешин в присутствии Еремеева прочитал объяснительную записку, расспросил, как все было, и, ничего больше не говоря, отпустил лейтенанта восвояси. Два часа, которые прошли до повторного вызова в алешинский кабинет, показались Еремееву самыми томительными в жизни. Должно быть, эти два часа понадобились майору Алешину, чтобы подыскать достойное наказание для незадачливого конвоира, и он его нашел.
      - Орест Николаевич, наша машинистка, Вера Михайловна, ушла в декрет. Придется вам какое-то время за нее поработать. Хотя бы двумя пальцами. Другого выхода нет.
      Утром лейтенант Еремеев взбегал по винтовой лестнице старого флигеля, отпирал железную дверь секретной части, запирался изнутри на щеколду, задергивал на зарешеченном окне белые занавески, доставал из несгораемого ящика недоконченную работу и, подавив тяжелый вздох, присаживался за ненавистную машинку. Он ненавидел ее за черный цвет, за готическое слово «Аdlег», вызолоченное на каретке, за клавишу с литерой «U», заменявшую в перепаянном шрифте букву «и», за ее гестаповское прошлое (машинку нашли в брошенном особняке тайной полиции). Но все же оттопыривал два рабочих - указательных - Пальца и тарабанил так, что литера «О» пробивала бумагу насквозь; майор Алешин, вычитывая документы, морщился:
      - Понежнее, Орест Николаевич, понежнее… Сами знаете, любая машина любит ласку.
      Что нравилось Еремееву в шефе, так это всегдашняя вежливость в сочетании с твердым характером. Капитан Сулай - полная ему противоположность. Ходит в неизменной застиранной гимнастерке, хотя все офицеры комендатуры давно уже сшили щегольские кители с золотыми погонами. На ремне фляга в суконном чехле. К ней прикладывается постоянно -ту него болят простуженные почки, и он пьет отвар каких-то трав. Конечно, Сулай чекист божьей милостью; и чутье и хвагка, мужик рисковый- этого не отнимешь. Но уж очень ехиден - чуть что не так, скривит презрительно губы: «Эх, ты, пианист!…» И чем ему пианисты досадили?
      В сердцах Еремеев снова стал рубить буквы «О». Пришлось заложить новый лист и начать все сначала: «…Обстановка в Альтхафене характеризуется деятельностью хорошо обученной и материально подготовленной диверсионной группы «Вишну», названной по кличке ее руководителя, бывшего офицера германского военно-морского флота. Настоящее имя и биографические данные руководителя группы установить пока не удалось.
      Особый интерес проявляет группа к осушительным работам, ведущимся на территории затопленного подземного завода по сборке авиамоторов. Так, в штольне «Д», где была установлена мощная насосная станция, 12 мая с. г. произошел сильный взрыв, выведший установку из строя, убиты два солдата, и тяжело ранен сержант из инженерного батальона. 20 июня такой же взрыв произошел в ночное время в другой штольне; человеческих жертв не было, но насосная установка уничтожена полностью.
      Ликвидация группы «Вишну» чрезвычайно затруднена тем, что ее участники укрываются в весьма разветвленной сети городских подземных коммуникаций. Как удалось установить, система городских водостоков, представляющая собой каналы-коридоры, проложенные еще в средние века и достигающие местами высоты двух метров, соединена лазами и переходами с подземными промышленными сооружениями города, оставшимися частично не затопленными. Удалось установить также, что ходы сообщения проложены в подвальные и цокольные этажи ряда крупных городских зданий, в бомбоубежища, портовые эллинги и другие укрытия.
      Таким образом, диверсионной группе «Вишну» предоставлена широкая возможность для скрытого маневра, хранения продовольствия, боеприпасов, оружия.
      Борьба с диверсантами чрезвычайно затруднена отсутствием каких-либо схем или планов подземных коммуникаций Альтхафена. Тем не менее в результате засады, проведенной 14 июля с. г. оперативно-розыскной группой капитана Сулая в узловой камере портового коллектора, удалось захватить одного из членов банды «Вишну» живым. К сожалению, арестованный изыскал возможность покончить с собой до первого допроса. Личность самоубийцы не установлена. Акты вскрытия и судебно-медицинской экспертизы прилагаются…»
      Еремеев еще раз отдал должное деликатности майора Алешина: «арестованный изыскал возможность…» Капитан Сулай непременно бы написал: «По вине лейтенанта Еремеева…»
      «…Смерть наступила в результате асфиксии, возникшей вследствие попадания воды в легкие… Особые приметы тела: шрам на первой фаланге большого пальца левой руки, коронка из белого металла на 7-м левом зубе верхней челюсти, татуировка в виде небольшой подковы или буквы «U» чуть ниже подмышечной впадины правой руки…»
      Еремеев раздернул занавески, открыл окно, выпустил жужжащих мух и закурил, присев на широкий подоконник. Внизу, во дворе, сержант Лозоходов ремонтировал мотоцикл. Ремонту он помогал задорной песенкой, которую напевал фальшиво и чуть гнусаво, но не без удальства и уверенности в своих вокальных данных.
      -Заработались, товарищ лейтенант! - подал голос Лозоходов. - Все уже на обед ушли. Ешь - потей, работай - мерзни!
      -И то верно! - согласился Еремеев, закрывая окно. Спрятал бумаги, запер дверь и сбежал, кружа по узкой лесенке, во двор.
      После обеда Еремеев возвращался во флигель и стучал на машинке до вечера - часов до семи, - сдавал Алехину перепечатанные материалы и уходил со службы. Впервые с самого начала войны у него появились свободные вечера. Раньше, в партизанском отряде, на офицерских курсах, в разведэскадрилье, тем более здесь, в комендатуре, Орест никогда не мог знать, чем именно у него будет занят вечер - срочным поручением, нежданным дежурством или вызовом по тревоге. И еще одно обстоятельство в новой жизни Еремеева доставляло ему неизъяснимое блаженство: у него впервые была своя квартира, вернее, комната, которую он снимал у фрау Нойфель.
 

КОМАНДИРСКИЙ ДОТ «ИСТРА»

      Сон Еремееву приснился скверный, один из тех кошмаров, что частенько стали будоражить его по ночам в первый послевоенный год.
      И в отряде, и в эскадрилье спал Орест крепко и почти без сновидений. А тут надо же такой пакости примерещиться… Будто бы вонзил Еремеев в большую рыжую крысу вилы и пригвоздил ее к земле. В последнем отчаянном рывке пытается крыса дотянуться до пальцев, обхвативших виловище, и вот уже совсем близко страшные ее резцы, выпирающие из пасти «U» -образно. Орест тоненько закричал и проснулся. Разлепил веки, и в глаза ударила с подушки кроваво-красная буква «U». Еремеев подскочил и ощупал наволочку. На бязевом уголке алела вышитая гладью метка - готическое «U» и рядышком разделенная складкой «Z».
      «Вот черт, привязалась проклятая буква!»
      Ни энергичное бритье с пригоршней крепкого одеколона, ни полплитки шоколада, извлеченного из «авиационного запаса» и сдобрившего жиденький утренний кофе, не развеяли дурного настроения.
      Едва Еремеев открыл дверь своего временного кабинета, как появился капитан Сулай с двумя бойцами. Солдаты покряхтывали под тяжестью ржавого исцарапанного сейфа.
      - Принимай подарочек! - крикнул капитан вместо приветствия. - Начальство распорядилось просмотреть, изучить и составить краткую опись.
      Сейф был вскрыт, видимо, уже на месте. Сулай на такие дела мастак.
      Еремеев бегло перелистал папки с аккуратно подшитыми листками. Это, был архив немецкой военно-строительной части при 10-м армейском корпусе за 1941- 1942 годы. Того, что лейтенант надеялся здесь найти схемы подземных коммуникаций Альтхафена, - в папках не оказалось, и Орест разочарованно запихивал документы в тесное нутро сейфа. Отчеты, сводки, планы, сметные ведомости… Вдруг в чужом иноязычном тексте промелькнули родные до боли названия: Видомль, Гершоны, Жабинка… Еремеев открыл титульный лист, перевел длинное название: «Отчеты о деятельности саперно-штурмовой группы «Бранденбург» при прорыве Брестского укрепленного района». Отец!
      Летом 1940 года семья командира пулеметно-артиллерийского батальона майора Еремеева перебралась из Забайкалья в Западную Белоруссию и поселилась в пригородной брестской деревушке Гершоны. Отцовский батальон вместе с инженерными войсками округа рыл котлованы и бетонировал стены дотов БУРа - Брестского укрепрайона. К весне сорок первого года некоторые из них, но далеко не все были построены, вооружены и заселены гарнизонами.
      На одноклассников Орест смотрел чуть-чуть свысока. Еще бы - все они только играли в войну, а он знал самую настоящую военную тайну. Он знал, что, кроме настоящих дотов, замаскированных под скирды, сараи, избы, сооружались на виду у местных жителей ложные. С апреля 1941 года гарнизоны в дотах жили скрытно, ничем не обнаруживая себя днем. Обеды, завтраки и ужины доставляли им в термосах не сразу: сначала в открытую - в ложные доты, затем по замаскированным ходам сообщения - в боевые укрепления.
      Отец почти перестал бывать дома. На Первомайские праздники он заскочил в Гершоны, захватил с собой сына.
      Командирский дот «Истра» находился в трех километрах от деревни, почти у самой границы. Десятигранная железобетонная коробка по самые амбразуры уходила в землю. Окруженная рвом с водой, она напоминала средневековый замок, только без башен и висячих мостов. По крытой галерее они прошли метров пятьдесят и уткнулись в решетку, прикрывавшую вход в «сквозник» - специальный тамбур, как пояснил отец, отводящий от главной броневой двери взрывную волну. Отец открывал замок решетки, находясь под дулом ручного пулемета, чей раструб чуть заметно выступал из тыловой амбразуры. Тяжелая броневая дверь укатилась в щель стены на стальных роликах, и отец с сыном вошли в герметичную камеру - газовый шлюз, из которого два хода вели наверх, в правый и левый орудийные капониры, а третий - в полу - перекрывался крышкой люка. Через люк по узкому лазу можно было проникнуть в нижний этаж - подземный каземат. Туда они не стали спускаться. Там под толстенным бетонным массивом жили бойцы, человек тридцать, - гарнизон дота. Казарма сообщалась с небольшой столовой, туалетной выгородкой, радиорубкой; в одном из отсеков размещались электростанция, артезианский колодец и воздушно-фильтрационная установка.
      Отец провел его сразу в капониры и показал то, что Орест больше всего хотел увидеть: пушки. Два укороченных ствола казематных орудий выводились наружу через массивные стальные шары вместе со спаренными пулеметами.
      Потом они сидели в командирской рубке, где поблескивали окуляры перископа. Отец позвонил вниз и распорядился принести чай. Орест не отрывался от резиновых наглазников. В зеленоватых линзах плыл чужой берег Буга, густо поросший ивняком, ольхой и орешником. Между кустами промелькнули две фигурки в плащах и крутоверхих фуражках. Немцы! Офицеры в открытую держали планшеты и показывали руками на нашу, советскую сторону.
      - Пап, немцы! - оторвался Орест от перископа.
      - Да они здесь каждый день глаза мозолят… Садись, чай стынет!
      То была последняя их встреча. Теперь, спустя пять лет, Еремееву казалось, что отец привез его в дот, словно предчувствуя гибель, словно хотел показать сыну то место, которое станет его могилой… Отец крепко обнял, сказал на прощание какие-то простые, будничные слова:
      -Дуй домой… Маме помогай… И на немецкий за лето нажми. Похоже, что скоро понадобится.
      Через неделю началась война. В Гершонах разорвалось несколько шальных снарядов. Мама, как это у них было условлено с отцом, схватила легкие вещи и бросилась с Орестом в Брест на вокзал. Но последний пассажирский поезд уже ушел на восток…
      Лейтенант Еремеев вчитывался в чужие строки: «Русские, однако, оказались достаточно хорошими солдатами, чтобы не растеряться от неожиданного нападения. На отдельных позициях дело доходило до ожесточенных боев… Обстрел штурмовыми орудиями был за трудней тем, что весьма прочные амбразурные сферические заслонки находились глубоко в стенах…»
      Еремееву казалось, что он слышит бесстрастный голос человека, составляющего отчет: «Стопятидесятикилограммовый заряд, опущенный через перископное отверстие, разворачивал стены сооружения. В одном месте бетонная крыша была отброшена от дота и перевернута. Бетон растрескивался по слоям трамбования. Межэтажные перекрытия во всех случаях разрушались полностью и погребали под своими развалинами находящийся в нижних казематах гарнизон».
      Орест сглотнул комок, подступивший к горлу, и взял новую страницу, механический голос деловито продолжал: «Защитная труба перископа имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается при помощи вспомогательной штанги изнутри сооружения*' Эти запоры оказались роковыми для многих сооружений. Разбиваемые одиночной гранатой, а то и просто ударом приклада, они оставляли трубу незащищенной. Через трубу внутрь сооружения вливался бензин, уничтожающий гарнизоны «во всех случаях». Отчет подписал некто Ulrich von Zaff. Ульрих фон Цафф, как надо было теперь понимать, - один из тех, кто сжег отца в доте «Истра».
      Метка! На наволочке было вышито U и Z. Он спит на подушках убийцы своего отца! Мысль эта сразу же показалась Оресту невероятной. Чепуха! Мало ли немецких имен и фамилий можно было придумать на U и Z?! Но ведь это и не инициалы фрау Нойфель. Белье чужое. Надо бы поинтересоваться, откуда оно?…
      Капитан Сулай невзлюбил нового стажера с первого взгляда. Так, его раздражал рост новичка - Сулай сызмальства недолюбливал верзил; раздражала его и авиационная форма Еремеева, которую лейтенант не пожелал сменить на общевойсковую и щеголял в голубой фуражке с золотыми крылышками на тулье. С летчиками у Сулая вообще были сложные отношения. Перед войной у старшины погранзаставы Сулая курсант-авиатор отбил девушку, на которой Павел собирался жениться. И еще Сулай не мог им простить беззвездного неба сорок первого, когда немецкие летчики почти безнаказанно властвовали в воздухе над дорогами и переправами.
      Но после розыгрыша с буфетчицей, видя, как безоговорочно верит ему этот долговязый нескладный парень, как подражает ему на каждом шагу, Сулай потеплел к стажеру,
      В столовой, однако, пришлось с ним сесть вместе: свободное место оказалось лишь рядом с Еремеевым. Лейтенант приканчивал картофельные котлеты.
      -Ну как бумажки? - спросил Сулай, чтобы разбить ледяное молчание за столом. - Что-нибудь интересненькое нашел?
      -Нашел…
      И тут Орест, сам того не ожидая, рассказал про отчет Ульриха фон Цаффа, про отца, про дот под Гершонами… Он рассказывал подробно, так как видел на хмуром лице Сулая непритворный интерес.
      К концу рабочего дня капитан постучал в железную дверь и попросил прочитать ему те места, где речь шла о взломе перископных шахт…
 

* * *

 
      …Да-да, все было именно так. Сначала на крыше дота раздался слабый, чуть слышный полуоглохшим людям взрыв. Потом пустая труба - перископ в нее ещё не успели вставить - донесла в капонир удары железа по железу. Это сбивали, должно быть, не отлетевшую до конца броневую защелку.
      Все, кто остался в живых, в том числе и политрук Козлов, с которым Сулай приполз из развалин заставы к ближайшему доту, собрались в правом капонире: левый был пробит бетонобойным снарядом. Сверху послышалось резкое шипение. Потянуло лекарственным запахом… Газы! Все, у кого были маски, тут же их натянули.
      Козлов стрелял из спаренного с орудием пулемета. Снаряды кончились, шарнир заклинило, и политрук палил наобум, чтобы только показать - гарнизон еще жив, и сдаваться не собирается. Кончалась лента. Зловещее шипение наверху усилилось…
      Они спускались в подземный этаж, задраивая за собой все люки. Но газ проходил вниз по переговорным трубам, в которые не успели вставить газонепроницаемые мембраны.
      Затем сверху хлынула вода. Дот затапливали.
      Их оставалось шестеро, и все шестеро, поблескивая в тусклом свете аккумуляторного фонаря очками масок, принялись забивать переговорные и вентиляционные трубы кусками одеял и шинелей. Но вода прибывала. Они укрылись в энергоотсеке, забравшись на генераторы и агрегаты. Вода подступила по грудь и остановилась. Подниматься выше ей мешала воздушная подушка высотой в метр. Они держали над головами фильтрационные коробки своих противогазов. Младший лейтенант, оказавшийся на одной с Сулаем динамо-машине, пробубнил сквозь резину маски, что сидеть здесь бессмысленно и надо проныривать в главный тамбур, там посмотреть, нельзя ли выбраться из дота через запасной выход, взорванный штурмовой командой. Эту мысль Сулай постарался довести и до остальных. Первым нырнул младший лейтенант. «Младшина» хороша знал расположение внутренних ходов, и потому Сулай не мешкая, последовал за ним. В кромешной подвода ной тьме он ориентировался только по струям, взвихренным работающими ногами лейтенанта. Сулай наощупь миновал лаз, отдраенный «младшиной», и вплыл в тесный коридорчик. Сколько еще плыть, Павел не знал, но чувствовал, что и назад пути нет - не хватит воздуха.
      Его вытащил младший лейтенант и, сорвав маску дал глотнуть свежего воздуха из какой-то отдушины. По всей вероятности, внутренние сквозняки верхнего этажа вытянули газ довольно быстро.
      Они подождали остальных, но никто больше не вынырнул.
      Здесь, в Альтхафене, разглядывая такие мирные, такие уютные, затейливо нарядные домики, он никак мог поверить, что из-под этих крыш с петушками на башенках вышли в мир те самые саперы-подрывники, которые вливали в амбразуры горящий бензин, терпеливо дожидаясь, когда выпущенный ими из баллонов) газ разъест легкие русских артиллеристов, а вода, направленная в подземные казематы, зальет рты раненых…
      После войны капитан Сулай хотел проситься из армейской контрразведки снова в погранвойска. Мечталось о заставе где-нибудь на юге, и обязательно с конями. Но, узнав о том, что в городском подземелье Альтхафена обосновались диверсанты, с границей лай решил повременить.
 

* * *

 
      Запах касторового масла Еремеев уловил еще на площадке. Фрау Нойфель, как всегда, готовила на ужин крахмальные оладьи.
      - Герр лёйтнант! - позвал Еремеева женский голос по-немецки. - Ваш кофе готов.
      Растерев лицо одеколоном, натянув и расправив под ремнем гимнастерку, Еремеев вышел на кухню, где квартирная хозяйка пожилая фрау Нойфель приготовила скромный завтрак.
      - Когда в этой чашке был настоящий кофе! - Грустно улыбнулась она. - Теперь мы завариваем эрзац-кофе - молотую черемуху. Так что не взыщите!
      - Кстати, очень даже приятный на вкус.
      - Вы шутите, господин лейтенант…
      - Вы вчера постелили мне какое-то необыкновенное белье.
      - О да! - Расцвела хозяйка. - Это настоящее фламандское полотно!
      - Наверное, это ваше фамильное постельное белье.
      - Нет, нет…
      - Там такие красивые вышивные метки - «U» и «Z». Это чьи-то инициалы?
      - Понятия не имею. Я купила его на шварцмаркте - возле кладбища.
      - Я бы хотел подарить своей маме пару таких же наволочек и простыней. Как мне найти этого торговца?
      - Не знаю, как вам помочь… Это была женщина моих лет… Поищите ее возле цветочного киоска, где продают венки.
      - Спасибо. Пожалуй, я так и сделаю.
      На шварцмаркт удалось выбраться на другой день после обеда. Тон торговле здесь задавали альтхафенские старухи. Они откупались от призраков голода и нищеты вещами, нажитыми праведно и неправедно. Они откупались от них всем тем, что долгие годы украшало их гостиные и спальни, кабинеты и кухни. У Еремеева разбегались глаза от всей этой выставки никогда не виданных им полотеров и картофелечисток, механических яйцерезок и электрических кофеварок. Были тут и «зингеры» всех моделей - ручные, ножные, электроприводные, сверкали спицами и никелированными рулями «лендроверы» и «Торпедо», наперебой голосили патефоны - польские, французские, немецкие, - демонстриуя мощность своих мембран. Продавались детские игрушки - заводные слоны и санта-клаусы, шагающие куклы в крахмальных чепцах и пластмассовые автоматы «шмайссер». Старик в зеленых очках и суконном кепи показывал остроту складной бритвы «золинген» тем, что сбривал посуху волосы с рук всех желающих испытать на себе превосходное качество лезвия.
      У цветочного киоска, как Орест и ожидал, никаких старух с постельным бельем не оказалось. Это было бы слишком большой удачей, чтобы на нее рассчитывать всерьез. Зато там же, у каменного магазинчика с готическим верхом, Еремеев купил прекрасный костюм - серый, в крупную клетку. Орест торговался по-немецки и пожилая немка в трауре сразу сбила цену.
      - Это костюм моего покойного сына, - печально сообщила она. - Мой мальчик погиб в Арденнах. Он никогда не воевал с русскими. Вы можете носить его спокойно. Он надел его только один раз - на выпускной вечер…
      Поодаль толпился народ. Пробившись сквозь плечи любопытных, лейтенант увидел бронзовые фигурки каких-то восточных божков, собак, быков, несколько затейливых подсвечников и пару узкогорлых вазочек с гравированными узорами. Подождав, когда плотный дядя в розовых подтяжках поверх водолазного свитера переправит к себе в вещмешок обе вазочки, Еремеев, не торгуясь, купил мельхиорового сеттера и индийского божка, танцующего на подставке, увитой бронзовыми лотосами. Посреди самого крупного лотоса он увидел рельефную букву «U» - ту самую, какая уже намозолила ему глаза на клавиатуре машинки и которая была выколота на предплечье вервольфа.
      Едва он успел засунуть фигурки в сверток с костюмом, как гомон большого торжища разорвала длинная автоматная очередь. Конец ее потонул в истошных женских визгах, воплях раненых, отрывистой ругани мужчин. Еремеев укрылся за цветочным киоском. Выпустив еще одну очередь, автомат смолк. Стреляли скорее всего из развалин старинной аптеки. Именно туда бросился патруль, а за ним и несколько офицеров, оказавшихся неподалеку. Орест тоже побежал к аптеке, огибая по пути лежащих в ожидании новых выстрелов и тех, кто не ждал уже ничего. Старик в зеленых очках вытянулся на боку, выронив роскошную свою бритву…
      Начальник патруля - пожилой лейтенант со скрещенными на погонах стволами - осторожно пострелял в черную дыру под рухнувшими сводами. Дыра молчала.
      - Утек, гадюка! - выругался лейтенант и спрятал пистолет в обшарпанную кобуру.
 

СНОВА ПРОКЛЯТОЕ «U»

      О происшествии на шварцмаркте майору Алешину доложили вместе с сообщением о новом взрыве на объекте «А». Объектом «А» именовался подземный авиационный завод, затопленный немцами на западной окраине города. Взрыв - третий по счету - случился во все той же злополучной штольне, где всего лишь три дня назад заработала отремонтированная насосная установка. К счастью, обеденный перерыв еще не окончился, так что обошлось без жертв, за исключением впрочем, одной: в стволе штольни нашли куски тела' диверсанта, подорвавшегося на собственной мине. Майор Алешин, захватив с собой капитана Горнового, немедленно выехал на объект «А». Перед отъездом он поручил капитану Сулаю взять комендантский взвод и разобрать вход в подвалы аптеки.
      -Только осмотреть! - предупредил он настрого. -
      Никаких вылазок в подземные коммуникации!
      Проскочив линии блок-постов, «виллис» остановился у серого портала железнодорожного въезда под землю. Здесь их встретил начальник осушительного участка, низенький краснолицый капитан в замызганной шинели.
      -Цыбуцыкин, - хмуро представился он.
      Пока шли по въездному тоннелю, скупо освещенному редкими лампочками, Алешин расспрашивал капитана.
      Цыбуцыкин отвечал на вопросы охотно и даже предупредительно. Алешин понимал его состояние: несмотря на предупреждение особого отдела ни на минуту не оставлять без надзора насосные установки, мотористы ушли на обед всем скопом.
      Из рассказа начальника участка вырисовывалась такая картина: в час дня, как всегда, к порталу тоннельного въезда подкатила полуторка с обеденными термосами. Обедали здесь же, на поверхности, за сколоченными из досок столами. Едва принялись за второе, как. из-под сводов тоннеля донесся глухой взрыв.
      Офицеры подошли к сорванным дверям бункерной.
      -Золотарев! - гаркнул капитан в глубину тоннеля. - Вруби фазу!
      Тут же зажглась зарешеченная лампочка-переноска, уложенная поверх бухты провода. Алешин взял ее и шагнул в черный проем.
      Остов дизель-насоса дыбился над полуовальным входом в затопленную штольню. Бетонный ствол штольни круто уходил вниз. Два, гофрированных хобота, спущенных с насоса, мокли в черной воде бессильно и беспомощно. Подошел начальник участка и тоже заглянул в воду.
      -Единственная штольня, которая поддается осушению, - вздохнул Цыбуцыкин. - По три метра в сутки проходили.
      -Вот и беречь надо было! - не удержался Алешин. - Охрану выставлять! Глаз не спускать!… У воды в штольне кто-нибудь дежурил?
      -Днем мотористы поглядывали. А вот ночью…
      -Так вот, впредь двоих ставить придется: и у воды и у двери.
      -Есть! Осторожнее, товарищ майор! Похоже, бомба!
      Алешин глянул под ноги - рядом лежала небольшая черная болванка, в самом деле похожая на бомбу. - Баллон! - первым определил предмет Горновой. - Газовый баллончик. Вон вентиль у него. Баллон от немецкого легководолазного снаряжения. Я, правда, только на фото видал. А вот и в руках довелось подержать.
      Тщательно упаковав в вещмешок баллончик и несколько обрывков прорезиненного костюма, контрразведчики выбрались на поверхность.
      Во флигеле майора Алешина ждала шифрограмма: «По поступившим сведениям в районе штольни «О» находится подземный цех с образцами опытных моторов для сверхмалых подводных лодок и быстроходных торпедных катеров».
      Еремеев вернулся домой поздним вечером совершенно разбитый. Всю вторую половину дня он провел вместе с Сулаем на разборке развалин аптеки. И хотя кирпичные блоки растаскивал целый взвод, попотеть пришлось всем. Когда был разобран вход в аптечные подвалы, и Сулай, и Еремеев, и солдаты стали искать свежестрелянные гильзы. Гильз не было. Ни одной!
      Ползали на коленях, заглядывали во все щели, разгребли на полу весь кирпичный щебень.
      - С гильзоуловителем что ли этот гад стрелял? - бормотал Сулай, морщась от боли в пояснице. - Ну не мог он все так чисто собрать. В полутьме, в спешке…
      Капитан пообещал десять суток отпуска тому, кто отыщет хоть одну гильзу, и поиски возобновились с особым энтузиазмом. И тут Еремеев отличился: в углу подвала нашел втоптанную в грязь новенькую латунную гильзу. Сулай просветлел.
      Пока шли поиски гильз, двое каменщиков во главе с чернявым сержантом замуровали лаз из подвала в широкую бетонную трубу, выставив вовнутрь острые бутылочные осколки. Орест вспомнил, что именно так затыкал отец крысиные норы в одной из старых квартир.
      Фрау Нойфель укладывалась рано. Еремеев, стараясь не греметь на кухне, заварил себе чай и перекусил в комнате холодной тушенкой с галетами. Сверток с покупками так и валялся на кровати. Первым делом Орест примерил серый костюм. Брюки были слегка велики в поясе, но пиджак сидел великолепно.
      Мельхиоровую собачку Еремеев поставил на радиоприемник, а танцующего божка… Орест чуть не выронил статуэтку из рук. На лотосовом пьедестале изгибалась все та же зловещая буква V. Нет-нет, она не была начертана наспех… Она была аккуратно отлита вместе с самим пьедестальчиком и, видимо, что-то символизировала. На фабричную марку литера не походила. Слишком почетное место отводилось ей на пьедестале. Начальная буква имени бота? Есть ли такой бог?
      Ответить на все эти вопросы мог только специалист-востоковед, и Орест решил заглянуть при случае в библиотеку Альтхафенского университета. Он попробовал вспомнить, как выглядел продавец бронзовых безделушек, но ничего, кроме того, что человек был весьма немолод, перед глазами не вставало. Хорош контрразведчик с такой памятью!
      Вся радость от находки в подвале вмиг улетучилась. Гильзу мог найти любой солдат, а вот запоминать лица, фотографировать их глазами - это уже контрразведка…
 

«ГРУППА БОМБЕЙСКИХ ВИШНУИТОВ» И СИФОННЫЙ БАРОМЕТР

      Начальник участка осушительных работ капитан Цыбуцыкин никак не мог понять, почему ремонтники так рьяно взялись за работу. Если после первого взрыва прошло добрых полмесяца, прежде чем привезли и смонтировали новые насосы, то в этот раз в штольне все горело и кипело. За сутки демонтировали искореженную установку, через день привезли новый насос, на пятьдесят «лошадей» мощнее прежнего. И поставили его в невероятные сроки - за двенадцать часов! Но услышать победный гул новой техники Цыбуцыкину не удалось. Весь личный состав участка перебросили в город на осушительные работы в доках судоверфи.
      В штольню «О» пришли люди в точно таких же замызганных ватниках и шапках, какие мелькали здесь раньше. Но если бы Цыбуцыкин мог увидеть своего преемника, он с удивлением узнал бы смершевского капитана, который так хорошо разбирался в водолазных баллончиках. «Прорабом» к себе на участок Горновой взял капитана Сулая, переодетого в шинель со старшинскими лычками на полевых погонах.
      План операции «Маркшейдер», разработанный майором Алешиным, был прост и надежен, как самая древняя на земле уловка - засада. Лейтенанта Еремеева к операции не привлекали.
      Университет еще не работал, и не было никаких надежд, что в библиотеке, если она не сгорела, кто-нибудь окажется. Но сторож сказал, что в читальном зале главный хранитель библиотеки доктор Гекман со своей дочерью разбирают книги. Еремеев постучал в стеклянную дверь и попросил разрешения войти.
      Худой старик и женщина лет тридцати удивленно уставились на вошедшего. И доктор Гекман, и его дочь давно уже привыкли, что военные входят без стука куда угодно и когда угодно. Еще больше поразила их просьба русского лейтенанта подыскать литературу по восточным религиям.
      -Религиям какого Востока - Ближнего, Среднего или Дальнего? - вежливо уточнил просьбу библиотекарь.
      -Пожалуй, Индии, - припомнил лотосы на пьедестале божка Орест. - И Египта тоже.
      -Лотта, - обратился старик к дочери, - там в двенадцатом шкафу… А впрочем, я сам…
      Пока отец ходил за книгами, Лотта разобрала место на большом овальном столе и смахнула пыль.
      -Вот это по религиям Индии. - Гекман веером разложил перед Орестом стопку книг. - А это по религиям Древнего Египта.
      Еремеев поблагодарил и раскрыл увесистый том. Монография по философии индуизма его не увлекла. Орест пролистал еще несколько книг, пока не добрался до «Путеводителя по Бомбейскому этнографическому музею». Здесь, в фотоальбоме путеводителя, он нашел снимок группы индусов - белобородых старцев в белых одеяниях. На лбу у каждого - Еремеев глазам своим не поверил - чернела (а может быть, краснела, синела - фотография не передавала цвета) все та же буква U. Орест впился в текст под фотографией: «Группа бомбейских вишнуитов перед омовением в Ганге. Их отличают по U-образному знаку бога Вишну, который они носят на…» Читать дальше Еремеев не стал. Вишну! Кличка предводителя «вервольфов»! Вишну, Вишну, Вишну… Клавиша - ерунда! Метка на наволочке тоже! А вот наколка на боку трупа - это уже кое-что! Может, это и был сам Вишну-главарь?!
      От волнения Еремеев вылез из-за стола и стал прохаживаться по залу, огибая стопы книг. Доктор Гекмаи и Лотта с любопытством поглядывали на странного посетителя. Ходил-ходил и вдруг надолго замер перед настенным барометром. Если он хочет узнать, какая будет погода, то это бессмысленно: в Альтхафене погода почти всегда одна и та же - дождь. Быть может, молодой человек никогда не видел сифонного барометра? А что в нем особенного? Изогнутая стеклянная трубка, прикрепленная к шкале.
      Именно со стеклянной трубки и не сводил Еремеев глаз. «Вот еще одна буква U - стеклянная! - усмехнулся он, едва взгляд упал на прибор. - Скоро это U будет мерещиться на каждом шагу. Не свихнуться бы!»
      Орест и сам не мог сказать, что заставляло его так внимательно рассматривать трубку. Трубка как трубка, ну изогнутая. В одном отростке уровень жидкости повыше, в другом пониже… Ну и что?
      «Иван Поликарпович, физик, - вспомнил вдруг он, - приносил на урок что-то похожее…» В ушах возник скрипучий голос физика: «Запишем тему сегодняшнего урока «Со-об-ща-ющи-еся сосуды…»
      Еремеев стряхнул ненужные воспоминания и вернулся к недавней догадке.
      Итак, диверсант, утопивший себя в колодце, носил на себе знак Вишну. Но этого слишком мало, чтобы считать его «верховным богом» «вервольфов». В конце концов, он мог сделать эту наколку из верноподданнических чувств к своему хозяину.
      -Герр лейтенант, вам оставить эти книги?
      -Да-да, оставьте! Я завтра приду! - рассеянно попрощался Еремеев.
      Весь вечер и весь следующий день Орест провел в приподнятом настроении. То, что он вызнал, - пусть мелочь, пустяк, жалкий фактик, который всего лишь штрих добавляет к общей картине, но все-таки это уже контрразведка, а на мелкий угрозыск! Это ведь даже не гильза, найденная в грязи!
      Тарабаня на машинке, Еремеев напевал под нос так же воодушевленно и так же фальшиво, как сержант Лозоходов за починкой своего мотоцикла:
      Ой, да ты не вейся, черный «Адлер»,
      Да над моею головой…
      Жаль, Сулай исчез в командировке. А то можно было бы так, между прочим, щегольнуть при случае:
      «Кстати, Павел Георгиевич, вы знаете, что означала та наколочка на трупе?» - «Что?» - «Это знак Вишну. Скорее всего, «вервольф» входил в число особо приближенных к главарю лиц…»
      Впрочем, выводы пусть делает сам. Еремеев подумал: а не сообщить ли об открытии самому Алешину? Но посчитал, что этого слишком мало для особого доклада. Если бы добавить к нему еще что-то… Что? Хотя бы имя бывшего владельца индийской статуэтки.
      Орест попробовал «вычислить» торговца бронзой. Судя по тому, что вещиц у него было много, человек этот владел статуэткой Вишну не случайно. Он мог быть либо коллекционером, либо антикваром, либо перекупщиком. Однако даже в этом последнем, самом нежелательном случае старик должен знать того, у кого он приобрел танцующего божка.
      Можно было бы еще раз сходить на толкучку и поискать торговца там, но после обстрела «черного рынка» площадь у ворот Старобюргерского кладбища пустовала.
      Вот если бы расспросить этого доктора Гекмана, кто в Альтхафене мог собирать восточную бронзу. Увлечение это редкое, и старожилам города наверняка известны такие люди. Во всяком случае, Гекман мог назвать адреса бывших антикварных лавок. Да и про бога Вишну надо было почитать подробнее.
      Прежде чем ехать в университетскую библиотеку, Орест заскочил домой и завернул в упаковочную бумагу от костюма статуэтки Вишну и сеттера. Если искусство требует жертв, то искусство контрразведки тем более, И мельхиоровая собачонка вовсе не самая тяжкая из них.
      Старый Гекман и Лотта сидели в круглом зале так, словно бы никуда не уходили. Только стопы книг вокруг них несколько выросли.
      Еремеев опять предстал перед ними самым церемонным образом: постучался, извинился, раскланялся. Он поблагодарил главного хранителя за те книги, которые помогли ему сделать небольшое научное открытие, и преподнес скромный презент - мельхиорового сеттера, удачно сопроводив подарок шуткой, что-де отныне этот пес будет помогать в охране книжных сокровищ библиотеки. Доктор растрогался, а Лотта, как и всё женщины, обожавшие собак, тут же поцеловала мельхиорового пса в нос.
      Разговор сам собой завязался о подобных безделушках, о страстях и увлечениях; и, конечно же, чудаковатый лейтенант не удержался, чтобы не похвастаться новым приобретением для своей московской коллекции. Он извлек из бумаги бронзового Вишну.
      -О! - в один голос воскликнули отец с дочерью.
      -Это гордость моего собрания. Я чувствую, что здесь, в Альтхафене, я смогу его основательно пополнить…
      Гекман никак не отреагировал на эту последнюю фразу, не расслышал или сделал вид, что не расслышал.
      -Скажите, господин доктор, не знаете ли вы, кто смог бы продать мне что-нибудь в этом роде?
      Гекман задумался.
      -Востоковедением в нашем университете занимался профессор Брауде… Но он собирал китайский фарфор. К тому же он еще в сорок четвертом уехал за Эльбу. Кажется, в Дортмунд.
      -Может быть, стоит обратиться к антиквару?
      -О, господин Ризенбах смог бы вам помочь!… Увы, этой весной бомба угодила прямо в его магазин. А больше в городе антиквариатом никто не занимается. Сейчас людям не до старины, господин лейтенант… Такие времена…
      -Я понимаю… Очень жаль.
      -Жаль, жаль…
      Еремеев с самым искренним огорчением засел за вчерашние книги. Кое-что о Вишну он выписал себе в блокнот: «Вишну - др. инд. бог-хранитель. Изображался в образе четырехрукого царевича. Превращался в рыбу и жил в океане».
      Перечитав свои записки, Орест понял, что идти с такой информацией к майору Алешину пока не стоит.
      Целых три дня кабинет майора Алешина походил то ли на конструкторское бюро, то ли на чертежную мастерскую…
      К исходу третьего дня перед Алешиным лежала приблизительная схема подземного участка в районе злополучной штольни. Штольня соединяла «бункерную» с подземной магистралью, кольцо которой проходило через основные цехи завода, в том числе и через самый ближний к устью штольни - инструментальный. По магистральному кольцу были проложены вагонеточные пути. Но самое главное - перед каждым цехом кольцо перекрывалось газоводонепроницаемыми воротами.
      Бетонная коробка цеха экспериментальных моторов находилась ниже кольца.
      Перед тем как оставить Альтхафен, гитлеровцы затопили завод водой из моря. Но, судя по всему, сделали это впопыхах, не разгерметизировав все водонепроницаемые ворота, двери, перемычки. Была реальная возможность осушить штольню вплоть до впадения ее в кольцо, а заодно и тот участок кольца, который оказался так счастливо перекрыт со стороны инструментального цеха и водоотсечных ворот. Тогда, уплотнив перемычки, можно было бы без особого труда проникнуть и в экспериментальный цех.
      Водолазы «вервольфов» - «люди-лягушки» - попадали в штольню, а оттуда в бункерную, где подрывали насосы, по всей вероятности, через инструментальный цех. Инструменталка, по рассказам бывших заключенных, работавших в альтхафенских подземельях, была самым бойким местом и сообщалась разветвленными ходами сразу с несколькими цехами. Скорее всего именно она имела связь с городскими коммуникациями, как новыми - кабельными коллекторами, так и с водосточной сетью средневекового Альтхафена.
      Все черновые наброски схемы Алешин сжег, а самый подробный и самый, по мнению инженеров-консультантов, вероятный пометил грифом «Совершенно секретно. Вычерчено в одном экземпляре» и спрятал в сейф.
 

МЕЛЬХИОРОВЫЙ СЕТТЕР БЕРЕТ СЛЕД

      Жизнь есть жизнь: не прошло и недели после обстрела шварцмаркта, как возле массивных ворот Старобюргерского кладбища снова зашумела неистребимая барахолка. Еремеев наведывался сюда несколько раз, надеясь все-таки отыскать торговца бронзой, но старик исчез, будто сквозь землю провалился.
      Орест шагал домой, покручивая на пальце крохотный сверточек с парой новехоньких французских галстуков. У поворота на Фридрихштрассе его окликнул приятный женский голос:
      - Герр лейтенант!
      Лотта со связкой книг догоняла его легкими шажками. Она улыбалась приветливо и чуть загадочно.
      -Господин лейтенант! Кажется, я смогу вам помочь пополнить вашу коллекцию!
      Еремеев перехватил у нее увесистую связку.
      -Каким образом, фрейлейн Гекман?
      Из короткого и слегка сбивчивого рассказа выяснилось, что неподалеку, через два квартала, стоит у самой кирхи дом покойного пастора, того самого пастора, который долгое время служил духовником при германском консульстве в Индии - то ли в Калькутте, то ли в Бомбее. На родину, в Альтхафен, он привез немало экзотических вещей; возможно, среди них найдутся и бронзовые статуэтки. Пастор умер в сорок четвертом году, с тех пор за домом следит его экономка фрау Хайнрот вместе с племянницей Дитой. Дита давняя подруга Лотты, так что, если лейтенант пожелает взглянуть на индийские сувениры покойного пастора, такую возможность ему предоставят с большой охотой и все, что он пожелает приобрести, продадут; в такие трудные времена даже предметы настоящего искусства стали, увы, меновым товаром.
      Еремеев приглашение принял, и минут через пять они уже входили с Лоттой в боковые стреловерхие воротца церковного двора. Дом пастора прилепился к южной стене кирхи почти у самой алтарной части. Его можно было бы назвать двухэтажным особнячком, если посчитать за второй этаж два мансардных окна, выступающих из крутого ската крыши, под своими остроребрыми кровельками. С чистенькими занавесками, оба этих окна в аккуратных черепичных чепцах походили на благообразных прихожанок. Верхний этаж соединялся с храмом короткой галереей, сделанной в виде ложного аркбутана . Святой отец, должно быть, любил появляться перед паствой незаметно и неожиданно.
      Несмотря на то, что на кирхе были заметны следы недавних боев - от простреленного петуха на шпиле до снарядных проломов в стенах, - дом и дворик пастора были ухожены в самых лучших правилах довоенной поры: стены увиты плющом, дорожки посыпаны желтой торфяной золой, ступеньки крыльца уставлены розами в горшках. Все здесь сияло и блестело -медная ручка, бронзовая шишечка звонка и латунная табличка на двери «Пастор Цафф».
      Еремеев с трудом удержался, чтобы не протереть глаза. Совсем недавно он видел эту фамилию под отчетом командира штурмовой группы: Ульрих Цафф. Совпадение? Скорее всего. Хотя, с другой стороны, фамилия Цафф не такая распространенная, как Мюллер и Рихтер…
      На звонок Лотты за дверью бегло простучали каблучки - кто-то резво спускался по лестнице, затем возникло краткое затишье - ровно настолько, чтобы заглянуть в дверной глазок, и, наконец лязгнули засовы. Молодая женщина, не пряча удивленной улыбки, встретила их на пороге. Была она вся черно-белая, как валлийская коза, - в черном свитерке и белой юбке; в лице, фигуре тоже проскальзывало что-то козье - тонкое, грациозное и глуповато-смешное. Тонкие ноги, изящные плечи и удлиненные, по-козьи расставленные глаза. Можно было об заклад побиться, что в школе ее звали Козой.
      Все, что говорила, представляя его, Лотта, Орест пропустил мимо ушей, изучая фрейлейн Хайнрот. Уловил лишь последнюю фразу:
      -Господин лейтенант хотел бы купить что-нибудь из индийских вещей пастора Цаффа…
      -Пожалуйста! - распахнула дверь Дита.
      Втроем они поднялись по скрипучей деревянной лестнице.
      Кабинет пастора мало, чем выдавал род занятий своего хозяина. Разве что черная мебель была подобрана в цвет пасторского сюртука и вселенской скорби. В глаза бросились диковинные узкогорлые вазы и светильники, выставленные на полках и подоконнике. Орест кинулся к ним со страстью завзятого коллекционера: не было сомнений - точно такие же вазы с глубокой затейливой гравировкой видел он у того, кто продал ему Вишну!
      -Я видел такую вазу на шварцмаркте! - удачно пояснил свое волнение Орест. - И не успел ее купить.
      -О, вы наверняка видели ее у дяди Матиаса! - засмеялась Дита. - Мы иногда просим его продать кое-что из наших вещей.
      Еремеева подмывало спросить, не принадлежала ли им и статуэтка танцующего бога, но он удержался от неосторожного вопроса.
      -Так я могу купить эту вазу?
      -Да, да! Сейчас я спрошу у тети Хильды.
      Дита сбежала вниз и вскоре поднялась вместе с фрау Хайнрот - сухопарой особой лет пятидесяти в глухом коричневом платье. О цене сговорились сразу. И хотя у Еремеева карман топырился от купюр (утром получил жалованье), расчет заглянуть сюда еще раз заставил его обескуражено похлопать по карманам и объяснить, что сегодня он никак не рассчитывал на столь дорогую покупку: Лотту встретил случайно, и потому деньги, если фрау Хайнрот не возражает, он принесет завтра в это же время. Фрау Хайнрот ничего не имела против, а Дита и вовсе дала понять, что будет очень рада визиту господина лейтенанта.
      Дома, стянув сапоги и бросив на спинку стула портупею, Еремеев улегся поверх солдатского одеяла, покрывавшего постель, закинул руки под голову и попробовал подвести первые итоги. Он не сомневался, что отец был сожжен в доте «Истра» огнеметчиками Ульриха Цаффа тем же способом, какой описывался в трофейных документах. Наволочки с буквами могли быть из того же дома пастора, той же фрау Хайнрот. Кстати, нужно еще раз попросить хозяйку описать женщину, у которой она купила белье. Не мешало бы узнать и имя пастора. А что, если Ульрих?! Эту соблазнительную версию Орест отбросил сразу: слишком все просто и слишком все удачно. Так не бывает. Надо исходить из самого худшего: пастор Цафф однофамилец Ульриха Цаффа. Но тогда и исходить не из чего. Однофамилец - он и есть однофамилец. О каком следствии вести речь? А если родственник? Вполне допустимо… По крайней мере, есть хоть зацепка для дальнейшего поиска. Возьмем это, как говорит Сулай, за рабочую гипотезу.
      Аи да сеттер, куда привел! Не подари Орест библиотекарше мельхиоровую безделушку, вряд ли она проявила бы такую заботу о коллекции какого-то русского офицера…
      Стоп!
      Но ведь статуэтка Вишну из этого же дома. Пути богов - индуистских ли, лютеранских - неисповедимы…
      И вдруг осенило! Тот «вервольф», который покончил с собой в колодце, и есть Ульрих Цафф! И «U», наколотое на боку, это начальная буква его имени - Ulrich!
      Орест вскочил и заходил по комнате как был - в носках. Он пробовал звенья новой логической цепи на разрыв… Разве не логично, что именно Ульрих Цафф, сапер-штурмовик с огромным фронтовым опытом подрывной работы, вошел в диверсионную группу «Вишну». Если он родственник пастора, значит, Альтхафен ему хорошо знаком, и вероятность включения такого человека в диверсионное подполье возрастает. Он захвачен живым и убивает себя не только из фанатизма. В Альтхафене у него родственники. Не выдать бы их…
      Все пока правдоподобно и даже убедительно… Но… Ни одного достоверного факта, все построено на предположениях. Эх, посоветоваться бы с Сулаем!
      Ну, куда же он запропал?!
 

* * *

 
      Когда в два часа ночи выключали насосы, тишина в бункерной наступала такая, что казалось, будто полопались барабанные перепонки. Каждую ночь с двух до четырех водоотливную установку выключали. Мотористы уходили из бункерной, стараясь поднять как можно больше шума. В штольню, наполовину осушенную, неслись веселые крики, радостный гвалт, лязг инструментов. И хотя Горновой с Сулаем прекрасно помнили из школьного курса физики, что звуки из воздушной среды в водную почти не переходят, все же надеялись: те, кто наблюдает из-под земли за работой установки, сумеют расслышать и эти паузы в шуме насосов, и этот веселый гомон уходящих мотористов. Мало ли какими путями распространяются звуки на этом чертовом заводе - по железной ли арматуре бетона, по вентиляционным ли трубам…
      -У любых стен есть уши, - полагал капитан Горновой.
      -Дешевый это спектакль, - сетовал Сулай. - На дядю работаем. В ночные сторожа заделались. А нашу работу кто за нас сладит?
      -А мы здесь две задачи, как одну, решаем: и шахту осушаем, и «вервольфов» ловим.
      -За двумя зайцами… Решаем!… Эх, не так все делается.
      И Сулай, натянув поверх двух свитеров ватник, отправился в промозглую бункерную. Там, устроившись за старой вагонеткой, он растянулся на подостланной шинели и заглянул в наклонный колодец штольни. Поодаль так же бесшумно располагался напарник. Оба всматривались в черную гладь воды, чуть подсвеченную тусклой лампой дежурного плафона. Над их головами висели три мощных линзовых прожектора, готовые вспыхнуть, едва лишь пальцы Сулая нажмут кнопку включателя.
 

МОСТ ТРЕХ РУСАЛОК

      В это утро Оресту очень не хотелось просыпаться.
      После вчерашних ночных размышлений мозговые полушария - Орест это явственно чувствовал - превратились в половинки чугунных ядер. Потянуло вдруг к черному «адлеру», к простой и понятной работе, не требующей особых умственных напряжений. Но печатать на машинке Еремееву не пришлось.
      Майор Алешин подыскал ему другое дело. В подвале ратуши, только что осушенном командой Цыбуцыкина, стоял сырой запах бумажной прели - размокшего архива альтхафенского магистрата. Алешин снова решил попытаться найти планы городских подземных коммуникаций: водосточной сети, канализации и кабельных трасс.
      - Найдете схемы - представлю к правительственной награде! - напутствовал Еремеева майор.
      В помощь лейтенанту отрядили молодого бойца из комендантской роты - длинного и тощего рядового Куманькова, который еще не успел забыть школьный курс немецкого, а для охраны - сержанта Лозоходова, вооруженного автоматом и сумкой с гранатами. Разбухшие листы расползались в пальцах, и приходилось очень осторожно отделять один документ от другого. Куманьков читал вслух заголовки папок и те, что могли представлять хоть какой-то интерес, передавал Еремееву для более детального изучения. Лозоходов поглядывал на них с верхних ступенек пристенной лестницы, курил румынские сигареты, не забывая, впрочем, посматривать в коридор сквозь полукруглый проем распахнутой двери.
      Они работали до самого вечера. Однако ничего существенного найти так и не удалось. Попадались пухлые дела с отчетами по озеленению города, сметы на благоустройство Старобюргерского кладбища и реконструкцию яхт-клуба, сводки и прочая бумажная канитель. В записях о рождении и смерти Орест обнаружил подписи пастора Цаффа, Оторвав кусочек листа с пасторским автографом, Еремеев в тот же вечер сличил его с подписью на отчете командира штурмовой группы. Не надо было быть графологом, чтобы убедиться, как рознятся оба почерка. Да и с самого начала нелепо было рядить духовника бомбейского консульства в мундир сапера-подрывника, специалиста по уничтожению дотов. Значит, надо искать Ульриха Цаффа в числе ближайших родственников пастора. Проще всего это было сделать сегодня, то есть расспросить при покупке вазы Диту, разумеется, под благовидным предлогом, о семействе пастора и о нем самом. Но по дороге к кирхе у Еремеева созрел на этот счет план, столь же заманчивый, сколь и рискованный.
      Дита встретила его все в том же бело-черном наряде, тщательно прибранная, слегка подкрашенная, в тонком флере горьковатых духов. Она была оживлена и немного игрива. Так, поднимаясь по узкой лестнице, Дита попросила руку и крепко сжала пальцы «господина лейтенанта». Но и «господин лейтенант», парень не промах, не выпустил ладонь спутницы ни тогда, когда лестница кончилась, ни тогда, когда они вошли в кабинет пастора. Более того, выложив приготовленные деньги на бюро, он взял и вторую руку девушки. Дита скромно потупила глаза.
      -Фрейлейн Хайнрот, - голос Ореста звучал проникновенно, - я бы очень хотел снять комнату в вашем доме.
      Фраза, приготовленная заранее и отрепетированная по дороге, произвела должный эффект. Ресницы на красивых козьих глазах чуть дрогнули.
      -Боюсь, что это будет сложно, господин лейтенант… Фрау Хайнрот не согласится… А впрочем, - с прежним озорством улыбнулась Дита, - я поговорю с ней сама!
      Фрау Хайнрот наливала кофе миловидной девушке с нежно-рыжими локонами. Таких девушек Еремеев видел только на пасхальных немецких открытках.
      -Сабина, - представила Дита девушку. - Дочь дяди Матиаса, с которым вы уже знакомы по шварц-маркту. Присаживайтесь, господин лейтенант! Сегодня по случаю успешной продажи вазы кофе у нас натуральный…
      Натуральным оказался и шоколад «Кола», хорошо знакомый Оресту по трофейным бортпайкам немецких лётчиков. Еремеев обжигал нёбо горячим кофе и слушал застольную болтовню Диты:
      -Дядя Матиас заболел, и Сабина доставила нам огромную радость, что заглянула в наш женский монастырь. Жаль, дядя Матиас не смог прийти. Он очень интересный человек, и вам было бы с ним совсем нескучно. Дядя Матиас - главный смотритель альтхафенских мостов. Он так о них рассказывает! До войны даже написал путеводитель по мостам города. У нас их очень много - и больших и маленьких. А есть такие красивые, что позавидуют и берлинцы.
      Дита покопалась на этажерке с книгами и вытащила тоненький цветной буклет «Мосты Альтхафена». Прекрасные фотографии были наложены на схему речной дельты города. Эта схема сразу напомнила о задании майора Алешина. Конечно же, под стеклом алешинского стола лежала карта города куда более подробная, чем туристская схема. Но, может быть, у главного смотрителя сохранилось что-нибудь посущественней? Орест взглянул на Сабину с нескрываемым интересом:
      -Неужели эту чудесную книжку написал ваш отец?
      -Да, - холодно проронила девушка.
      Дита поспешила развеять неловкую паузу. Она открыла пианино и зажгла фортепианные электросвечи под розовыми абажурчиками.
      -Сабина, будь добра! Мы с тетей Хильдой так давно тебя не слушали…
      - Нет-нет, я сто лет не садилась за инструмент! Как-нибудь в другой раз… И вообще, мне пора… Скоро комендантский час.
      Еремеев тоже поднялся из-за стола, одернул китель.
      - Спасибо за прекрасный кофе!
      -Ах, посидите еще! - Дита сделала обиженное лицо. - Надеюсь, вас комендантский час не пугает?!
      -Не пугает, но, увы, служба! Заступаю в ночное дежурство.
      Сабина попрощалась и, захватив аккуратно перевязанный сверток, прикрыла за собой дверь. Орест сразу почувствовал себя свободней и уверенней.
      -Фрау Хайнрот! - обратился он к хозяйке дома. - Я бы хотел снять у вас комнату. Дело в том, что дом, в котором я живу, сильно пострадал во время войны, и теперь сквозь трещины в потолке каплет дождь.
      Это была полуправда. От близкого взрыва авиабомбы по потолкам дома фрау Нойфель действительно пошли трещины, но никакой дождь из них не капал. Лицо экономки вытянулось:
      -Господин лейтенант, это невозможно! Пастор Цафф был очень уважаемым человеком в городе. Магистрат даже не стал к нам никого подселять, хотя вызнаете, какое положение теперь с жильем…
      -Да, с жильем в Альтхафене и правда трудно. Должен огорчить вас, фрау Хайнрот, в ближайшее время квартирный вопрос станет еще острее. Через несколько дней в город прибудет большая воинская часть, и я боюсь, что вас все-таки потеснят. - Орест многозначительно помолчал, потом бросил главный свой козырь: - Мое присутствие в вашем доме помогло бы оградить вас от лишних хлопот. Я обещаю вам это как офицер городской комендатуры.
      Экономка напряженно обдумывала свалившиеся на нее новости. На помощь пришла Дита:
      -Тетушка, я думаю, мы не должны отказать господину лейтенанту. Он так любезен!
      Фрау Хайнрот наконец взвесила все «за» и «против».
      -Ну что же, господин офицер, если наш дом вам по душе… Надеюсь, у вас не будет причин сожалеть о вашем выборе. Когда вы хотите переехать?
      -Завтра же, к обеду. Спокойной ночи, фрау Хайнрот. Очень признателен вам за гостеприимство!
      В прихожей его окликнула Дита.
      -Гос-по-ди-ин лейтенант, - протянула она, посмеиваясь, - вы забыли свою вазу!
      -Поставьте ее в мою комнату!
      Выходя из дома, Еремеев увидел, как за поворотом на набережную Шведского канала мелькнул плащ Сабины. Еремеев прибавил шагу и очень скоро догнал девушку.
      -Все-таки я вас провожу!… Темнеет… В городе неспокойно.
      Сабина не удостоила его ответом: шла, глядя прямо перед собой.
      -Ну и погодка у вас… Опять дождь собирается…
      -А какая погода у вас?… В России?
      Голос ее не обещал ничего хорошего.
      -О, в Москве сейчас золотая осень!
      -Вот и сидели бы в своей Москве, раз вам не подходит наш климат!
      Какое-то время они шли молча. Еремеев справился с собой и постарался снова стать учтивым кавалером:
      -Дайте-ка мне ваш сверток! Он оттянул вам руку.
      -Вы очень любезны, но я уже дома.
      Еремеев оглянулся - они стояли у моста Трех Русалок; никакого дома поблизости не было, жилые кварталы отступали от парапета на добрую сотню метров.
      -Где же вы живете?
      Сабина усмехнулась, кажется, впервые за весь вечер:
      -Я живу в мосту.
      Только тут Орест заметил в массивной опоре моста круглое окошко и маленький балкончик, нависший над водой. Должно быть, раньше там обитал техник, ведавший разводным механизмом моста. Но раздвижной пролет был взорван в дни штурма, и с тех пор мост Трех Русалок, последний на речном пути к морю, бездействовал.
      Сабина, перехватив еремеевский взгляд, поправила берет:
      -Прощайте, господин лейтенант. Мне пора.
      -Приятных снов!
      Еремеев постоял, посмотрел, как девушка шла по мосту, как исчезла в башне волнолома, сложенной из больших гранитных квадров, как зажглось над водой круглое оконце, и, сбив фуражку на затылок, зашагал домой.
 

КОРВЕТТЕНКАПИТАН ФОН ГЕРН

      Сабина закрыла за собой обитую железом дверь и повернула ключ в замке на два оборота, потом задвинула ригель и накинула короткий толстый крюк. Она подергала овальную дверцу, ведущую в камеру разводных лебедок, и, убедившись, что та заперта, зажгла свет, задернула маскировочную шторку и только тогда, почувствовав себя в безопасности, сняла плащ и берет.
      Вот уже второй год Сабина проделывала все это почти в ритуальной последовательности. Когда отец перебрался к брату своей новой жены, Сабина не захотела ехать и в без того уже перенаселенную квартиру. Она осталась одна.
      Если бы кто-нибудь стал, ломиться к ней в дверь, Сабина знала, что ей делать. Отец показал ей крышку люка в углу комнаты с табличкой «мостовое имущество». Вертикальный скоб-трап вел в полое основание мостового быка, где прежний хозяин хранил багры, спасательные круги, веревки, но самое главное - держал моторную лодку. Через портик в тыльной части быка лодка легко - по роликам - выкатывалась на воду. Рывок пускового шнура - и прощайте, незваные гости! Правда, теперь вместо лодки там стоял миниатюрный катер отца. Этот катер ему подарил жених Сабины, блестящий морской офицер, - корветтенкапитан фон Герн. Весной, перед самым приходом русских, главный смотритель перегнал катер под мост Трех Русалок и спрятал его в камере опоры. Сделал он это глухой ночью, так что о перегоне никто не знал. Но, оставляя Сабину одну, он спустился с ней в шкиперскую, показал катер, объяснил, как запускать мотор, и разрешил в случае явной опасности покинуть на нем убежище. Каморка в гранитной башне была с железной дверью и запасным выходом и казалась Сабине вполне надежным укрытием. Но однажды ночью - вскоре после пасхи - в крышку люка, прикрытую циновкой, негромко постучали, и через несколько секунд, полных ледяного ужаса, знакомый голос - голос фон Герна! - попросил открыть люк. Честно говоря, она уже перестала его ждать - о нем не было вестей почти полгода, - хотя, как и все альтхафенские девушки, Сабина знала легенду о верной Гретхен, которая прождала мужа-крестоносца целых десять лет, не отходя от прялки.
      Некогда элегантного корветтенкапитана трудно было узнать в исхудавшем бородаче, облаченном в грязный брезентовый комбинезон, изодранный капковый бушлат и цигейковый русский треух. Пока Сабина заваривала черемуховый кофе и грела воду в бельевом баке, фон Герн рассказывал про ужасы русского плена.
      -Как ты меня нашел? - удивлялась Сабина.
      -Встретил в городе твоего отца.
      -Но ведь у нас полно русских!
      -Вот потому-то я, как Вельзевул, пришел к тебе из-под земли.
      -Но как ты сюда проник! У меня все заперто!
      Оказалось, в цементном полу шкиперской кладовой существует смотровой колодец, ведущий в дюкер кабельного коридора, проложенного по руслу реки. Крышка колодца, на счастье фон Герна, не имела запора и легко открывалась изнутри.
      Утром «беглец из русского плена» исчез в зеве смотрового колодца. Он пропал надолго, почти на месяц. И Сабина, словно верная Гретхен, ждала его, считала часы, дни, недели… Он появлялся редко. Но Сабина научилась предугадывать его визиты.
      В этот вечер после всех хозяйственных дел Сабина достала папильотки и села перед маленьким зеркалом, оставшимся еще от мачехи. Она накрутила первый локон, как вдруг почувствовала, не услышала, а почувствовала, что внизу, в шкиперской, кто-то есть. Это он! Но почему же медлит, не поднимается? Сабина отбросила камышовую циновку, распахнула люк: в шахте скоб-трапа брезжил желтый электросвет.
      -Ульрих, это ты?!
      В шкиперской что-то звякнуло, упало, и простуженный до неузнаваемости мужской голос торопливо откликнулся:
      -Да, да, это я! Сейчас поднимусь…
      Сабина не стала ждать и быстро спустилась по скобам. Фон Герн вылезал из носовой части катера.
      -Проверил нашу лошадку, как она себя чувствует. - Корветтенкапитан похлопал по планширю. - Похоже, нам предстоит небольшое свадебное путешествие.
      Он вылез из катера и нежно обнял Сабину. Запах прели, сырого камня и бензина ударил ей в нос.
      -Пойдем наверх! Ты совсем простужен.
      -Погоди. Вот сюда я положил шесть банок сгущенного кофе и шоколад. Это неприкосновенный запас. В этот рундучок можешь положить свои вещи - сколько войдет, не больше.
      -Послушай, неужели мы и вправду, наконец… -
      Сабина в изнеможении присела на краешек борта.
      -Да, да! - не то от озноба, не то от возбуждения потирал руки фон Герн. - Небольшое свадебное путешествие… Четыре часа - и мы в гостях у датского принца.
      -Когда же?
      -Думаю, на той неделе… Если позволит погода и еще кое-какие обстоятельства… Вот эту канистру держи у себя наверху. В ней всегда должна быть питьевая вода… Поставь ее поближе к люку… И еще. Постарайся в эти вечера никуда не отлучаться. Мы можем сняться в любой день, любой час.
      -Хорошо. Я все поняла. Идем же наверх. Ты едва стоишь.
      Корветтенкапитан чихнул в рукав.
      -Чертова сырость… И этот проклятый дождь. Впрочем, для нас с тобой дождь - благословение господне.
      Они поднялись наверх. Фон Герн держал ноги в тазу с горячей водой и ел яблоки, оставляя на огрызках кровяные следы десен. Потом Сабина натянула на его распаренные ступни шерстяные носки с горчичным порошком (из запаса бережливой мачехи) и помогла перебраться в постель. Пока она довивала локоны, раздевалась, возжигала курительные свечи, фон Герн уснул.
 

В ДОМЕ ПОВЕШЕННОГО НЕ ГОВОРЯТ О ВЕРЕВКЕ

      Утром, разглядывая трещины на потолке, Орест подыскивал причину для переезда более убедительную, чем несуществующая течь. Впрочем, никакой, даже самый веский, предлог не смог бы избавить фрау Нойфель от огорчений: плата квартиранта-офицера была едва ли не единственным для нее источником средств к существованию. Напрасно Еремеев призывал себя быть равнодушным к вдовам солдат вермахта; ему было жаль эту женщину, тихую, сухую и черную, как летучая мышь.
      Фрау Нойфель вешала на кухне бельевую веревку, но никак не могла дотянуться до крюка, вбитого довольно высоко.
      - Разрешите!
      Орест взял у хозяйки веревку и сам влез на табуретку. Веревка была новенькая, белая, шелковистая на ощупь… И тут Еремеев чуть не свалился с табурета: веревка! Проклятая память сыграла одну из злых своих шуток. Орест вдруг вспомнил, как он отвязывал «вервольфа» от скобы мотоциклетной коляски. Тот прыгнул в колодец, обмотанный вокруг пояса прочнейшим шелковым линем. Когда достали его труп, веревки не было! Еремеев сейчас ясно вспомнил - не было! Да-да, не было! Но где же она? Сулай обвязывал диверсанта куда как крепко, сползти просто так веревка в колодце не могла. Еремеев нахлобучил фуражку и выскочил из дома. По брусчатке хлестал дождь, но возвращаться за плащ-накидкой Орест не стал - опрометью бросился в комендатуру. Вбежав во флигель, он первым делом заглянул к себе, достал из папки фотографии трупа, сделанные у колодца. Веревки действительно не было!
      «Раззява! Шляпа с капюшоном! Проморгать такую деталь!» - Еремеев чуть не плакал от досады.
      В расстроенных чувствах Орест заглянул в гараж, взял у Лозоходова «кошку» и тщательно протралил колодец. Веревки не было.
      -Чего ищем, лейтенант? - полюбопытствовал шофер.
      -Веревку случайно ведром никто не зацеплял?
      Сержант такого не припомнил и пообещал Еремееву принести целую кучу всяких бечевок, дабы не выуживать их из колодцев, да еще в проливной дождь. Орест пропустил лозоходовское ехидство мимо ушей и с тяжелым сердцем отправился в кабинет начальника.
      Майор Алешин выслушал его, задумчиво покусывая дужку очков, и в конце концов поинтересовался, не известна ли Оресту Николаевичу пословица «хороша ложка к обеду».
      -Товарищ майор, разрешите мне в колодец спуститься! Не водолазу, а мне. Я его весь простучу, просмотрю…
      -Оч-чень мудрое решение. - Алешин снял очки таким жестом, каким при покойниках снимают шляпу.
      Еремееву вдруг очень захотелось поменяться судьбами с каким-нибудь обычным человеком, занимающимся простым и понятным д^лом. С сержантом Лозоходовым, например. Чистить карбюратор, менять фильтры, набивать смазку, а по вечерам крутить роман со знакомой регулировщицей, ничуть не заботясь, что подумают о тебе старшие начальники.
      - А как у вас дела с архивом?
      -Половину разобрали, товарищ майор. Ничего интересного.
      -Ищите. Ищите внимательно, - сказал Алешин с тяжелым вздохом, и Еремеев понял, что ему дается последний шанс.
      До обеда все той же троицей они, не разгибаясь, сидели в подвале. Перекусив, Лозоходов и Куманьков помогли Еремееву перетащить нехитрые пожитки в дом пастора. Фрау Нойфель, к счастью, отсутствовала, так что объясняться с ней не пришлось, и Орест с легким сердцем оставил записку, завернув в нее деньги за месяц вперед и ключ от комнаты.
      - Я приготовила вам апартаменты наверху, рядом с кабинетом господина пастора, - встретила фрау Хайнрот квартиранта.
      Она проводила его по лестнице и вручила ключ. Комната Оресту понравилась, хотя и была раза в два меньше прежней. Единственное ее оконце выходило в церковный дворик. Черный кожаный диван с откидными валиками и высокой спинкой призван был служить ложем. Над диваном висели часы, из резного домика которых выскакивала не кукушка, а трубочист в цилиндре. Индийская ваза поблескивала на застекленном книжном шкафчике. Орест поставил рядом с ней статуэтку танцующего бога.
      Покончив с переездом, Еремеев увел свою команду в подвал ратуши. Если раньше бумаги расползались от сырости, то теперь они подсохли и слиплись так, что разделять их приходилось тоже очень осторожно. Работа двигалась медленно. Еремеев сидел на корточках, кобура переехала на крестец, спина затекла, но никаких планов, схем или описаний подземных коммуникаций Альтхафена не попадалось. Куманькову тоже изрядно поднадоело копание в бумагах: он вяло перекладывал папки из одной стопы в другую. Пуще всех, пожалуй, скучал Лозоходов. Сначала он прохаживался по коридору и распевал вполголоса. Потом спустился вниз и тоже стал рыться в бумагах, но не найдя в них ничего для себя интересного, начал приставать с разговорами и вопросами:
      - А как по-немецки «я вас люблю»? - экзаменовал он Куманькова. - А переведи на русский «едрихен-штрихен». Не можешь? Хочешь, я переведу?
      Он мешал работать, и Еремееву пришлось прикрикнуть.
      Лозоходов присел на ступеньки, чтобы закурить, но тут же вскочил: из-за груды архивных папок с шумом и свистом ударила вода. Один из карбидных фонарей опрокинулся, потух, зашипел, распространяя едкий запах. Другой Куманьков успел подхватить. Все бросились смотреть, откуда льет и. нельзя ли перекрыть воду. Пока раскидывали тяжелые связки, вода на полу поднялась вровень с краями голенищ.
      - Саперы, боговы помощнички, осушили, называется!- клял Лозоходов цыбуцыкинскую гвардию. - Заделать до конца не могли!
      Он первым перепрыгнул на бетонные ступеньки, изрядно черпанув сапогом.
      - От черт! Дверь закрылась…
      Сержант бил в нее сапогами, потом прикладом автомата: толстый щит из мореного дуба глухо отзывался на все удары.
      - Товарищ лейтенант! - закричал Лозоходов сверху. - Дверь сзади подперли!
      Сержант отступил чуть вниз и почти в упор всадил в дверь короткую очередь - одну, другую, третью… Пули вязли в сырой дубовой древесине, как гвозди.
      - Стой, Лозоходыч! Прибереги патроны. Может, пригодятся в коридоре… Гранаты есть?
      - Да не взял я сегодня сумку, тяжесть эту таскать… Орясина! - обругал себя сержант. Еремеев обескураженно присвистнул:
      - Веселые дела!
      Вода поднялась до середины лестницы. Оресту стало не по себе.
      - У меня есть граната! - заявил вдруг Куманьков и вытащил ее из кармана шаровар.
      - Что ж ты молчал, тютя?! - накинулся Лозоходов, но, заполучив в руку тяжелый рубчатый «лимон», мгновенно сменил гнев на милость.
      Они вошли в воду по грудь. Замирая от холода, прижались к стене. Лозоходов вырвал чеку, положил под дверь и прыгнул с лестницы.
      Рвануло!
      Тиснуло в барабанные перепонки. Шарахнуло фонарь об стенку. Секанули по воде и сводам осколки. Еремееву показалось, что он ослеп и оглох, когда вынырнул в кромешную темень и тишь подвала. Едкая вонь ацетилена и сгоревшей взрывчатки забивала ноздри. Рядом плескались Лозоходов и Куманьков.
      - Живы?
      - Да пока не зарыли! - весело откликнулся сержант.
      Вылезли на лестницу, ощупали дверь - нижнюю половину вышибло, а верхняя крепко держалась в проеме.
      - Ригель задвинули, сволочи!
      Лозоходов отодвинул засов и распахнул огрызок двери. Полоснув из автомата в темноту коридора, сержант, словно в уличном бою, бросился вперед, пригибаясь и прижимаясь к стенкам. Еремеев с Куманьковым последовали за ним. Наверх выбрались благополучно, и серая сеть дождя показалась им самым прекрасным видением в жизни…
 

ЛУННЫЙ ДОЖДЬ

      Доложив дежурному по отделу подробно, под запись, о происшествии в подвале и сообщив заодно свой новый адрес, Еремеев, дрожа от холода в отжатом, но все еще сыром обмундировании, побежал домой, не прячась от дождя. Свет в верхних окнах не горел. Дверь, как и днем, открыла фрау Хайнрот. Орест попросил ее вскипятить чайник, влетел к себе в комнату, разделся и крепко растерся старым шерстяным свитером. Натянул сухое белье, с великим удовольствием облачился в серый клетчатый костюм.
      В дверь постучали.
      -К вам можно, господин лейтенант?
      Дита принесла поднос с кофейником, тремя кусочками сахара, ломтиком серого хлеба и розеткой, наполненной джемом из ревеня. Еремеев поблагодарил. Девушка сделала книксен.
      -О, вас трудно узнать в этом прекрасном костюме!
      Носите его всегда!… Господину лейтенанту ничего больше не нужно?
      -Спасибо, Дита. Кстати, зовите меня по имени. Это проще. Меня зовут Орест.
      -О-рэст?
      -Чуть мягче - Орест. Греческое имя, у него смешной перевод - дикий.
      Фуй! - наморщила Дита носик. - Вы совсем не похожи на дикого зверя!
      -Очень приятно… Насколько я помню, фрау Хайнрот зовут Хильда?
      -Да. Вы можете звать ее тетушка Хильда, ей будет приятно.
      -Дита, а как звали… господина пастора?
      -Удо Мария Вольфганг,
      -Удо?
      -Да, Удо.
      -Неудобно как-то жить в доме человека и не знать его имени. Пусть даже его нет…
      -Да, господин Цафф был очень хороший человек.
      - Лотта говорила, он жил в Индии…
      -Да, много лет.
      -А вот интересно, лютеранским священникам разрешается жениться?
      -Разрешается. Но господин Цафф всю жизнь был холост.
      -Как и я. Я тоже холост всю жизнь.
      -О, господин лейтенант! - рассмеялась Дита. -У вас все впереди!… Мне пора. Меня ждет тетушка. А то она подумает что-нибудь нехорошее… Если я вам зачем-то понадоблюсь, моя дверь напротив вашей. До свидания!
      Орест погрел руки о кофейник, затем выпил подряд несколько чашек горячего желудево-черемухового кофе.
      Дурацкий день! Сплошные неудачи и разочарования. Сначала эта проклятая веревка, потом купание в подвале, теперь вот разлетелась в пух и прах его идиотская версия, построенная всего лишь на совпадении фамилий. Да, Вишну-бог и Вишну-оборотень не что иное, как то же самое примитивное совпадение. Нельзя же так дешево покупаться!
      Еремеев вдруг с ужасающей ясностью понял: все, что он до сих пор предпринимал по «делу Ульриха Цаф-фа», - все отдавало махровым дилетантством, все было удручающе непрофессионально. Нет у него никакой интуиции и никакого чутья. Да что там чутья! Нет элементарных офицерских навыков: вместо того чтобы заставить Лозоходова нести свою сторожевую службу, позволил ему шататься без дела и трепать языком. В глазах майора Алешина это будет выглядеть именно так: «Лейтенант Еремеев не мог организовать охрану места работы, в результате чего…»
      Хорошо еще, что без потерь обошлось. А то бы точно - на контрразведчике Еремееве поставили бы большой жирный крест.
      Орест никогда не мечтал быть ни контрразведчиком, ни моряком, ни летчиком. Не потому, что не хотел, а потому, что не смел. Ему всегда казалось, что в моряки, летчики, пограничники идут люди совершенно особого склада. Как Витька Букреев из 10-го «А» - круглый отличник, «ворошиловский стрелок» и лучший гиревик школы. У Ореста же по физкультуре была четверка, а по всем математикам, кроме геометрии, вечная тройка. Куда там в моряки или летчики… Единственным его коньком был Deutsch - немецкий язык. И не потому, наверное, что у Ореста были какие-то особые лингвистические способности, а потому что мама, Екатерина Георгиевна, преподавала этот язык в тех школах, где учился сын. К немецким словам Орест начал привыкать лет с трех. В первом классе он уже мог складывать простые фразы и выпрашивал у мамы деньги на кино и мороженое исключительно на немецком. В четвертом, когда его засадили за фортепиано, Орест пустился на хитрость: он согласился вместо уроков музыки дополнительно заниматься немецким. Ведь и вправду, читать в подлиннике сказки братьев Гримм было куда интереснее, чем тарабанить нудные гаммы.
      Вторым еремеевским коньком по праву могла считаться фотография. Все началось со старенького складного аппарата «Фотокор», подаренного отцом. Оресту нравилось, что объектив выезжает из кожаного меха по тоненьким рельсам, словно маленький паровозик. С неизъяснимым удовольствием мальчик нажимал на всевозможные рычажки и кнопки, вращал колесико кремальеры и заглядывал в таинственную глубь черного меха.
      К лету сорок первого Орест точно знал, кем он будет - военным кинорепортером. Решение это вызрело после многих километров хроникальных лент, просмотренных в бывшем костеле, где размещался зал документальных фильмов. Испания, Халхин-Гол, Хасан, Карельский перешеек прошли перед глазами юноши, пропущенные через самую настоящую машину времени - кинокамеру. Хотелось быть в гуще всех горячих событий, видеть все самое важное и, может быть, самое страшное не на экране, а наяву - своими глазами.
      С самого начала войны Екатерина Георгиевна ушла с сыном в леса, они попали в большой партизанский отряд. Учительнице немецкого языка нашлось дело в штабе, а Ореста, благо парень пришел с неразлучной «лейкой», назначили командиром отделения фоторазведки. И хотя в подчинении у «командира» был всего один боец - сам Орест, Еремеев ходил очень гордый. Впоследствии он никогда и никому не рассказывал, что два года провоевал под маминым присмотром и в основном в лабораторной землянке, где печатал для штабных отчетов снимки пущенных под откос составов, сожженных управ, взорванных мостов. Правда, в сорок четвертом, когда началась «рельсовая война», «командира отделения фоторазведки» включили в одну из групп рядовым подрывником, и Орест пять раз выходил на настоящие боевые задания.
      С освобождением Белоруссии ядро партизанского отряда влилось в регулярные части. Орест, узнав, что в войсках существует воздушная фоторазведка, попросился туда, где готовят специалистов этого профиля. Его направили на краткосрочные офицерские курсы при топографическом училище. Только там он узнал, что фотографировать с воздуха ему не придется, поскольку занимаются этим летчики-штурманы, а на курсах готовят специалистов по дешифровке аэроснимков.
      Последние месяцы войны младший лейтенант Еремеев провел начальником фотолаборатории в отдельной разведэскадрилье 2-го Прибалтийского фронта.
      Вскоре после победы на Дальнем Востоке - Орест хорошо запомнил этот день, потому что прикрепил на погоны вторую звездочку, - его пригласил к себе уполномоченный СМЕРШа. Обстоятельная беседа длилась больше часа, а потом капитан предложил перейти на службу в армейскую контрразведку.
      Орест вспомнил, каким гоголем ходил он, когда ему вручили красное смершевское удостоверение. А что на деле? Память дырявая, собранности никакой, выдержка плохая, интуицию заменяет воображение, да к тому же необузданное. Он легко верит в то, во что хочется верить. В последнее время развилась болезненная мнительность: он готов подозревать в связях с «вервольфа-ми» кого угодно - доктора Гекмана, Лотту, фрау Хайн-рот, Сабину и даже эту козьеглазую немочку, которая так отчаянно с ним флиртует. Ну конечно же, ради того, чтобы соблазнить советского офицера, сделать его своим агентом и выуживать военные секреты. Есть тому и неоспоримые «доказательства»: шоколад летчиков люфтваффе с тонизирующим орехом «Кола». Откуда он у бедной девушки, племянницы пасторской экономки? Ну, ну, поехали… Кстати, шоколад могла принести и Сабина. А что она уносила в свертке? Вещи, дорогой мой, вещи для продажи на шварцмаркте. Папенька их, дядя Матиас, заболели и не смогли прийти сами… Не мешало бы прокачать и папеньку…
      Тьфу, черт! Так и свихнуться недолго.
      - Господин лейтенант, вы не спите? - В дверь заглядывала легкая на помине Дита. - У меня маленькое несчастье. Никак" не могу расстегнуть сережку.
      Дита подставила 'маленькое розовое ушко. Серебряная застежка оказалась совершенно исправной, и Орест легко ее расстегнул.
      - Пожалуйста, - Он был слишком подавлен, чтобы поддаваться чарам фрейлейн Хайнрот. Дита ледяным голосом пожелала ему спокойной ночи. В довершение ко всем проколам не хватало еще завести интрижку в пасторском доме!
      Утром Еремеев решил подыскать место для утренней зарядки. В комнате тесно - негде рукой взмахнуть. Во дворе - Орест выглянул в окно - не хочется упражняться на глазах прохожих.
      Он вышел в коридорчик. Дверь в галерею была полуоткрыта. Пригибаясь, прошел под низким сводом и очутился в поворотной камере с овальным зевом узкого лестничного спуска. Живо припомнилась ловушка в подвале. Но, уличив себя в трусости, взял пистолет, карманный фонарик, снова вернулся в поворотную камеру, осторожно спустился по крутым и высоким ступенькам. Внутристенная лестница вывела его в алтарную часть кирхи. Орест облегченно вздохнул и выключил фонарик. Лунный свет падал на плиты молитвенного зала косыми парусами. Под хорами громоздился штабель из скамей прихожан. В углу близ алтаря отливали холодным мрамором погребальные плиты отцов церкви и города.
      Орест прошелся по пустынному храму: ну чем не крытый спортзал? Вот здесь можно подтягиваться, там - отжиматься. Да и пробежки есть, где устраивать!
      Сквозь проломы в крыше сеял мелкий дождь. Еремеев задрал голову и удивился: дождь при луне! В солнце его называют грибным.
      Лунный дождь Орест видел впервые. Чудной все-таки этот город - Альтхафен…
      IN CIPIT VITA NOVA
      Встал Еремеев раньше всех в доме - в шесть утра, спустился в «спортзал» и отработал до хруста в костях весь комплекс армейской гимнастики. Взбодрив тело, Орест приступил к тренировке памяти. Начинать надо было с простого - с заучивания стихов. Еремеев открыл стеклянный шкафчик и вытащил наугад несколько томиков. Все книги оказались духовного содержания. Хорошо бы найти Гёте. Недурственно цитировать «Фауста» в подлиннике.
      И тут фортуна, словно в награду за начало праведного образа жизни, преподнесла приятный сюрприз. Из потрепанного катехизиса, который Орест снял, чтобы добраться до второго ряда, выпала фотокарточка. Простоволосый фенрих радостно улыбался в объектив аппарата. Лицо довольно приятное, высокий лоб, тонкий нос, твердо очерченный подбородок. Лишь глубоко посаженные глаза придавали юноше вид слегка угрю-моватый и настороженный, несмотря на белозубый оскал искреннего веселья. В петлицах фенриха Орест разглядел эмблемы инженерных войск, на обороте карточки прочел карандашную пометку «Карлсхорст, 1937». Полустертую надпись можно было прочитать и как Карл Хорст, то есть как имя фенриха. Кто он, этот веселый Хорст, и как он попал в книгу пастора? Поклонник Диты? Сколько ей было в тридцать седьмом? Лет шестнадцать-семнадцать. Ну что ж, вполне возможно…
      Спрятав карточку в катехизис, Еремеев постучал з дверь соседки:
      -Вы уже встали, фрейлейн Хайнрот?
      -Да, войдите.
      Дита расчесывала перед зеркалом волосы.
      -Я нашел фотографию вашего возлюбленного, -
      начал Орест как можно вальяжнее. - Что мне за это причитается?
      -Возлюбленного? - вскинула Дита выщипанные брови.
      - Ну конечно! Разве можно не полюбить такого парня? - И Еремеев раскрыл книгу с карточкой фенриха.
      По лицу девушки пробежала тень. Она схватила фото и спрятала в сумочку.
      -Он обещал вам жениться? - продолжал Орест шутливый допрос. - Куда же он делся, этот коварный Карл?
      Еремеев чуть не крикнул от досады - не надо было называть имя!
      -Карл?! - растерянно переспросила Дита. - Он погиб… В Польше… - И поспешно добавила: - Еще до войны с вами. В тридцать девятом.
      -Он был летчиком? - ревниво уточнил Орест.
      -Нет, кажется, танкистом. Да, танкистом…
      «С каких это пор танкистов готовят в инженерных училищах?» - вертелось у Еремеева на языке, но расспросы и без того затянулись.
      -Так что же мне причитается за находку? Я жду награды.
      -Вы ее не получите! Вчера вы меня совершенно не замечали!
      -Простите, Дита! Вчера у меня были большие неприятности… Нет ли у вас стихов Гёте?
      -У меня есть Шиллер.
      Второй сюрприз поджидал Еремеева на углу Кирхенплатц и Флейшгассе. Едва он пересек церковную площадь, навстречу ему вышла взволнованная Лотта Гекман.
      -Господин лейтенант, я прошу вас зайти в нашу библиотеку!
      -Что случилось, Лотта?
      -Я не могу сказать вам это здесь, на улице. Вы должны к нам зайти! Это не отнимет у вас много времени!
      -Хорошо. Идемте.
      -Только идите позади меня… Пожалуйста. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Поймите меня правильно.
      У нас в городе на женщин, которые ходят с русскими офицерами, смотрят… Вы сами все понимаете…
      -Хорошо, - согласился Еремеев, пытаясь угадать, что за подвох может крыться в таком приглашении. - Я приду минут через пять после вас.
      Они встретились у дверей читального зала. Лотта возилась с ключом, никак не могла открыть замок. Орест помог. В зале ничего не изменилось, только заметно подросли стопы разобранных книг. На глаза опять попался этот странный прибор с U-образной трубкой на палисандровой дощечке.
      -Как называется по-немецки этот прибор?
      -Сифонный барометр, - ответила Лотта, роясь в книжном шкафу.
      -Да-да! Сифонный барометр… Именно сифонный.
      -Это очень старый прибор… Когда-то он принадлежал основателю нашего университета профессору Артензиусу…
      Фрейлейн Гекман нервно теребила в руках толстую книгу в переплете с кожаными уголками.
      -Господин лейтенант, вы единственный русский офицер, которого я знаю… Поэтому я обращаюсь именно к вам… В городе много говорят о «вервольфах»… Они прячутся там, под землей… - Лотта понизила голос. - Я нашла в наших фондах вот эту книгу. Она о старинных подземельях Альтхафена. Тут есть чертежи уличных водостоков, фонтанов, каналов. Если вы передадите книгу тем, кто ищет «вервольфов», она может быть им полезна.
      Еремеев перелистал книгу. Замелькали фотографии и рисунки фонтанов, мостов, обводных каналов, сводов монастырских подвалов, подземных галерей орденских замков, тоннелей средневековых водостоков… Орест разыскал рисунок фигурного колодца во дворе комендантского особняка. Оказалось, он действительно был фонтаном - фонтаном святого Себастьяна. К рисунку прилагался и чертеж водонапорного устройства, но Еремеев не усмотрел в нем ничего особенного, никаких камер-секреток, никаких средневековых фокусов. Зато в конце книги Орест нашел бумажную «гармошку» с планом подземных сооружений центральной части города; Это была находка, с которой не стыдно появиться перед майором Алешиным!
      -Я могу взять эту книгу с собой?
      - Да, только одна просьба. Мне не нужно никаких наград. Пусть мое имя останется в тайне. Вы сами наткнулись на эту книгу здесь… Пусть этих негодяев, которые стреляют в неповинных людей, найдут как можно быстрее…
      Еремеев хотел было сказать о том, что Лотта настоящая патриотка обновленной Германии и что-то еще не менее возвышенное, но из груди вырвалось лишь:
      -Лотта! Вы очень… хороший человек!
      Майор Алешин долго листал книгу. Две главы он пометил крестиками:
      -Сделайте мне подробный перевод.
      План с раскладной «гармошки» майор перенес на карту города сам.
      Еремеев рассказал все, что знал о главном смотрителе мостов - Матиасе Вурциане. И снова вызвал одоб рительный кивок Алешина.
      -Этот человек мог бы нам пригодиться… Вы знаете его адрес?
      -Я знаю, где живет его дочь.
      -Вот и хорошо. Разыщите…
 

ТАЙНА ФОНТАНА СВЯТОГО СЕБАСТЬЯНА

      В тот день Еремеев встал как всегда в шесть утра Проснулся он еще раньше, но мелкий дождь так уютно барабанил по жестяному карнизу, а старый продавленный диван так удобно подставлял свои вмятины под выпуклости тела - Орест лежал в них, точно в выемках мягкого футляра, - что он позволил себе расслабиться и подремать до урочного часа. Но уже в шесть, не давая себе никаких поблажек, натянул майку, рейтузы и побежал в «спортзал». Дверь в галерею оказалась запертой, и лейтенант тихо чертыхнулся. Неужели экономка засекла его занятия и стала закрывать храм? Ну что ему сделается?! Все равно стоит с проломленной крышей.
      Орест присел, осмотрел замок и радостно присвистнул, благо никого не рисковал разбудить: комната Диты пустовала с прошлого вечера. Она уехала в деревню за картофелем.
      В дверь галереи был врезан стандартный железнодорожный запор с трехгранным штырьком. Еремеев знал старую офицерскую хитрость: двери вагонных тамбуров легко открываются стволом пистолетта ТТ. Хитрость помогла, и дверь распахнулась. Орест с пистолетом в руке быстро сбежал по внутристенному ходу. В храме стоял утренний полумрак. Еремеев стянул майку и положил на нее пистолет. Сделал семь упражнений на «разрыв груди», десять отмашек, присел для отжимания и тут услышал скрежет ключа в высоких входных вратах кирхи. Подобрав майку и пистолет, Орест юркнул за баррикаду скамеек. Дверь приоткрылась, и в храм вошли двое: мужчина в сером дождевике и девушка в голубом плаще. Дита!
      Заперев дверь на крюк, они поспешно прошли к алтарю, туда, где едва выступали из пола надгробные плиты знатных прихожан. Мужчина стал быстро раздеваться, и Еремеев, грешным делом, подумал, уж не привела ли взбалмошная Дита из деревни любовника. Хорошенькое, однако, нашли местечко… Но мужчина - тут Еремеев спохватился и начал запоминать приметы - рослый шатен спортивного телосложения, стрижка короткая - меньше всего собирался заниматься любовью. Он аккуратно упаковывал одежду в резиновый мешочек. Тем временем Дита отодвинула среднюю плиту, открыв прямоугольный провал склепа. Мужчина коротко ее поблагодарил, придерживая мешочек, осторожно слез в склеп, причем послышался плеск воды. Девушка плавно задвинула плиту на место, подошла к алтарю и молитвенно сложила руки. Простояв минуту с опущенной головой, она быстро поднялась на алтарное возвышение и скрылась в проеме внутренней лестницы.
      Еремеев вытер майкой взмокший лоб. Снял пистолет с предохранителя и бесшумно подошел к плите. Ломаные готические буквы выступали из мрамора: «Под сим камнем покоится прах благочестивого доктора Людвига Бонифация фон Артензиуса».
      Имя доктора показалось знакомым, но копаться в памяти было некогда. Орест нажал на головки больших медных винтов, крепивших плиту к полу, и головки утопились. Он потянул их на стопорах. Потянув плиту на себя, Еремеев убедился, что даже девичьи руки без особого усилия могли сдвинуть ее с места. В черной щели блеснула близкая вода. Она стояла тихо, как в колодце. Орест поставил плиту на место и опустил головки винтов. Огляделся. В храме по-прежнему было пустынно и тихо. Подниматься по алтарной лестнице Еремеев не рискнул, беззвучно приподнял крюк на входной двери и выскользнул на паперть. Над брусчаткой безлюдной улицы висела ненастная дымка. Орест пробрался в церковный двор и, обежав вокруг клумб пяток «восьмерок», позвонил в дверь. Открыла фрау Хайнрот, несколько обескураженная полуголым видом квартиранта.
      - Доброе утро, фрау Хайнрот! В здоровом теле - здоровый дух, не так ли? - И Еремеев растер грудь увесистым комком майки.
      Экономка, буркнув что-то под нос, закрыла за ним дверь. Мурлыча футбольный марш, Орест поднялся в комнату. Он не спеша, громыхал вещами, убирал диван, брился, в общем, вел себя как всегда, хотя испытывал страшное желание скатиться по лестнице и броситься со всех ног в комендатуру, к Алешину.
      Итак, обнаружен подводный вход в убежище «вервольфов». Лучшую маскировку придумать трудно… Так, значит, и тот пленный диверсант бросился в колодец вовсе не затем, чтобы покончить с собой, - надеялся уйти через подводный лаз. Недаром же фонтан святого Себастьяна переделан в колодец! Но как каким образом можно проникнуть под воду без специального снаряжения, что-то там делать, куда-то пробираться?
      Орест припомнил колодец во дворе комендатуры; затем перед глазами возникла плита доктора… Как его? Артензиуса… Это звучное имя сработало, как ключ, вызвав в памяти цепную реакцию: Артензиус - основатель университета, о нем говорила Лотта… библиотека… странный прибор на стене… из кабинета Артензиуса… Сифонный барометр… Сифон!
      U-образная трубка! Сообщающиеся сосуды! Колодец с сифонным входом!
      Еще не веря ошеломительной простоте открытия, Еремеев схватил карандаш и набросал прямо на подоконнике небольшой чертеж: два параллельных колодца соединены под водой перемычкой - лазом. Вход в один колодец - на поверхности земли, выход из второго - в неком подземном помещении. Пронырнуть короткий лаз-перемычку для опытного пловца пустячное дело.
      Орест стер ладонью чертежик. А ларчик просто открывался!
      Версию сифонного колодца Еремеев «прокачивал» по дороге в комендатуру.
      Почему же «вервольф» не смог преодолеть этот лаз? Не хватило воздуха? Застрял? Зацепился свободным концом веревки за отросток фонтанной трубы? А что? Логично. Очень может быть. Пытался снять веревку. Пока развязывал - задохнулся. Через пару часов его вынесло из лаза во входной колодец. Потому-то раньше и не могли зацепить баграми! Всплыл. Веревка осталась в перемычке. Но почему же водолаз не смог обнаружить вход? Уж наверняка он не меньше полуметра… Предположим, вход прикрыли маскировочной заслонкой. Пусть так. Но если труп «вервольфа» всплыл сам по себе, то кто закрыл эту маскировочную заслонку? Ведь водолаз спускался в колодец после того, как тело было поднято… И ничего не обнаружил, хотя светил себе фонарем. Может, заслонка закрылась сама? Тут что-то не так,… Очень горячо, но еще не достоверно.
      - Эх, самому бы спуститься!… Предлагал же!
      -Как жизнь, товарищ лейтенант?
      Сержант Лозоходов возился во дворе со своим трехколесным «одром».
      -Ничего!
      -«Ничего» у меня дома в трех чемоданах! - весело осклабился шофер. После случая в ратушном подвале он поглядывал на Еремеева с искренним дружелюбием.
      Орест взбежал по винтовой лестнице. Кроме дежурного, в отделе никого не было.
      -Майор Алешин у себя?
      -Майор Алешин на объекте, - зевнул дежурный. - Будет не раньше, чем к обеду. Нужен?
      -Да. Очень!
      -Вон бери Лозоходова и гони!
      Мотоцикл завели с пробежкой до самых ворот. Но на улице, словно устыдившись колесных собратьев, «одёр» фыркнул и торопливо застрелял сизым дымком. Рванулись и помчались, сколько позволяла на поворотах мокрая брусчатка. Еремеев предвкушал то выражение, какое должно было принять лицо майора Алешина после его доклада. Что он предпримет? Оцепит собор? Арестует фрейлейн Хайнрот? Установит за ней наблюдение? Честно говоря, ему было жаль Диту, жаль, что она впуталась в неженское дело, оказалась врагом, и к тому же тайным. А может, ее втянули, запугали, заставили?…
      При въезде на Кнрхенплатц, откуда начиналась прямая магистраль к подземному заводу, мотор снова заглох, п Лозоходов яростно колотил заводной рычаг стоптанным каблуком. Орест обвел взглядом высокие кровли собора - такого зловещего теперь в приоткрытой тайне - и облизал пересохшие губы.
      -Постой, Лозоходыч! Не заводи… Давай тихонько
      вкатим во двор… Вон туда - за крыльцо… Дело одно есть.
      Он хорошо понимал, что ни майор Алешин, ни капитан Сулай, ни даже, наверное, сержант Лозоходов, знай он суть дела, никогда бы не то что не одобрили - не оправдали и в малой степени задуманного Еремеевым. Они назвали бы это как угодно - мальчишеством, горячностью, глупостью, но Орест уже не мог остановиться и только твердил себе одно - то ли в оправдание, то ли в утешение: «Я должен проверить… Я должен убедиться сам…»
      Если бы Копернику предложили убедиться в справедливости своей гипотезы немедленно, но ценой жизни, наверное, он не стал бы колебаться. Должно быть любой ученый, осененный догадкой и знающий, что вон за той дверью таится ответ: «да» или «нет», «ложь» или «истина», распахнет эту дверь, чего бы ему это ни стоило и чем бы ему ни грозило, ибо давно известно- жажда истины сильнее страха смерти. Еремеев не был ученым, но его гипотеза сифонного колодца вполне могла быть приравнена к научному открытию; бес нетерпения, знакомый каждому экспериментатору, обуял лейтенанта, и он отдался ему непростительно…
      «Я хочу доложить Алешину с полным знанием дела, - убеждал Орест себя. - В конце концов, я обязан все проверить».
      Они вкатили мотоцикл в церковный двор с той стороны, что не просматривалась из дома пастора, осторожно проникли в храм через высокую дубовую дверь, отомкнутую Еремеевым еще утром. Лозоходов ни о чем не расспрашивал, но чуял приключение и потому подобрался, шагал легко и бесшумно, поглядывая вокруг цепким, птичьим взглядом. Орест не спешил с пояснениями, а сержант - тут он был сама деликатность - не лез с расспросами. Он только тихо присвистнул, когда Еремеев приподнял болты, отодвинул плиту, и в каменной раме тускло блеснула вода.
      -Значит, так, - шепотом проинструктировал Орест. - Я тут должен проверить под водой одну штуку. Так что подстрахуй меня здесь… Держи пистолет, И будь начеку.
      Лозоходов сунул пальцы в воду.
      -А водкчка-то того… Не застудились бы, товарищ лейтенант… У меня, правда, во фляжке кой-чего плещется…
      Лейтенант торопливо расстегнул китель, стянул сапоги… Хотел снять трусы, чтобы не ехать в мокром, однако постеснялся гипсовых святых, которые смотрели на него из ниш храма. Темная грунтовая вода, казалось, вобрала в себя холод не только подземных глин, но и стылого каменного пола, всех мраморных плит кирхи. Еремеев тихо ойкнул, влезши по грудь, поболтал слегка ногами, держась за край прямоугольного люка. Дно не прощупывалось. Тогда, вдохнув побольше воздуха, он нырнул, резко перегнувшись в поясе. Руки нащупали скользкие выступы стен, а затем, на глубине метров двух, уткнулись в ровный бетонный пол. Обнаружив пол, Орест сразу почувствовал себя уверенней. Он всплыл на поверхность. Отдышался.
      -Ну, как? - не выдержал Лозоходов.
      -Сейчас… Еще разок… Посмотрю другую стенку.
      И, не давая сержанту времени на дальнейшее любопытство, снова нырнул в воду. На этот раз он пошел вниз быстро, зная, что под ним не бездонный колодец, а всего лишь двухметровая каменная ванна. Не израсходовав и половины запасенного в груди воздуха, нашел у самого пола то, что искал - руки прошли в квадратную дыру, достаточно широкую, чтобы пронести сквозь нее и плечи. Орест проплыл на ту сторону -^ в смежное колено, довольно тесное после просторной ванны и круглое как труба. Через пять секунд он выскочил на поверхность и ослеп от кромешной тьмы. В ноздри ударил сырой, затхлый воздух. Еремеев нащупал железные скобы - ржавчина отваливалась с них хлопьями - и вылез по пояс. Второе, скрытое, колено действительно оказалось широкой трубой, которая выводила тех, кто знал сифонный вход, в подвалы кирхи. От темной тишины или тихой темени Оресту захотелось немедленно пронырнуть обратно, но, уличив себя, как и тогда, на внутристенной лестнице, в страхе, Еремеев нарочно вылез повыше и стал отсчитывать минуту. «И раз, и два, и три… Трус несчастный… И пять, и шесть, и семь…» Потом пришла забавная мысль: то-то запереживает сейчас Лозоходов - был лейтенант и нетути - утоп! Шутка ли, третья минута под водой. Орест даже подмигнул себе: знай наших, уметь надо дыхание задерживать. Страх прошел. Не такие уж они дураки, «вервольфы», чтобы сидеть тут поблизости. Подхрамовые склепы наверняка лишь что-то вроде тамбура перед основными ходами.
      «…И пятьдесят девять, и шестьдесят!» Еремеев спустился по скобам, беззвучно погрузился, разыскал подводный лаз, благополучно пронырнул и круто пошел вверх. Выставленные над головой руки пребольно ударились о плоский гладкий камень. Плита! Холодея от ужаса, Орест провел по всей плоскости и понял одно: плита встала на свое место. Он попробовал при поднять ее и сдвинуть, но с таким же успехом можно было упереться плечом в любую из стен каменной западни.
 

ЧЕЛОВЕК С ЗАЯЧЬЕЙ ГУБОЙ

      Сулай вышел из тоннельных ворот вслед за майором Алехиным. Оба зажмурились от не бог весть какого яркого альтхафенского солнца. Молча шагали по старой узкоколейке, густо обсыпанной ржавчиной и шпальным грибом.
      -Ну что, Павел Григорьевич, не клюет рыбка? - с деланной беззаботностью спросил майор. Огляделся, заложив большие пальцы за пояс портупеи. Наигранная улыбка тронула губы. - Сейчас бы и впрямь на угря сходить. Как насчет копченого угорька?
      -Я предпочитаю жареную баранину, товарищ майор.
      -Приехали из Москвы товарищи, - без всякого перехода начал Алешин. - Нам помогать. Начальство требует активной тактики. Что скажешь?
      -Начальству оно всегда виднее…
      -Давай без этого… - поморщился Алешин. - Есть мнение снять засаду в штольне. Оставить усиленную охрану и осушать до победного конца.
      -В четыре смены.
      -Да. А все силы задействовать по плану московских товарищей.
      -Дайте еще пару деньков!
      -А что будет через пару деньков?
      -Воскресенье, - усмехнулся Сулай. - Сегодня пятница.
      - Есть какие-то соображения?
      -Никаких соображений, товарищ майор. Одно сплошное чутье. Надо ждать.
      -Добро. С понедельника поступите в распоряжение подполковника Горбовского.
 

* * *

 
      Дита проглотила таблетку люминала, но уснуть так и не смогла, несмотря на бессонную ночь и пережитые треволнения. Собственно, все прошло благополучно, и задание господина Вишну она выполнила как нельзя лучше: уехала вчера из Альтхафена в приморскую деревушку, открыла заброшенный дом фрау Хайнрот, куда время от времени наведывались за старомодными, но добротными носильными вещами (тетушка перешивала их для Диты и для продажи), а также за кое-какими запасами квашеной капусты, сухой кровяной колбасы, эрзац-меда и копченой рыбы.
      Вечером зажгла в старой сетевязальной мастерской, примыкавшей к дому, ацетиленовый фонарь и перевесила его поближе к окну с видом на море. Ее предупредили, что человек с заячьей губой придет продрогший и промокший, поэтому надо будет накормить его и напоить горячим кофе. Ужин поджидал ночного гостя тут же, в мастерской: круг кровяной колбасы, тарелка кислой капусты, сдобренной тминным маслом, блюдце бледно-желтого искусственного меда, плитка шоколада «Кола» и термос с кофе.
      Человек с заячьей губой пришел в час ночи, когда Дита, устав ждать, прилегла на ворох старых сетей. Первым делом он пригасил фонарь и, не снимая рыбацкого плаща, подсел к столику с едой. Кофе ничуть не остыл, и человек был очень тому рад. Блаженно отдуваясь, выпил сразу три стаканчика, потом набросился на еду. Пока он ел, Дита хорошо рассмотрела его широкое лицо, круто срезанный нос, раздвоенную заячью губу. Утолив первый голод, гость предложил девушке разделить трапезу. От кофе Дита не отказалась и даже позволила незнакомцу плеснуть в стаканчик толику коньяка из плоской карманной фляжки. Не очень-то церемонясь, человек с заячьей губой опрокинул флягу себе в рот, сделав несколько крупных глотков, после чего заметно повеселел. Он завел речь о несчастных женщинах Германии, надолго теперь лишенных самой главной радости жизни, поглядывая при этом на ворох сетей, примятых девичьим телом. Он предложил передохнуть до утра, встал и вдруг крепко обхватил Диту за плечи. Девушка вырвалась, отскочила в угол и выхватила из сумочки маленький дамский браунинг. Не надеясь на оружие, она предупредила, что пожалуется господину Вишну, и это отрезвило Заячью Губу куда больше, чем наставленный браунинг. Он натянуто рассмеялся и пообещал быть самым галантным в мире кавалером.
      В пять утра они сели на велосипеды с плетеными корзинами на багажниках, в каких крестьяне возят продукты в город, и двинулись в сторону Альтхафена.
      Всю дорогу Дите казалось, что за ними следят, она oтчаянно налегала на педали, так что Заячьей Губе приходилось поднимать свое грузное тело с седла и вовек работать ногами. Перед самым городом они въехали в полосу утреннего тумана. У Диты полегчало на душе перестали мерещиться чужие глаза. Без всяких происшествий они докатили до пустынной Кирхенплатц спрятали велосипеды в торфяном сарайчике. Дита отперла боковую дверь кирхи, и там, в храме, ее oxватило неприятное ощущение чужого скрытого взгляда. Проводив Заячью Губу в подземелье, она трясущимися руками задвинула плиту на место, поблагодарила Бога за благополучный исход дела и поднялась к себе Не раздеваясь, рухнула на кровать и так пролежала полузабытьи, пока на тихой площади не взрокотал тяжелый мотоцикл. Дита очнулась, разобрала постель стянула было кофточку, но вовремя вспомнила, что боковая дверь храма осталась закрытой только на крюк Она взяла сумочку, тяжесть лежавшего в ней браунинга внушала уверенность, и, как была в домашних тапочках, спустилась по внутристенной лестнице в aлтарь. У нее подкосились ноги: возле сдвинутой плит сидел на корточках русский солдат. Выследил!
      Никого вокруг не было. Дверь закрыта. Солдат сидел шагах в десяти и внимательно вглядывался в воду. Он был так увлечен своим занятием, что на обернулся на легкий шорох в алтаре. Ледяными пальцами Дита нащупала в сумочке пистолет, и холодная сталь браунинга показалась ей горячей. Четыре выстрела гулко отдались под высокими сводами храма. Солдат неловко завалился на бок, и рука его свесилась в воду. Фрейлейн Хайнрот с ужасом смотрела на безжизненное тело. Это был первый убитый ею человек. По ступеням алтаря еще катилась, звеня и подпрыгивая, гильза последнего выстрела. Дита бросилась за ней, словно за оброненной монеткой, и это невольное движение вывело ее из столбняка. Все, что делала она потом, происходило само собой - быстро, бездумно, автоматически, будто она повторяла это сотни раз и именно здесь же, в этих нелепых тапочках и с этой зажатой под мышкой сумочкой. Дита вытащила руку убитого из проема и быстро задвинула плиту. Она оттащила труп за ноги к баррикаде скамеек, оставила его там и, подобрав свалившуюся с головы солдата пилотку, принялась подтирать ею красные капли на каменном полу. Тут она вспомнила про незапертую дверь и метнулась в боковой придел. Прежде чем накинуть крюк, выглянула наружу. У крыльца стоял зеленый военный мотоцикл с коляской. На секунду она растерялась. Если труп можно было куда-то спрятать, то что делать с громоздкой машиной? В «торфотеку» ее не закатишь… Но мотоцикл мог еще подождать. Главное - убрать труп.
      Диту осенило. Она отодвинула плиту и приволокла солдата к могиле Артензиуса. Спихнула убитого в воду, а заодно и сунула следом уложенную в стопку одежду. Дита даже не задумалась, чья она… Поставила крышку на место. Огляделась. Ничто не выдавало в храме следов насильственной смерти и скоропалительного погребения. Теперь оставался мотоцикл… В союзе девушек-нацисток фрейлейн Хайнрот училась стрелять, метать гранаты, водить армейский «цундап».
      Она вышла из кирхи, оглядела машину. Сесть за руль и перегнать мотоцикл подальше от дома было столь же заманчиво, сколь и безрассудно. Но Дита уже ухватилась за эту мысль, первую пришедшую ей, и все в том же лихорадочном запале, в каком заметала следы убийства, включила зажигание и, как была в домашних тапочках, ударила по стартеру. Ей повезло: мотор завелся с пол-оборота.
 

ПОДЗЕМНЫМИ КОРИДОРАМИ

      Воздух рвался из груди, плита не поддавалась, и Орест, почти теряя сознание, пронырнул сквозь лаз в выходное колено сифона. Дрожа от холода и пережитого потрясения, он выбрался по скобам в затхлую темноту, осторожно нащупал пол из рифленого железа. Он не верил ни в какую чертовщину, хотя и наслушался в свое время всяких легенд о замках, склепах и подземельях. Орест ничуть не сомневался, что плиту задвинул Лозоходов, но терялся в догадках, зачем ему это понадобилось. Пошутил? Да за такие шуточки!… Может, кто-то вошел и он испугался? Сержант не из пугливых, к тому же вооружен пистолетом… Лозоходов враг, агент «вервольфов»? Пожалуй, это самое нелепое, что могло прийти в голову…
      Попытаться пронырнуть во второй раз Еремеев решился - слишком свеж был ужас, пережитый в воде под плитой. Он прислушался. В стылой тишине звучно шлепались в колодец капли. Должно быть, срывались с потолка. Орест выпрямился и нашарил над головой низкий шершавый свод, ссыпав целый дождь холодных капель. Поежился, снял и отжал трусы, струйки воды пролились оглушающе громко.
      Глупо. Все глупо. И то, что полез искать сифон, и то, что Лозоходыч задвинул плиту, и то, что придут «вервольфы» и он предстанет перед врагами в столь беспомощном и непотребном виде. Уж лучше бы утонуть тогда, в подвале под ратушей… Ни пистолета, ни документов, ни одежды.
      Холод пробирал не на шутку. Пришлось сделать несколько приседаний, разогнать кровь. Орест представил себе, как нелепо все выглядит со стороны - голый контрразведчик в логове врага, в могильном склепе, приседает и встает, встает и приседает с усердием образцового физкультурника. Стало смешно, и страх слегка рассеялся. Он развел руками и попытался определить размеры своего пространства. Нащупал что-то вроде сужающегося коридора. Осторожно шагнул в темноту, затем еще и еще. Стенки округлились и превратились в жерло бетонной трубы, по которой можно было передвигаться лишь на четвереньках. В конце концов, если есть вход, должен быть и выход. Может, удастся попасть в какой-нибудь разветвленный ход, а там выбраться через отдушину, смотровой колодец или подвал, соединенный с подземельем, как там, под руинами аптеки.
      Метров через сто труба кончилась, и начался узкий коридор. Тьма по-прежнему стояла кромешная; Орест вглядывался до рези в глазах, пытаясь различить хоть призрачное подобие пробивающегося света. Он шел, выставив вперед руки, как это делают внезапно ослепшие люди, и с замиранием сердца ждал, что в любую секунду могут ударить в глаза огни фонарей и раздастся короткий лающий окрик. Лишь бы не стреляли сразу… Еремеев лихорадочно продумывал «легенду» на случай допроса. Придумалось что-то не очень складное… Да и как объяснишь свое появление в городских катакомбах в одних трусах? Кто он? Откуда? Как попал и что ему здесь нужно, на заповедных тропах «вервольфов»? Еще в бетонной трубе Орест приготовил фразу о якобы имеющемся у него важном сообщении. «Сообщение» это тоже надо было сочинить поумнее. Главное, чтобы не изрешетили в первые секунды.
      Коридор вскоре разветвился на три хода. Еремеев выбрал правый рукав, памятуя вычитанное где-то правило: в лабиринтах всегда надо держаться одной стороны.
      Босые ноги хорошо ощущали, как пол становился все сырее и сырее. Сгущался запах плесени. Потом правая ступня не нащупала опоры и попала в ледяную воду. Орест тут же повернул назад, снова вышел к подземному перекрестку. Теперь он направился в центральный ход. Шагов через полтораста сначала ноги, а потом и руки наткнулись на глухой завал. Пришлось возвращаться на злополучную развилку. Левый коридор вывел его в высокий, судя по замирающим звукам шагов, тоннель, где Еремеев тут же наколол подошву о какую-то острую штуку. Пол в тоннеле был захламлен мотками проволоки, обрезками труб, пустыми жестянками и прочей дрянью. Орест старался ступать как можно аккуратнее, но, несмотря на осторожность, все-таки стукнулся лбом о железку, свисающую откуда-то с потолка. Железяка покачнулась и, ржаво взвизгнув, уехала в темноту. Через пару шагов Орест снова на нее наткнулся, ощупал и понял, что перед ним скоба роликовой тележки, подвешенной к потолочному монорельсу. Собственно, самой тележки не было, вместо нее свисала скоба, выгнутая наподобие крюка. Еремеев подтянулся на ней, резко оттолкнувшись от пола. Истошный визг роликов огласил тоннель; скоба проехала метра полтора и встала. В сомкнувшейся тишине Оресту показалось, что ржавый звук пролетел по всему подземелью. Но никто № ничто ему не откликнулось. Орест уселся поудобнее на скобе, дотянулся до монорельса и с силой катнулся на роликах. Подвесная тележка пробежала еще несколько метров. Пожалуй, стоило избрать именно этот способ передвижения. По крайней мере, можно было не спотыкаться о железную рухлядь. К тому же монорельс, как и всякая дорога, должен был куда-то вывести. Еремеев в кровь искорябал пальцы о рыхлое железо направляющей балки. Зато натужная работа быстро вернула тепло окоченевшему телу.
      На одном из участков монорельс заметно пошел под уклон. Ролики катились сами, набирая ход. Остановить их было невозможно. Еремеев хотел спрыгнуть, побоялся расшибиться о набросанное железо. Он молил Бога, чтобы рельс нигде не оказался прерванные Выставил вперед ноги на случай удара и отдался этому бешеному лету из темноты в темноту.
 

БЕГСТВО

      Если бы Дита была в здравом уме, она никогда б не решилась на подобную авантюру. Но страх, липкий дурманящий страх, который обволок разум, едва он вывели с Заячьей Губой свои велосипеды на дорогу который темной волной ударил после убийства солдата, не давал ей ни минуты на раздумья, гнал ее прочь от страшного места, торопил во что бы то ни стало уничтожить последнюю улику - мотоцикл. Впрочем, как ни была смятена фрейлейн Хайнрот, она понимала, что далеко ехать опасно - один-два квартала, вкатить в глухой дворик, и пусть ищут свою колымагу! Она еще не знала, что будет делать потом - бежать ли из гора да или уходить в подземелье, к господину Вишну. Думать об этом было пока рано, ибо все остальное казалось простым и безопасным по сравнению с самым главным и сиюминутным делом - избавиться от мотоцикла.
      Дита пересекла Кирхенплатц по диагонали и благополучно, не привлекая лишних глаз, въехала в безлюдный переулок Пивных Подвалов. Ставни в бюргерских домах были еще закрыты. Мокро блестели серые камни мостовой.
      Навстречу вышли двое. Дита с ужасом разглядела приплюснутые фуражки, широкое золото русских погон… В узкой улочке не развернуться. Она крутанул рукоятку газа - вперед до упора, но мотоцикл, вместо того чтобы резко рвануться, вдруг зачихал, застрелял и остановился вовсе. Нечего было и думать, чтобы попытаться запустить мотор. Офицеры приближались и, как показалось девушке, ускорили шаг, завидев немку за рулем военной машины. Дита спрыгнула с седла, бросилась в ближайший дворик. Офицеры побежали за ней. Она слышала, как застучали их сапоги по тротуарным плитам. Они выследили ее! Они знали, куда она поедет! Они шли ей навстречу! Им прекрасно известно, что она застрелила русского солдата и теперь пepeгоняет его мотоцикл подальше от кирхи, подальше от дома. Они догонят ее и убьют. Убьют тут же, по праву законной мести!
      Смертельный страх охватил беглянку, когда она увидела, что дворик замкнут - в нем ни одного прохода. Она нашла в себе силы вбежать в подъезд и взлететь по черной лестнице на самый верх - на чердачную площадку. Вжавшись спиной в стену, она слышала сквозь бурное свое дыхание, как ворвались в подъезд преследователи, как поднимаются они по лестнице, как скрежещут песчинки под подковками их сапог… И тогда фрейлейн Хайнрот достала браунинг, ткнула ледяное дульце чуть выше уха, закрыла глаза, шепнула: «Господи!» - и рванула собачку…
      Пистолет упал к ногам того, кто поднимался первым. Он подобрал оружие, понюхал зачем-то ствол, покачал головой:
      - Ну и дела!… - Потом коротко распорядился: - Жевлынев, беги в комендатуру!… Я тут посторожу… Это надо ж… Такая молодая… - вздохнул капитан Цыбуцыкин и снял замызганную фуражку.
 

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! У МЕНЯ ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ!

      Ролики визжали и грохотали. Еремеев, судорожно вцепившись в скобу, ждал самого худшего - удара в темноте о что-нибудь острое или срыва с монорельса на всем лету… Но уклон кончался, и Орест с облегчением почувствовал, как колесики над головой стали замедлять бег. А вскоре снова пришлось привстать и помочь тележке руками.
      Он так и не понял, что случилось раньше: грянуло из темноты короткое «Halt!», а потом ударил в глаза яркий фонарь, или сначала его ослепили и уж затем приказали остановиться. Главное, что внутренне он был готов и к тому и к другому.
      Ролики взвизгнули в последний раз, скоба остановилась.
      - Nicht schissen, ich habe wichtige Meldung! - крикнул Еремеев.
      В ответ коротко хохотнули. Наверное, это и в самом деле было смешно: ждать важных новостей от голого человека, висящего по-обезьяньи на какой-то ржавой закорюке. Хорош гонец! Однако смех убил страх, отвел угрозу скороспешной пальбы.
      -Wer bist du? - спросили из темноты.
      -Я Хильмар Лозовски, - по-немецки отвечал Орест слепящему фонарю. - Фольксдойче из Варшавы… Меня провела сюда фрейлейн Хайнрот. Дита Хайнрот.
      Фонарь погас.
      -Gut, vorwarts!
      Еремеев сделал несколько шагов в вязкую темноту. Возникло вдруг премерзкое ощущение, что его сейчас ударят ножом. Орест втянул живот и свел плечи. Но его никто не ударил.
      -Я ничего не вижу!
      -Vorwarts und schweigen!
      Владелец фонаря зашел Оресту за спину, кто-то зашагал впереди, и Еремеев, прихрамывая на пораненную ногу, двинулся на звук удаляющихся шагов. Его конвоиры хорошо знали дорогу и, щадя батарейки, включали фонарь только на развилках и поворотах. В эти вспышки-мгновения перед глазами Ореста маячила широкая спина, обтянутая морской капковой курткой.
      Минут через десять они, наконец, остановились. По слышался металлический скрежет запоров, легкие удары в полое железо, тягучий скрип массивной двери; все трое перелезли через высокий порог и очутились, должно быть в тамбуре, потому что лязгнула еще одна дверь и из-за нее разлился по стенам блеклый искусственны свет. На некогда белой медицинской кушетке лежал под одеялом грузный человек с криво вздернутой верх ней губой. Орест узнал в нем того мужчину, которой Дита привела утром в кирху. Еремеев сказал ему «гутен таг», кривогубый изумленно вытаращился и спустил ноги с кушетки. Наверное, он был здесь самым главным, - уж не Вишну ли? - потому что один из «вервольфов» довольно почтительно объяснил ему, где и как был задержан этот странный тип, называющий себя польским фольксдойче. Орест плохо слушал;
      У подножия кушетки сияла раскаленная проволока, навитая на кусок керамической трубы. Он присел к рефлектору и на все вопросы отвечал сидя, купаясь в блаженном тепле. Пусть убьют, но дадут сначала согреться.
      Да, он, Хильмар Лозозски, действительно польский фольксдойче, рассказывал Еремеев свою историю, придуманную наскоро в бетонной трубе. Мать немка, отец поляк. До войны жил в Брест-Литовске. С приходом Советов семья перебралась в Варшаву. Служил полицаем в сельской управе. В Альтхафен прибыл в конце войны вместе с эшелоном других фольксдойче, спасавшихся от большевистских войск. Промышляет перекупкой вещей и торговлей на шварцмаркте. Скупал кое-что и из дома пастора: подсвечники, восточные статуэтки… Познакомился с фрейлейн Хайнрот. Стал ухаживать. Дита согласилась выйти за него замуж. Но тут на рынке его опознал кто-то из бывших партизан. Пришлось скрываться. Вчера целые сутки просидел в комнате невесты. Дита вернулась только под утро. В половине девятого во двор въехал военный мотоцикл, и в нижнюю дверь громко застучали. Тогда они спустились в кирху, Дита открыла сифонный вход и велела передать господину Вишну, что храм находится под наблюдением и что пользоваться склепом доктора Артензиуса нельзя.
      Орест замолчал и придвинулся поближе к рефлектору. Он согрелся, но его сотрясала нервная дрожь, которая, по счастью, легко выдавалась за простудный озноб. Поверят или нет? Вроде бы все складно. Хорошо, конечно, что его явный славянский выговор теперь как-то объяснен. А полицейской службы, если кто-нибудь знает польский? Или вдруг начнут спрашивать фамилии должностных лиц, подробности отношений с Дитой? Засыпаться можно было на любом пустяке из той же прифронтовой жизни Альтхафена… Сжавшись, Еремеев ждал вопросов.
      - Что скажешь, старина Вишну? - спросил тот, кого Орест принял за главаря «вервольфов».
      Вопрос был обращен к человеку в черной капковой куртке. Он как вошел, так и стоял в дверях за еремеевской спиной, и Орест поспешно обернулся. Затененный взгляд глубоко посаженных глаз, высокий лоб, темно-русый зачес показались знакомыми. Карл Хорст! Фото в книге! Юный фенрих с саперными эмблемами! Жених фрейлейн Хайнрот! Влип! Это конец! Да он теперь из одной только ревности придумает самые изощренные пытки. Дернуло же за язык!… Пока не поздно, пока он не снял автомат, ударить головой в живот и выскочить в коридор. Орест напрягся для прыжка.
      -Я вспомнил, - сказал Хорст-Вишну, растягивая слова. - Дита мне говорила про этого парня… Да-да, Хильмар Лозовски… На него вполне можно положиться.
      Напружиненные мышцы враз обмякли, и Еремеев чуть не ткнулся голым локтем в рефлектор.
      -Отто, - обратился Вишну к долговязому спутнику. - Найди Хильмару свитер и комбинезон. Кажется, там остались ботинки Клауса… Экипируй парня.
      Долговязый престранно усмехнулся, дернул щекой и отправился выполнять приказание.
      Орест подумал, что, перекрыв сифонный ход в кирхе, теперь он заставил вишнуитов раскрыть новый лаз, может быть, даже тот, что ведет из фонтанного колодца во двор комендатуры.
 

ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ЕРЕМЕЕВ

      Ермеев не знал, что Вишну никогда не был Карлом Хорстом, как, может быть, никакого Карла Хорста вообще не существовало в природе. Карандашная надпись на обороте фотокарточки была сделана так небрежно, что название пригорода Берлина - Карлсхорст - вполне читалось раздельно: как имя и фамилия. Не знал Еремеев и того, что в Карлсхорсте размещалось военно-инженерное училище, знаменитое разве что тем, что 8 мая 1945 года в его столовой была подписана предварительная капитуляция нацистской Германии. Именно это училище и закончил в тридцать седьмом году приемный сын альтхафенского пастора Ульрих Цафф.
      Ульрих любил при случае повторять, что кто-кто, а он родился на истинно арийской земле - в Индии. Отец его, чиновник германского консульства в Бомбее Себастьян фон Герн, погиб вместе с матерью трехлетнего Ульриха в той прогремевшей на всю страну катастрофе, когда в Ганг обрушился железнодорожный мост, унеся в мутные воды священной реки семь вагонов пассажирского поезда.
      Пастор Цафф, священник консульства, взял мальчика на воспитание. Приемный отец очень хотел, чтобы Ульрих стал юристом, адвокатом. Но в Германии тридцать третьего года отношение к профессии адвоката определялось словами фюрера: «Каждый юрист для меня дефективный, а если он еще не стал таким, то со временем обязательно станет». Семнадцатилетний юноша выбрал карьеру военного инженера. Он блестяще закончил офицерское училище, и как отменный специалист-подрывник был оставлен на кафедре минного дела. Когда Англия и Франция объявили войну Германии, молодой офицер посчитал своим долгом отправиться в действующую армию. Он вступил в авиадесантные войска командиром штурмового саперного взвода. За участие в захвате бельгийского форта Эбен-Эмаэль, считавшегося неприступным, обер-лейтенант Цафф получил первую свою награду - крест за военные заслуги первого класса с мечами. Его заметили. Ровно через год после Эбен-Эмаэля новоиспеченный гауптман получил назначение в диверсионный полк «Бранденбург», непосредственно подчинявшийся главе абвера адмиралу Канарису. Цафф с группой асов-подрывников выехал в оккупированный польский город Тересполь. Здесь он изучал расположение русских дотов над Бугом. Их строили почти у самой границы, так что в обычный полевой бинокль можно было разглядеть лица строителей. Однако в начале июня Цафф был вынужден прервать это занятие. В Тересполь приехал рослый австриец с лицом, испещренными грубыми шрамами. Это был штурмбанфюрер СС из полка личной охраны Гитлера Отто Скорцени. Его звезда еще только набирала высоту. И здесь под Брестом Скорцени готовился начать войну с Советами первым.
      Ему представили Удо фон Цаффа и визитеру из Берлина понравился молодой офицер и в тот же день гауптман был включен в группу «Троянский конь». Ею командовал бывший поручик российской императорской армии Василий Майер. Всего в группе было шесть человек: трое русских и трое немцев. Задача, которую они получили от Скорцени, была предерзкой - за неделю до начала войны «троянцы» должны были захватить крупную нефтяную базу под Брестом - в Жабинке и сохранить ее до подхода германских войск. Почти десять дней Удо фон Цафф и его новые однополчане носили в лесном лагере гимнастерки и фуражки НКВД. При чем Майер, поскольку прекрасно владел русским языком был в чине капитана, а Удо фон Цафф и двое других его соотечественников, знавших только элементарные воинские команды из Строевого Устава Красной Армии, носили синие петлицы рядовых.
      В ночь на 17 июня группа Майера, вооруженная русскими автоматами ППШ, была переброшена через Буг. Под видом транзитного караула НКВД диверсанты обосновались на вокзале, а потом забрались в пустую железнодорожную цистерну, которую маневровый паровоз доставил вместе с нефтеналивным составом в Жабинку. Оказавшись на базе капитан НКВД в сопровождении двух бойцов прошел к начальнику военизированной охраны и заявил, что ввиду особой важности объекта, нефтебаза будет охраняться войсками НКВД. Начальник несколько растерялся, но потом без особых проблем сменил караулы и распустил своих людей по домам до особого распоряжения, как заверил его капитан. Целую неделю нефтебаза работала в обычном режиме. В том, что вохровцев сменили бойцы НКВД, никто ничего странного не увидел: граница рядом, склад бензина нуждался, разумеется, в более надежной охране, чем полугражданская ВОХР. И только под утро 22 июня, когда германские самолеты уже пересекли границу, капитан Майер объявил дежурной смене, что отныне нефтебаза принадлежит германскому вермахту. Удо фон Цафф часто вспоминал изумленные лица русских женщин, которые дежурили в ту воскресную ночь. Для него это было одно из самых острых приключений второй мировой войны.
      23 июня в Жабинку прибыла танковая рота, которая взяла нефтебазу под свой контроль. А гауптман Удо фон Цафф возглавил самую крупную айнзатцкоманду, действовавшую севернее Бреста. Теперь ему предстояло не охранять, а штурмовать. При подрыве одного из последних русских дотов отрикошетировавшая пуля застряла у Цаффа между ребер. Он пролежал в госпитале десять дней и за это время подытожил опыт штурмовых операций. Его труд отпечатали в виде брошюры и разослали во все саперные части вермахта.
      Зимой сорок третьего майор Цафф получил печальное известие: в Альтхафене на семидесятом году жизни почил в Бозе пастор Удо Вольфганг Цафф. Ульрих давно помышлял восстановить свою прежнюю фамилию. Дворянская приставка «von» грела его сердце так же, как и то обстоятельство, что родился он на исконной земле ариев. Индия, страна детства, занимала его с годами все больше и больше. Интерес этот поддерживался и тем, что в доме пастора царил настоящий культ этой страны - от жгучих столовых специй, к которым фрау Хайнрот никак не могла привыкнуть, до обязательного чтения на ночь «Рамаяны» или других древнеиндийских книг.
      В день производства в офицеры Ульрих получил от приемного отца подарок - золотой бенгальский перстень с вишнуитским знаком «U».
      - Это первая буква твоего имени, - сказал пастор. - Пусть всегда она прочит тебе удачу.
      Как ни хотел молодой Цафф обзавестись дворянским титулом, он понимал, что смена фамилии смертельно обидит старика. Поэтому мирился до поры до времени с плебейским именем. Но сразу же после похорон не замедлил выправить новые документы и стал Ульрихом фон Герном.
      В свои тридцать три года он сделал неплохую карьеру, служил в штабе диверсионной дивизии «Бранденбург». Однако путь в высшие сферы лежал через чертоги Гименея, как любил выражаться покойный пастор. Заповедные эти чертоги в виде готического особняка в Мюнхене принадлежали вдове полковника СС баронессе Урсуле фон Вальберг. Аристократическая приставка перед именем героя Эбен-Эмаэля появилась весьма кстати. Но баронесса все же предпочла кавалеру Креста военных заслуг младшего брата покойного мужа Георга фон Вальберга.
      Вальберг-младший, подполковник абвера, служил в штабе того же полка, что и отвергнутый претендент на руку баронессы. Собственно, он и ввел его в дом блистательной вдовы. Отношения двух однополчан после помолвки Георга и Урсулы отнюдь не стали более приятельскими. Перстень, несмотря на полное совпадение начальных букв имен его и возлюбленной со знаком вишнуитской благодати, не принес предреченной удачи. Он хотел даже пустить его на золотые коронки, но очень скоро коварное U снова засияло на горизонте фон Герна. На сей раз оно перебралось на номерную доску океанской подводной лодки «U-183». Эта субмарина, специально подготовленная для плавания в тропиках, должна была выйти из французского Бреста в Южную Атлантику, обогнуть Африку и высадить на побережье Индии вождя одного из мятежных племен, а также диверсионную группу из семи человек. Вождь, индус, прошедший спецподготовку в школах абвера, предназначался для разжигания антибританских выступлений в западных штатах Индии. Группа же «Вишну» нацеливалась на уничтожение железнодорожных и шоссейных мостов в горных районах субконтинента, по которым англичане вывозили из портов стратегическое сырье. Майору фон Герну как асу-подрывнику и уроженцу Бомбея, знающему страну не понаслышке, предложили расстаться с уютной комнаткой конструкторского бюро и возглавить группу.
      Да, это было дьявольское предприятие - обогнуть Африку в тесном масляном чреве подводной лодки, где температура в отсеках доходила до полусотни градусов выше нуля! На траверзе Мадагаскара командир лодки получил шифровку: передать вождя в точке рандеву на борт японской субмарины, после чего следовать в Персидский залив для высадки группы «Вишну» в Ираке. Английскую валюту, карты трансиракских нефтепроводов, явки и новое расписание радиосеансов майору фон Герну вручил эмиссар абвера, встретивший группу под Басрой.
      Почти шесть недель скитались они по пустыням Ди-вании, вспоминая адские котлы отсеков «U-183» как благодатнейшие оазисы. Им удалось подорвать две насосные станции, нефтехранилище средней емкости, перерезать магистрали трех трубопроводов, питавшие черной кровью войны английские танкеры. Один из вишнуитов умер от теплового удара, другой погиб от обезвоживания организма, двое были убиты в перестрелке с ассирийскими стрелками, охранявшими нефтепромыслы. Ульрих вернулся в Германию через Турцию и Болгарию всего лишь с двумя соратниками - обер-лейтенантами Кесселем и Грюнбахом.
      Сорок четвертый год отнюдь не сулил благоденствия. От новых командировок за рубеж фон Герна спасали успехи на конструкторском поприще. Он был одним из соавторов идей скоростных взрывающихся катеров «Линзе». Катера успешно испытали на озерном полигоне, но военно-морское ведомство быстро прибрало новое оружие к рукам. Майора фон Герна перевели из дивизии «Бранденбург» в соединение малых морских штурмовых средств, или попросту - в отряд морских диверсантов . Часть дивизиона катеров «Линзе» базировалась на Альтхафен. Так появился в городе бравый корветтенкапитан с ленточками боевых наград. Ульрих поселился в родном доме - в комнатах пастора. Он не отказывал себе в удовольствии потрепать по пухленькой щечке племянницу экономки, однако пышнокудрая подружка Диты - дочь смотрителя мостов Сабина - нравилась ему больше. Помолвка была назначена в самый сочельник, но в брачные дела вмешалась английская авиабомба. Прекрасный дом Вурцианов рухнул вместе со всеми своими псевдорыцарскими башенками. Корветтенкапитан прислал грузовик и трех матросов, чтобы помочь разобрать руины, перевезти спасенные вещи на мост Трех Русалок. Он не спешил приглашать семейство будущего тестя в свой дом, потому что знал уже, какая судьба уготована и пасторскому особняку, и старой кирхе, да и всему городу…
      В январе сорок пятого командир соединения «К» вице-адмирал Гейе предложил корветтенкапитану фон Герну подобрать надежных людей для диверсий в тылу русских войск, которые через неделю-другую - сомнений на этот счет адмирал не испытывал - вступали в Альтхафен. В окрестностях города размещались три подземных завода: авиамоторный, искусственного каучука и торпедный. Намечалось затопить их водой из моря. Группа Герна - Ульрих попросил оставить ей «счастливое» название «Вишну», - помимо террористической деятельности, должна была препятствовать осушительным работам русских, если те попытаются сунуться в затопленные штольни. «Подземные стражи подземных кладов» - так назвал альтхафенских вишнуитов вице-адмирал Гейе. Фон Герн выбрал себе в первую очередь проверенных парней - обер-лейтенантов Кесселя и Грюнбаха. Оба в знак преданности шефу вытатуировали себе под левым предплечьем вишнуит-ский символ «U». Кроме них, корветтенкапитан зачислил в группу четырех добровольцев - боевых пловцов из дивизиона «людей-лягушек».
      Специальная инженерная рота целый месяц приспосабливала городские подземные коммуникации для действий будущих «вервольфов». Саперы соединяли цехи подземных заводов с системами средневековых альтхафенских водостоков, тоннели водостоков - с коридорами кабельных трасс, коридоры - с дренажной и канализационной сетями, с подвалами отдельных зданий, так что под всем городом образовалось несколько разветвленных и разнесенных по ярусам катакомб. Старая поговорка «Althafen unter Althafen» приобрела почти буквальный смысл. «Вервольф» мог спуститься в дренажный колодец где-нибудь в порту и выйти на другом конце города из бомбоубежища или из вентиляционной отдушины котельной вокзала, появиться в любом ином месте, помеченном на подробнейшей и закодированной схеме. В этом ветвистом подземном лабиринте был выгорожен лабиринт малый, попасть в который можно было лишь так, как проникают в свои хатки бобры - проныривая сквозь воду. Для этого в разных местах города были устроены входы в виде сообщающихся колодцев. Фон Герн считал идею «бобрового домика» - «биберхауз» - своей самой главной конструкторской удачей. Он был уверен, что ни один преследователь не решится сунуться в темень воды, стоящей в трубе, подвале или колодце. Грунтовые воды в низинном Альтхафене подходили близко, так что маскировка выглядела весьма естественно.
      Все три U-образных входа вели к тайная тайных альтхафенского подполья - зарытому в порту отсеку подводной лодки. То была идеальная база-убежище, в которой люди Вишну могли спокойно отогреться, отоспаться - на подвесных матросских койках, перезарядить дыхательные аппараты и оружие. «Биберхауз» подключался к кабелю портовой энергосистемы, сюда же был сделан отвод и от водопроводной трассы, так что «вервольфы» располагали известным комфортом: могли готовить горячую пищу и варить кофе. Но самое главное - трубы торпедных аппаратов намечалось использовать как шлюзы для скрытного выхода в акваторию порта. Собственно, ради этого и отрезали носовой отсек у поврежденной подводной лодки. По мысли фон Герна, автора проекта «Хайфишкопф» - «Акулья голова», - эта «подземная субмарина» должна была держать под прицелом любое судно, ставшее к альтхафенским причалам. Боевые пловцы, выскользнув вместо торпед из аппаратных труб, подплывали бы к кораблям и минировали их днища точно так же, как это делали итальянцы в Александрии и Гибралтаре. Но порт пока пустовал, и потому торпедные трубы служили в качестве запасного выхода из «биберхауза».
      Секрет подводных лазов фон Герн ставил выше жизни любого из вишнуитов. Не пощадил он и верного Кесселя, когда тот выскользнул из рук советской контрразведки и ушел через сифонный колодец во дворе альтхафенский комендатуры. Вишну недолго решал его судьбу. Едва обер-лейтенант рассказал, как он спасся, фон Герн «забеспокоился», надежно ли закрыт лаз в стволе колодца. Они пошли проверять вдвоем. Кессель, так ничего и не заподозрив, лег на живот и свесился в узкое колено сифона, чтобы нащупать задвижку. Глубокий вдох сырого затхлого воздуха был последним вдохом в его жизни: фон Герн сел ему на ноги и бестрепетно выдержал пять минут конвульсивных рывков полупогруженного тела. Труп натурального утопленника - без единого следа насильственной смерти - корветтенкапитан вытолкнул в колодец и плотно прикрыл маскировочную задвижку. Единственное, что упустил из виду «вервольффюрер», - веревка, которую бедняга Кессель снял с пояса и выбросил по пути в «биберхауз».
      Если о секрете сифонных входов знало все же несколько человек, включая и тех, кто их строил, то тайну «аварийного выхода» из альтхафенского подземелья, кроме фон Герна, знал только главный смотритель мостов и каналов Матиас Вурциан. Впрочем, будущий тесть ведал лишь малой частью этой тайны - знай он чуть больше, век его был бы много короче. Люди из полка «Бранденбург» не поддавались сантиментам. Отец Сабины посчитал корветтенкапитана весьма практичным человеком, когда тот попросил спрятать в быке моста Трех Русалок маленький катер с многомощным мотором. Как бы ни сложилась судьба Германии, размышлял старый смотритель, такая машина никогда не помешает. Матиас Вурциан знал толк в катерах. Но если бы его спросили, для чего предназначена красная рукоять под приборной панелью «Линзе», он сказал бы, что это скорее всего ручной стартер, и ошибся бы. Шнур, тянувшийся от красной рукояти, шел вовсе не к пусковой головке, а к взрывателю сорокакилограммового заряда, упрятанного в носу катера. Обычно такой катер нес в себе добрый центнер прессованного тротила. Но фон Герн посчитал, что в безвыходной ситуации ему хватит и сорока, чтобы без следа исчезнуть из этой бренной жизни. Однако расставаться с ней пока не собирался и надеялся, что катер в критическую минуту сможет умчать своего хозяина со скоростью 30 узлов в сторону ближайшего датского острова.
      Ульрих придумал катеру имя - «Wolfram» . Волк и Ворон перенесут корветтенкапитана к новой жизни, которая должна была начаться либо на тихом датском острове, либо на небесах подле названого отца…
 

ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ФОН ГЕРН

      В мае 1940 года, когда корветтенкапитан фон Герн был заурядным обер-лейтенантом инженерных войск и готовился к штурму бельгийского форта Эбен-Эмаэль, там, во Фламандии, на натурном макете «неприступной крепости», сооруженном для учебных штурмов, Ульриха Цаффа представили офицеру штаба главнокомандующего сухопутными войсками Германии майору Гелену. Гелен наполовину был фламандцем (по матери), но пепел Клааса не стучал в его сердце. Напротив, пыль и пепел фламандских дорог, растерзанных гусеницами танков Роммеля, курились из-под колес его штабного лимузина. Через полгода после падения Бельгии новый знакомый Цаффа сделал блестящую карьеру: он стал начальником группы «Восток» в оперативном управлении генштаба сухопутных войск. Быть может, именно его, подполковника Гелена, разглядывал в перископ Орест Еремеев тем майским днем сорок первого года, когда отец взял его к себе в командирский дот. Это вполне могло быть, так как Гелен к тому времени, разрабатывая детали плана нападения на Советский Союз, не раз выезжал к границе, которая на секретных картах была уже помечена как линия фронта…
      Очень скоро усердный разработчик стал полковником и возглавил отдел «Иностранные армии Востока». Здесь он постарался войти в партнерство с могущественным и влиятельнейшим в ту пору шефом абвера адмиралом Канарисом, и тот «по-братски» поделил с молодым коллегой мир на рабочие зоны. Гелену отходила восточная часть земного шара: Советский Союз, Ближний Восток, Индокитай… Первым делом он стал подбирать себе толковых и энергичных сотрудников. Вот тут-то он и вспомнил о герое Эбен-Эмаэля, уроженце Индии… Так Цафф оказался в диверсионном полку «Бранденбург».
      Гелен боготворил Канариса, во всем ему подражал и свой маленький «абвер» в сухопутных войсках выстроил по образу и подобию разветвленного аппарата «маленького адмирала». Он превзошел своего кумира если не в искусстве хитросплетения шпионских сетей, то уж по умению выживать, во всяком случае.
      Адмирал Канарис пал жертвой своих интриг: в конце войны его задушили по приказу Гиммлера в концлагере Флоссенбург. Гелен же, прежде чем перебраться на Запад, переснял на микрофотопленку длиной в несколько километров документы из совершенно секретных досье разведслужб «третьего рейха». К американцам он пришел с ключами от шпионских сетей, созданных в тайне друг от друга Канарисом, Гиммлером и Шеленбергом. Списки немецкой агентуры в СССР и в соседних восточных странах послужили лучшей индульгенцией асу гитлеровской разведки. В дни Потсдамской конференции на стол шефа контрразведки 7-й американской армии легла фотосхема альтхафенского лабиринта вместе со списком группы Вишну. Фон Герн и его люди, не принося присяги на верность, автоматически перешли на службу новым хозяевам. Гелен известил об этом своего давнего подопечного подробным инструктивным письмом, которое отнюдь не вызвало у Вишну воодушевления, но выбирать не приходилось. Задача была все той же: противодействовать русским в Германии всеми мерами.
 

* * *

 
      Еще ни одно дело не разворачивалось на глазах капитана Горнового так стремительно и не упиралось так неожиданно - на полпути - в глухую стену… Едва старшина Жевлынев доложил, что неизвестная немка угнала армейский мотоцикл и, спасаясь от преследования, покончила с собой, капитан тотчас же разыскал дом в переулке Пивных Подвалов. Машину он узнал с первого взгляда - лозоходовский драндулет. Мертвую девушку опознали жильцы, высыпавшие на лестничную площадку. На том же мотоцикле Горновой с двумя бойцами подкатил к кирхе, осмотрел комнату покойной, а затем храм. Возле сдвинутых скамей Горновой нашел окровавленную пилотку. За клеенчатым отворотом капитан прочел надпись, сделанную химическим карандашом: «С-т Лозоходов В. Е. Мытищи - Альтхафен».
      Вызвали вожатого с розыскной овчаркой. Собака, обнюхав пилотку, тут же взяла след. Попетляв слегка по молельному залу, овчарка подошла к плите доктора Артензиуса, заскулила и стала скрести лапами мрамор.
      Склеп вскрыли и обнаружили в воде труп Лозоходова. Затем извлекли и одежду Еремеева вместе с нетронутыми документами. Пистолет лейтенанта оказался почему-то в кармане лозоходовских шаровар. Нашли и четыре стреляные гильзы от дамского браунинга. Но куда исчез Еремеев? Увезли? Спрятали? Взяли живым? Но почему без одежды и документов?
      На место происшествия прибыл майор Алешин. Приказал осушить склеп. Комендантский взвод выстроился в цепочку, и из рук пошли ведра с темной затхлой водой…
 

* * *

 
      Орест был готов ко всему, только не к столь явной, обескураживающе скорой и полной удаче. Настораживало одно - зачем Вишну понадобилось подтверждать заведомую ложь? Ни о каком Хильмаре Лозовски Дита ему не рассказывала и рассказывать не могла. Впрочем, времени на догадки и размышления у Еремеева почти не было. Вишну сказал: «Проверим тебя, парень, в деле», - и велел долговязому Грюнбаху, не мешкая, приступить к обучению Жениха - кличку эту «вервольффюрер» придумал мгновенно - пользоваться подводным дыхательным прибором. Грюнбах весьма добросовестно отнесся к приказу шефа. Мало того, он заботливо подыскал новичку и новый свитер, и комбинезон по росту. Долговязый до винтика разобрал аппарат и стал объяснять, что к чему, так, словно за урок ему платили по сто марок. В этом старании Орест чувствовал нечто большее, чем желание подготовить для себя надежного напарника. Но почему Грюнбах так любезен к нему, пришельцу более чем подозрительному, оставалось для Еремеева непонятным. Он охотно изучал аппарат, который оказался вовсе не таким сложным, каким казался на первый взгляд: два баллончика, дыхательный мешок, оксилитовый патрон - поглотитель углекислоты - да шланг с загубником. Облачившись в прорезиненный гидрокостюм, Орест под присмотром своего учителя погрузился в каком-то затопленном подвале. В кромешной тьме вдруг вспыхнул желтый шар подводного фонаря. Грюнбах приблизил свою маску почти вплотную к маске Жениха и, осветив лицо, внимательно следил за выражением глаз новичка. Он взял еремеевскую ладонь в свою и повел его в глубину… У Ореста закололо в ушах, но он уже знал, как надо продувать барабанные перепонки. Дыхательный прибор работал хорошо: костюм воду не пропускал, и Орест чувствовал себя под водой все увереннее и увереннее.
      Вишну остался очень доволен первыми шагами нового «вервольфа».
      В штабном боксе он достал фляжку с коньяком, наполнил алюминиевые стаканчики:
      -За отважного парня Хильмара Лозовски!
      -Кажется, фрейлейн Хайнрот сделала неплохой выбор! - поддакнул шефу Г.рюнбах. Только человек с заячьей губой смотрел на «польского фольксдойче» исподлобья.
      -Не слишком ли торопишься, Ульрих? - хмуро заметил он. - Дай парню освоиться, подучиться…
      Корветтенкапитан усмехнулся.
      -Вспомни, как учили меня, Георг… Бросили, как щенка, в воду - выплывай сам… Уверяю тебя - это лучший метод… И потом, ждать нельзя. Уровень воды в штольне быстро понижается.
      Тот, кого назвали Георгом, немигающе уставился на Грюнбаха.
      -Что скажешь ты? Тебе с ним идти…
      Грюнбах, как показалось Оресту, пожал плечами довольно беспечно:
      -Это не самое трудное, что мне приходилось делать… Хильмар неплохо держится под водой… К тому же у него довольно простая задача - страховка. Думаю, надо спешить.
      Человек с заячьей губой нехотя развернул план-чертеж.
      -В инструментальный цех попадаете через затопленный перегонный тоннель. Проходите цех, выходите под штольню. Дальше снова перегонный тоннель. Плывете вдоль рельсов узкоколейки. Это ориентир. Через двести метров - кессонный тамбур с водонепроницаемой дверью. Если удастся открыть - откройте. Нет - закладывайте взрывчатку… Пусть откачивают Балтийское море.
      Высосав по банке сгущенного молока и закусив тонизирующим шоколадом «Кола», Грюнбах и Лозовски натянули гидрокомбинезоны. Фон Герн внимательно осмотрел дыхательные аппараты, помог прикрепить к грузовому поясу Грюнбаха мину в черной алюминиевой оболочке. Он шагал впереди с фонарем и перевешенным на грудь автоматом. За ним ступали гуськом оба диверсанта. Орест нес две пары ласт. Маленькую колонну замыкал по-прежнему всем недовольный человек с заячьей губой.
      Под ногами захлюпала вода. Остановились. Надели ласты. Еремеев огляделся, насколько позволял тускловатый свет аккумуляторного фонаря. Они находились в залитой водой по щиколотку бетонной коробке. Сделав шаг, Орест оступился и почувствовал под ластами ступеньки, круто уходящие вниз. В эту минуту он забыл обо всем - кто он и откуда. Все прошлые невзгоды, опасности и страхи показались сущими пустяками.
      «А может, отказаться? Запротестовать, сделать вид, что струсил? - не спешил опускать на лицо маску Еремеев. И тут же про себя усмехнулся: - Зачем делать вид, когда и так все очень натурально получается… Ведь струсил же!»
      Вдруг вспомнился отец в тот последний раз, когда они сидели с ним в командирской рубке дота «Истра»: спокойный, перетянутый ремнями, чуть грустный… Как бы он сейчас на него посмотрел, когда сын стушевался перед главным своим боем - под землей и под водой.
      - Помогай вам Бог! - шлепнул сразу обоих по резиновым плечам корветтенкапитан.
      Грюнбах включил «лихтвассер» и осторожно пошел по ступенькам, погружаясь по колени, по пояс, по грудь, по плечи… Орест ступал за ним, с трудом нащупывая ластами узенькие ступеньки. У самой стены голова ведущего скрылась в воде, и зыбкое пятно фонарного света пошло вниз, вниз, вниз… Еремеев нырнул, не видя ничего, кроме манящего сгустка света: выставил руки, заработал ластами. Грюнбах держал фонарь так, чтобы ведомый мог различить в полу квадратный лаз. Убедившись, что напарник понял, куда идти дальше, он проскользнул в проем, взметнув ластами муть стоячей воды. Орест последовал за ним.
      Манжеты гидрокостюма оказались великоватыми, и рукава свитера стали намокать. Промозглый холод подбирался к плечам. Еремеев энергичнее заработал руками. Если сведет судорога, тогда конец всему…
      …Грюнбах вплыл, наконец, в тоннель узкоколейки и осветил завалившийся на бок пневмовоз, чтобы ведомый не врезался ненароком в груду металла. Между баллонами локомотива и тюбингами путевой стенки оставался просвет, через который можно было довольно свободно обойти препятствие. Вода здесь отстоялась, так что свет фонаря лучился далеко вперед, выхватывая из мрака конус подводного пространства. Пробираясь мимо пневмовоза, Орест заметил на рифленой подножке увесистый болт. Он подобрал его, зажал в кулаке и ринулся изо всех сил вдогонку за Грюнбахом…
 

ЭНДШПИЛЬ

      Ульрих фон Герн был умен, знал это, но никогда не доверялся своему уму всецело и потому был опасен вдвойне. Он хорошо играл в шахматы, однако не соглашался с теми, кто уподоблял жизнь шахматной игре. Хороши шахматы, если черный слон в один неожиданный момент может превратиться в белого коня, ферзь - в пешку, а белое поле под твоим королем вдруг предательски почернеет. Если борьба в альтхафенском подполье и напоминала шахматную партию, то только тем, что люди Вишну выбывали один за другим, словно разменные фигуры. С этим странным типом, полунемцем-полуполяком, их было столько, сколько пешек в шахматной шеренге - восемь. Георг Вальберг, несомненно, считал себя королем, который соизволил появиться на доске лишь к концу игры. Ну что же, господин король, позвольте поздравить вас с неотвратимым матом! Ваши пешки сражались честно. Первым вышел из игры Таубеншлаг. Его застрелил русский часовой при попытке подплыть к опоре железнодорожного моста. Река сама позаботилась о трупе смельчака. Итальянец Монтинелли задохнулся в неисправном аппарате. Лейтенант Вейзель умер от раны в живот, полученной при прорыве засады, которую русские устроили в дренажном коллекторе порта. Тогда же, можно считать, погиб и бедняга Кессель, едва не раскрывший русским тайну сифонного входа. После того как фенрих Хаске подорвался, минируя насосную установку, фон Герн понял, что развязка приблизилась вплотную. Целую неделю он отсиживался с Грюнбахом в «биберхаузе», тянул время до круглой цифры - три. Три месяца, а точнее тринадцать недель, борьбы в тылу у русских должны были произвести впечатление на суеверных англосаксов. Новый шеф ни в чем не сможет упрекнуть фон Герна. Вишну и его ребята работали честно.
      Все потери - от Таубеншлага до Хаске - произошли за последние полмесяца, так что создавалось впечатление, будто русская контрразведка перешла в массированное наступление. Фон Герн был отчасти рад, что группа таяла так стремительно. Он готов был и сам поторопить события. Ему давно уже хотелось вывести быстроходный катер из гранитного убежища. Но тут нагрянул этот наглый и самодовольный бурш - Вальберг. Он привез категоричный приказ Гелена взорвать водонепроницаемую дверь № 27 в штреке «Магистральный» и готовиться к приему пополнения - новой группы «вервольфов», которую должны были высадить на альтхафенское побережье с подводной лодки их новые хозяева.
      Взорвать дверь - куда ни шло. Но оставаться в подземелье на новый срок - неведомо какой, работать с новыми людьми - неведомо с кем, уставшему «вервольффюреру» вовсе не улыбалось. Корветтенкапитан решил выполнить только первую часть приказа: дверь взорвать, а затем имитировать полный разгром группы «Вишну». Сделать это было нетрудно. Ульрих знал, что последняя пара - Грюнбах и этот странный поляк - с задания не вернутся. Он сам отрегулировал мину так, что любой поворот указателя часового механизма вызывал немедленный взрыв. Этот поляк подвернулся весьма кстати. Иначе бы в паре с Грюнбахом пришлось бы идти ему самому… Сложнее было отделаться от Вальберга. Старый «бранденбуржец» чуял опасность за добрую милю… Вот и сейчас он тревожно поглядывал то на фонарь в руках фон Герна, то на русский автомат, висевший на груди однополчанина.
      -Ну что, Георг, - сказал Ульрих как можно спокойнее. - Пока они работают, не подышать ли нам свежим воздухом? Тут неподалеку есть вентиляционный выход. Я иногда принимаю там воздушные ванны. Поверь, это совершенно безопасно. Выход так зарос кустарником, что ни одна собака туда не продерется… Я называю это местечко «Тиргартен-парк».
      Фон Герн поймал себя на том, что слишком долго уговаривает. Вальберг наверняка уже насторожился.
      -Хорошо, - согласился Георг после некоторого раздумья. - Иди первым. У тебя фонарь.
      Теперь и Ульрих заподозрил недоброе. Что у него на уме, у этого фальшивого барона? Держать его за спиной чертовски неуютно… Может быть, там, за Эльбой, рассудили: «мавр сделал свое дело…»? Фон Герн успокоился лишь тогда, когда они вылезли на поверхность в зарослях можжевельника.
      - Как говорил бедняга Кессель: «Подышим свежим воздухом через сигарету». - Ульрих усмехнулся, протягивая пачку Заячьей Губе.
      Вальберг занялся добыванием огня из отсыревшей зажигалки. Он сидел боком к фон Герну, и корветтен-капитан, не снимая автомата, всадил эмиссару под ребра четыре русские пули. Георг ткнулся лицом в подстилку из можжевеловых игл.
      Путь к мосту Трех Русалок был открыт!
 

В СВЕТЕ ЛИНЗОВЫХ ПРОЖЕКТОРОВ

      Соскочив с коробка, спичка долго шипела и наконец взорвалась желтым пламенем. Сулай никогда не курил в засадах. Но в эту последнюю ночь изменил давнему правилу. Мерзли колени и локти. В голове стоял неумолчный ткацкий шум. Сердце выстукивало бешеную румбу. Пылал лоб, горели щеки и ладони. Заболел…
      За войну Сулай болел редко. Он никогда не считал болезнь уважительной причиной. Рана - другое дело, да и то не всякая… «Окопный нефрит» мучил его третий год.
      Фляга с отваром спорыша опустела к полуночи. Глазам было жарко под припущенными веками. А из бетонного зева штольни тянуло сырым холодом. «Ничего, ничего… До утра продержусь, а там в баньку, - обманывал себя Сулай. - Там враз полегчает. Уж распарю-то поясницу». И он представлял, какую срубит баньку, когда дадут ему под начало заставу. И еще заведет он коней. Ведь пока будут государства, будут и границы. Пока будут границы - будут и кони…
 

* * *

 
      Световое пятно, освещавшее плечи и голову Грюнбаха, вдруг померкло, словно у подводного фонаря враз сели батареи. По тому, как заломило в затылке, Еремеев понял, что фонарь ни при чем: это темнеет у него в глазах. Кислородная смесь из дыхательного мешка всасывалась с трудом, легкие надрывались, голодная кровь бешено стучала в висках. Оресту даже показалось, что под маской выступила холодная испарина.
      «Загубник, - мелькнула тающая мысль. - Отпусти загубник!…»
      Челюсти, сведенные то ли холодом, то ли страхом, сдавили загубник так, что кислород едва цедился. Орест разжал зубы, и живительный эликсир хлынул в легкие. Спина Грюнбаха быстро приближалась. «Вервольф» неожиданно обернулся и резко потыкал большим пальцем вверх - всплывай! Не дожидаясь ответного сигнала «понял», Грюнбах взмахнул ластами и круто пошел к сводам тоннеля. Орест на всякий случай выставил ладони, опасаясь удара о бетон, но руки вдруг выскочили из воды и ощутили воздух. Еремеев с радостью стянул маску. Сквозь резину гидрошлема глухо пробивался голос Грюнбаха.
      -Сделаем передышку… Здесь воздушная подушка. Дальше уже такого не будет…
      Он направил фонарный луч в лицо напарника. Орест сощурился.
      -Послушай, парень, - начал Грюнбах. - Я видел тебя в подвале ратуши в форме русского офицера.
      Ты разбирал с помощниками архив магистрата… Я бы мог швырнуть в подвал гранату, и дело с концом… Но я… не хотел убивать. Я только открыл воду… Кажется, вы все выбрались… Я не убил ни одного русского! Я был здесь инструктором по подводному снаряжению… Я не стрелял и не взрывал… Скажи мне, меня не казнят? Я хочу жить надышать… Мы можем выйти на поверхность через штольню… Она рядом, метров через сто… Ты подтвердишь им, что я никого не убивал? Ты гарантируешь мне жизнь?!
      Грюнбах уже не спрашивал, он молил взглядом.
      Орест покусывал немеющие губы. Открыться? Что, если провокация?
      Немец отстегнул от пояса сумку с миной, осторожно выпустил из пальцев ремень, и сумка ушла в воду, на дно тоннеля. Туда же он отправил и тяжелый водолазный нож, окованный медью.
      -Я знаю Вишну. Он хитер, как тысяча дьяволов.
      Мина взорвалась бы, едва я дотронулся бы до часового механизма… Именно так он отправил к праотцам Хаске. Я сразу понял, что он повел двойную игру, когда признал в тебе этого… Как его? Фольксдойче Лозовски. Ты такой же Лозовски, как я гросс-адмирал Дениц. Не так ли?
      -Так! - отшвырнул болт Еремеев. - Я обещаю сделать все, чтобы тебе оставили жизнь. Слово офицера!
      Грюнбах сделал несколько глубоких вдохов. Подушка была слишком мала, чтобы вдоволь насытить легкие двух человек.
      -Значит, так, - не стал терять времени Грюнбах. - Штольня охраняется вашими людьми. Ты должен вынырнуть первым и крикнуть что-нибудь на русском…
      Орест кивнул и взял в рот загубник. Нырнули. Пошли вдоль ребристых тюбингов. Через несколько минут ведущий обернулся и направил луч фонаря вверх. Еремеев взбил воду ластами. Он стрелой вылетел на поверхность.
      -Не стреляйте, - крикнул лейтенант. - Свои! -
      И закашлялся, поперхнувшись водой.
      В штольню ударили четыре линзовых прожектора.
 

«ВОЛЬФРАМ» РАСПРАВЛЯЕТ КРЫЛЬЯ

      Теперь, когда во всем подземелье он остался один, на фон Герна напал никогда неведаный раньше страх темноты. Та самая темнота, которая полгода надежно скрывала его от чужих глаз, в которой он почти растворялся, обретая в ней нечто большее, чем душевный покой, пружинила теперь нервы, заставляла то и дело замирать, озираться, прислушиваться.
      Он пробрался в «биберхауз», открыл сейф, сжег шифр-блокноты, схемы подземных коммуникаций и планы альтхафенских катакомб. Из бумаг он оставил себе только два паспорта - один на мужское, другой на женское имя. Он прихватил также две русские каски, русский же автомат и остатки шоколадных запасов.
      У лаза в дюкер, ведущий под русло реки к мосту Трех Русалок, корветтенкапитан замешкался. К страху темноты прибавилась и боязнь тесного пространства. Последним усилием слабеющей воли Ульрих заставил себя влезть в полукруглый просвет между трубой газопровода и стенкой тоннеля. Он полз, с трудом протискивая крупное тело в узкой щели. Знакомый путь - обычно он преодолевал его за четверть часа - показался на этот раз бесконечным. Мешали каски и автомат. Не хватало воздуха. Фон Герн помнил правило, выведенное инструктором полка «Бранденбург» штандартенфюрером СС Тагером: не надо осторожничать в конце игры. Уж если ты игрок и бросил на карту жизнь, не пытайся взять ставку обратно. Фортуна не прощает трусости.
      Дюкер становился все теснее и теснее. Уж не просела ли кладка?! Не хватало застрять и задохнуться в этой трубе.
      Фон Герн наконец понял, что мешает ему ползти. Просто он стал толще из-за упрятанных под свитер общих тетрадей - походного дневника. Ульрих подбадривал себя тем, что будущую книгу о «вервольфах» он начнет с описания этой мрачной трубы, ведущей к спасительному катеру, к Сабине, к жизни без выстрелов и взрывов. Книгу «Воспоминания «вервольфа» он задумал еще в Ираке. Недавние мемуары Тагера в «Фигаро» - фон Герн успел прочитать несколько номеров - весьма укрепили его в мысли, что и его будущая книга пойдет хорошо - чего стоит только альтхафенское подполье! - принесет те деньги, на которые они с Сабиной смогут перебиться на первых порах. Черт побери, его мемуарами еще будут зачитываться так же, как и он, фенрихом, упивался воспоминаниями генерала Пауля фон Леттов-Форбека, героя Танганьики!
      Дюкер чуть расширился, и корветтенкапитан вполз в нижнюю камеру смотрового колодца. Он быстро взобрался по скобам в шкиперскую, уложил в катер каски и оружие. Однако автомат взял с собой и двинулся по скобам выше - к люку в каморку Сабины.
      Девушка сразу поняла, что предстоит им сегодня: час настал! Она отнеслась к этому спокойно, так, словно Ульрих и в самом деле пришел сообщить ей о вечерней прогулке на катере.
      Надо было дождаться темноты. Выход в море фон Герн назначил на час ночи. Именно назначил, как будто в подчинении у него была дюжина расторопных помощников. В этот вечер он призвал весь свой многолетний боевой опыт, опыт человека, привыкшего мастерски разрушать любые физические преграды на своем пути, хитроумно проникать в запретные зоны, исчезать и появляться, преследовать и уходить от погони. Кажется, впервые то, чему учили его в Карлсхорсте и «Бранденбурге», он обращал на личные цели…
      Ближе к полуночи Сабина сварила черный кофе и наполнила два литровых термоса. Фон Герн сам застегнул на ней «молнию» альпаковой куртки и затянул под нежным подбородком жесткий ремешок армейской каски. Под каску Сабина надела теплую беличью шапочку.
      Спустились вниз. Фон Герн растворил скрипучие дверки эллинга: в лицо пахнуло речной сыростью. Ролики, на которых стоял катер, от долгого бездействия заржавели, так что пришлось приналечь на корпус вдвоем, прежде чем, проскрежетав металлом по металлу, катер плюхнулся в воду. Ульрих подал Сабине руку и помог усесться в тесном кокпите. На малых оборотах с тихим - подводным - выхлопом корветтенкапитан вывел катер на середину реки. Оба берега едва просматривались в ночном тумане, и фон Герн порадовался: боги ему покровительствовали. А может быть, это родной город сам прикрывал их серой завесой. Была бы она поплотнее…
      Надвигался аванпорт: вислое железо кранов, башни элеватора, полузатопленный эсминец «Дортмунд» и шесть дремлющих у пирсов сухогрузов. Туман сгустился так, что фон Герн с трудом вывел катер на остатки боновых ворот. Все шло как нельзя лучше. Редкие огоньки Альтхафена дрожали уже за кормой. Катер огибал последний брекватер, когда луч корабельного прожектора, описав голубую «воронку», накрыл едва ползущий катер. Сабина тихо вскрикнула и вцепилась в планширь. Туман горел в пристальном свете слепяще ярко. Рука фон Герна сама толкнула сектор газа до упора. Взревел мощный мотор, и два водяных крыла выросли у катера по бортам. На вскинувшемся носу блистал неотступный прожекторный свет, взметенная вода сверкала радужно, словно в подсвеченном фонтане.
      Сабина вспомнила на секунду фонтан, который устроил отец в день шестисотлетия Альтхафена…
      -Пригнись! - крикнул ей фон Герн, и в то же мгновение с корабля ударил пулемет.
      Сабина слышала, как одна из пуль звонко щелкнула по каске Ульриха, и корветтенкапитан свалился ей на плечо. Катер швырнуло в сторону. Мотор протяжно взвыл и заглох.
      -Ульрих! Ульрих! - Сабина лихорадочно ощупывала лицо, шею, но крови нигде не было: должно быть, фон Герн был оглушен или контужен.
      Катер поплясывал на мелкой волне, звучно шлепал по воде носом… С корабля что-то кричали в мегафон по-русски. Луч по-прежнему бил в спины, высвечивая приборную панель ярко и резко - до последней заклепки. На глаза Сабине попалась алая пусковая рукоять, и она, недолго думая, рванула ее на себя точь-в-точь, как запускала мотор отцовского катера…
 

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

      В гарнизонном госпитале лейтенанту Еремееву поставили четыре диагноза: баротравма правого легкого, отравление кислородом, общее переохлаждение и двусторонняя пневмония. Первые три дня он провел в бреду и горячечном забытьи. Но пенициллин, морской воздух и молодость взяли свое. Вскоре Оресту принесли синий байковый халат и разрешили выходить в коридор. В первую же свою вылазку из палаты Еремеев встретил Сулая в таком же синем госпитальном халате. Капитан явно обрадовался встрече:
      -А я к тебе вчера наведывался… Дрыхнуть ты здоров!
      Боксерский бобрик на круглой сулаевской голове отрос и был зачесан на правую сторону.
      -Слыхал новость? - поправил зачес капитан. -
      В Москву поедешь… На учебу.
      Еремеев ошеломленно молчал. Ожидал всего, только не такого оборота…
      -Учись. Может, и впрямь из тебя что выйдет… Насчет сифона, это ты здорово раскусил… Будешь в Москве, съезди в Мытищи. Там семья Лозоходова живет.
      Адрес я дам. Скажи, мол, так и так: пал смертью храбрых, и все такое. Вещички сыну передай: часы, медали, портсигар… Помоги, чем сможешь, ясно?
      -Куда ясней.
      -И второе. Это уж моя личная просьба. Сходи в главное управление погранвойск. Разыщи там полковника Бай-Курдыева, передай письмецо от меня. Скажи, мол, от старшины Сулая. Он вспомнит.
      Медсестра в белом халате и белых гетрах прокатила тележку с кипой шинелей - на выписку! Она подошла поближе.
      -Кто Еремеев из седьмой палаты? Вам записка!
      Орест развернул тетрадный листок, пробежал не мецкие строчки: «Господин лейтенант! Если Вы сможете, спуститесь, пожалуйста, в приемный холл. Лотта Гекман».
      Еремеев сбежал по лестнице в вестибюль приемного отделения. Библиотекарша в длинном осеннем пальто прижимала к груди два свертка. Она застенчиво улыбалась:
      -Добрый день, господин лейтенант! Как вы себя чувствуете?
      -Спасибо, Лотта! Дела идут на поправку.
      Фрейлейн Гекман протянула пакет, из которого выпирали розовые альтхафенские яблоки.
      -Это вам, господин лейтенант. От меня. Здесь много витаминов. А это… - Лотта вручила Оресту второй сверток, весьма увесистый. - Это просил вам передать мой отец.
      В палате, присев на койку, Еремеев развернул оберточную бумагу. Старинный сифонный барометр на дощечке из красного дерева - тот самый, что висел некогда в читальном зале.
      Прибор этот с изящной U-образной трубкой обещал не только предсказывать погоду, но и напоминать Еремееву до самой старости о городе ночных дождей, врагов и друзей, объятых знаком Вишну, столь похожим на счастливую подкову.
      

ЛАГЕРЬ ДОЖДЕВОГО ЧЕРВЯ

О чем молчат бетонные сфинксы?

      Зрелище не для слабонервных, когда в лесных сумерках из смотровых щелей старых дотов и бронеколпаков выбираются, копошась и попискивая, летучие мыши. Рукокрылые твари решили, что эти многоэтажные подземелья люди построили для них и обосновались там давно и надежно. Здесь неподалеку от польского города Мендзыжеч обитает самая большая в Европе колония нетопырей - десятки тысяч. Но речь не о них, хотя военная разведка и выбрала в виде своей эмблемы силуэт летучей мыши… Речь о другом всеевропейском, а может быть, и всемирном рекорде: здесь, в бассейне трех рек - Одера, Варты и Обры расположено самое обширное подземное фортификационное сооружение - Reigenwurmlager - «Лагерь Дождевого Червя»…
      Об этой местности ходили, ходят и долго еще будут ходить легенды, одна мрачнее другой.
      "Начнем с того, - рассказывает один из первопроходцев здешних катакомб полковник Александр Лискин, - что вблизи лесного озера, в железобетонном коробе был обнаружен заизолированный выход подземного силового кабеля, приборные замеры на жилах которого показали наличие промышленного тока напряжением в 380 вольт. Вскоре внимание саперов привлек бетонный колодец, который проглатывал воду, низвергавшуюся с высоты. Тогда же разведка доложила, что, возможно, подземная силовая коммуникация идет со стороны Мендзижеча. Однако здесь не исключалось и наличие скрытой автономной электростанции, и еще то, что ее турбины вращала вода, падающая в колодец Говорили, что озеро каким-то образом соединено с окружающими водоемами, а их здесь немало…
      Саперы выявили замаскированный под холм вход в тоннель. Уже в первом приближении стало ясно, что это серьезное сооружение, к тому же, вероятно, с разного рода ловушками, включая минные. Говорили, что как-то подвыпивший старшина на своем мотоцикле решил на спор проехаться по таинственному тоннелю. Больше лихача не видели…"
 

* * *

 
      Что бы там не говорили, бесспорно одно: в мире нет более обширного и более разветвленного подземного укрепрайона, чем тот, который был прорыт в речном треугольнике Варта - Обра - Одер более полувека назад. До 1945 года эти земли входили в состав Германии. После крушения Третьего рейха вернулись к Польше. Только тогда в сверхсекретное подземелье спустились советские специалисты. Спустились, поразились протяженности тоннелей и ушли. Никому не хотелось затеряться, взорваться, исчезнуть в гигантских бетонных катакомбах, уходивших на десятки(!) километров к северу, югу и западу. Никто не мог сказать, с какой целью были проложены в них двупутные узкоколейки, куда и зачем убегали электропоезда по бесконечным тоннелям с бесчисленными ответвлениями, тупиками, что перевозили они на своих платформах, кто был пассажирами. Однако доподлинно известно, что Гитлер по меньшей мере дважды побывал в этом подземном железобетонном царстве, закодированным под названием "RL" - "Regenwurmlager" - "Лагерь дождевого червя".
      Зачем?
      Под знаком этого вопроса проходит любое исследование загадочного объекта. Зачем было сооружено гигантское подземелье? Зачем проложены в нем сотни километров электрофицированных железных дорог, и еще добрая дюжина всевозможных "зачем?" и "почему?"
 

"Мы нашли подземный крематорий…"

      
       Лишь в восьмидесятые годы была проведена углубленная инженерно-саперная разведка Лагеря силами тех советских войск, которые располагались тогда в этом районе Польши. Вот что рассказывал потом один из участников той подземной экспедиции техник-капитан Черепанов:
      " В одном из дотов мы по стальным винтовым лестницам спустились глубоко под землю. При свете кислотных фонарей вошли в подземное метро Это было именно метро, так как по дну тоннеля проходила железнодорожная колея. Потолок был без признаков копоти. По стенам - аккуратная расшивка кабелей. Вероятно, локомотив здесь двигала электроэнергия.
      Группа вошла в тоннель не в начале. Вход в него находился где-то под лесным озером. Вся трасса устремлялась на запад - к реке Одер. Почти сразу обнаружили подземный крематорий. Возможно, именно в его печах сгорели останки строителей подземелья.
      Медленно, с соблюдением мер предосторожности, поисковая группа двигалась по тоннелю в направлении современной Германии. Вскоре бросили считать тоннельные ответвления - их обнаружили десятки. И вправо, и влево. Но большая часть ответвлений была аккуратно замурована. Возможно, это были подходы к неизвестным объектам, в том числе к частям подземного города…
      В тоннеле было сухо - признак хорошей гидроизоляции. Казалось, с другой, неведомой стороны, вот-вот покажутся огни поезда или большого грузового автомобиля (автотранспорт тоже мог там двигаться)…
      Группа двигалась медленно, и через несколько часов пребывания под землей стала терять ощущение реально пройденного…
      Исследование законсервированного подземного города, проложенного под лесами, полями и речками, - задача для специалистов иного уровня. Этот иной уровень требовал больших сил, средств и времени. По нашим оценкам, подземка могла тянуться на десятки километров и "нырять" под Одер. Куда дальше и где ее конечная станция - трудно было даже предположить. Вскоре старший группы принял решение возвратиться…"
      Разумеется, без плана-схемы раскрыть тайны Лагеря дождевого червя невозможно. Что же касается замурованных тупиков, то специалисты считают, что там под охраной минных ловушек могут хранится как образцы секретной по тому времени военной техники, так и ценности, вывезенные из музеев оккупированных стран.
      В рассказе техника-капитана Черепанова вызывает сомнение только одно - "подземный крематорий, в котором сжигали тела строителей". Дело в том, что строили это фортификационное чудо не пленные рабы, а профессионалы высокого класса из строительной армии Тодта: инженеры-маркшейдеры, гидротехники, железнодорожники, бетонщики, электрики… Каждый отвечал за свой объект или небольшой участок работ, и никто из них не мог даже вообразить общие масштабы укрепрайона. Люди Тодта применили все технические новинки ХХ века, дополнив их опытом зодчих средневековых замков по части всевозможных ловушек и смертельных сюрпризов для непрошеных визитеров. Не зря фамилия их шефа была созвучна слову "смерть". Помимо полов-перевертышей, лазутчиков поджидали здесь и шнуровые заряды, взрывы которых заваливали тоннели, заживо погребая под тоннами песка вражеских диверсантов.
      Наверное, даже дивизию СС, занимавшую этот район, и ту выбрали по устрашающему названию - "Тоден копф" - "Мертвая голова".
      Тем не менее, ничто не может устрашить самодеятельных исследователей "нор" дождевого червя. На свой страх и риск они отправляются в лабиринт Тодта, надеясь на ошеломляющие открытия и счастливое возвращение, иногда через несколько суток.
      Мы с польским журналистом Кшиштофом Пилявским тоже не были исключением, и местный старожил - бывший танкист, а ныне таксист по имени Юзеф, захватив с собой люминесцентный фонарь, взялся сводить нас к одному из двадцати двух подземных вокзалов. Все они обозначались когда-то мужскими и женскими именами: "Дора", "Марта", "Эмма", "Берта"… Ближайший к Мендзыжечу - "Хенрик". Наш гид утверждает, что именно к его перрону прибывал из Берлина Гитлер, чтобы отсюда отправится уже по поверхности в свою полевую ставку под Растенбургом - "Вольфшанце". В этом есть своя логика - подземный путь из Берлина позволял скрытно покидать рейхсканцелярию. Да и до "Волчьего логова" отсюда всего лишь несколько часов езды на машине.
      Юзеф гонит свой "полонез" по неширокому шоссе на юго-запад от города. В деревушке Калава сворачиваем в сторону бункера "Шарнхорст". Это один из опорных пунктов оборонительной системы Восточного (Поморского) вала. А места в округе - идиллические и никак не вяжутся с этими военными словесами: холмистые перелески, маки во ржи, лебеди в озерцах, аисты на крышах, соснячки, горящие изнутри солнцем, косули бродят… Господь творил эту землю с умилением. Антихрист с не меньшим усердием прокладывал в ее недрах свои бетонные пути…
 

Визит к нетопырям

      Живописный холм с нестарым дубом на вершине был увенчан двумя стальными бронеколпаками. Их массивные кругловерхие цилиндры с прорезями походили на тевтонские рыцарские шлемы, "забытые" под сенью дубовой кроны.
      Западный склон холма обрывался бетонной стеной в полтора человеческих роста. В нее была врезана броневая гермодверь в треть обычной двери и несколько воздухозаборных отверстий, забранных опять же бронированными жалюзями. То были жабры подземного монстра… Над входом надпись, набрызганная из баллончика с краской: "Welcame to hell!" - "Добро пожаловать в ад!"
      Под пристальным оком пулеметной амбразуры флангового боя подходим к броневой дверце и открываем ее длинным специальным ключом. Тяжелая, но хорошо смазанная дверь легко распахивается и в грудь тебе смотрит еще одна бойница - фронтального боя. "Вошел без пропуска - получи автоматную очередь" - говорит ее пустой немигающий взгляд. Такова камера входного тамбура. Когда-то ее пол предательски переворачивался на шарнирах и незваный гость летел в каменный мешок, как это практиковалось в средневековых замках. Теперь полик надежно закреплен, и мы сворачиваем в узкий боковой коридорчик, который ведет внутрь бункера, но через несколько шагов прерывается главным газовым шлюзом. Выходим из него и попадаем в блок-пост, где караул проверял когда-то документы всех входящих и держал под прицелом входную гермодверь. Только после этого можно войти в коридор, ведущий в боевые казематы, прикрытые бронекуполами. В одном из них до сих пор стоит ржавый скорострельный гранатомет, в другом размещалась огнеметная установка, в третьем находились тяжелые пулеметы… Здесь же «каюта» командира - «фюрер-раум», перископные выгородки, радиорубка, хранилище карт, туалеты и умывальник, а также замаскированный запасной выход.
      Этажом ниже - склады расходных боеприпасов, цистерна с огнесмесью, камера входной ловушки, она же карцер, спальный отсек для дежурной смены, фильтро-вентиляционная выгородка… Здесь же и вход в преисподнюю: широкий - метра четыре в диаметре - бетонный колодец отвесно уходит вниз на глубину десятиэтажного дома. Луч фонаря высвечивает на дне шахты воду. Бетонная лестница спускается вдоль шахты крутыми узкими маршами.
      Тут сто пятьдесят ступенек, - сообщает Юзеф. Мы идем за ним с замиранием сердца: что внизу? А внизу - на глубине 45 метров высокосводый зал, похожий на неф старинного собора, разве что собранный из арочного железобетона. Шахта, вдоль которого вилась лестница, обрывается здесь для того, чтобы продолжиться еще глубже, но уже как колодец, почти до краев заполненный водой. Есть ли дно у него? И для чего вздымается нависающая над ним шахта аж до казематного этажа? Юзеф не знает. Но он ведет нас к другому колодцу, более узкому, прикрытому крышкой люка. Это источник питьевой воды. Можно хоть сейчас зачерпнуть…
      Оглядываю своды здешнего аида. Что видели они, что творилось под ними? Этот зал служил гарнизону «Шарнхорста» военным городком с тыловой базой. Здесь в главный тоннель, как притоки в русло «впадали» двухярусные бетонные ангары. В них размещались две казармы на сто человек, лазарет, кухня, склады с продовольствием и амуницией, электростанция, топливохранилище. Сюда же через шлюзовую противогазовую камеру подкатывали и вагонеточные поезда по ветке, уходящей к магистральному тоннелю на вокзал «Хенрик».
      - Пойдем на вокзал? - Спрашивает наш провожатый.
      Юзеф ныряет в невысокий и неширокий коридор, и мы за ним. Пешеходная потерна кажется бесконечной, идем по ней ускоренным шагом уже четверть часа, а света в конце тоннеля не видно. Да и не будет здесь никакого света, как, впрочем, и во всех остальных “норах Дождевого червя”.
      Только тут замечаю, как продрог в этом стылом подземелье: температура здесь постоянная, что летом, что зимой +10 С. При мысли под какой толщей земли тянется наша щель-тропа и вовсе становится не по себе. Низкий свод и узкие стены сжимают душу - выберемся ли отсюда? А если обрушится бетонное перекрытие, а если хлынет вода? Ведь более полувека все эти конструкции не знали ни ухода, ни ремонта, а ведь они сдерживают и чудовищное давление недр, и напор грунтовых вод…
      Когда на кончике языка уже завертелись слова - «Может, вернемся?», узкий ход, наконец, влился в широкий транспортный тоннель. Бетонные плиты составляли здесь подобие перрона. Это и был вокзал «Хенрик» - заброшенный, пыльный, темный… Сразу же вспомнились те станции берлинского метрополитена, которые до недавних лет пребывали в подобном же запустении, поскольку находились под стеной, рассекавшей Берлин на восточную и западную части. Их было видно из окон голубых экспрессов - эти каверны застывшего на полвека времени… Теперь, стоя на перроне «Хенрика», нетрудно было поверить, что рельсы этой ржавой двупутки добегают и до берлинского метро.
      - Вон туда уехал ваш старшина на мотоцикле, - махнул Юзеф рукой в темный зев магистрального тоннеля.
      - Как же он втащил сюда мотоцикл?
      - А тут в полутора километрах есть село Высокое. Там и находится въезд под землю…
      Ученые-оккультисты Третьего рейха разрабатывали теорию так называемой Полой Земли. Они утверждали и нацистские бонзы верили, в то, что «внутри нашей планеты существует пространство, пригодное для полноценной жизни. Там есть подземные реки, леса и даже светило, подобное Солнцу». Пути туда ведут через систему горных пещер в Гималаях, в Андах и на Тибете. Есть особый вход и в ледниках Антарктиды. Возможно, и Лагерь Дождевого Червя - попытка достичь обетованного царства с помощью новейших технологий подземстроя и метрополитена.
      Всего на линии Одер-Варта-Обра были возведены к 1939 году тринадцать таких фортов, как «Шарнхорст»: «Людендорф», «Роон», «Мольтке», «Шиль», «Нетельбен», «Лютцов», «Йорк», «Гнейзенау», «Фрезен», «Ян», «Керкер», «Лейцман». Внутри каждого форта по три этажа, внутри каждого этажа - бетонный лабиринтик из отсеков, коридоров, лестниц, казематов, комнат (больше похожих на каменные мешки или камеры) для вахты, офицеров, радиорубка, командира, кухня, умывальник с туалетом, машинное отделение, боевые капониры, газовые шлюзы. Два запасных выхода (полукруглые колодцы с лазом из нижнего этажа. Скоб-трап выводил из узкой полукруглой забетонированной щели на поверхность).
      Огнедышащие купола - для собственной обороны. Огнеметное дуло не выступало на поверхность земли, также, как и гранатометы. Стационарные огнеметы выбрасывали до 6 литров огнесмеси в секунду в радиусе 40-50 метров.
      - А теперь заглянем к нетопырям… - Предложил Юзеф.
      Мы сворачиваем в боковой ход. Вскоре под ногами захлюпали лужи, по краям пешеходной дорожки тянулись водоотводные канавки - идеальные поилки для летучих мышей. Луч фонаря прыгнул вверх, и над нашими головами зашевелилась большая живая гроздь слепленная из костлявокрылых полуптиц-полузверьков. Холодные мурашки побежали по спине - экая пакость, однако! Даром, что полезная - комаров жрет.
      Говорят, души погибших моряков вселяются в чаек. Тогда души эсэсовцев должны обращаться в летучих мышей. И судя по количеству гнездившихся под бетонными сводами нетопырей - вся дивизия «Мертвая голова», бесследно исчезнувшая в 1945-ом в мезерицком подземелье, до сих пор укрывается от солнечного света в виде рукокрылых тварей.
      Прочь, прочь отсюда и как можно скорее!
      

Тайны мезерицких озер

      
       Мезерицкий укрепленный район раскинулся в озерном краю. Инженеры строительной армии Тодта превратили в военные объекты и реки, и озера. До сих пор в здешних лесах можно наткнуться на непонятного назначения шлюзы, гидрозатворы, каналы, водосбросы…
      Лет десять назад полковник Лискин вместе с командиром одной рот Мендзыжечского гарнизона капитаном Гамовым обследовали самое большое здешнее озеро.
      «Сели в лодчонку, - делится своими впечатлениями Лискин, - и, поочередно меняясь на веслах, за несколько часов обогнули озеро. Мы шли в непосредственной близости от берега. С восточной стороны озера возвышались несколько мощных, уже поросших подлеском, холмов-терриконов. Местами в них угадывались артиллерийские капониры, обращенные фронтом на восток и юг. Удалось заметить и два, похожих на лужи, маленьких озерка. Рядом возвышались щитки с надписями на двух языках "Опасно! Мины!"
      - Терриконы видите? Как египетские пирамиды. Внутри них разные потайные ходы, лазы. Через них из-под земли наши радиорелейщики при обустройстве гарнизона доставали облицовочные плиты. Говорили, что "там" настоящие галереи. А что касается этих лужиц, то по оценке саперов это и есть затопленные входы в подземный город, - сказал Гамов и продолжал:
      - Рекомендую посмотреть еще одну загадку - остров посреди озера… Несколько лет назад часовые маловысотного поста заметили, что этот остров на самом деле не остров в обычном понимании. Он плавает, точнее, медленно дрейфует, стоя, как будто на якоре.
      Я осмотрелся. Плавающий остров порос елями и ивняком. Площадь его не превышала пятидесяти квадратных метров, и, казалось, он действительно медленно и тяжело покачивается на черной воде тихого водоема.
      У лесного озера было и явно искусственное, юго-западное и южное продолжение, напоминающее аппендикс. Здесь шест уходил в глубину на два-три метра, вода была относительно прозрачной, но буйно растущие и напоминающие папоротник водоросли совершенно закрывали дно. Посреди этого залива сумрачно возвышалась серая железобетонная башня, явно имевшая когда-то специальное назначение. Глядя на нее, я вспомнил воздухозаборники московского метро, сопутствующие его глубоким тоннелям. В узкое окошко было видно, что и внутри бетонной башни стоит вода.
      Сомнений не было: где-то подо мной подземное сооружение, которое зачем-то потребовалось возводить именно здесь, в глухих местах под Мендзижечем.»
 

* * *

 
      А возводить его понадобилось именно затем, зачем был создан весь укрепрайон: для того чтобы навесить мощный замок на главную стратегическую ось Европы - Москва-Варшава-Берлин-Париж. За сотню километров до сердца Германии и был создан этот бронежелезобетонный щит.
      Китайцы построили свою Великую стену, дабы на тысячи ли прикрыть границы Поднебесной империи от вторжения кочевников. Немцы сделали почти то же самое, воздвигнув Восточный вал - Ostwall, с той лишь разницей, что проложили свою "стену" под землей. Сооружать ее они начали еще в 1927 году и только через десять лет закончили первую очередь.
      По замыслу германских фортификаторов подземелья Восточного вала должны были стать новейшим словом в военно-инженерном искусстве и превзойти знаменитую линию Мажино. Это по сути дела первая попытка осуществить фантастическую идею «войны машин» при помощи автоматов, гранатометов, и стационарных огнеметов, бронированных казематов для орудий вооруженных противотанковых орудий и, наконец, тяжелых бронированных батарей. Более того, Мезерицкий укрепленный район строился для ведения боевых действий в условиях общеевропейской химической войны. Поэтому все наружные сооружения были тщательно герметизированы, а в каждом бункере-форту были установлены мощные вентиляционно-фильтровальные станции.
      Полагая отсидеться за этим «неприступным» валом, гитлеровские стратеги двинулись отсюда сначала на Варшаву, а потом на Москву, оставив в тылу, захваченный Париж. Итог великого похода на восток известен. Натиск советских армий не помогли сдержать ни противотанковые «зубы дракона», ни бронекупольные установки, ни подземные форты со всеми их средневековыми ловушками и наисовременнейшим оружием.
      В зиму сорок пятого бойцы генерала Гусаковского проломили этот «непроходимый» рубеж и двинулись напрямую к Одеру.
      Окончилась война. При Контрольном Совете союзников был учрежден отдел по поиску спрятанных нацистами предметов искусств. Отдел возглавил полковник Л. Зорин, будущий министр внешней торговли СССР. Один из офицеров этого отдела Сергей Сидоров так описывал визит в Мезерицкое подземелье в 1955 году: «Прибыли в Познань, а оттуда в Мендзыжеч. Местные жители сообщили в советскую комендатуру, что специальная часть СС занималась незадолго до прихода Красной Армии завозом и размещением в подземельях каких-то ящиков… Мы проникли в один из бункеров и после тщательных поисков обнаружили глубоко под землей хорошо замаскированную комнату, закрытую со всех сторон монолитными железобетонными плитами… Что увидели? Повсюду валялись разбитые ящики. На мокром полу валялись осколки хрусталя и фарфора. Находили множество старинных монет. Когда вскрыли один из больших ящиков, нашли в нем иконы, графику, акварели, резьбу, предметы искусства, которые, как оказалось, гитлеровцы вывезли из музеев Варшавы, Кракова, Познани, Гданьска и дворца в Вильнюсе. О нашей находке сообщили тов. Зорину. По его указанию мы упаковали сокровища польской культуры и перевезли на ближайшую железнодорожную станцию. Оттуда спецпоезд доставил их в Москву. Там все эти вещи прошли тщательную реставрацию и в 1956 году были возвращены в Польшу».
 

* * *

 
      … А здесь, под Мендзыжечем, бился с «Мертвой головой» танковый батальон майора Карабанова, который сгорел в своем танке. Памятник нашим бойцам у деревни Калава не посмели сломать новоявленные экстремисты. Его молча охраняет мемориальная «тридцатьчетверка», даром что теперь она осталась в тылу у НАТО. Пушка ее смотрит на запад - на бронекупола бункера «Шарнхорст». Старый танк ушел в глубокий рейд исторической памяти. По ночам над ним кружат летучие мыши, но иногда на его броню кладут цветы. Кто? Да те, кто еще помнит тот победный год, когда эти земли, изрытые «дождевым червем», и все равно благодатные, снова стали Польшей.
      
      
      
 

УЗНИКИ ЗАМКА ВЮРЦБУРГ

      
 

Из записок интернированных моряков

 
      Весной и в начале лета 1941 года Балтийское море было пустынно. Шла вторая мировая война, и с просторов Балтики исчезли флаги Польши и Норвегии, Эстонии, Дании, Латвии, Литвы… Море, омывавшее берега 14 государств, старинное торжище всей Европы, стало внутренним озером “Третьего рейха”. Лишь шведские рудовозы пересекали его с севера на юг, везя сырье для крупповских сталеплавилен, да советские сухогрузы шли с востока на запад, доставляя в Германские порты кубанскую пшеницу. Подписанный в августе 1939 года договор о дружбе и ненападении между СССР и Германией обязывал обе стороны к взаимным поставкам сырья и оборудования. Не чуя беды, в Штеттин и Данциг направлялись пять советских теплоходов “Хасан”, “Потанин”, “Волгалес”, “Днепр”, “Эльтон”… Уходили морями в рейс на пару недель, вернулись - через четыре года, да и то не все…

«Мы сами шли в свой плен…»

       Из записей капитана теплохода “Хасан” Х. А. Балицкого:
      “Перед выходом из Ленинграда в фашистскую Германию мы не получили никаких официальных указаний или предупреждений на случай войны…
      Шли в Штеттин с полным грузом зерна. Обратно должны были доставить оборудование для крейсера “Лютцов” (недостроенный крейсер был получен СССР из Германии в порядке взаиморасчетов за поставки продовольствия. Названный “Петропавловском”, он так и не вступил в строй боевых кораблей до конца войны)”.
      Из записей моториста теплохода “Волголес” Л. Мартюкова: “Море ясное, солнечное, безмятежное… По всем горизонтам - ни дымка. Такое впечатление, что мы одни на всей Балтике… Вдруг - гул авиационных моторов. Над нами два истребителя с черными крестами. Облетели и ушли в сторону германского берега. Кто мог подумать, что это - прелюдия к предстоящим испытаниям?!
      В устье Одера, где расположен Штеттинский порт, мы входили не в первый раз. Еще совсем недавно на берегах реки пестрели зонты баров и кафе, гремела музыка, играли духовые оркестры, прогуливались парочки… Теперь же тут и там сновали военные грузовики, зонты и летние навесы ресторанов заменили маскировочные сети. Из-под них смотрели в сторону моря длинные хоботы дальнобойных башенных батарей…
      Мимо проходили пароходы. Их палубы были загромождены военной техникой, битком набиты солдатами. Они с любопытством рассматривали наш красный флаг. Судя по всему рейсы этих транспортов были недолги. Они шли в сторону4 наших границ… Теперь страшно об этом подумать - мы сами шли в свой плен…
      Хмурый и вопреки обыкновению неразговорчивый лоцман, привел наш теплоход к стенке портового элеватора.
      Капитан А. Балицкий: “В Штеттине мы выгрузились довольно быстро. А вот с загрузкой металла начались необъяснимые проволоки. Задержаны портовые власти объясняли нехваткой рабочих рук, вследствие войны. Неподалеку стояли другие советские суда. Я обменялся мнениями с их капитанами. Все они, как и я подозревали что-то недоброе.
      В мою каюту постучался бригадир немецких грузчиков. Старый знакомец - мы звали его попросту Вилли - сказал мне встревожено:
      - Я коммунист и прошу мне верить. Гитлер скоро нападет на Советский Союз. Побыстрее уходите домой.
      Легко сказать - побыстрее… Я установил круглосуточное наблюдение своих помощников за акваторией порта, и поручил им записывать название каждого уходящего в море немецкого судна, осадку его, палубный груз. Их доклады подтверждали самые худшие опасения: шла массированная переброска войны на восток.
      Я обратился к представителю нашего торгового флота в Штеттине Иванову и просил его принять меры к скорейшему отозванию “Хасана” из Штеттина.
      - Не надо паники, - заявил он. - Никакой войны не будет!
      Я сильно сомневался в его ответе, поэтому запечатал в пакет данные наблюдений и свои выводы, а пакет передал помполиту Купровичу, который возвращался на “Таллине” в Ленинград. Увы, этот теплоход был перехвачен немцами в Гдыне, и Купрович успел сжечь мое донесение…
      Старший механик т/х “Хасан” А. П. Устинов: “Капитан Балицкий дал мне указание держать главный двигатель в 5-минутной готовности для экстренного выхода из порта.
      А мимо нас шныряли катера с офицерами, которые внимательно осматривали наши суда. Бал суббота 21 июня 1941 года”…
      Надо же такому случиться, что три моряка с “Волголеса” за несколько часов до начала войны отправились на прогулку в город.
      Моторист Л. Мартюкова: “Мы заглянули в кинотеатр на документальный фильм “Победа на западе”. В фойе рассматривали выставку, разговаривая, естественно по-русски. Немцы прислушивались и смотрели на нас с настороженным удивлением…
      Фильм жестокий до откровения. Гибнет французский крейсер. Штормовое море разбросало спасающихся моряков по волнам. Но тут появляются немецкие катера-охотники и бьют из пулеметов по тем, кому удалось зацепиться за плавающие предметы. Поразил кадр - тела убитых моряков плавают, среди всплывшей глушеной рыбы. И стая чаек над ними.
      Жестоко. Бесчеловечно. Мы уходили с сеанса потрясенные. Кто из нас мог предполагать, что через несколько часов эта тупая бесчеловечность обрушится и на нас?!
      В воскресенье 22 июня мы собирались отправиться в шлюпке на городской пляж…
 

С корабля, но не на бал…

       Старший механик “Хасана” А. Устинов:
      “22 июня 1941 года в 6 часов утра ко мне зашли соседи - капитан сошвартованного борт о борт с нашим пароходом “Эльтон” И. Филиппов и старший штурман Ю. Климченко. Они тайком от немецких патрулей пролезли через натянутые тросы и оказались в кормовой надстройке, где расположена моя каюта. Оба очень встревожены - только что подслушали немецкое радио: Гитлер в своей речи обвиняет СССР в вероломстве и всячески угрожает. Я пригласил их пройти к нашему капитану - Балицкому. Но едва мы вышли на шлюпочную палубу, как патруль, шедший по причалу, потребовал, чтобы “эльтонцы” вернулись на свой пароход. Я же позвонил Балицкому в каюту…
      Вскоре там состоялся “совет в Филях”. Мы - первый помощник Гребенин, старший штурман Никитин и я получили распоряжение сжечь все секретные документы вместе с уставом ВМФ. “Секреты” жгли в гальюне, а стенгазеты, папки с протоколами всевозможных собраний - бросили в топку судового котла. Едва я швырнул последнюю охапку в пламя, как по решетчатым трапам машинного отделения загрохотали кованные сапоги. Это ворвались военные моряки, привлеченные бумажным пеплом, летящим из трубы”…
      Капитан “Хасана” Х. Балицкий:
      “Едва я очистил свой сейф от “секретов”, как ко мне постучался судовой радист Е. Рудаков:
      - Товарищ капитан, я могу проникнуть в опечатанную радиорубку через запасную дверь и дать радио в Ленинград о нашем положении…
      Я не успел ему ответить: в каюту ввалился немецкий солдат и потребовал, чтобы я вышел на палубу и его офицеру. Пришлось стать в позу:
      - Здесь я капитан, и если офицер хочет меня видеть, пусть сам поднимется сюда! Тогда вошли еще двое солдат и под дулами автоматов вывели меня к офицеру. Тот потребовал, чтобы я спустил флаг. Я заявил, что это насилие, и никто из моих моряков не станет этого делать. Немцы сами спустили наш флаг. Мы стояли, стиснув зубы. У нас не было сил противостоять им…”
      Моторист Л. Мартюков:…“Нас сгоняли с нашего “Волголеса” под рычащие крики “Раус унд раус!” На причале уже стояли крытые тюремные грузовики. А наш капитан Л. Новодворский подошел к гестаповскому офицеру, руководившему захватом теплохода и, как ни в чем не бывало, предложил:
      - Господин офицер, у нас готов обед, разрешите команде принять пищу!
      - Что-оо?! - Взъярился гестаповец. - Вас покормят там, куда привезут!
      А привезли нас в штаттинскую тюрьму. С корабля да не на бал… Тюрьма особого разряда. В ней содержались пленные польские, французские, датские генералы и старшие офицеры. Нас поместили в общую камеру с зарешеченный стеной. Сникли было духом, да наш кок Миша Мудров умудрился прихватить с собой гитару. Ударил по струнам: “Эх, Андрюша, нам ли жить в печали!” А потом привезли ужин на дребезжащей тележке. Выдали по миске “зупе” - мучной баланды да по 150-200 граммов эрзац-хлеба… Эх, не раз мы еще вспоминали тот обед, который остался на родном “Эльтоне”. Неужто, немцы слопали?”
      Старший механик т/х “Хасан” А. Устинов:
      “Экипажи всех захваченных судов - а это 250-270 человек - разместили в бараках лагеря Бланкенфельд. Мы жили общей надеждой на то, что на рано или поздно обменяют на немецких моряков, интернированных в СССР. (Их было гораздо меньше, чем советских в Германии. Только благодаря гражданскому мужеству начальника Рижского порта, запретившего немецким судам покидать Ригу 21 июня 1941 года, несколько экипажей попали в руки советских властей. - Прим. публ.). И вскоре - в начале августа первого года войны - 60 моряков, прибывших в Штеттин для приемки шаланд землечерпального каравана, были погружены в автофургоны и отправили к болгаро-турецкой границе на обмен. С нетерпением ждали и мы своего часа…
 

Красный хлеб

      В маленький баварский городок Вайсенбург осенью 41-го года доставили шесть экипажей с интернированных советских судов “Хасан”, “Волгалес”, “Днестр”, “Магнитогорск”, “Эльтон” и “Каганович”. Их разместили в старинном замке Вюрцбург, расположенном на вершине горы. Он и сейчас там стоит, привлекая внимания туристов: высокие башни, отвесные стены, глубокие рвы, подъемный мост… Но интернированным морякам было не до экзотики. Из всех смертных моряки, привыкшие к постоянному движению, и необозримому пространству морей, хуже всего переносят заключение в камерах.
      Капитан т/х “Хасан” Х. Балицкий:
      “На этой почве у некоторых из нас стали проявляться своеобразные “заскоки”. Одни совершенно по-детски мечтали: “Эх, была бы у меня шапка-невидимка да ковер-самолет!” Другие всерьез обсуждали побег с помощью воздушного шара… Впрочем, вызревали и более серьезные проекты. Но об этом чуть позже”.
      Морально-психологические тяготы усугублялись муками голода. Кормили с расчетом на то, чтобы довести людей до животного состояния, когда за корку хлеба и лишнюю миску баланды человек пойдет на что угодно.
      Старший механик т/х “Хасан” А. Устинов:
      “Всю жизнь знал, что есть два вида хлеба - черный и белый. В Вюрцбурге мы все открыли для себя красный хлеб - он был испечен из свекольного жмыха. Очень скоро мы все превратились в жалких доходяг.
      По международным законам интернированные граждане не должны привлекаться к принудительным работам. Совет капитанов сразу же заявил администрации тюрьмы: работать на фашистскую Германию не будем. Немцы, стараясь выдержать букву закона, стали принуждать нас к работам голодомором. Мы ели любую траву, почки с деревьев, кору… Появились первые покойники. Тогда пошли на компромисс: пойдем на работы, которые не носят прямого военного характера. Так нас стали водить вниз - в город, на лесопилку. Там мы сколачивали ящики для снарядов. Потом нас привлекли к изготовлению знаков различия - погон, эмблем, нашивок. Нет худа без добра. Наш радист, Женя Рудаков смотал из нитей металлической канители несколько индукционных катушек и смастерил примитивных детекторный приемник. Тайком пронесли его в замок. Теперь мы могли слушать берлинское радио. Среди нас были моряки, которые знали немецкий. По подтексту сообщений Геббельса угадывали истинное положение на фронтах. А потом стали принимать и сводки Информбюро из Москвы. Распространяли новости в экипажах. Самое главное - наш Ленинград, где жили наши семьи, вовсе на захвачен, как нам тут внушали. Он держится! Держались и мы…”
 

“Мореходка замка Вюрцбург ”

      Капитан т/х “Хасан” Х. Балицкий:
      “Кормить стали чуть лучше. Но все равно голод мучает по-прежнему… На мощеном дворе замка растут несколько деревьев, между проволочным заграждением пробивается зелень. Весной 42-го года голодные люди объели все почки на липах, ели одуванчики, крапиву… Чтобы отвлечь мыслей о еде, поднять дух, занять людей, мы - мои коллеги-капитаны С. Дальк, М. Богданов, Л. Новодворский, И. Филиппов, С. Ермолаев и я - создали курсы штурманов. Капитаны и механики читают лекции по морским дисциплинам, а в перерывах получаем от курсантов трогательную “зарплату” - сигаретный окурок величиной с ноготь, который тут же пускается по кругу…
      Экзаменационная комиссия выдала успешно сдавшим испытания временные дипломы, которые потом, с возвращением на родину, были утверждены Министерством Морского флота, и несколько выпускников мореходки замка Вюрцбург” долгие годы водили свои суда в моря и океаны…
      …Еще мы стали переводить английские книги на русский язык. Немецким - в знак протеста - никто не занимался, хотя это в чем-то и облегчало бы нашу жизнь. Так мы перевели бесценную для моряков и авиаторов “Последнюю экспедицию Уоткинса на Гренландию”. Жаль, что в русском варианте она до сих пор не издана, а ведь рукопись сохранилась…
      …В крепости кроме советских моряков, содержались отдельно от нас интернированные чехословаки. Однажды, когда наши камеры уже заперли на ночь, мы услышали необычный шум во дворе и выстрелы… Утром узнали - несколько чехов попытались бежать. Они спустились со стен, но не смогли выбраться из глубокого рва, окружавшего замок. Так их всех и расстреляли. Мы поняли, в одиночку и даже группами предпринимать какие-либо действия безнадежно. Надо сплачиваться, серьезно организовываться…”
      Так возник подпольный комитет сопротивления. Кроме капитана Балицкого в него вошли старший механик Устинов, капитан Дальк, старпом Иконников, радист Рудаков и еще несколько человек. Сначала их акции носили чисто агитационный характер: распространяли среди моряков те новости с фронтов, которые удавалось перехватить из эфира. Уже за одно это всем комитетчикам грозила смертная казнь. Но они готовились к большему…
      Старший механик т/х “Хасан” А. Устинов:
      “В августе 42-го в замок были доставлены пленные генералы и старшие офицеры Советской Армии. Чтобы мы их не видели, нас загнали по камерам, затемнили окна, а общий коридор перегородили кирпичный стеной. Все же нам удалось выглянуть во двор. Уж на что мы были доходяги, а эти вообще походили на скелеты, обтянутые кожей. Мы просто ужаснулись их изможденному виду…” Решили наладить с ними связь и слегка подкормить. По инициативе комитетчиков моряки стали урезать свои и свои скудные хлебные пайки. Те, кто ходил в город на работы, мастерили деревянные портсигары, игрушки и обменивали их у бюргеров на хлеб, с риском быть замеченными охраной. Но как передать провизию пленным генералам и офицерам? Ведь нас разделяла глухая кирпичная стена. Никаких контактов. Полная изоляция. Однако уборная во дворе была общей. Сначала водили нас, потом выпускали их… Вот тут-то и нашли “канал передачи”. Хлеб и картофелины укладывали в матерчатую сумку, а потом, просунув ее в “очко”, подвешивали посылку на вбитый гвоздь. Тем же путем сумка возвращалась. Вместе с хлебом передавали и информацию радио Москвы.
      Капитан Дальк вычеркнул по памяти карту Европы и наносил приблизительное расписание фронтов”.
 

Шуба Бисмарка не согреет 6-ю армию.

       Старший механик А. Устинов: “Гибель 6-ой немецкой армии под Сталинградом резко отразились на настроении немцев. По всей Германии начался сбор теплых вещей. Газеты сообщили, что на зимние нужды войне в России пожертвована историческая реликвия - шуба Бисмарка. Солдат из охраны мрачно сказал: “Эта шуба уже не согреет, 6-ую армию”. Даже по этой реплике ясно - победа будет за нами!
      …Переписка с пленными генералами велась по весьма изощренной схеме. Бумажные полоски с необходимой информацией скручивались в трубочку и вставлялись в заранее просверленный деревянный клинышек, который вдавливался в землю под деревянным писсуаром в углу внутреннего двора. Знающий офицер-связной извлекал “почту” и возвращал колышек с ответным посланием. Так мы узнали, что среди военнопленных был генерал-лейтенант М. Лукин яростный противник предателя А. Власов. Лукин и его сотоварищи обрабатывали переданные им сводки, комментировали их как военспецы, и передавали обратно. Еще они писали воззвания ко всем советским военнопленным не вступать во власовские формирования ни под каким видом. А мы передавали их обращения в окрестные лагеря. Помогал нам в этом экипаж гозогенераторного грузовика, который периодически приезжал в Вюрцбург из Нюрнберга. За рулем сидел мобилизованный немецкий датчанин, а кочегаром, грузчиком и помощником у него был наш соотечественник расконвоированный инженер Маркин. Вот он-то и разводил послания генерала Лунина…”
      Побег? Побег! Побег…
      Несколько раз узники замка Вюрцбург готовили побеги моряков. Бежали Сысоев, Шанько, Круликовский. Им удалось выскользнуть из горной тюрьмы, подобно героям авантюрных романов, им удалось даже пересечь весьма неширокий в этих местах Дунай, но пройти незамеченными через густо населенную Баварию, без карт, без знания языка было невозможно. Всех беглецов изловили и отправили в лагеря с ужесточенным режимом. И все-таки они продолжали рваться к своим…
      Старший механик т/х “Хасан” А. Устинов:
      “Наши генералы попросили нас помочь бежать двум офицерам - подполковнику Н. Власову и А. Родных. Оба - летчика, оба Герои Советского Союза, ребята отчаянные и отважные. Такие до своих точно доберутся. И мы взялись за подготовку. Продумали все до мелочей. Наш боцман добыл на фабрике, где мы работали, сорок метров крепкого троса типа лаглиня, свернул в “бухточку” и спрятал в большой термос с брюквенным супом. Термос приносили из замка и уносили обратно двое моряков на крепкой палке. Охрана ничего не заметила. В одну из ночей боцман сплел на тросе муссинга - специальные узлы для удобного прихвата. По этому концу летчики должны были спуститься по высоченной стене в ров. Чтобы их не постигла участь чехов, в ров надо было сбросить еще одну веревку. За это взялся наш третий механик, который заранее разобрал крышу на чердаке фабрике. В ночь побега он обязан был вытянуть летчиков изо рва и помочь им скрыться в перелеске Штурман сумел скопировать карту Баварии. Из кладовой наших вещей незаметно похитили подходящие по размерам костюмы, ботинки, шляпы, макинтоши. Собрали увесистую сумку с хлебом, картошкой и сигаретами. Самое сложное выполнили матросы Шулепников, Свирин и Леонов. Они в течение двух месяцев незаметно разбирали в кирпичной стене лаз. Это в помещении где почти постоянно пребывали люди! Мусор они горстями уносили за печку… Наконец, проход был готов, и мы назначили ночь побега. Последняя проверка у офицеров проводилась в 24. 00. Как только она закончилась, Власов и Родных перебрались на нашу сторону. Но дверь из комнаты с проломом в стене оказалась запертой на ключ. Срочно изготовили отмычку и открыли ее. Обнялись на радостях. Ну, ребята - вперед!
      Нервы у всех перенапряглись, ведь два месяца готовились! Летчики быстро переодевались в наши макинтоши. Вдруг раздался истошный крик - кричал врач-поляк с той, генеральной половины: “Алярм! Алярм! Советы побегли!” Через секунду-другую, взвыла сирена, вспыхнул прожектор, на стены бросились солдаты с овчарками, лязгнули запоры на первом этаже нашего блокгауза. Власов еще рвался бежать… “Успеем!” Потом сам понял, что все сорвалось. “Расходитесь все по своим койкам! Мы все возьмем на себя. Только звезду спрячьте!” И он сунул матросу Фесаку золотую звездочку Героя, завернутую в тряпицу. Ему удалось сохранить ее во время бесчисленных шмонов?! Тут ворвался унтер Вейфель с солдатами. Власова схватили, а Родных успели перебраться на свою половину.
      Лишь спустя много лет, я узнал, что стало с отважным летчиком. В лагере смертников под Нюрнбергом Николай Власов попытался организовать с двумя военнопленными побег большой группы. Но дело не вышло, и подполковника живым сожгли в крематории…”
      Из неподписанной тетради:
      «…Капитаны Богданов, Балицкий, Донец, Новодворский писали и передавали командованию лагеря протесты, требуя улучшения условий содержания и встречи со шведским консулом, представлявшим интересы Советского Союза.
      …10 февраля 1942 года лагерь посетил представитель шведского консульства. На обед в его присутствии всем было выдано по куску кровяной колбасы. Мы показали консулу опухших от голода товарищей, говорили о невыносимых условиях жизни, но консул молча кивал головой. Маленький значок со свастикой, прикрепленный к лацкану его пиджака говорил сам за себя.
      15 марта. Нам увеличили пайку хлеба на 50 грамм. Но моряки уже начали умирать от истощения. Первым умер стармех «Кагановича» т. Коваленко Ф.М. Затем - 2-й механик «Магнитогорска» Брагин В.М.
      24 марта скончался матрос с того же парохода Данилов. 21 мая умер кочегар с «Кагановича» Кунзин. Через три дня - не стало доктора с «Днестра» Харичева…
      Надо было чем-то занять людей, отвлечь от тягостного ожидания мучительного конца, и тогда мы решили организовать Курсы штурманов и механиков. Это вселяло уверенность в то, что у нас всех есть будущее и что победа нашей страны в этой войне - несомненна, и все мы, выжившие, пригодимся Родине в качестве специалистов флота. Таков был психологический подтекст этого обучения. И это здорово поднимало силы.
      В марте 1942 года немцы устроили смотр физического состояния заключенных. Перед одетыми в пальто с меховыми воротниками офицерами конвоиры прогнали строй раздетых до гола моряков. Зрелище было удручающее - парад скелетов.
      Немцы объявили: кто хочет улучшить свое питание, тот должен идти работать.
      Однако никто из моряков не согласился. Тогда нам уменьшили выдачу хлеба на 70 граммов. Тем не менее более крепкие товарищи делились своими крохами с наиболее ослабевшими, с доходягами. Возможно, эта помощь не могла их спасти, но она была необходима для того, чтобы смерть души не наступила раньше смерти тела.
      В конце концов, немцы - уже силой оружия - выгнали нас на работы в каменоломни, на земляные работы, на лесозаготовки. Многи стали симулировать болезни, растравлять раны. За прямой отказ от работы сажали в карцер на хлеб и воду.
      Администрация лагеря понимала, что сопротивление моряков кем-то организовано и первое подозрение пало на помполитов -(штатных помощников капитанов по политической работе). Помполиты Зотов, Гребенкин, Пучков, Жемчук и Антонов были отделены от общей массы, но сопротивление не уменьшилось Ведь оно направлялось подпольным партийным бюро, куда вошли Дальк, Шилин, Устинов, Иконников, Сементовский. Поручения нашего партбюро охотно выполняли и беспартийные, которые видели в нем противостоящую немцам организованную силу. Многие даже стали вступать в партию - Свирин, Богданов, Леонов, Черняев…
      Используя выход из лагеря на работы, стали искать связи с другим военнопленными, а также с прогрессивно настроенными немцами.
      Как-то на чердаке одного заброшенного дома нашли старый разломанный радиоприемник. Разобрали и по частям пронесли детали в замок. Судовой радист Рудаков собрал что мог, а недостающие лампы выпросил у сочуствующих немцев. Так в лагере началось прослушивание сводок Информбюро. Эти вести с Родины просто окрыляли, поднимали дух. Наши воюют, наши бьют фашистов на всех фронтах, значит однажды…
      И однажды эти дни наступили. Мы почувствовали, как немцы - по мере приближения наших войск к границам Германии - стали относится к нам по другому. Не все, конечно, но среди лагерного персонала началось явное расслоение. Одни рассчитывали на поблажку после капитуляции Германии, другие, напротив, свирипели, и от них можно было ожидать самых опасных выходок. Заместитель коменданта лагеря Исбах явно относился к тем, кто был более дальновидным и здравомыслящим. Парбюро поручило капитану Богданову установить с ним дружеский контакт, если так можно сказать. Кроме того было принять решение готовить вооруженное восстание.
      Исбах пошел на сближение с моряками, и дал ряд важных рекомендаций, как вести себя при эвакуации лагеря, если комендант лагеря решится нас вывести из замка.
      20 апреля 1945 года комендант объявил нам об эвакуации лагеря моряков в Мюнхен. Однако по предупреждению Исбаха, мы знали, что в пути нам всем уготован расстрел. Именно таким образом немцы окончательно «решали проблему» интернированных советских моряков.
      21 апреля колонна моряков вышла из крепости и через день пешего пути прибыла в деревню Руппертсбах.
      23 апреля в 16 часов комендант приказал построиться для дальнейшего движения, и когда мы собрались в колонну, комендант крикнул конвоирам - «Файер!», «Огонь!» По безоружным людям ударили автоматы. Первым был убит Ковчан, ранен Заглединов. Но тут вмешался зам коменданта лагеря Исбах и стрельба была прекращена.
      Ночью мы пришли в деревню Мюккенхоль. Комендант и часть офицеров ушли дальше. Оставшейся охране было приказано стрелять по нас без предупреждения при любой попытке оставить сарая, в котором мы были заперты. Однако к нам просочились сведения, что в трех километрах от деревни уже стоят американские войска.
      Утром капитан Богданов благополучно выбрался из сарая и бежал. Он добрался до села, где стояли американцы и через два часа вернулся к нам, но уже с двумя бронетранспортерами, в которых сидели американские солдаты. Охрана тут же сдалась. А мы вышли на свободу!
      Теперь перед нами была только одна проблема - как поскорее вернуться на Родину!»
 

* * *

 
      Лишь в апреле 1945 года, когда в Баварию вступили американские войска, закончилось затянувшееся “плавание” шести советских экипажей. Да, их несладкая жизнь в замке Вюрцбург, была все же легче, чем в обычных лагерях для военнопленных. Под Новый год интернированным морякам выдавали хоть и плохонькое, но пиво. Возможно, именно это пиво и стало поперек горла следователям СМЕРША и НКВД: “Мы воевали, а вы там пиво пили”… И часть заложников большой политики отправилась в советский лагерь. Там пива на Новый год не давали. Да и вести записки у многих пропала охота.
      Впрочем, это уже другая история.
 

НА ДНЕ ПОД СТОКГОЛЬМОМ…

      Совсем недавно мир узнал о волнующей находке шведских аквалангистов. Четыре охотника за подводными сокровищами натолкнулись в стокгольмских шхерах на затонувшую подводную лодку.
      - Для спортсмена-ныряльщика это мечта, - рассказывал один из них. - Это каждый раз, как чудо! Поднялись на борт: да, лодка! С виду - целая, грозная, величественная. Усталая она, лежит на мягком песке, вокруг водоросли, морская живность. Мистическая картина!
      Очень скоро удалось выяснить, что это советская подводная лодка С-7, погибшая здесь в октябре 1942 года… И вот новая печальная находка - опять же советская подводная лодка с цифрой «8» на рубке. С-8… По всей вероятности она подорвалась на мине при переходе на боевую позицию 12 октября 1941 года. Ею командовал капитан-лейтенант И. Браун. Всего на Балтийском море покоятся 38 наших субмарин, погибших в годы минувшей войны. Обнаружили и точно установили места гибели только двух. Надо надеяться, что в ближайшее время найдут и другие подводные корабли - электронная поисковая техника в руках шведских энтузиастов самая совершенная.
      Но первая их находка - С-7 - потрясла всех до глубины души трагизмом подводной войны. На публикации в газетах и на телепередачи откликнулись родственники погибших моряков. Кажется, сегодня мы знаем о них все…

ЖЕРТВА "МОРСКОГО ЧЕРТА"

       Средняя подводная лодка С-7 под командованием капитана 3 ранга Сергея Лисина вышла из Кронштадта 19 октября 1942 года. Она направлялась в Ботнический залив, чтобы топить шведские транспорта, доставлявшие в Германию главный "хлеб войны" - железную руду. По великому счастью ей удалось преодолеть все минные поля на своем пути и стальные сети, которыми немцы перегородили Финский залив от берега до берега. Как только С-7 форсировала последнее минносетевое заграждение, командир передал в штаб флота радиограмму - "Прошли двадцать второй меридиан". Этот радиосеанс стал первым звеном в цепи роковых обстоятельств. Финская радиоразведка запеленговала советскую лодку и за ней началась охота…
      Французский военно-морской журнал "Ревю Маритим" опубликовал в феврале 1957 года статью о гибели С-7, ссылаясь на финские архивные материалы. Журнал сообщал, что после того, как советская субмарина была запеленгована, в этот район были направлены несколько финских подлодок. "Когда С-7 всплыла для зарядки батарей, ночь была темной, но потом взошла луна. Финская подводная лодка "Весихии" ("Морской черт") под командованием капитан-лейтенанта Айтолы бесшумно патрулировала в надводном положении. На лунной дорожке вахтенный офицер заметил на горизонте четкий силуэт советской подводной лодки. "Весихииси" выпустила торпеду. Время для взрыва истекло, и капитан-лейтенант Айтола приказал уже открыть стрельбу из носового орудия. Но тут, спустя три с половиной минуты, торпеда ударила С-7 в правый борт. Лодка разломилась и мгновенно пошла ко дну."
      В момент взрыва на мостике субмарины находились пять человек: командир С.Лисин, рулевой-сигнальщик А.Оленин, штурман М.Хрусталев, краснофлотец В.Куница и комендор В.Субботин. Взрывная волны швырнула их в море и разбросала в разные стороны. Штурман Хрусталев вскоре утонул. Остальные держались на плаву. О том, что было дальше, рассказал писатель Всеволод Азаров, который хорошо знал и командира С-7 и многих членов экипажа:
      «На море перекатывались гребешки волн. Лисин пришел в себя, когда оказался на поверхности, капковый бушлат приподнял его из воронки. Ошеломленный страшной катастрофой, приведшей к гибели лодки и экипажа, Лисин пытался осмыслить происшедшее. Один в студеной воде, покрытой слоем соляра, он подумал: «А может, это конец? Прошло несколько минут, и вдруг из темноты послышался чей-то свист.
      - Э-гей! - Откликнулся Лисин. К нему подплыл Оленин. Он свистел, снова и снова повторяя свой сигнал.
      Отозвался Куница. Выброшенный из люка, он сорвал сапог с ноги Оленина и так и упал с ним в воду. Последним подплыл Субботин.
      Вдалеке спокойно, методически мигал огонь… Это был маяк.Командир сказал матросам: «Там Швеция, попробуем доплыть туда». Но моряки в глубине души сознавали, что это неосуществимое желание: Долго на воде им не продержаться. Судорогой сводило руки и ноги. Силы покидали их!
      - Товарищ командир! Разрешите мне поцеловать вас перед смертью! - сказал Лисину Оленин. Командир и матросы обнялись и продолжали держаться на плаву. И вдруг неожиданно увидели, как к ним медленно приближается корпус корабля. «Подводная лодка», - определил Оленин. «Не наша ли?» - подумал Лисин. Здесь должна действовать еще одна советская «щука»…"
      Но это была финская подводная лодка. Лисина, Оленина, Куницу и Субботина втащили на борт. Им повезло дважды. Накануне злосчастного похода С-7 командующий подводными силами Германии адмирал Дениц подписал приказ, запрещающий спасать кого-либо с торпедированных кораблей. Финские моряки посчитали, что на них этот приказ не распространяется. После выхода Финляндии из войны в 1944 году все четверо подводников с С-7 были возвращены на родину.
      Шведские аквалангисты, обследуя затонувшую С-7, обнаружили лежащий рядом с лодкой сапог, который матрос Куница сорвал с ноги Оленина. Он пролежал на грунте более полувека.
      Чудны дела твои, море!

ЧЕРНАЯ ОСЕНЬ БАЛТИЙСКИХ ПОДВОДНИКОВ

       За всю войну не было для балтийских подводников более черного месяца, чем тот октябрь сорок второго года: за 23 осенних дня погибло шесть подводных лодок: 6-го числа подорвалась ни мине Щ-320, 13-го - взрыв неконтактной мины отправил на дно Щ-302, 15-го финские катера потопили Щ-311. После гибели С-7 не стало еще двух "щук" - Щ-308 и Щ-304. Первую торпедировала финская подлодка "Ику-Турсо", вторая наскочила на мину при возвращении домой предположительно к юго-западу от острова Бенатшер. Финны считали, что навязанная им в 1939 году «Зимняя война», продолжалась и в сорок втором…
      Причина таких потерь объяснялась тем, что немцы перекрыли выход из Финского залива двумя мощными противолодочными рубежами в виде стальных сетей, сопряженных с минными полями большой плотности. На прорыв этих заграждений направлялись подводные лодки одна за другой.
      - Это был самый настоящий "конвейер смерти". - Вспоминал геройский подводник Балтики капитан 1 ранга Петр Денисович Грищенко. - Командиры лодок на Военном совете пытались высказать свое мнение о нецелеобразности таких боевых действий. Однако понадобилась, чтобы погибли еще четыре подлодки - Щ-408, Щ-406, С-9 и С-12 - прежде, чем командование решило поберечь свои корабли.
      Было бы несправедливо не сказать о том, что в паре с С-7 вышла и другая наша подлодка - Щ-305 под командованием капитана 3 ранга Дмитрия Сазонова. Они вместе прорвались в Аландское море и вместе разделили одну и ту же судьбу. «Щука» пережила свою напарницу всего на две недели… Обстоятельства трагедии почти те же (их установил по документам, присланным из Хельсинки, контр-адмирал в отставке Ю.Руссин): финская подводная лодка "Ветехинен" (командир капитан-лейтенант Лейно) выследила нашу "щуку" в ту ночь, когда она всплыла на зарядку аккумуляторной батареи. "Ориентируясь по работе дизелей советской лодки, - сообщают архивные документы, - капитан-лейтенант Лейно сблизился с ней, и в 22 часа 50 минут обнаружил Щ-305 по пеленгу 230 градусов на дистанции 1,7 километра. В 22 часа 55 минут "Ветехинен" с дистанции менее 2 кабельтовых (менее 400 метров - Н.Ч.) произвел двухторпедный залп и одновременно открыл артогонь. Однако торпеды в цель не попали. Тогда капитан-лейтенант Лейно решил таранить подлодку противника и через две минуты нанес ей удар форштевнем в левый борт. Удар был так силен, что Щ-305 сразу же затонула." С нее не спасся никто. Лежит сазоновская лодка на несколько миль восточнее от того места, где обнаружили С-7 в районе острова Симпнаса.
      На пятый день после гибели С-7 - 26 октября - финская подводная лодка "Ику-Турсо" (командир капитан-лейтенант Паккала) выследила всплывшую в надводное положение для зарядки аккумуляторных батарей еще одну "щуку" - Щ-308 (командир капитан-лейтенант Л. Костылев). Она торпедировала ее, как сообщают финские документы, в проливе Серда-Кваркен. Подлодка легла на грунт со всем экипажем в отсеках…
      За каких-то две недели финские субмарины потопили три советских подлодки, больше половины того, что имел подводный флот Финляндии, который за всю войну не потерял ни одного своего корабля.
      В чем причина такого успеха? Финские подводники воевали лучше наших? Нет. Просто противник подстерегал советские лодки после изнурительного прорыва многорядных сетевых заграждений и минных полей, когда те, израсходовав энергозапасы, вынуждены были всплывать для зарядки аккумуляторных батарей. А когда лодка бьет зарядку, ее слышно в ночной тиши на много миль окрест. Сама же она, кроме грохота своих дизелей, ничего не слышит. Видит же настолько, насколько позволяет видеть дымка ночного моря. Вот тут их и настигали вражеские торпеды. Так браконьеры бьют рыбу, обессиленную длительным переходом, подкараулив ее в теснине. Но на войне, как на войне. Тем более на той - морской, неограниченной никакими рамками - беспощадной…
      Финские подводники действовали вблизи от своих баз, а дома и стены, даже если это всего лишь скалы, помогают. Боевой дух финских моряков питался горечью недавней "Зимней войны", когда границы их родины перешли советские войска, в чьих обозах следовало коммунистическое правительство, призванное установить в Финляндии новый порядок. Торпеды финских субмарин были тем бумерангом, который вернулся к нам из сорокового года в сорок второй, и обрушился на головы балтийских подводников. Сегодня историки все чаще и чаще говорят о том, что если бы Сталин не начал бои на Карельском перешейке, маршал Маннергейм сумел бы сохранить нейтралитет во второй мировой. Тогда и блокада Ленинграда не была столь жестокой, и советские подлодки не гибли в Аландском море. Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения… Речь сейчас о другом.
      
 

ЗАСЕКРЕЧЕННЫЕ МОГИЛЫ: НИ ВДОВ, НИ ЦВЕТОВ…

ВОЙНА МОНУМЕНТОВ

ТРИ ДОЧЕРИ В МОРЕ ОТЦОВ

       Перед нами карта, которая более полувека была засекречена: на ней отмечены места гибели советских подводных лодок. Каждый такой черный значок - это братская могила, в которой покоятся на дне морском до полусотни, а то и больше моряков. Логика тех, кто прятал эту карту от наших глаз, понятна: скрыть какой ценой далась великая победа в минувшей войне. А цена огромна! У кого не сожмется сердце, глядя на эту черную рябь смерти. Прятали карту, потому что боялись взыскания потомков, боялись вопросов современников: почему приказ "патронов не жалеть!" распространили и на подводные лодки - "подлодок не жалеть!" И гнали, гнали их на заведомую гибель, пока не пришел из Ставки отрезвляющий приказ - прекратить!
      Эта скорбная карта увидела свет лишь в 1997 году. Невидимый миру подвиг совершили три отставных флотских офицера, бывшие подводники: капитан 1 ранга Георгий Гавриленко, капитаны 2 ранга Игорь Каутский и Федор Дмитриев. Подвиг, действительно, остался почти невидимым - тираж Книги памяти подводников ВМФ СССР составил всего двести экземпляров. Титанический архивный труд - списки погибших подводников за все годы войны и на всех четырех флотах - был издан не государством во исполнении Закона Российской Федерации "Об увековечении памяти погибших при защите Отечества", а на частные средства, выделенные АО "Балтийская финансово-промышленная группа". Из этой книги мы узнали имена и адреса членов экипажа С-7.
      О трагедии балтийских подводников в начальные годы войны молчали десятки лет. Первым, кто попытался сказать об этом хотя бы в полслова, был легендарный для Балтийского флота человек - капитан 1 ранга в отставке Петр Денисович Грищенко. Его подводная лодка Л-3 прорывалась из Финского залива в последнем "эшелоне смерти" - в паре со Щ-304. Ему одному удалось вернуться в Кронштадт да еще с огромным успехом: на минах, выставленных Л-3, подорвались пять вражеских транспорта и одна подводная лодка. Его представили к званию Героя Советского Союза. Однако Сталин вычеркнул его фамилию из Указа, поскольку ему уже доложили, что командир подводной лодки С-7 Герой Советского Союза С. Лисин находится в плену у финнов. "Знаем мы, как воюют эти балтийские герои!" - Бросил он обидную и несправедливую фразу. Так Грищенко и не получил свою заслуженную Золотую Звезду. Но это ничуть не умаляло его в глазах моряков, знавших цену его высшего подводного пилотажа, помнивших, что именно он еще в сорок первом году вывел свою лодку на траверз Берлина и успешно действовал вдалеке от родных баз.
      Перу Петра Денисовича принадлежит несколько книг. Все они вышли в крутые подцензурные времена, но даже тогда ему удалось сказать то, о чем всегда молчали: подводные лодки осенью сорок второго года посылались на заведомый убой. А для тогдашнего комфлота адмирала Трибуца у Грищенко было только одно слово - убийца.
      И вот газеты с подачи шведских аквалангистов в полный голос заговорили о тех походах. Так С-7 прорвала свою последнюю блокаду - блокаду беспамятства. Мертвые моряки с затонувшей "эски" заставили нас вспомнить не только о них, но и о сотнях своих товарищах, лежат в отсеках остальных тридцати восьми погибших на Балтике лодок.
      В январе 1945 года родная "сестра" С-7 - субмарина с "несчастливым" номером С-13 - потопила германский транспорт "Вильгельм Густлов", на котором подводников было вдвое больше, чем погибло наших на Балтике за все годы войны. Наверное, это и есть то, что называется возмездием. Недаром балтийцы считали литеру "С" - начальной буквой слова "смерть".
      В середине 80-ых болгарские рыбаки обнаружили у своих берегов погибшую подводную лодку. Она была обследована советскими спасателями. В затонувшей субмарине узнали севастопольскую "щуку" - Щ-211, не вернувшуюся из похода в первую осень войны. Водолазам удалось отдраить верхний рубочный люк и из него вырвался воздух. Воздух 41-го года… Спасатели извлекли из центрального поста карту, документы, останки нескольких офицеров… Их хоронил весь Севастополь.
      Ничего подобного не предвидится с балтийской находкой. Во-первых, она лежит в шведских террводах, а шведы, напуганные многолетней "субмариноманией" - "происками" советских подводников - вряд ли разрешат российсктим водолазам опуститься на шельф близ столицы королевства. Во-вторых, даже,если и разрешат, то у нашего флота, почти наверняка, не найдется валюты для оплаты дорогостоящих подводных работ.
      Итак, останки сорока двух моряков и поныне пребывают на своих боевых постах. Координаты их общей - братской - могилы: Балтика, Аландское море, широта - 59 градусов 50 секунд, долгота 19 градусов 32 секунды. Глубина - 40 метров.
      Единственное, что мы можем сделать для них - не забывать имена павших моряков-балтийцев и не вторгаться в их подводный стальной склеп с досужими визитами любителей острых ощущений. Увы, таких найдется немало даже несмотря на принятые шведскими властями охранные меры. Слишком уж доступен затонувший корабль…
 

ВОЙНА МОНУМЕНТОВ

      
       Больше всех на С-7 служило москвичей - семь человек из Москвы и Московской области. Может быть, правительство Москвы увековечит память земляков каким-то мемориальным знаком или почетным именем? Ведь стоит же монумент с барельефом командира С-7 Героя Советского Союза капитана 1 ранга С. Лисина на территории одного из соединений Балтийского флота. Помнят и в Якутии своего героя - комиссара с С-7 Владимира Гусева. Его именем названы улица в поселке Пеледуй и буксир в речном порту города Ленска.
      Стоит и в Хельсинки как памятник, финская подводная лодка "Веикко" времен второй мировой войны, одна из тех, что охотилась за С-7 и которой командовал одно время тот самый капитан-лейтенант Айтолла, что торпедировал со своего "Морского черта" нашу "семерку".
      Война торпед кончилась. Но продолжается поединок памяти с забвением прошлого.
 

ТРИ ДОЧЕРИ В МОРЕ ОТЦОВ

      
       И вот на месте гибели С-7 в шведских террводах побывало гидрографическое судно Балтийского флота «Сибиряков». На его борту вышли в неспокойное осеннее море сын командира С-7 Сергей Лисин и три дочери отважных подводников - Наталья Гаран, Евгения Брянская и Галина Ляшенко. Их отцы - старший штурман С-7 старший лейтенант Алексей Гаран, командир группы движения инженер-капитан-лейтенант Осип Брянский и старшина команды электриков Петр Ляшенко навсегда
       остались в отсеках "спящей лодки", как называют шведы свою печальную находку. Эти немолодые уже женщины только недавно и только из газет узнали, где покоятся их отцы. Не к могилке в чистом поле, к железному бую-поплавку, прыгающему на волнах, принесли они свои цветы и слезы. Под рев судового гудка-тифона и залпы курсантских автоматов упал на воду венок от родственников погибших, от моряков-ветеранов, вышедших в Аландское море, от подводников Балтики, от нас всех, кому дорога память о бойцах Великой и Отечественной. Накануне венок был окроплен святой водой в Морском (Николо-Богоявленском) соборе Петербурга.
      Шведы и финны опустили на воду свои венки, но не в честь нашей "эски", а в память своих моряков, которые погибли на тех транспортах, которые были торпедированы С-7 в ее прежние боевые походы. Такой вот деликатный момент. Однако, все понимали - была война, а на войне как на войне… Да и каждая сосенка своему бору шумит. Тем не менее, общая тризна в кают-компании "Сибирякова" по "приснопамятным воинам, в море погибшим" прошла при полном взаимном понимании.
      К тому же совершенно случайно, (но такие нюансы в дипломатической практике всегда ценятся), в шведские террводы вошел "белый пароход", неся на своем борту имя Александра Сибирякова, русского купца, весьма чтимого в Швеции за тот вклад, который он внес в освоение Арктики, а также за финансирование поисков пропавшей экспедиции Норденшельда. Когда в 1933 году Сибиряков скончался в изгнании, за гробом одинокого русского старика шли консул Швеции в Ницце, два его соотечественника-шведа да квартирная хозяйка. И вот теперь "Сибиряков" сам пожаловал в Швецию под родным синекрестным Андреевским флагом. Таинственна вязь морских судеб. Неисповедимы прихоти морской стихии.
      - Ведь вот же, - удивлялся командир "Сибирякова" капитан 2 ранга Александр Пышкин, - вокруг С-7 вполне приличные глубины под 80 и 90 метров, а она легла на банку, доступную аквалангистам. Сейчас точно удалось на нести на карту координаты С-7. Она лежит, если говорить на языке лоции - на южной опушке Або-Аландских шхер, широта нордовая - 59 градусов, 50,7 минут; долгота остовая 19 градусов, 32,2 минут.
      «Сибиряков» пришел на памятное место точно в день гибели С-7 - 21 октября 1999 года. И вот теперь снова прогрохотали над сумрачными водами Балтики траурные залпы. На сей раз в честь моряков подводной лодки С-8.
      Чей черед следующий?
      Николай ЧЕРКАШИН
      Москва - Санкт-Петербург - Хельсинки
       НАША СПРАВКА:
 

Выписка из отчета командира пл «Весихииси» о торпедировании русской подводной лодки С-7

 
      «Пл «Весихииси» вместе с пл «Ветехинен» вышла в 18.00 час. 21.10.42 в Аландское море на поиск подводных лодок. Районом действия для пл «Весихииси» была назначена узкость Флотьян - Червен.
      В 19.26 час перейдя с хода на дизелях на электрический ход, обнаружили неизвестную подводную лодку на дистанции около 8000 метров курсом 190 градусов. Мы дали полный ход и повернули в сторону цели.
      В 19. 41 час выпустили торпеду из торпедного аппарата №1. Дистанци до цели 2000 метров. Торпеда шла прямо, но нам показалось, что она прошла мимо - по носу, так как взрыва через 1/2- 2 минуты не последовало. Поскольку противник, обнаружив нас, мог погрузиться, открыли по нему арт огонь из орудия в 19.43,5 час. В момент выстрела заметили в корме цели сильный взрыв, после чего подводная лодка быстро пошла ко дну кормой с приподнятым вверх носом.
      Всего из орудия успели дать два выстрела. Но падения снарядов не наблюдали из-за сильных вспышек огня при залпах.
      По прибытии на место потопления обнаружили большое масляное пятно и беспрерывное появление воздушно-масляных пузырей. С воды были слышны крики о помощи, ввиду чего были приняты меры к спасению утопающих. Удалось спасти одного офицера и трех матросов. Никаких бумаг на месте гибели пл обнаружить не удалось, не смотря на тщательные поиски.
      В 20.10 час. Вернулись обратно в Мариенхамину…
      Командир подводной лодки «Весихииси» капитан-лейтенант О. Айттола.
      Старший офицер капитан-лейтенант Л. Парма.
      На судне-базе «Сису» 24 октября 1942 года»
       На С-7 покоятся:
       1. АНТИФЕЕВ Алексей Алексевич, главный старшина, командир группы радиотелеграфистов. Родился в 1914 году в Галиче Ярославской обл.
      2.БАРАНЦЕВ Борис Анатольевич, инженер-капитан-лейтенант, командир БЧ-5 (электромеханической боевой части). Родился в 1915 г. в г. Саратове.
      3. БАСКАКОВ Анатолий Иванович, краснофлотец, рулевой-сигнальщик. Родился в 1922 г в Кинешме Ивановской обл.
      4. БРЯНСКИЙ Осип Григорьевич, инженер-капитан-лейтенант, командир группы движения (прикомандирован с подводной лодки С-13). Родился в 1910 г. в Одессе.
      5. БУЛЕЕВ Владимир Антонович, краснофлотец, электрик. Родился в 1921 г. в Чернигове.
      6.БУРЫЙ Григорий Владиславович, краснофлотец, торпедист. Родился в 1920 г. в пос. Франко Криворожского р-на, Днепропетровской обл.
      7. ВИНОКУРОВ Александр Федорович, главный старшина, старшина группы торпедистов. Родился в 1913 г. на станции Понтонная Ленинградской обл.
      8. ВОРОБЬЕВ Иван Борисович, старшина 1 статьи, командир отделения рулевых-сигнальщиков. Родился в 1913 г. в Ленинграде.
      9. ВОРОНЕЖЦЕВ Алексей Назарович, краснофлотец, рулевой-сигнальщик. Родился в 1920 г. в Москве.
      10.ГАВРИКОВ Михаил Иванович, краснофлотец, старший моторист. Родился в 1917 году в с. Сосновка Озерского р-на Московской обл.
      11. ГАРАН Алексей Григорьевич, старший лейтенант, командир БЧ-1 (штурманская боевая часть), прикомандирован с подводной лодки С-4. Родился в 1918 г. в пос. Хорлы Каланчакского р-на Николаевской обл.
      12. ГУСЕВ Василий Семенович, старший политрук, военком подводной лодки. Родился в 1916 г. в с. Белцут Витимского сельсовета Ленского р-на Якутской АССР.
      13. ДУМБРОВСКИЙ Алексей Иванович, капитан-лейтенант, помощник командира подводной лодки. Родился в 1913 г. в Минске.
      14. ЕГОРОВ Михаил Михайлович, старшина 2 статьи, командир отделения радиотелеграфистов. Родился в 1919 г. в пос. Стрезина Горьковской обл.
      15. ЖУРАВЛЕВ Серафим Александрович, краснофлотец, мотроист. Родился в 1920 г. в Ленинграде.
      16. ИВАНОВ Петр Иванович, старшина 2 статьи, командир отделения СКС. Родился в 1918 г. в дер. Чернышево, Касимовского р-на Рязанской обл.
      17. ИГНАТЬЕВ Михаил Игнатьевич, старшина 2 статьи, командир отделения штурманских электриков. Родился 1918 г. в дер. Латышево Каман-Антинского р-на Татарской АССР.
      18. КЛУШИН Анатолий Иванович, старший краснофлотец, старший электрик. Родился в 1921 г. в Калуге.
      19. КУЛОЧКИН Николай Иванович, краснофлотец, торпедист. Родился 1914 г. в г. Краснослободске Мордовской АССР.
      20. ЛЕБЕДЕВ Алексей Михайлович, старшина 2 статьи, командир отделения торпедистов. Родился в 1915 г. в дер. Акулово Дубковского р-на Московской обл.
      21. ЛИМАРЬ Андрей Ильич, краснофлотец, трюмный. Родился в 1918 г. в с. Тишково Новоисковского р-на Ворошиловградской обл.
      22. ЛУКАШ Григорий Родионович, краснофлотец, электрик. Родился в 1919 г. в дер. Веселая Златопольского р-на Днепропетровской обл.
      23. ЛЯМИН Михаил Федорович, старшина 2статьи, командир отделения акустиков. Родился в 1914 г. в с. Борское станции Нобрин Куйбышевской обл.
      24. ЛЯШЕНКО Петр Иванович, главный старшина, старшина группы электриков. Родился в 1911 в с. Гаврилово Павловского р-на Воронежской обл.
      25. МИХАЙЛОВ Павел Михайлович, главный старшина, старшина группы мотористов. Родился в 1915 г. в Ленинграде.
      26. НАЗИН Иван Федорович, старшина 1 статьи, командир отделения мотористов. Родился в 1914 г. в Москве.
      27. НАХИМЧУК Владимир Иванович, главный старшина, старшина группы трюмных. Родился в 1912 г. в Ленинграде.
      28. ПУСТОВОЙТ Вячеслав Дмитриевич, краснофлотец, электрик. Родился в 1916 г. в Саратове.
      29. САМОНОВ Сергей Михайлович, старшина 1 статьи, командир отделения электриков. Родился в 1915 г. в Иваново.
      30. СЕНОКОС Петр Александрович, старшина 2 статьи, командир отделения комендоров. Родился в 1915 гю в дер. Суховеевка Поныревского р-на Орловской обл.
      31. СКАЧКО Петр Александрович, старшина 1 статьи, командир отделения трюмных. Родился в 1915 г. в с. Кудиново Московской обл.
      32. СМИРНОВ Борис Николаевич, старший лейтенант, командир БЧ-3 (минно-торпедной боевой части), прикомандирован с подводной лодки П-3. Родился в 1919 г. в г. Сальске.
      33. СОРОКИН Николай Дмитриевич, краснофлотец, моторист. Родился 1918 г. в Москве.
      34. СТРЕЛЬЦОВ Николай Константинович, старший краснофлотец, старший моторист. Родился в 1916 г. в Москве.
      35. СУХАРЕВ Василий Нилович, краснофлотец, строевой. Родился в 1919 г. в Твери.
      36. ТИЩЕНКО Александр Антонович, краснофлотец, моторист. Родился в 1918 г. на шахте имени Димитрово Сталинской обл.
      37. ХОМУТОВ Борис Павлович, краснофлотец, рулевой-сигнальщик. Родился в 1921 г. в дер. Марково Семеновского р-на Ивановской обл.
      38. ХРУСТАЛЕВ Михаил Тимофеевич, старший лейтенант, командир БЧ-1 (штурманская боевая часть). Родился в 1918 г. в Калуге.
      39. ШИНКАРЕНКО Иван Тимофеевич, старшина 2 статьи, кок. Родился в 1918 г. в Славянском р-не Сталинской обл.
      40. ЯМПОЛЬСКИЙ Ефим Абрамович, краснофлотец, радиотелеграфист. Родился в 1921 г. в Харькове.
      Координаты их общей - братской - могилы: Балтика, Аландское море, широта - 59 градусов 50 секунд, долгота 19 градусов 32 секунды. Глубина - 40 метров.
      С-8 погибла 12 октября 1941 года в районе шведского острова Эланд.
      Средняя торпедная подводная лодка типа «С» (серия 1Х-бис) Заложена 14 декабря 1936 года спущена на воду 5 апреля 1937 г., вступила в строй 30 июня 1940 г. Совершила два боевых похода. Погибла 12 октября 1941 года при переходе на позицию западнее острова Осмуссар предположительно от взрыва мины.
      Командир - капитан-лейтенант Илья Браун.
      В отсеках С-8 покоятся:
       1.Абалихин Василий Иванович, ст. краснофлотец
       2.Абрамов Илья Степанович, старшина 2 статьи
       3.Алексеев Анатолий Васильевич, лейтенант (минер)
       4.Анисимов Виктор Павлович, краснофл.
       5.Антонов Алексей Сергеевич, краснофл.
       6.Баранов Сергей дмитриевич, ст. краснофл.
       7.Браун Илья Яковлевич, капитан-лейтенант (командир)
       8.Герасимов Евгений Владимирович, старший лейтенант (помощник командира)
       9.Глазунов Александр Дмитриевич, краснофл.
       10.Горохов Борис Константинович, ст. 1 статьи
       11.Дергачев Александр Яковлевич, старший инженеж-лейтенант (инж-мех)
       12.Дорошенко Федор Федорович, краснофл.
       13.Евстратов Виктор Алексеевич, краснофл.
       14.Жлудов Иван Никонович, мичман (боцман)
       15.Зайцев Михаил Федорович, главстаршина
       16.Заонегин Филипп Николаевич, краснофл.
       17.Иванов Яков Иванович, краснофл.
       18.Капитоненко Павел Назарович, старшина 1 статьи (лекпом)
       19.Кулешов Михаил Кузьмич, ст. 2 статьи
       20.Лемехов Дмитрий Александрович, ст. 2 статьи
       21.Лукьянов Николай Павлович, ст. краснофл.
       22.Мальков Борис Михайлович, ст. краснофл.
       23.Марченко Андрей Карпович, краснофл.
       24.Мильков Анатолий Иванович, краснофл.
       25.Неделин Дмитрий Иванович, старший инженер-лейтенант (к-р моторной группы)
       26.Подпрятов Александр Сергеевич, старшина 2 статьи
       27.Пономаренко Иван Федорович, краснофлотец
       28.Пташник Лука Пантелеевич, краснофлотец
       29.Романов Александр Константинович, краснофл.
       30.Сидоркин Николай Александрович, ст. 1 статьи
       31.Симак Михаил Нестерович, краснофл.
       32.Синицын Алексндр Иванович, старшина 2 статьи
       33.Собакарь Иван Иосифович, ст. краснофлотец
       34.Степанов Александр Васильевич, ст. политрук
       35.Стрельцов Кузьма Андреевич, старшина 2 статьи
       36.Стукалов Александр Павлович, краснофлот.
       37.Сухоруков Федор Григорьевич, ст. краснофлотец
       38.Тимошенко Григорий Иванович, краснофлотец
       39.Широков Виктор Николаевич, ст. 2 ст.
       40.Щербаков Александр Прокофьевич, краснофл.(рулевой)
       41.Щербаков Сергей Петрович, краснофл. (рулевой)
       42.Щипаков Александр Семенович, ст. 1 ст.
       43.Юсупов Галий Измайлович, краснофлотец
       44.Ярыгин Василий Гаврилович, старшина 2 статьи
 

ПАТРУЛЬ В РАЮ

Мы ищем выходцев из ада…

      … Мясо крокодилов весьма аппетитно - крупноволокнистое, как у крабов, а на вкус - нежнее иной курятины. Впервые крокодилятину я отведал за столом у бывших подводников Третьего рейха, тех самых, что воевали под флагом гросс-адмирала Карла Дёница. Мы сидели в греческом ресторанчике, что обосновался близ американской военно-морской базы в Джексонвилле (это на атлантическом побережье Флориды).
      Жизнь фантастичнее любой выдумки. Представляю себе такую картину: город Полярный - в центральный пост нашей подводной лодки Б-409 спускается командир теперь уже легендарной Четвертой эскадры подводных лодок Северного флота контр-адмирал Лев Чернавин и разносит нас с командиром лодки за очередное упущение. И в это время из-за спины грозного адмирала выглядывает некий оракул и шепчет мне на ухо: «не вешай носа, капитан-лейтенант, жизнь - непредсказуемая штука; пройдет время, и ты отправишься с этим адмиралом в свою самую необычную «автономку» - за океан, в «Патруль в раю», на остров сокровищ и там в компании подводных пиратов будете вместе есть крокодилов и толковать о неисповедимости морских судеб…».
      Бред!
      Но именно так все и вышло. И вот мы с адмиралом Чернавиным, перелетев через Атлантику и покинув на время отель «Остров сокровищ», сидим в компании немецких подводников, и запиваем флоридскую крокодилятину греческим пивом. А у меня кусок застревает в горле, потому что изводит меня неотступный вопрос - а как бы на эту замечательную трапезу посмотрел отец, получивший в 44-ом под Витебском немецкую разрывную пулю в левую руку? Не предательство ли это? Но рядом со мной мой бывший начальник и старший товарищ, он вовсе не терзается подобными сомнениями. А потом, как на все это посмотреть: не мы их пригласили - нас угощают, не мы оправдываемся перед подводниками Дёница, а они пытаются нам что-то объяснить, раскрыть, поведать… Наше дело слушать и мотать на ус.
      - Мой отец был коммунистом, - говорит бывший фенрих электрик Альфред Рудольф. - Хотите «Интернационал» спою?
      Для полного абсурда не хватает, чтобы немецкие подводники пели нам, бывшим членам КПСС, партийный гимн в греческой таверне на флоридской земле. Я вспомнил, как в Полярном, на партийных конференциях офицерам раздавали листочки с текстом «Интернационала», поскольку кроме первого куплета, мало кто мог спеть его полностью. А вот фенрих Рудольф, ходивший к берегам Флориды на подводных лодках U-260, U-333 и U-560, знал его до последнего слова. Отец, рабочий из Лейпцига, научил. Пропев несколько строф, Рудольф переходит на русский мат, которого наслушался от мужа сестры, бывшего советского военнопленного… Все эти эскапады для того, чтобы расположить русских подводников, к которым ветераны кригсмарине проявили вдруг особое внимание. С чего бы это?
 

Кто такие «шаркхантеры»?

      
      Сначала мне показалось, что по электронной почте пришла печально знаменитая пиратская «черная метка». На бланке с готическим шрифтом красовалась эмблема германских подводников из «кригсмарине» - под прямыми крыльями имперского орла силуэт субмарины. Только вместо свастики в лапах у орла был зажат «скелет» глобуса в виде географической сетки. Официальное письмо предлагало принять участие в боевом патрулировании и не где-нибудь, а в раю - «patrol in paradise». «Рай» находился на бывшем «пиратском берегу» - во Флориде, точнее в приокеанском отеле пляжного городка Дайтона-бич с многообещающим названием «Остров сокровищ». Приглашение было подписано президентом общества «Шаркхантер» Гарри Купером.
      В буквальном переводе это слово означает «охотники на акул». Но в данном случае речь шла о «стальных акулах» - подводных лодках.
      В начале 1942 года Гитлер бросил Америке дерзкий вызов - направил к ее атлантическим берегам десятки подводных лодок, чтобы парализовать судоходство этой державы, столь мощно подпитывавшее Англию и ее союзников по второй мировой войне. Собственно с той поры война и стала по настоящему мировой, перехлестнув на другое полушарие планеты. Америка, еще не пришедшая в себя после декабрьского разгрома флота в Пирл-Харборе, испытала новый шок: почти на выходе из нью-йоркской гавани вдруг стали тонуть торпедированные американские суда, гореть подорванные танкеры. В первые две недели стальные акулы Деница потопили у берегов США 13 судов общим тоннажем в 100000 тонн. Цифры потерь с каждым месяцем росли в геометрической прогрессии. «И что самое удивительное, - отмечает известный британский историк С. Роскилл,- в опустошительной деятельности немецких лодок у берегов Америки в начале 1942 года одновременно никогда не находилось более 12 лодок, т.е. не более того, что немцы иногда использовали в «волчьей стае» против одного конвоя в 1941 году». Американские адмиралы не предполагали, что подводные лодки среднего класса смогут пересекать Атлантический океан и неделями крейсировать у берегов морской сверхдержавы. Но именно это и произошло. Выходя из баз в западной Франции, гитлеровские субмарины через две недели пересекали «большую лужу», как называли они Атлантику, и выходили на ничем не прикрытые судоходные трассы не только в районе Нью-Йорка, но и в Карибском море, в Мексиканском заливе. Это был разгул волков на безнадзорном овечьем пастбище. Особенно отличился в подобных атаках командир U-552 капитан-лейтенант Эрих Топп. На его боевом счету около сорока американских транспортов и несколько боевых кораблей.
      Вот тогда-то и возникло народное «морское ополчение» - «шаркхантеры». Десятки, а может быть и сотни парусных яхт, частных катеров, рыбацких шхун выходили в ночные дозоры близ родных берегов. Военные моряки именовали их «хулиганским флотом», поскольку шкиперы этих суденышек действовали всяк по своему усмотрению и разумению. Но это была естественная реакция народа на угрозу из океанских глубин. Что могли сделать катера и яхты против стальных хищников? По меньшей мере, мешать им заряжать по ночам аккумуляторные батареи. Выслеживать их в надводном положении и тут же вызывать по рации противолодочные корабли. Некоторые смельчаки открывали огонь по мостику субмарины из пулеметов, получая в ответ торопливые орудийные залпы. Прошло добрых полгода, прежде, чем ВМС США смогли организовать у своих берегов надежную противолодочную оборону. А пока «шаркхантеры» самоотверженно несли свою добровольную дозорную службу. Говорят, что и Эрнест Хемингуэй был в их рядах, не раз выходил на своей яхте в ночной поиск.
      В память о добровольцах «хулиганского флота», вставшего на защиту родных берегов, и было создано лет сорок назад военно-историческое общество «Шаркхантер». Возглавляет его издатель и журналист Гарри Купер, дальний потомок того самого Фенимора Купера, чьими «индейскими» романами зачитывалось не одно поколение американцев, да и европейцев, не исключая, конечно же, нас, россиян. Вот он-то, Гарри Купер, в прошлом офицер береговой охраны, и созвал нас всех на «патруль в раю» - традиционный ежегодный сбор «шаркхантеров». Это, во-первых, активисты общества, куда входят все, кому интересна история подводного флота - от домохозяек до отставных адмиралов. Во-вторых, были приглашены ветераны германского «кригсмарине» во главе с 87-летним контр-адмиралом Эрихом Топпом, тем самым командиром U-552, который за свои успехи в американских водах получил от Гитлера рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами. И, наконец, впервые во встрече «шаркхантеров» приняли участие российские моряки - члены санкт-петербургского клуба моряков-подводников. Так раскрылась тайна «черной метки», присланной по электронной почте.
 

Вернувшись из враждебных вод

      Эмблемой общества Гарри Купер выбрал стилизованный знак подводников гросс-адмирала Деница по той причине, что именно действия германских субмарин против Америки и составляют главный предмет интереса «Шаркхантера», одноименный журнал из номера в номер публикует исследования по тактике «волчьих стай», по биографиям командиров, судьбам кораблей, униформе, и даже талисманным знакам на рубках лодок…
      - Теперь мы открываем в нашем журнале раздел, посвященный советским и российским подводникам, - сказал Купер, - поскольку в годы Холодной войны вы тоже действовали против Америки.
      - Не против Америки, а против военно-морских сил НАТО, - уточнил контр-адмирал запаса Лев Чернавин.
      В самые горячие годы Холодной войны (американцы пишут эти слова без кавычек и с большой буквы) он командовал моей родной 4-ой эскадрой подводных лодок Северного флота. Разбросанная от берегов Египта до фиордов русской Лапландии, эскадра насчитывала почти столько субмарин, сколько их было во всей Германии перед началом второй мировой войны. Мы составляли первый эшелон ударных сил Северного флота и выходили в Атлантику и Средиземное море, чтобы расчищать путь нашим подводным ракетоносцам от подстерегавших их на путях развертывания американских патрульных атомарин. По первому приказу из Москвы или Пентагона мы должны были выстрелить ядерные торпеды по обнаруженным в этот момент целям. В том и состоял смысл той грандиозной охоты друг за другом, которая десятилетиями длилась во всех океанах планеты. И вот ей пришел конец, правда, в одностороннем порядке. Наши подводные лодки по известным всем причинам отстаиваются в своих гаванях, и дальше учебных полигонов в моря не суются, тогда как натовские корабли шныряют в российских террводах, как у себя дома. Теперь Холодная война в океане - достояние историков, и наша небольшая делегация в погонах и черных пилотках - живые экспонаты для музея Гарри Купера. С этими невеселыми мыслями мы и начали свой «патруль в раю». Вот тут-то к нам и подвалили немецкие подводники, которые тоже пережили сходные чувства, правда, лет эдак с полвека назад.
      Разговор пошел примерно такой:
      «Вы в Атлантику какими курсами ходили?… И мы такими же! А в Гибралатар как прорывались? По ночам с потушенными ходовыми огнями? Надо же, и мы так же!» Вдруг выяснилось, что наши подлодки во время карибского кризиса скрывались от американских патрульных самолетов точно так же, как в годы «битвы за Атлантику» ныряли от них субмарины, на которых служили наши новые знакомые.
      - На нас нет русской крови, - повторял Рудольф. - Мы воевали с американцами.
      В конце концов, немцы стали смотреть на нас, как «камерадов» по оружию и общему противнику. Может быть, поэтому они показали нам привезенную с собой видеокассету. Право, это стоило посмотреть…
      Американские аквалангисты сняли фильм в отсеках потопленной эсминцами немецкой подлодки U-853. Она лежит на морских подступах к Нью-Йорку на глубине 30 метрах. Лодку потопили за два дня до германской капитуляции - 6 мая 1945 года. Ею командовал обер-лейтенант Хельмут Фрёмсдорф. Кадры: лодка на песчаном грунте, но обросла так, будто прикрыта толстой маскировочной сетью из водорослей. Резиновые кабели вьются по палубам отсеков, словно черные змеи. А вот и черная змея лентовидного тела мурены… Крышки торпедных аппаратов… Корпус изрядно разорван глубинными бомбами. Рука аквалангиста в черной перчатке поднимает большую берцовую кость. Затем камера наезжает на человеческий череп. А вон еще… Чей-то ботинок. Еще череп, ребра… среди черепов - морские звезды. Мертвая тишина, лишь удушливо-хриплые звуки вдохи аквалангиста. Кажется, что это хрипят мертвецы-подводники, что это хрипит на последнем издыхании сама субмарина.
      Всего два дня отделяли их от жизни.
      Черепа наших собеседников могли точно также в затопленных отсеках их подводных лодок. Но им выпал счастливый жребий.
      Мы долго молчали… Рудольф сообщил нам, что поставил памятник своим былым однополчанам в штате Огайо - там, где осел после войны.
      - Это камень, а вокруг столько роз, сколько погибло немецких подводных лодок…
      В холл вошел высокий худощавый старик с былой военной выправкой. Рудольф и остальные подводники почтительно встали. То был один из лучших подводников Третьего рейха, «король тоннажа» кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями и мечами контр-адмирал в отставке 87-летний Эрих Топп.
      Эрих Топп в списке германских подводных асов идет третьим по потопленному тоннажу - после Отто Кречмера и Вольфганга Люта: 198658 тонн. После него - Гюнтер Прин, Генрих Либе… Все они погибли. Эриху Топпу - повезло. В сентябре 1942 года корветен-капитан Топп был назначен командующим 27-й флотилии подводных лодок в Готтенхафене. Это была учебная флотилия, на которой молодые офицеры-подводники обучались тактике подводной войны. С этого времени в моря он не выходил до самого апреля 1945, когда был назначен командиром новейшей океанской подводной лодки U-2513…
      Контр-адмирал в отставке Эрих Топп прилетел на слет «шаркхантеров» из родного Бонна в сопровождении патронажной медсестры…
      Возраст есть возраст. Рослый, седой в больших очках Эрих Топп был похож скорее на профессора, нежели на подводного корсара. Былую профессию выдавала разве что вмятина на лысоватом черепе. Мы сидим в номере со стеклянной стенкой - сквозь нее далеко и широко открывается океан. Тот самый, под волнами которого столько раз скрывалась здесь подводная лодка моего собеседника. Кажется, что его забросили сюда, на десятый этаж флоридского отеля волной отхлынувшего времени.
      Нас познакомили с ним, завязалась беседа… Разумеется, о войне, о Германии, Америке и России…
      - Гитлер никогда не был моим кумиром. Но если бы он умер в 1937 году, ему бы и сейчас стояли памятники в Германии. За что? За то, что сумел вывести Германию из послевоенного кризиса, объединил страну с отрезанными регионами, связал ее земли превосходными дорогами… Ему надо было умереть до начала второй мировой войны.
      - Вы думаете, что тогда бы второй мировой не было?
      - Как знать… Ведь войны развязывают не отдельные личности, пусть даже они авторитетные лидеры. Разве можно вашу войну в Чечне назвать только «войной Ельцина»? Но я надеюсь, что Холодной войне и в самом деле наступил конец, несмотря на проблемы с Чечней…
      - Что было самым опасным в вашей подводной службе?
      - Трудно выделить самый опасный эпизод из восемнадцати боевых походов. Наверное, это просто невозможно сделать… Но самый трагичный из них, пожалуй, тот, который я совершил в августе 1940 года на U-57…
      Мы вышли в море вопреки всем морским приметам: в пятницу да еще 13-го числа. Такие вещи безнаказанно не проходят, и вскоре я почувствовал, что дело добром не кончится. В Северном море мы едва не наскочили на плавающую мину. Ее пронесло по правому борту, я слышал скрежет металла о металл, но по великому счастью мина не взорвалась. Потом нас атаковала английская подлодка. Это было на выходе из норвежского Корс-фиорда, куда мы заходили пополнять топливо. Погода стояла штилевая и молодой сигнальщик вовремя заметил след торпеды и я успел отвернуть. Я хотел ответить ей тем же, но у нас вышел из строя шумопеленгатор; пришлось уходить подальше из опасного района. Правда, днем позже нам удалось потопить британский лесовоз и транспорт с боеприпасами. Но при этом пришлось израсходовать все торпеды. Зашли в Берген, чтобы пополнить боезапас и двинулись в Ирландское море. Неудачи преследовали нас: из-за технических неполадок не удалось атаковать большой конвой. Однако в следующий раз мы торпедировали транспорт в 5 тысяч тонн. При этом сами едва не стали жертвой английского бомбардировщика. Спасло нас то, что бомбы накрывшие лодку чудом не взорвались. Потом вошли в полосу затяжного шторма и «оглохли» на шумопеленгатор. С грехом пополам ввели его в строй. Океан разбушевался так, что U-57 выбрасывало из-под воды порой по самую рубку.
      На исходе второй недели совершенно неожиданно из-под низких облаков вынырнул английский самолет и сбросил серию бомб. Они легли так близко, что многие из нас мысленно распрощались с жизнью. От мощных ударов лопнул фундамент одного из дизелей, прочный корпус дал течь… Пришлось лечь на грунт - это позволила небольшая прибрежная глубина. Я собрал офицеров на общий совет. Инженер-механик предлагал вернуться домой из-за риска патрулировать на одном дизеле. Но у нас оставалось еще пять торпед, и остальные офицеры решили продолжать охоту. Ввиду того, что скорость хода упала до 9 узлов я решил действовать наверняка и подошел к Ливерпулю как можно ближе, курсируя вдоль побережья между двумя ливерпульскими маяками. Мы были в самой пасти британского льва. Вскоре очень близко от нас прошел конвой. «Аларм! Атака!» выпустили сразу три торпеды по трем транспортам. После взрыва второй торпеды на нас резко повернул эсминец из охранения и пошел на таран. Мы нырнули на 50 метров. Перед самым погружением услышали взрыв третьей торпеды - попали! Но тут в носовой отсек хлынула откуда-то вода. Тяжелая лодка с силой ударилась о грунт. В довершении к этой беде на нас обрушились глубинные бомбы. Сразу два эсминца ходили над нами боевыми галсами. От мощных гидродинамических ударов возникли новые течи. Наши трюмы заполнялись водой. Нас бомбили всю ночь, а затем весь следующий день. Потом еще ночь. От накопившейся углекислоты ломило виски и затылок, но эта боль казалась пустяком в сравнении с тем, что ожидало нас, если бы хоть одна из двухсот (!) - мы считали - глубинных бомб, угодила в подводную лодку. Я приказал всем лечь в койки и не двигаться. Так меньше расходуется кислород. Но едва мы улеглись, как нос U-57 резко приподнялся и дернулся. Нас нащупали сверху тралами. Стальные тросы проскрежетали по бортам лодки, но не зацепили нас. По великому счастью на поверхности не оказалось масляных пятен - иначе бы конец. Масляные цистерны находились внутри прочного корпуса и это спасало нас от точного обнаружения. На третьи сутки этот ад кончился. Наступила мертвая тишина - эсминцы покинули район гибели трех транспортов и нашей, как они решили, лодки. Они были совсем недалеки от истины, поскольку мы, хоть еще и дышали, но не могли оторваться от грунта: не работала ни одна водоотливная помпа, запас сжатого воздуха в баллонах был на нуле. Кое-как смогли пустить главный осушительный насос. Всплыли в полночь. Я отдраил верхний рубочный люк и вдохнул самый прекрасный воздух на свете… Правда, меня в тот час больше волновали звезды. Путевой компас не в строю, а навигационных звезд не видно. Небо плотно закрыто от нас осенними облаками.
      Я получил радио, что мне присвоено звание капитан-лейтенанта. Это очень почетно - получить новый чин в море.
      Мы перезарядили две последние торпеды и погрузились под утро. В перископ увидел множество дымов - конвой. Вышли в атаку и всадили две последние торпеды в танкер. Я успел увидеть, как судно превратилось в огненный шар, а потом черный дым заволок горизонт. Мы снова оказались под градом глубинных бомб. И снова пришлось ложиться на грунт и считать взрывы, считать быть может последние секунды нашей жизни. Я всегда вспоминал в такие моменты, что мы вышли в пятницу 13 числа и не строил себе иллюзий. Единственное, что утешало - мы полностью израсходовали боезапас и успели нанести урон противнику больший, чем наша гибель…
      Однако богам было угодно, чтобы мы вернулись к своим берегам. Простите, за столь обстоятельный ответ на ваш вопрос, но сейчас вы поймете, почему я перечислял все наши невзгоды и почему все=таки нельзя выходить в море по пятницам да еще в «чертову дюжину».
      В ночь со 2 на 3 сентября 1940 года моя подлодка подошла к устью реки Эльбы. Мы обменялись опознавательными сигналами с постом на шлюзе Брунсбютель. Еще немного и все наши злоключения должны были смениться блаженным отдыхом в базе. Но… В этот момент из шлюза выходил норвежский сухогруз «Рона». Его корма еще находилась в шлюзе, а нос уже вошел в реку. Сильным течением транспорт повело прямо на U-57. Я только успел крикнуть «Полный назад», как тяжеленный сухогруз придавил нашу малышку. Это было как в страшном сне… На все про все оставались считанные секунды и я скомандовал «Оставить корабль! Всем - за борт!». Я покинул лодку последним, когда ее рубка уже уходила под воду. Быстрое течение Эльбы уносило моих людей от места катастрофы. Кто-то успел вцепиться в трапы, сброшенный с «Роны». Кромешная ночь и военное затемнение затрудняли спасение унесенных рекой подводников. К утру не досчитались шестерых человек. Они не смогли выбраться из отсеков…
      Моей вины в происшествии не нашли. Назначили командиром на новую лодку U-552. Когда я узнал, что оставшиеся в живых подводники с U-57, просятся в мой новый экипаж, чтобы продолжить службу под моим командованием, мои глаза наполнились слезами.
      На новой субмарине тоже пришлось немало пережить и Богу помолиться.
      Командир «Сэквилла» был уверен, что уничтожил U-552. Американские газеты опубликовали это как факт. Через Швейцарию это известие попало в Германию: «Подлодка «Красный дьявол» окончательно уничтожена». В немецких кинотеатрах показывали обзоры новостей, среди которых промелькнули и кадры, снятые американским кинооператором о нашем «потоплении». Мои друзья и моя семья видели этот фильм, который как бы подтвердил все прежние слухи о нашей гибели. Можете представить их отчаяние и горе. Но спустя восемь суток мы прибыли в Сен-Назер, «воскреснув» из мертвых.
      Всегда, когда мы покидали свой родной порт и задраивали верхний рубочный люк, мы закрывались и от друзей, и от семей, от солнца и звезд, даже от запаха морской свежести. Мы сокращали наши жизненные ценности до двух главных величин, самой важной из которых была цель - стать братским экипажем.
      - А вторая?
      - Не стать братской могилой.
      Прерву нашу беседу для того, чтобы вернуться на время в Москву. Там на Сивцевом Вражке живет ветеран Великой Отечественной войны адмирал флота Георгий Михайлович Егоров.
      Их осталось в России всего двое - двое из командирской когорты, водивших свои подводные лодки в полымя Великой Отечественной войны: Адмирал Флота Георгий Егоров да капитан 1 ранга в отставке Михаил Грешилов. Все прочие - либо навсегда остались в отсеках своих невсплывших субмарин, либо упокоились с годами по городам и весям. А они - последние могикане великой подводной армады - слава богу, здравствуют и действуют. Оба - Герои Советского Союза, оба живут в Москве, оба - овдовели, оба припасли для последнего плавания бело-синие флаги с красными звездами, под которыми служили и воевали…
      Пока что они рядом с нами, пока что с ними можно выпить по чарке «за тех, кто в море!» и за Победу; при этом Михаил Васильевич Грешилов непременно скажет - «Дай Бог не последнюю!» и Бог пока что дает… Но самое главное - их можно и нужно расспрашивать о былом, о пережитом под водой и на суше… Право, им есть что поведать нам, своим потомкам.
      В какой-то популярной песенке рифмовались слова «капитан» и «талисман». Так вот старший лейтенант Георгий Егоров был живым талисманом подводной лодки Щ-310. Матросы верили, что пока с ними выходит в боевые походы штурман Егоров с их «Белуха» (родное имя подлодки) вернется домой всем смертям назло. Даже если подорвется на мине, как это случилось в октябре 42-го.
      За всю войну не было для балтийских подводников более черного месяца, чем тот октябрь сорок второго года: за 23 осенних дня погибло шесть подводных лодок: 6-го числа подорвалась ни мине Щ-320, 13-го - взрыв неконтактной мины отправил на дно Щ-302, 15-го финские катера потопили Щ-311. После гибели С-7 не стало еще двух "щук" - Щ-308 и Щ-304. Первую торпедировала финская подлодка "Ику-Турсо", вторая наскочила на мину при возвращении домой предположительно к юго-западу от острова Богшер.
      Причина таких потерь объяснялась тем, что немцы перекрыли выход из Финского залива двумя мощными противолодочными рубежами в виде стальных сетей, сопряженных с минными полями большой плотности. На прорыв этих заграждений направлялись подводные лодки одна за другой.
      - Это был самый настоящий "конвейер смерти". - Вспоминал геройский подводник Балтики капитан 1 ранга Петр Денисович Грищенко. - Командиры лодок на Военном совете пытались высказать свое мнение о нецелеобразности таких боевых действий. Однако понадобилась, чтобы погибли еще четыре подлодки - Щ-408, Щ-406, С-9 и С-12 - прежде, чем командование решило поберечь свои корабли. В этом скорбном списке вполне могла оказаться и Щ-310. Но… Одни бы сказали - Бог миловал, другие - повезло… Егоров же точно знает, что этом военном счастье повинен прежде всего их командир капитан 3 ранга Дмитрий Климентьевич Ярошевич.
      - В нем всегда чувствовалась большая внутренняя сила, уверенность в себе и своих поступках… Был наш командир и внешне красивым: высокий, черноволосый, с правильными чертами лица. Отец нашего командира был поляк, а мать - узбечка. Он хорошо знал узбекский язык. Для меня он был представителем нового поколения командиров флота: людей с крепкой рабочей хваткой и в то же время глубокой внутренней культуры, высокой интеллигентности, идейной убежденности…
      Мы беседовали с адмиралом флота в его домашнем кабинете. Среди книг и картин, среди всевозможных морских реликвий, моделей подлодок и морских кораллов я увидел чучело крокодила. И вдруг сразу вспомнилась греческая таверна, крокодилятина, немецкие подводники, контр-адмирал Эрих Топп.
      Я задал Георгию Михайловичу те же вопросы, что и Эриху Топпу. Так возник этот заочный диалог двух подводников, двух командиров, двух адмиралов, отмеченных высшими наградами своих вождей, воистину «последних из могикан».
      Свой черед испытать военное счастье Щ-310 получила 16 сентября 1942-го. Хорошо помню взволнованное лицо Ярошевича, когда тот вернулся из штаба дивизиона; собрал командный состав корабля и торжественно объявил: «Получен приказ готовиться к боевому походу с прорывом в Балтийское море и к берегам фашистской Германии».
      Фашистская Германия стояла уже у берегов Волги, а мы шли к ее берегам, в ее глубокий морской тыл, где нас совсем не ждали…
      В ту осень едва ли не каждый выход подводной лодки из Ленинграда, из устья Невы, осуществлялся как серьезная общевойсковая операция. 16 сентября 1942 года около 18 часов мы сбросили маскировочную сеть, отдали швартовы и медленно двинулись к мосту Лейтенанта Шмидта. Предварительно Ярошевич приказал притопить лодку, то есть перевести ее в позиционное положение, чтобы пройти под неразведенным мостом.
      Не успели приблизиться к Торговому порту и войти в огражденную часть Морского канала, как впереди по курсу появились всплески от разрывов артиллерийских снарядов. Интенсивный огонь велся из района Стрельна, Петергоф. Видимо, была у фашистов в то время агентура, которая информировала о передвижениях советских кораблей. По всей вероятности эта же агентура оповещала немцев и финов, занимавших оба берега Маркизовой лужи, даже о ночных выходах субмарин. Беда была еще и в том, что на мелководье приневской части Финского залива нельзя было погружаться и следовать приходилось на виду вражеских артиллерийских батарей - как мишень в тире.
      Как только лодка вышла из огражденной части Морского канала, на берегу занятым врагом, тотчас вспыхнули прожекторы. Острые жала их лучей сошлись на лодке. На мостике стало светло как днем. И что тут началось! Фашисты открыли бешеный артиллерийский огонь, да не по площади, как в Торговом порту, а прицельный. Но вступила в действие и наша артиллерия: загрохотали орудия фортов и Кронштадтской крепости. Вступил в бой главный калибр крейсера «Киров», который стоял на Неве. В воздух поднялись наши самолеты.
      Чтобы ослепить фашистских артиллеристов, с угла Кронштадтской гавани тоже включили прожекторы. Была поставлена световая завеса. Вступили в действие катера-дымзавесчики. Они шли несколько впереди и слева от нас, а за ними тянулась стена дыма, отгораживающая будто гигантским занавесом лодку от врага.
 

* * *

 
      Вот так они выходили из базы. Но вся эта адская какофония с дымами, лучами, артиллерийскими дуэлями и авиационными штурмовыми ударами была лишь прелюдией к главному - к прорыву минных полей и стальных сетей, перегораживающий Финский залив от финского берега до эстонского.
      Финский залив был просто нафарширован минами, причем самых разных конструкций - гальваноударные, магнитные, антенные - они перекрывали водную толщу по всем ярусам - от дна до поверхности. Будь ты семи пядей во лбу, но пробраться сквозь эти смертельные заросли минрепов и чутких антенн, мог только очень везучий командир, проложить безопасный путь среди них мог только штурман особого счастья - штурман-канатоходец. Именно такими были капитан 3 ранга Ярошевич и старший лейтенант Егоров.
      - Наиболее опасными были антенные мины, - рассказывает мой собеседник. - Более половины всех подорвавшихся подлодок с 41-го по 43 годы погибли именно от антенных мин.
      Даже беглый перечень чрезвычайных событий в этом самом обычном для балтийцев подводном походе (любое из них могло стать роковым) весьма впечатляет.
      - наскочили на рифы, огибая сетевое заграждение. Отделались незначительными повреждениями.
      - при открывании верхнего рубочного люка командира лодки избыточным давлением выбросило так, что разбил голову о кремальерный запор. Только благодаря новой меховой шапке не раскроил череп.
      - попали под бомбежку финских катеров, но благополучно оторвались от преследователей.
      - пришлось уклоняться от собственной торпеды, которая выйдя из поврежденного бомбежкой торпедного аппарата устремилась на «щуку».
      И все-таки в том труднейшем походе им удалось потопить фашистский сухогруз «Франц-Рудольф», разведать район боевой подготовки немецких подводных лодок.
      Итак, после успешного прорыва в открытую Балтику, после удачного крейсирования у берегов Германии подводная лодка Щ-310 возвращалась домой - в Кронштадт. Для этого ей предстояло заново испытать судьбу - пролезть под стальные сети смерти, продраться сквозь заросли минрепов - тросов, которые удерживают морские мины на глубине и у поверхности. Увидеть, определить каким-либо способом их невозможно. Касание минрепа еще не вызывает взрыва самой мины, которая всегда «висит», где-то вверху, как привязной аэростат, но если лодка заденет трос-минреп основательно, мало ли выступов на корпусе? - потянет за собой, то притянутая мина непременно рванет.
      Егоров: Нет более мерзкого звука, чем скрежет стального троса по борту. Уходим на глубину 35 метров, через 10 минут - еще на пять.
      Время обеденное. В третьем отсеке, где находится крохотный стол и узкий диванчик, наш вестовой краснофлотец Романов уже гремит посудой. За столом нас трое - я, механик и Александр Иванович, который рассказывает, как развеселил сегодня электриков какой-то флотской байкой. И в это время…
      Нет, это не взрыв глубинной бомбы, в чем-то уже привычный для нас. Это страшной силы удар по корпусу лодки. Последнее, что я увидел, - тарелки, летевшие к подволоку. Палуба выскользнула из-под ног. Погас свет.
      Меня бросило на переборку командирской каюты, и тут же послышался свист воды, поступавшей внутрь лодки. Судя по всему, мы стремительно погружались. Сильный толчок в носовой части корабля - подводная лодка легла на грунт.
      Зажглось аварийное освещение - две крохотные, тускло мерцающие лампочки у люков переборок. Трудно было что-либо разглядеть при таком свете, но все же не тьма кромешная.
      Мое место по тревоге в центральном посту. Бегу туда. На всякий случай прихватил свой пистолет, если конец, если все безнадежно, так чтобы не мучаться… Но пока главная забота - гирокомпас. В полутьме отыскиваю его. Он не журчит, как обычно, а ревет, как сирена. От взрыва отключилась следящая система, и гироскоп под влиянием прецессионных сил все набирал и набирал скорость. Ротор вот-вот сорвется с цапф: скорость, которую он набрал, уже превышала шесть тысяч оборотов в минуту! Безобидный в нормальном состоянии, прибор как бы превратился в снаряд. Стоило гироскопу потерять опору, и он стал бы носиться по центральному посту, сокрушая все вокруг.
      Только мгновение думал я, как поступить… Операция простая, но ее надо знать. В зависимости от наклона гироскопа достаточно приложить влево или вправо пару сил, что я и сделал. Постепенно ротор гирокомпаса из наклонного положения пришел в нормальное. Рев прекратился.
      Бросившись к карте, постарался точно нанести свое место: отсюда должен был пойти отсчет нашего дальнейшего пути. Но сможем ли мы двигаться вообще? Корабль не имел хода, лежал на грунте, глубина около 60 метров. Первый отсек интенсивно заполнялся водой через трещины в прочном корпусе. Хорошо, что аварийная команда во главе с помощником командира успела по тревоге проскочить туда: сразу после взрыва во всех отсеках были наглухо задраены переборочные люки. Таков порядок. Борьба за жизнь корабля ведется поотсечно до последней возможности. И никто без приказа командира корабля, даже при угрозе гибели, не имеет права покинуть отсек.
      Второй отсек, где находились стеллажи торпед и яма с аккумуляторными батареями, тоже был основательно поврежден. Центр взрыва мины, видимо, находился где-то в носовой части лодки. Здесь забортная вода проникала через заклепки, и отсек заполнялся не так быстро. Но вода в этом отсеке представляла сама по себе страшную опасность. Стоило соленой морской воде соединиться с электролитом, который вытекал из потрескавшихся аккумуляторных баков, стал бы выделяться хлор. А короткое замыкание между элементами могло вызвать взрыв и пожар. Вот почему команда электриков во главе со старшиной 1-й статьи Лаврешниковым быстро рассоединяла межэлементные соединения и самоотверженно боролась с поступлением воды.
      В районе центрального поста прочный корпус выдержал
      удар взрыва, но была повреждена главная балластная магистраль, соединяющая все отсеки с главным осушительным насосом. Кроме того, именно через этот разрыв в трюм центрального поста стремительно поступала вода, так как забортное давление достигало почти шести атмосфер. Были уже залиты помещения агрегатов, радиорубки, и мы лишились радиосвязи. Вода подбиралась к палубному настилу, полностью затопив трюм центрального поста. Команда трюмных во главе с главным старшиной Говоровым, надев маски изолирующих приборов, опустилась под воду и старалась наложить бугели на трещину магистрали.
      Тем временем в первом отсеке аварийная команда работала уже по грудь в воде. Моряки накладывали пластыри, подкрепляли их распорками. Так как разошедшийся шов прочного корпуса был большим, то все, чем можно было его законопатить, пошло в ход, в том числе и мой китель. В пятом отсеке, где находились мотористы, вода тоже сочилась через заклепки. Обнадеживало лишь то, что дизеля, электромоторы, горизонтальные и вертикальный рули находились в строю.
      Оценив обстановку в первом отсеке, командир приказал дать туда подпор воздуха. Течь из трещины ощутимо сократилась. Вскоре пробоина была заделана. К этому времени трюмные исправили осушительную магистраль. Заработал главный осушительный насос. Уровень воды в аварийных отсеках стал понижаться.
      Внутри лодки обстановка более или менее начала приходить в норму. Ну а наверху? Взрыв мины, по расчетам, произошел в пределах видимости наблюдательного поста на Гогланде. Следовательно, чтобы добить нас, противник мог послать катера. Вот почему крайне необходимо было как можно скорее отойти.от этого места.
      Как выяснилось впоследствии, фашисты с сигнального поста на острове Гогланд наблюдали взрыв на минном поле и оповестили по радио, что потоплена еще одна советская подводная лодка. Этого, к счастью, не случилось.
      Однако впереди были новые испытания. Часам к шестнадцати удалось окончательно справиться с водой и ввести в строй часть освещения. Лодка же, будучи раздифферентованной, не слушалась рулей. Она то валилась на нос, то задирала кверху корму.
      Все мы оказались на дьявольских подводных качелях. Хватаясь за что попало, едва удерживались на ногах. По палубе с грохотом и звоном катилось все, что не было закреплено, и все, что сорвало взрывом со своих мест или разбило. Наш корабль, такой чистый и опрятный до взрыва, имел жалкий вид.
      Но не зря говорят, одна беда не приходит. Оглядывая пост, я заметил, как напряглось лицо рулевого старшины 2-й статьи Василия Бабича.
      - В чем дело? - спрашиваю у него вполголоса.
      - Товарищ старший лейтенант, лодка не слушается вертикального руля.
      - Переложи руль вправо на 25 градусов, - посоветовал я и стал наблюдать за репитером гирокомпаса. Картушка даже не дрогнула. Я посмотрел на тахометры. Все в порядке. Моторы работали на «Малый вперед».
      - Лево на борт! - приказал Бабичу. Картина не изменилась.
      Сомнений быть не могло - мы уперлись в какое-то препятствие. Это могла быть скала, а могло быть затонувшее судно, их тогда немало находилось на дне Финского залива. Момента, когда мы уперлись в препятствие, никто не заметил.
      Доложил свои соображения командиру. Он приказал застопорить ход. И мы снова оказались намертво связанными с грунтом. Ощутимо чувствовалось кислородное голодание. Говорить стало тяжело. Чтобы что-нибудь сказать, надо было полной
      грудью вобрать в себя воздух, а потом на выдохе произнести нужную команду.
      В горячке мы сначала не заметили, что во время взрыва почти все получили ранения. Но главное было не это. Каждый понимал, что мы застряли где-то на сорокаметровой глубине…
 

* * *

 
      И все-таки они вырвались и из этой западни. Вернулись в родной Кронштадт. Вернулись для того, чтобы однажды встретить свою Победу в том же море, в тех же водах, в которых единоборствовали со смертью наедине с бесстрастной судьбой.
      Второй вопрос, который я задал обоим собеседникам, звучал так: где и как вы встретили последний день войны?
      Адмирал Флота Г.К. Егоров:
      Последний день войны я встретил там же, где и первый - на мостике подводной лодки. Только в мае 1945 года я стоял на мостике не как штурман, а как командир подводной лодки М-90. В тот последний боевой поход мы вышли на рассвете 9 мая 1945 года из финского порта Турку. Около 17 часов незадолго до погружения, на мостик спешно поднялся лейтенант Ярушников, выполнявший обязанности шифровальщика: «Срочная радиограмма из штаба!»
      «Раскодируйте ее да побыстрее!»
      Пока шла расшифровка - ломал голову: что там могло случиться? Дают наведение на цель? Смена позиции?…
      Лейтенант снова взлетает на мостик, лицо сияет. Читаю строчки и не верю глазам: «Война окончена. Возвращайтесь в базу. Повторяю для ясности: возвращайтесь в базу. Верховский». Что поднялось в душе - не расскажешь, не опишешь… На обратном курсе обошел отсеки и поздравил свой экипаж с победой. Внутри прочного корпуса гремело мощное «Ура!»…
      Контр-адмирал Эрих Топп:
      В самом конце войны я командовал подлодкой новейшего проекта - ХХ1 серии -. Это была большая океанская субмарина - самая скоростная в мире. В свой последний поход вышел из Германии 1 мая 1945 года. Приказ о безоговорочной капитуляции принял в Норвежских водах 7 мая. Первая мысль - затопить подлодку, сославшись на то, что шифровальщик не смог правильно разобрать радиограмму. Но тут поступило новое указание гросс-адмирала Деница с категорическим запретом не только не топить подводные лодки, но и не портить их. Мы полагали, что гросс-адмирал действует по принуждению и потому имеем право поступать так, как подсказывает офицерская честь. Однако командующий подводными лодками Западного района отверг нашу точку зрения.
      8 мая флаг на U-2513 был спущен, а 9 мая мы затопили все торпеды, уничтожили новейшую аппаратуру связи, секретные документы… 16 мая на лодку прибыли англичане, подняли свой флаг. Весь экипаж отправили в лагерь, меня же и еще пятерых ключевых специалистов оставили на лодке.
      Дело в том, что к U-2513 проявили большой интерес американцы, они ее и забрали к себе. Их очень интересовала конструкция наших рулей, идеально приспособленных для больших скоростей подводного хода. Они хотели применить такую же для своих будущих атомных подлодок. Было грустно пересекать Атлантику в качестве военнопленных да еще под американским флагом на мачте. Шли разумеется, в надводном положении в эскорте американского корабля. Пришли во Флориду - в базу американских подлодок в Джексонвилле.
      Вдруг узнаем, что к нам на борт прибыл президент США Трумэн и что он хочет выйти с нами в море на пробное погружение. Ему очень хотелось увидеть в действии самую совершенную подводную лодку в мире. Он прибыл с охранниками и разместился в центральном посту. Почти весь экипаж составляли американские моряки. Меня представили президенту. Мог ли я подумать, уходя от американских глубинных бомб, что однажды выйду в море с президентом США? Но морская фортуна непредсказуема в еще большей степени, чем ее сухопутная сестра. Вышли… Погрузились. Вдруг сгорел предохранитель и всюду стало темно. Телохранители тут же выхватили пистолеты. Решили, что это начало покушения на президента. Хорошо, что со страху не стали стрелять. Было очень забавно, когда через минуту свет зажегся. Так и стояли с наведенными в разные стороны стволами. Кого они боялись? Призраков германских подводников? - Усмехается Эрих Топп.
      Последняя его должность - заместитель начальника оперативного отдела в штабе бундесмарине. Ему пришлось уйти в запас в 1970 году. Тогда ему было 56 лет, мог бы служить и служить, но воспротивились норвежские союзники по НАТО, поскольку в печати Эриха Топпа назвали «убийцей норвежских моряков».
      - Да, я потопил норвежский корабль. Это было в Северной Атлантике. Я атаковал конвой шедший из Америки в Англию. Кто мог подумать, что одним из охранявших его кораблей окажется норвежский корвет? Тем более, что атака проводилась ночью.
      Правительство ФРГ, чтобы не раздражать своих новых союзников по северо-атлантическому блоку, уволило совсем не старого еще адмирала в отставку.
 
      У Топпа холодный, «змеиный» взгляд, отмечали сослуживцы. Да, взгляд у него не самый добрый…
      Верите ли вы в рок, в судьбу?
      - Пусть ответом на этот вопрос послужит судьба моего друга, прославленного подводника Вольфганга Люта. Он больше, чем кто бы то ни было провел времени в боевых походах. На его счету 47 потопленных судов. Десятки раз рисковал он своим кораблем и своей головой в Атлантике и Индийском океане. Он казался заговоренным. А погиб на берегу, после капитуляции - от шальной пули часового, которая попала ему в голову и враз уложила. Это провидение. Нельзя играть с судьбой в карты,
      - Но ведь вы тоже играли с судьбой в карты. Можно сказать, даже с дьяволом, изобразив его на своей рубке…
      Да, я играл… Мы все играли… Но кто знал и кто знает, что записано в Книге Судеб? Это же не вахтенный журнал… Нам пришлось прожить две жизни. В первой жизни мы были беспечными и отчаянными. После сокрушительного падения, подобного падению Икара, мы стали замкнутыми, зажатыми и запутавшимися. Мы пережили падение, но должны разделить ответственность за него. Мы все еще пытаемся за него. Мы все еще пытаемся понять почему так случилось.
      Человечество всегда жило в ожидании апокалипсиса судного дня. Многоглавые чудища земных недр и морских пучин давно рвутся наружу, но узда ядерной энергии подтащила их совсем вплотную. Вместо Парсифаля, идеального рыцаря, мы имеем логика, чистого мыслителя, который должен вести своих людей хладнокровно и умно, сохраняя самообладание.
      В одной из книг я нашел слова Топпа о своем друге. Он говорил не только о нем, но и своем поколении, если местоимение «он» заменить на «мы»: «Мы не видели зла, заключенного в политической системе Германии, ради которой мы жили и рисковали жизнью ее бездумной гордыни, извращенных добродетелей и ценностей. Мы не видели, что большая часть ценностей ушла в прошлое и погибла. Мы не видели, что наша страна идет сомнительным путем, и ее будущее туманно, так же, как и наше собственное». Повторюсь, это сказано не только об только капитане цур зее Люте, это эпитафия всему поколению немцев, вставших под знамена Гитлера.
      Егоров:
      Одной из подводных лодок-«малюток», М-102, командовал капитан лейтенант Петр Гладилин. От других подводников он отличался тем, что постоянно (будь то в базе или походе) носил армейскую стальную каску. «В пехоту решил записаться?» - подшучивали над ним моряки. И вот однажды, когда лодка стояла в бухте у острова Лавенсари, Гладилин дежурил на ходовом мостике. На рассвете к бухте внезапно прорвался на малой высоте одиночный «мессершмитт». Он дал очередь из пулемета. Случайная пуля попала Гладилину в голову, а он именно тогда был без каски…
      Последний вопрос обоим адмиралам; сначала Эриху Топпу:
      - Что бы сказали вашему бывшему противнику по войне и коллеге по оружию адмиралу флота Егорову, если бы встретились с ним.
      - Я бы сказал ему, что я не воевал с русскими подводными лодками и не потопил ни одного русского корабля… Каждый из нас честно служил своему флагу и честно выполнял свой долг. В этом - главная доблесть солдата. Рано или поздно все войны заканчиваются. Кто-то обязательно проигрывает, кто-то - побеждает. Историки и политики разбирают наши действия. Но судит нас только Бог.
      На подобный же вопрос адмирал флота Егоров ответил так:
      - Немецкие подводники, как профессионалы воевали самоотверженно. На морском дне лежат сотни германским субмарин и тысячи немецких подводников. Эрих Топп воевал в Атлантике против Америки… Я на Балтике. Мы оба командовали подводными лодками. Нам обоим повезло - остались живы. Сказал бы я ему при встрече добрые слова? Черт его знает…
 
      На рубке U-552 были нарисованы два танцующих дьявола - красный и черный. Первый символ выживания, второй - уничтожения. Может быть, они и в самом деле знают?
      …
      Как утверждает немецкая военная статистика, Германия потеряла за годы второй мировой войны 783 подводные лодки. Из 39 000 немецких подводников погибли около 32000, 5000 тысяч попали в плен. Только 7% подводного флота уцелело ко дню капитуляции. Но и союзникам пришлось заплатить немалую цену германским подводникам: 2000 военных кораблей и судов торгового флота общим водоизмещением в 13,5 миллиона тонн. Погибли около ста тысяч военных и гражданских моряков.
      Уинстон Черчилль честно признавался: «Единственная вещь, которая по настоящему меня тревожила меня в ходе войны - это опасность, исходящая от немецких подводных лодок».
      У Топпа была Атлантика. У Егорова - Балтика. У каждого свой рубеж, свой барраж, своя судьба, своя жизнь. У каждого абсолютно непохожая жизнь, схожая лишь в одном - над головой висел один и тот же Дамоклов меч - крышка верхнего рубочного люка, который каждый из них закрывал и открывал по праву командира подводной лодки.
 

ЧУДО О МОРЕ

      Я никогда не спал под атласным одеялом и впервые испытал это блаженство в старом фольварке, где разместился мой разведвзвод. Хозяйка-немка постелила «герру лейтенанту» шикарную постель, которая после всех моих ночевок под натянутой на голову шинелью или нарубленном лапнике показалась мне ложем богов.
      Я никогда не видел пылесоса. В нашей московской коммуналке, где с пушечным бабахом пыль из ковров выколачивали во дворе плетеными выбивалками, никто из наших соседей и представить себе не мог, что существуют такие агрегаты, какой я однажды увидел на постое в Гумбиннене.
      Я много чего нет видел в свои двадцать лет. Но самое обидное - я никогда не видел моря. Я бредил им с детства, но видел только в кино. Поездка на юг была не по карману моим родителям. Даже второй год воюя в морской стрелковой бригаде, я моря так никогда и не видел.
      И вот море засинело на наших войсковых картах. Оно было почти рядом, в каких-нибудь двадцати верстах. Наша морская стрелковая бригада готовилась к броску на Данциг. Две разведгруппы, высланные в предполье этого города, бесследно исчезли одна за другой, подтверждая самые худшие опасения комбрига: город был прикрыт глубокоэшелонированным оборонительным рубежом.
      Командир разведроты капитан Баскаков вернулся из штаба бригады, озабоченно покусывая ус. Он посмотрел на меня с нескрываемой жалостью:
      - Давай, Осоргин, собирайся… Направление все то же - на Сопот. Задача все та же…
      Я сдал ему документы и отцепил с гимнастерки медали.
      - А орденок? - кивнул на «звездочку» комроты.
      - А это ей. На память.
      Капитан усмехнулся и, как всегда, перед нелегким делом, раскрыл свой портсигар. Я достал свой, и мы, обменявшись по обычаю папиросами, закурили.
      - Возьмешь мой броневик и Сементяя на мотоцикле… На рожон не лезь. Войны-то с гулькин нос осталось.
      Перед выходом в поиск я успел забежать в расположение связистов. Лида вышла из палатки, встревоженно смотрела, как я отвинчиваю орден.
      - Уходишь?
      - Да так… Прошвырнусь неподалеку.
      Мы уговорились с Лидой, черноглазой киевлянкой, сыграть свадьбу в первый же день Победы. Перед каждым серьезным заданием я отдавал ей на хранение, а если что - так и на память, все свои фронтовые сокровища: темно-вишневую «звездочку» за Неман, серебряный - отцовский подарок - портсигар и часы на цепочке, на руке у меня оставались другие - со светящимися стрелками. Она проводила меня в соснячок и крепко - на счастье - поцеловала.
      С автострады на Данциг я почти сразу же свернул на узенькую шоссейку, тесно обсаженную старыми липами, а через пару километров велел водителю вырулить на лесной проселок. Я решил держаться подальше от основной магистрали. Сержант Сементяй пылил на своем мотоцикле впереди, не теряя нас из виду. По пулеметной башне, по броне хлестали ветки орешника, в смотровых щелях прыгала, качалась песчанная колея. Вцепившись в скобы, я ждал в любое мгновение взрыва под колесом или выстрела притаившегося фауст-патронщика. Но пока что судьба нас миловала, и километр за километром мы забирались на север все дальше и дальше. Немцы нам не попадались. Несколько раз мы объезжали остовы сгоревших грузовиков, поваленные телеграфные столбы, но ничего, что говорило бы о заблаговременно подготовленных позициях, опорных пунктах, не было. Прошел час другой… Солнце напекло броню, и я уже не раз прикладывался к фляжке с чаем, рискуя выбить на колдобине зубы.
      - А вот не будет немцев, товарищ лейтенант, - уверял меня водитель. - Помяните мое слово, не будет.
      - Почему не будет?
      - Да они сейчас в порту. На пароходы грузятся да деру в море.
      Потом в самом деле я помянул его слова: оборонять Данциг, как Кенигсберг, немцы не собирались. Выдохлись. Но кто же знал это тогда, когда мы колесили по померанским дорогам?
      Сементяй притормозил мотоцикл и сделал нам знак. Мы подкатили. Я приоткрыл дверку.
      - Товарищ лейтенант, приехали! - радостно возвестил сержант. - Дальше - море.
      Я выбрался из броневика. Сквозь реденький соснячок проступала синевато-седая в белых зазубринках ширь. Море?! Неужели море? Забыв про все, про осторожность, я зашагал по хвойной подстилке навстречу рокочущему гулу. Сементяй пошел вслед за мной.
      Далеко слева краснели черепичные крыши Сопота. Я видел их боковым зрением. Взгляд мой, ничем не сдержанный, вырывался в непривычно просторную даль.
      Солнце, распластанное по взморщенному морю, выбегало, выкатывалось на берег золотыми блестками на спинах волн. Штормило… Серые валы вздымались на зеленый просвет, затем свивались в белые загривки и шли на берег враскось, вопреки всем законам физики. По плитам мола проносилась шальная волна, взбивая белые султаны, стремительно, как пальцы взбесившегося виртуоза летят по клавишам, срывая с них каскады звуков…
      На внешнем рейде стояли три транспорта и два корабля, неразличимо одноцветные, будто отлитые из синевы морского свинца и придавленные синевой низких туч.
      Широкий песчаный пляж был усеян обломками ящиков, обрывками тросов, противогазными пеналами, намокшим армейским рваньем…
      В полукилометре справа громоздился штабель каких-то ящиков, прикрытых брезентом. За ним, прикрываясь от ветра, прохаживался долговязый автоматчик. Он поглядывал в мою сторону, не проявляя особой враждебности. Может, принял за своего, может, просто надоело воевать. Не сводя с него глаз, я сделал шаг по плотному, накатанному песку, затем другой, третий… Мне очень хотелось потрогать море рукой, попробовать на вкус. Сапоги погрузились в белую пену, холодная вода обжала голенища. Я сложил ладони ковшиком и зачерпнул. Книги не обманывали - море было соленым! Я отстегнул фляжку, вылил остатки чая и наполнил морем по самое горлышко. Пусть Лида попробует море первой из всей бригады!
      Мокрый выше колен, с сапогами, полными воды, я вышел на берег. Часовой повесил автомат на грудь и не сводил с меня глаз. Пальнет или не пальнет, гад? Гад не пальнул… Я добрался до своего броневика, и пыльно-зеленый крутоскулый БА-64 резко развернулся хищной мордой на юг.
      Мы вернулись к своим засветло. Командир бригады расстелил карту.
      - Ну показывай…
      - Мы добрались до Сопота. До самого моря. Никаких опорных пунктов не обнаружили.
      - Врешь!
      - Мы вышли к морю, товарищ полковник.
      Комбриг наш был отчаянно храбр и столь же скор на расправу.
      - Быть того не может! В лесу отсиделся! Трус и брехло… Сдать оружие!
      Со слезами на глазах я вытащил свой пистолет из кобуры и передал его начальнику СМЕРШа.
      - За невыполнение боевого задания - под трибунал!
      «Вот тебе и свадьба в День Победы…» - мелькнула отчаянная мысль.
      - Подожди меня в соседней комнате! - кивнул мне начальник СМЕРШа, взгляд его не предвещал ничего хорошего. Я долго сидел в какой-то комнатушке, все еще не веря в такой нелепый поворот судьбы. Я хорошо помнил, как расстреляли перед строем за трусость командира пулеметного взвода в прошлом году. Жуткая картина встала перед глазами. Во рту пересохло. Я достал фляжку, отвинтил крышку и поперхнулся - вода была соленой. Море!
      Я вбежал с протянутой фляжкой к комбригу.
      - Товарищ полковник, попробуйте! Мы вышли к морю… Я набрал во фляжку. Попробуйте!
      Полковник плеснул в стакан из фляжки, осторожно пригубил, сплюнул…
      - Соленая, черт!
      Попробовал и начальник штаба, и «смершевец».
      - Морская… Факт.
      - Ну, лейтенант, - показал головой комбриг, и это надо было понимать как прощение. - Давай-ка еще раз покажи, как вы ехали.
      - Оружие верните!
      - Отдайте ему пистолет.
      Начальник СМЕРШа нехотя вернул мне мой ТТ…
      После доклада комбриг забрал фляжку с морской водой и уехал из штаба корпуса.
 

Свадьба

 
      Данциг, в отличие от Кенигсберга, немцы сдали без особых боев. Во всяком случае мой разведвзвод вступил в город без потерь, никого из моих бойцов даже не царапнуло. И, наверное, уже не царапнет - надеялся каждый из нас, потому что ясно было, как майский день, что война вот-вот кончится. Для меня, помимо великой радости Победы, помимо долгожданного возвращения домой, в Москву, это означало еще и исполнение нашего давней с Лидой, уговора - пожениться в первый же день Победы. Знали об этом и мои ушлые бойцы - недаром разведчики!
      - Товарищ лейтенант, в самый раз свадьбу играть! - подбивали они меня, обнаружив в подвале одного из домов пять ящиков шампанского. Аргумент был более, чем убедительный, и мы с Лидой согласились.
      А город горел со всех сторон. Полыхала нефть в древней ганзейской гавани, пылали судостроительные верфи, дымили высокие дома с фасадами, похожими на деки старинных скрипок… Дом, в котором мои бойцы обнаружили шампанское, отстоял от ближайшего пожара за два квартала, и мы, прикинув, что за ночь огонь туда еще не доберется, разместились именно в нем, поднявшись на третий этаж по широкой винтовой лестнице.
      Трудно было найти лучшее место для свадьбы - просторная квартира с видом на главную площадь, а главное с уцелевшей мебелью и нерастащенной посудой. Даже кровать в спальне сохранилась - широченная, человек на шесть, я таких никогда не видел. Мой помкомвзвода сержант Семендяй тут же объявил, что эта комната резервируется для новобрачных, а потому свободна от постоя и посторонним вход воспрещен.
      На торжество мы пригласили начальника разведки нашей бригады, командира роты и всех Лидиных подруг из взвода связи. Они же из нее и форменную невесту сделали: сорвали с окон маркизки из белого шелка, где подшили, где подкололи, так что вошла моя суженая в гостиную в таком наряде, что все ахнули. Только с правого плеча занавеска все время сползала и открывался Лидин сержантский погон да еще из под шлейфа носки пропыленных кирзовых сапог выглядывали. А так - шамаханская царица! Я таких женщин только в кино видел и то на трофейных лентах.
      Ну, и пошло тут веселье! Шампанское лилось ручьями, смывая с рук, лиц, сапог гарь горящего города… Ребята лили вино в убегающую пену, пока не наполняли до краев алюминиевые кружки… Бутылки хлопали как хорошая минометная батарея - беглым огнем! Нежный игристый напиток запивали родными «наркомовскими», чтоб забирало пуще! Закусывали американской тушенкой, немецким эрзац-мармеладом и солеными огурцами из личных запасов бригадных снабженцев. Вкус этого чудного пенного вина я познал впервые. И коварство его тоже…
      От души наяривал лучший баянист бригады Ваня Рогов, а в перерывах между кадрилями и частушками заводили немецкий патефон с вальсами Штрауса.
      Подарки нам подносили: новенькую планшетку, немецкий морской кортик, банку брусничного варенья, пару шелковых чулок для Лиды и финку с наборной рукоятью из цветного плекса - для меня.
      Время от времени мы выходили на балкон - покурить. Данциг горел. К ночи зарево стало еще багровей.
      Город не жалко, он чужой, вражеский. И квартиру - огромную, богатую, с картинами, коврами и гобеленами тоже не жалко. Она - буржуйская… Наверняка, завтра сгорит…
      А разведчики наперебой дарят Лиде свои восторженные комплименты. Она сияет и чуточку задирает миленький курносый нос.
      - Хорошо горит! - Оглядывал с балкона огненную панораму начальник разведки.
      - Как бы нам не задымить…
      - До утра не достанет. Спи спокойно, жених!
      Под утро нас с Лидой отвели в роскошную опочивальню. Мы улеглись на краешке широченной деревянной кровати с резными деревянными завитушками в изголовье, накрылись «подвенечным» платьем и моей шинелью. Никакого постельного белья отыскать не удалось. В душе моей пели на разные лады три новых слова: «свадьба», «жена» и «победа». В глазах все вертелось от шампанского, намешанного с водкой. Так что никакой первой брачной ночи толком не получилось. Да у нас уже давно была эта первая счастливая ночь. Правда, в не таких шикарных апартаментах, а в пустом подбитом танке в сосновом перелеске под Витебском. Снаряд сорвал с «тридцатьчетверки» башню. Мы забрались внутрь корпуса, набросали лапника, затянули зияющий круг плащ-палаткой и остались одни на всем свете, отгородившись от войны броней и брезентом. Там-то и сговорились пожениться в первый день Победы.
      Под утро я проснулся от едкой гари, забившего легкие дыма. Вскочил - в опочивальне клубился сизый туман пожарища.
      - Взвод подъем! - Заорал я. - К бою!
      Кольцо пожаров сомкнулось за ночь на нашем доме. Он горел снизу, так что подъезд сразу превратился в мощную дымовую трубу, на дне которой плясали языки пламени. Я метнулся к окну. Прыгать? Куда там - костей не соберешь…
      - Поджаримся, однако… - Вздохнул я. - И воды ни капли…
      Мой помкомвзода решил, что я мучаюсь с похмелья.
      - А я ящичек-то с шаманским припрятал, товарищ лейтенант. - Сообщил мне сержант Семендяй. - Народ у нас неугомонный: сколько видит, столько пьет. Ни запаса, ни меры не знают…
      И тут меня осенило:
      - Разобрать бутылки! За мной!
      Закутав Лиду в ее подвенечное «платье» и натянув на головы плащ-палатку, я вывел людей на лестницу.
      Мы швыряли бутылки в огонь, как гранаты. Вино мгновенно вскипало, испуская углекислый газ, в котором задыхалось пламя. Вышибали пробки и поливали пляшущие языки пенными струями, как из огнетушителей…
      Мы пробились сквозь пожар и выскочили на ратушную площадь. Лида сбросила с себя белое облачение, почерневшее от гари и мокрое от шампанского… Кто-то закричал:
      - Горько!
      Мы поцеловались. Наши губы, и в самом деле, были горькими от осевшей на них гари. Но это был первый поцелуй победы.
      По всему городу палили в небо из всего, что стреляло. Немцы подписали капитуляцию. Мы тоже подняли в дымное небо свои автоматы…
      Разве забудешь такой свадебный фейерверк?
 

ФЕРФЛЮХТ!

      Бывший Кенигсберг, нынешний Калининград, едва ли не самый мистический город во всей Европе. Его сделало таким не столько средневековье, сколько минувшая война, когда по распоряжению гросс-мистика третьего рейха Гиммлера в Кенигсберг под своды старинного университета “Альбертин”, что стоял до 45 года, до мощнейшей британской бомбежки, посреди города на островке Кнайпхоф, свезли всевозможных магов, шаманов, колдунов, ясновидцев для разработки эзотерического “вундер-ваффен” - чудо-оружия, способного разом изменить ход войны путем сверхчувственного воздействия на лидеров антигитлеровского блока. Возможно, с той поры в бывшей столице Восточной Пруссии осталось нечто такое, что будоражит многие умы, подвигая их то на поиски “янтарной комнаты”, то на исследование истории Кенигсберга, полной тайн и загадок.
      В июне 2005 года горожане были потрясены уникальной находкой в подвалах уничтоженного Королевского Замка. Археологи наткнулись на серебряный ларец, замурованный в кирпичную стену. Когда его раскрыли, то увидели набор рунических табличек с колдовскими знаками. Это была самая полная коллекция известная ученым-историкам магических принадлежностей такого рода.
      Каждый старый дом бывшего Кенигсберга хранит свою особую тайну.
      Нынешним летом, приехав в город на Преголе по делам, мне довелось переночевать в гостинице для "особо важных персон", где останавливаются в основном столичные чиновники высокого ранга. Собственно, на гостиницу этот старый немецкий дом, чудом сохранившийся в годы войны, совсем не похож. Двухэтажный особняк на Кёрттеаллее, ныне улица Кутузова, почти не видный с улицы из-за глухого кирпичного забора и густых липовых крон, затенявших его фасад выше островерхой черепичной крыши, походил скорее на декорацию для фильма про Штирлица или замок, где происходили загадочные убийства в духе Агаты Кристи… С этим весьма настороженным чувством я и растворил его массивные дубовые двери. Внутри тоже было все также мрачно и таинственно. Почти весь первый этаж занимала гостиная с огромным камином, в черную топку-пасть которого при желании можно было войти не пригибаясь. Примыкавшие к ней столовая, биллиардная и зимний сад были отделаны темными дубовыми панелями, резная дубовая же лестница в два плавных изгиба вела на второй этаж, где и находились в бывших дортуарах гостевые комнаты.
      Хозяйка этого дома, женщина лет сорока, исполнявшая обязанности кастелянши, горничной и буфетчицы, одна во всех лицах провела меня в угловую комнату с видом во двор, заросший столетними липами, сиренью, туей, бересклетом, вручила мне большой бронзовый ключ и пригласила в столовую на вечерний чай. Пока она хлопотала у электрического самовара, я расспросил ее о том, кому принадлежал этот дом при немцах и кто в нем жил.
      - Построил его еврей-фабрикант, но в середине тридцатых годов эмигрировал из Германии в Америку. - Рассказывала моя хозяйка. - Особняк перешел в ведение городского магистрата. Но в 1944 году, Геринг, который возглавлял правительство Восточной Пруссии, подарил особняк одному летчику, отличившемуся в боях на восточном фронте. Летчик прожил в нем недолго. Говорят, он зарезал свою любовницу в ванной, после чего его отправили штрафником на фронт, а дом пропустовал до самого прихода наших войск. Был здесь какой-то штаб, потом сделали служебную гостиницу… Правда, приезжают к нам редко. Вы сегодня у нас единственный гость.
      После того, что она поведала, мне совсем не улыбалось провести ночь в этих стенах, чьи темные панели впитали в себя не менее темные истории.
      - Ночуйте спокойно, ничего не бойтесь, - наставляла меня хозяйка. - Если услышите стуки на потолке, не пугайтесь, это наша барабашка. Она у нас безобидная, только очень любопытная, особенно к новым постояльцам. Особенно неравнодушна к красивым женщинам. После того, как у нас погостит кто-то из театральных звезд или киноактрис - затихает надолго. А так - кому, как повезет…
      После того предупреждения мне и вовсе сделалось не по себе.
      - И давно у вас эта барабашка завелась?
      - Ой, давно! С прежних еще хозяев… Меня она поначалу невзлюбила. То дверь запрет так, что и ключом не откроешь, то черепицу спихнет с крыши чуть ли не голову. А прошлым летом пожар на кухне устроила, еле водой залила. Тогда я стала ее умасливать, ну, как всякого домового. Напекла блинов и на чердак один снесла. Ей понравилось… Теперь я каждое первое число отношу на чердак тарелочку то с пирожком, то с оладушкой. Вот только в этот раз не успела. Так что не обессудьте, если она пошумит немного. Завтра ей принесу…
      С этими замечательными словами горничная-буфетчица-кастелянша и покинула меня до утра. Стараясь выбросить из головы всю эту чепуху, я поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, приготовил ко сну постель и отправился в ванную чистить зубы. Таких больших и высоких ванных комнат я еще никогда не видел. Огромная ванная возвышалась на чугунных львиных лапах, над мраморной умывальной раковиной поблескивали два бронзовых крана с фаянсовыми вертушками, на которых по-немецки было написано "kalt" и "warm". Едва я открыл кран с холодной водой, как из него хлынула - я глазам своим не поверил! - кровь… Кран зафыркал, зашипел, и вдруг внятно, хотя и очень хрипло выговорил немецкое слово:
      - Ф-ф-фер-р-флю-х-хт! ("Проклятье!")
      Я опрометью бросился вон из ванной. Ведь это же здесь геринговский любимец лишил жизни несчастную женщину!
      Однако слегка успокоившись и взяв себя в руки, я снова вошел в ванную. Как я и предполагал, кровью оказалась всего навсего ржавая вода, которая уже вся стекла и теперь бежала вполне прозрачная струйка. Я даже рискнул открыть второй кран - с горячей водой. И снова вздрогнул от утробного сиплого голоса, исходившего из глубины водопроводных труб, из недр старого особняка:
      - Ф-ф-фер-р-флю-х-хт!
      Похоже, это было последнее слово любовницы, вырвавшееся из перерезанного горла…
      Не закончив умывания, я поспешил в свою комнату и запер дверь на два оборота тяжелого средневекового ключа. Эта небольшая спаленка показалась мне плохим убежищем. Больше всего меня беспокоило несоразмерно большое настенное зеркало с мраморным подзеркальником, который поддерживал козлоногий сатир. Только этой нечисти здесь не хватало! Не внушало доверие и готическое оконце, выходившее на крутой скат черепичной крыши и глухой заросший сад.
      Быстро раздевшись, я юркнул под одеяло. Придавил ухо второй подушкой и попытался уснуть. Не тут-то было…
      По потолку медленно прокатился железный шар. Не знаю отчего еще мог исходить такой мерзкий звук, не говоря о том, кому это за полчаса до полуночи понадобилось что двигать на чердаке. Неужели это, и в самом деле, развлекается голодная "барабашка"?
      Но ведь чушь же это! Не может же современный человек с университетским образованием верить в то, что примерещилось какой-то полуграмотной тетке?! Но тогда как объяснить вот этот протяжный рокочущий звук, который пополз по другой диагонали потолка? И почему вдруг так явственно громко заскрипела резная дубовая лестница? Если я совершенно один в этом особняке, то кто же хлопнул сейчас дверью в моем коридоре, и чьи это шаги приближаются к моей двери?
      Я отбросил подушку и сел на постели. Может, это душа убиенной здесь женщины навеки поселилась в доме убийцы, и неприкаянно бродит здесь, пугая новичков-постояльцев? И словно отвечая на мой немой вопрос, полуночную тьму комнаты озарила иссиня-белая вспышка, точно молния полыхнула. И тут же что-то протяжно зажужжало. Я перекрестился в холодном поту - что это?
      Если бы не догадался сразу, сошел бы через минуту с ума от ужаса. Там на подзеркальнике сама собой сработала вспышка моего фотоаппарата, который я туда положил. А зажужжала обратная автоматическая перемотка пленки, поскольку кадр был последним.
      Но кто нажал на спуск? Любопытная барабашка, как предупреждала хозяйка этого зловещего особняка? Почему электронная "мыльница" вдруг не с того не с сего сработала? Эй, ты, который с университетским образованием, объясни что-нибудь! Все равно ведь уже больше не уснешь…
      Я и не уснул. Глаз не сомкнул, пока рано утром не пришла буфетчица-горничная-кастелянша в одном белом фартуке.
      - Ну, как вам тут почивалось? - Любезно осведомилась она. Я бы счел вопрос издевательским, если бы хозяйка честно не предупредила меня с вечера о возможных аномалиях старого дома.
      Я не стал расписывать свои ночные страхи, а молча последовал за ней на чердак, где стал свидетелем старинного языческого обряда умасливания домового. Это было в начале двадцать первого века и дело происходило не деревенской глуши, а в современнном индустриальном и университетском городе, бывшей столице Восточной Пруссии… И я снимал все это на свою вторую - цифровую камеру.
      Однако на том чудеса не кончились. Хозяйка протирала бронзовую статуэтку Нефертити, стоявшую на каминной полке.
      - Вот - единственная вещь от того летчика осталась. Он ее из Египта, говорят, привез.
      - Воевал, наверное, там.
      - А кто же его знает, может и воевал… Так барабашка эту Нефертити очень боится. Как разбуянится, так я эту статуэтку с собой в комнату приношу - враз смолкает. Как черт ладана боится.
      - Что ж вы мне ее с собой-то не дали?
      - Да забыла. Вы уж простите. В следующий раз обязательно поставлю.
      Спустя ровно час после этого разговора, я заглянул в кафе у ворот Зоопарка, чтобы подкрепить себя после полубессонной ночи чашечкой крепкого кофе. И вдруг просто остолбенел, даже глаза протер: за стойкой бара стояла живая Нефертити. Именно она и подавала мне чашечку кофе. Сходство было разительное! Я рассказал молодой женщине о том, что произошло со мной минувшей ночью, про бронзовую статуэтку, про то, как потрясающе она похожа на древнеегипетскую царицу.
      Она верила и не верила. Особенно насчет Нефертити.
      - Мне никто этого никогда не говорил.
      Я попросил ее выйти из-за стойки и сфотографировал женщину на фоне тростниковой циновки, которая завешивала солнечное окно на веранде. Потом показал ей на мониторе цифровой камеры интерьеры виллы и бронзовую статуэтку жены фараона. Все было более, чем наглядно. А когда я упомянул, что у Нефертити было пятеро дочерей, то и моя собеседница вдруг всплеснула руками:
      - И у меня - пятеро! И все девочки!
      Тут уж настала моя очередь верить, не верить. Так не бывает. Ведь это нечто более, чем простое портретное сходство. Тут и явная параллель женской судьбы.
      В конце концов, Лену, так звали калининградскую Нефертити, вся эта история заинтересовала настолько, что она согласилась заглянуть в обеденный перерыв на таинственную виллу. В сопровождении хозяйки дома, потрясенной тем, что ее бронзовая статуэтка столь сказочно ожила, Лена обошла все комнаты и даже рискнула подняться на чердак. В мертвой тишине загадочного дома только поскрипывали деревянные ступени под нашими ногами.
      - Ну, все! - радовалась горничная-кастелянша. - Теперь пусть только попробует пошуметь. Слышь, барабашка, живая Нефертити на тебя объявилась! Она тебе задаст!
      Что должна была задать барабашке Нефертити, хозяйка особняка не уточнила, но вторая и третья ночи были совершенно тихими. И кран в ванной комнате перестал хрипеть свои проклятия. Вот только все часы - и напольные в гостиной, и настенные в спальнях вдруг все остановились.
      Остановись, мгновенье…
 

КАИНОВ ДЫМ

      Все мы вышли из моря. Все мы стремимся вернуться в него, хотя бы на несколько минут во время курортных купаний.
      Море кормит нас так же, как и земля: рыба, моллюски, водоросли, китовое мясо, тюлений жир, ракообразные…
      Но мы принесли в нашу древнюю колыбель - смерть! Смерть, которая страшнее Хиросимы и Чернобыля… Мы нанесли мощнейший химический удар по Океану. Чем-то он ответит?

И пришел невод с отравой морскою…

      
      В августе 1969 года датские рыбаки, ловившие сельдь в Малом Бельте (пролив на выходе из Балтийского моря) вывалили из трала вместе с рыбой ржавую бочку с полустершимися германскими литерами на боках. Бочка была наглухо закупорена. Но из проржавевшей оболочки на палубу стекала вязкая бесцветная жидкость. Через несколько секунд рыбаки, сбежавшиеся посмотреть на странный улов, почувствовали нестерпимую резь в глазах. На руках, прикоснувшихся к бочке, вздувались ожоги, переходящие в язвы… Вызванный по рации вертолет береговой охраны эвакуировал пострадавших. По счастью, все остались живы, но ослепли. Врачи констатировали тяжелое отравление ипритом.
      Иприт - бесцветная, жидкость тяжелее воды„… Боевое отравляющее вещество, протоплазматический яд, поражающий глаза, кожу, верхние дыхательные пути, легкие…»
      Трагедия датских рыбаков быстро стала достоянием гласности. На курортных пляжах Южной Швеции поднялась паника… Туристы, напуганные слухами, о затопленном в балтийских проливах германском химическом оружии, спешно покидали пансионаты. От рыбной продукции с пометкой "сделано, в Дании" покупатели шарахались, как от зачумленной (спустя пятнадцать лет так будут шарахаться от салата, грибов, яблок, выращенных в чернобыльской округе). Рыботорговцы и владельцы курортных зон несли, огромные убытки. И скандальную историю с пиритовой бочкой быстро замяли.На тему затопленного химического оружия, легло, табу: не надо пугать прибалтийского бюргера - потребителя-покупателя, туриста…
      А рыбаки датские, шведские, норвежские еще не раз выволакивали донными тралами контейнеры с химической смертью. Закрытая, статистика утверждает, что таких происшествий было около сотни.
      Человечество, неистощимо в своих самоубийственных выдумках: хлор, иприт, бациллы чумы, выращенные в спецбиолабораториях, оружейный плутоний, ядерные бомбы, межконтинентальные ракеты подводного старта с разделяющимися боеголовками, лазеры-смертоносцы…
      После Хиросимы и Чернобыля душа современника устала удивляться опасности приуготовленных на наши головы спецсредств - оружия массового поражения.
      Мой дачный участок расположен неподалеку от самого крупного в мире хранилища синильном кислоты. Ну и что? Привык я, привыкли соседи… Если, утечка, то не жить всем - ни мне, ни соседям, ни Москве, ни миру…
      Ну, подумаешь, химическое оружие? А биологическое лучше что ли? А радиация? А световая вспышка? А ударная волна?
      В школе на уроках гражданской обороны начисто отбили и интерес, и страх перед всякими там ипритами, фосгенами, заманами,; заринами…
      Вот терминаторы, киборги, батманы - куда страшнее… Они зримы, зрелищны и даже как-то реальнее, чем все абстракции ГРОБа - гражданской обороны.
      То, о чем.мы не. хотим задумываться сегодня весьма волновало в тридцатые годы самого "мистического" из всех советских писателей Михаила Булгакова.(странно, что не писателя Михаила Зощенко, хлебнувшего отравляющих газов на германском фронте). Булгаков написал пьесу "Адам и Ева" на тему химической войны, между капиталистами и коммунистами. За 15 лет до взрыва атомной бомбы в Хиросиме он сумел нарисовать картину грядущего варварства и даже дату предсказал, ошибшись всего на три дня. Трагедия Хиросимы произошла 6 августа, гибель в пьесе Ленинграда от химического взрыва состоялась 9 августа. Так ли далек был от жизни Булгаков в своих фантасмагориях?
 

* * *

 
      Химическое оружие на парады не вывозили. И газеты не трубили о героях-химиках. Но среди всех прочих хроник человечества военные архивы хранят и такую:
      8О-ые годы 19 века: случайное открытие "горчичного газа" 10-ые годы XX века: профессор Абер выдвинул идею применения токсичных химических веществ в боевых целях. Появился термин "химическое оружие".
      1915 год: широкомасштабное применение "горчичного газа" под Ипром. Появился термин "иприт".
      1916 год. Профессор Зелинский предложил идею угольного противогаза для защиты солдат от боевых ОВ.
      1915 - 1918 годы: разработаны новые виды боевых отравляющих веществ - хлорциан, фосген, адамсит, люизит…
      1919 год: Версальский договор запрещает Германии производство химического оружия.
      1925 год: Женевская конвенция запрещает применение химического оружия в военных действиях.
      1926 год: открытие немцами Школы химической войны в СССР (официально между Рейхсвером и РККА) под Вольском в Самарской губернии.
      1926 - 1933 годы: серия испытаний химического оружия с помощью авиации, дистанционных химических бомб и цистерн по химическому заражению местности. Испытание нового ОВ - вязкого иприта. Вопреки договоренности многие германские разработки остались закрытыми для советских специалистов. Испытание защитных средств и профилактики ипритовых поражений на красноармейцах-добровольцах.
      1935 год: фашистская Италия применяет иприт в войне с Абиссинией.
      1937 год: заявление Гитлера о том, что Германия не будет совершать ошибки первой мировой войны, то есть химическое оружие будет применяться в широких масштабах.
      1939 год: применение фашистами газовых камер в психиатрических больницах «для очищения
      1941 год: использование фашистами газовых камер в концлагерях. Все химические заводы Германии переведены на производство химического оружия.
      1941-45 годы: применение газов «Циклон», «Кларк-Б» и «Табун» для массового умерщвления людей в нацистских лагерях смерти.
      Чтобы противостоять угрозе химической войны, мало было выпускать противогазы и плащ-накидки, надо было создавать свои химические арсеналы. С 1928 года в СССР начал работу первый завод по производству боевых ОВ. Он располагался в городе Дзержинске, что в Горьковской области.
      «Индатрен» - по этому кодовому слову, обозначавшему безобидный краситель в ткацкой промышленности, вермахт должен был начать широкомасштабную химическую войну. По счастью, зловещий пароль не прозвучал в эфире даже тогда, когда Гитлеру, уходя из жизни, очень хотелось «громко хлопнуть дверью».
      В 1945-1946 годы германские химические арсеналы были разделены между странами-победительницами с условием, что каждая сторона сама уничтожит свою долю. Поскольку специальных технологий по уничтожению химоружия не было, решили топить его в океане - на больших глубинах. Англичане погрузили бочки на старые пароходы и повели их на буксирах в места затопления. Но в Атлантике бушевали осенние штормы и тогда, не долго думая, затопили суда-могильники там, где показалось удобнее - на выходе из Балтийского моря.
      В 1987 году представитель министерства обороны Норвегии, заявил, что удалось точно установить местонахождение 27 затопленных судов вместе с германским крейсером "Лейпциг», в трюмах которых находится 179 тысяч тонн опасных химических веществ.
      До сих пор на укладывается в голове, что да эту чудовищную по неразумности акцию: пошли, такие здравомыслящие страны. как Англия и Америка. Ладно, советские головотяпы, нашвырявшие экологические бомбы замедленного действия у себя под боком: под Лиепаей и Кронштадтом, в Ладожском озере и черт знает, где еще. Но ведь англичане поступили и того хуже - топили суда-саркофаги в проливах Скагеррак, откуда донные течения уходят во внешние моря на соединения с Гольфстримом, который омывает берега стольких стран. Воистину, после нас хоть потоп, хоть иприт!
      4 мая 1990 года побережье Белого моря близ Архангельска было сплошь устлано мертвой рыбой… Даже с вертолета, не. Просматривался конец этой, страшной белой кайме вдоль прибойной полосы. А волны выбрасывали все новые и новые погибшие косяки. Прибывшие из Питера обнаруживали в тканях выброшенных рыб весьма существенные дозы иприта… И что же? А ничего. Кто-то пустил общественное негодование по ложному, руслу. Обвинили подводников-атомоходчиков: они де откачали за борт радиоактивную воду. Но радиация, убивает, не враз, а постепенно. Другое дело высокотоксичная боевая химия…
      Бывший офицер Генерального штаба ВС СССР генерал-майор в отставке Б.Т. Суриков:
      - Меня просто взорвала та ложь насчет радиации. И я рассказал в печати то, что мне открыл мне бывший командующий Балтийским флотом адмирал Трибуц. Мы лежали с ним в одном госпитале - в Мытищах. Дело было в 1970 году. И он, коротая время, рассказал, как его корабли топили в Балтийском море трофейное химическое оружие. Но это было всего: 13% от общей массы, затопленного союзниками в Скагерраке И В ДРУГИХ МЕСТАХ. Хуже всего то, что в 50-е годы, признавался Трибуц, мы затопили в Белом море несколько эшелонов с химическими боеприпасами собственного производства. Как устаревшее… А иприт практически не стареет.
      "Ох, какую большую свинью подложили мы своим детям и внукам!" - Вздохнул адмирал. Если бы свинью подложили, а том чудовищную бомбу замедленного действия. Это пострашнее, чем Чернобыль будет.
      Многие годы генерал Суриков бил в набатный колокол: писал тревожные статьи, выступал по телевидению и по радио. К его голосу прислушивались в США и Германии, Англии и Италии, но только не в Советском Союзе. Тем не менее, быть может все же с подачи генерала Сурикова в Санкт-Петербурге вместе с группой норвежских фирм была разработана Программа подъема затонувших судов, уничтожения или утилизации затопленных отравляющих веществ. Она получила название «Экобарос». Беда же в том, что затопленные суда с химическим оружием поднимать нельзя. На вопросы «почему?» и «чем это грозит?» отвечал перед телемониторами видный ученый вице-адмирал Тенгиз Борисов:
      - За полвека пребывания на грунте корпуса судов настолько коррозировали, что любая попытка оторвать их от грунта приведет к залповому выбросу иприта и других ОВ содержащихся в их контейнерах. Все-таки есть вполне реальный способ уменьшить угрозу залпового выброса. Он, этот способ уже опробован нами при герметизации первого отсека затонувшей атомной подводной лодки «Комсомолец». Суть его в том, что по специальной трубе, спущенной о борта надводного судна, закачивается жидкий бетон внутрь корпуса затонувшего объекта. Раствор заполняет все промежутки, между химическими боеприпасами и превращает корабль, в прочнейший железобетонный монолит, из которого не просочится ни одна капля иприта или другого яда. Такая уникальная технология разработана российскими учеными. Мы готовы применить свой опыт на практике, если международное сообщество возьмется всерьез решать проблему затопленного химического оружия, если мировая общественность осознает, наконец, всю реальность угрозы из-под воды для себя и наших потомков.
 

Осторожно: ипритовые медузы!

      
      На кинокадрах, снятых российскими экологами под водой, я видел дно Балтийского моря в одном из районов, где захоронено трофейного химического оружия. Воистину, выжженная земля, абиотичный грунт, как говорят биологи, - ни травинки, ни икринки… Лишь борозды, оставленные тралами рыбаков да лунки-кратеры в тех местах, Гед прорывались из-под слоя песка и ила ядовитые газы из проржавевших бомб.
      Могильник. Мертвая вода. Лунный ландшафт… Но на Луне нет иприта.
      Где-то здесь затаились «жгучие медузы» - желатинизированные сгустки иприта в оболочках из тиодигликоля. Другое ОВ - адамсит - покрывает грунт в виде твердого осадка, нерастворимого в воде. «Жгучие медузы» жалят со дна Балтики и Белого моря беспощадно и далеко: намного поколений вперед. Для тех, кто отмахивается от этой угрозы напомню слова из инструкции «Боевые газы» времен первой мировой войны: «Участь смельчаков, считавших, что газа бояться нечего, всегда была одинакова - смерть!»
      Вольно или невольно мы нанесли мощнейших химический удар по океану. Чем-то он ответит? Кто сеет ветер, пожинает бурю. Что же пожнет тот, кто рассеял яд посреди моря?
      И почему-то кажется не случайным, что великий знаток и защитник океанов Жак Ив Кусто умер в год, когда исполнилось ровно полвека массированного вторжения боевой химии в морскую среду, когда она стала предельно опасной.
      Кто же это все сотворил? Мы, англичане, немцы, американцы… Надо было обладать экологическим сознанием питекантропа, чтобы топить яд у населенных берегов. А впрочем, тогда, в 45-ом, и слова-то такого не знали - "экология". Да, не знали. Но ведь знали же вековую житейскую мудрость: не плюй в колодец, пригодится воды напиться. Не трави море, пригодиться рыбой запастится.
      Но ведь топили и в пятидесятые, и в шестидесятые, и в семидесятые годы, когда вовсю уже шумели "зеленые" и экологи всех стран били тревогу.
      Ни одна великая держава не подтверждает своих захоронений в море после 1947 года. Но разве шило в мешке утаишь? Разве утаишь иприт в море?
      Три года слово "иприт" не сходило с газетных полос:
       "Известия" /23.10.90: "Скагеррак: зловещая находка"- швед Бьорн Окарлунд обнаружил в проливе Скагеррак на глубине 200 метров остатки боевых судов фашистской Германии. В их трюмах снаряды и авиабомбы с фосгеном, табуном, ипритом…"
       "Смена"/14.03.92/: "Балтийский могильник".Вице-мэр Санкт-Петербурга получил данные о нахождении 34 тысяч, тонн химических боеприпасов, затопленных у о. Борнхольм и вблизи Лиепаи»
       "Час пик" /21.07.93г./: "Экспедиция на кладбище состоится?"
       «Председатель комитета по конвенциональным проблемам химического и биологического оружия А.Д. Кунцевич заявил, что после 1889 года ни СССР, ни Россия затоплений химоружия в Балтийском море не производила".
       "Вечерний Петербург"/II. 06.93/ "Иприту не хотите ли?"
       "По сообщению партии "зеленых" стала известна новая точка захоронения химического оружия недалеко от Кронштадта."
      Так или иначе, газетные страсти утихли. Иприт и ныне там.
      Впрочем, чтобы ознакомиться с этим замечательным продуктом цивилизации, не обязательно ехать к поморам или на берега Балтики. Достаточно заглянуть в нижегородский город Дзержинск. Именно здесь многие годы производилось советское химическое оружие. Там тоже есть свое «Белое море» - так с мрачным юмором называют дзержинцы водоем, который официально именуется шлаконакопителем ПО «Оргстекло» (бывший завод №148 по производству химического оружия). В отличие от настоящего Белого моря здесь не выживают даже простейшие бактерии. Экологи считают этот пруд самым ядовитым местом во всей России.
      Чудовищно был отравлен воздух над родиной ипритовых бомб пока «Оргстекло» еще действовало. Одно время военно-химическое предприятие стравливало избыток хлора через 50-метровую кирпичную трубу завода «Капролактан». Жителям окрестного села Огумново можно выдавать удостоверения ветеранов химических атак или ветеранов подразделений особого риска. Городская среда была отравлена до такой степени, что экологически опасные вещества образовывались даже при сжигании осенних листьев. Еще горше участь тех, кто ковал «химический меч».
      «На иприте» трудились с 15, а то и с 14 лет, - свидетельствует местный летописец, - рабочих рук в военное время не хватало. Взрывы цехов, вызванные поспешной работой без ремонтов и возникавшие вследствие этого массовые отравления, отсутствие даже самых элементарных защитных средств были обычным явлением. Не удивительно, что почти все работники спецпроизводств… стали профессиональными больными».
      Председатель правления Российского мутагенного общества - есть и такое! - Валентин Тарасов:
      - По своей вредоносности таких веществ, как иприт в природе немного. Он и канцероген, и мутаген. Поражения генных структур - хромосом - происходит без пороговых величин. Любая ненулевая концентрация иприта - опасна.
      Да, есть данные, что иприт в морской воде гидролизуется. Но продукты этого гидролиза, нетоксичные сами по себе, попадая в живой организм, в биосреду, становятся канцерогенами и мутагенами.
      Если действие обычных токсикантов - обратимо, организм может вывести их из себя, излечиться, то особь, отравленная ипритом, может прервать действие мутагена только двумя способами: или отказ от продолжения потомства, или прекращением собственного существования.
      - То есть - либо стерилизация, либо - смерть?!
      - Да, вопрос стоит именно так. Мутированный сперматозоид передает свое генетическое увечье оплодотворенной им яйцеклетке. У будущего ребенка в с е к л е т к ибудут нести следы мутации. Став отцом или матерью этот ребенок корреспондирует свою мутацию в общий генофонд своей популяции. На базе множественных мутаций возникает рак. Ведь злокачественная опухоль - это бесконтрольное программное деление клеток, вызванное вторжением в механизм редупликации, то есть деления, какого-либо ксенобиотика, в частности, молекул иприта.
      Это доказала еще в 1961 году английская ученая Шарлота Ауэрбах: иприт поражает в живой клетке прежде всего носителей наследственной информации - хромосомы.
      В 1940 году моей маме, тогда еще студентке 1-го медицинского института Евгении Соколовой предложили «добровольно» испытать на себе действие боевого отравляющего вещества. На предплечье ей нанесли каплю иприта, а потом следили за действием кожно-нарывного ОВ. Результаты зарисовали для плакатов ОСОАВИАХИМа. Ожидалось, что противник может применить химическое оружие. Другим студенткам наносили капли иных ОВ. Сотрудники НКВД взяли с них подписку о неразглашении тайны проведенных испытаний. В память об этих «научных экспериментах» у мамы осталась оспинка на правом предплечье. Дай Бог, чтобы дело этим и ограничилось. Не хочется думать о судьбе маминых подруг по «химическим опытам». Да они ей и неведомы - столько лет прошло…
 

Процесс пошел или прошел?

      
      Трагический парадокс советской истории: ученых-генетиков травили в те самые годы, когда в моря эшелонами сбрасывали генетически опасный яд - иприт.
      Председатель Комитета по конвенциональным проблемам химического и биологического оружия при Президенте РФ Александр Дмитриевич Горбовский:
      - Конвенция по запрещению химического оружия, которую Россия подписала в 1993 году, не предусматривает каких-либо обязательств государств-участников по уничтожению затопленного химического оружия до 1 января 1985 года.
      К настоящему времени - а прошло уже более полувека с момента захоронения, значительная часть боеприпасов прокорродировала, то есть, попросту говоря, проржавела и находящиеся в них ОВ вышли в донный слой. Но в результате гидролиза, который в тех условиях морской среды, проходит в течение десяти дней, они, эти ОВ, оказались связанными. Поэтому фактически в придонных слоях их сейчас нет. К такому же выводу пришли и зарубежные специалисты, в частности, норвежские. Они провели свою оценку боеприпасов, залегающих на дне моря: придонные процессы вполне могут обеспечить детоксикацию ОВ.
      … Я считаю, что это не глобальная катастрофа. Разумеется, научные изыскания приводят к открытию новых феноменов, в частности, мутагенных свойств иприта. Но тем не менее…они мало влияли на экологию. При раздувании этой опасности паника может привести к выделению больших средств, которые будут неоправданно выделены на решение этой проблемы в ущерб другим задачам. Должна быть оценка на основе реально выявленной картины опасности.
      Но ведь в этом же вся и загвоздка: ответить на вопрос «процесс уже прошел или только пошел. Или еще пойдет?»
      Главный специалист управления экологической безопасности Министерства охраны окружающей среды Ольга Штемберг видит проблему не столь оптимистично, как ее оппонент Дмитрий Горбовский:
      - По данным, опубликованным в Германии и Швеции рыбаки на промысле довольно часто вытаскивают из своих сетей либо сгустки иприта, либо прокорродировавшие химические бомбы. Но дело в том, что передача токсических соединений идет по принципу экологического усиления: чем выше организация живого, тем больший уровень накопления в нем токсических веществ. Рыбы, безусловно, приспособятся к отравленной водной среде. Приспособимся ли мы к ней без того, чтобы стать безухими трехпалыми циклопами-мутантами?
      И Швеция, и Норвегия, и Германия провели очень серьезные исследования. И Россия проводила их в силу своих финансовых возможностей. Данные неутешительны.
      И тем не менее специалисты всех этих стран, снаряжавших морские экспедиции, сходятся на том, что у них нет пока оснований утверждать, что химические могильники в море опасны или безопасны. Никто из уважающих себя специалистов не рискует давать однозначные ответы: да, это очень опасно или - ничего страшного, все рассосется…
      Да, не рискнет. Свое реноме ближе к телу, чем невидимый яд иприта.
      Очень удобная позиция: нет «систематизированных интегрированных данных», нет и однозначных выводов. Конечных оценок нет потому, что нет мониторинга, а мониторинга нет потому что, нет денег, а денег нет потому… Ну, это и так ясно.
      Итак, ученый мир разбился на два лагеря: одни верят в биологическую опасность затопленных ОВ, другие не верят. И те, и другие сходятся на том, что нет достаточных статистических данных для вынесения окончательного вердикта. Их нет и, наверное, не скоро они будут. Ибо в отличие от нашумевшей на весь мир Чернобыльской аварии с ее взрывом, пожаром, радиоактивным облаком на пол-Европы, балтийская катастрофа т и х а я, невидимая. Она с трудом поддается наблюдению даже с помощью специальных приборов. Поэтому каждый вправе сам выбирать себе позицию: хотите верьте в нее, хотите - нет.
      Однако, не будучи химиками, мы все же не верим - здравый смысл не дает - что эшелоны с генетической отравой, загнанные на шельф Балтийского и Белого морей, безвредно скажутся на здоровье прибрежных жителей и тех, кто хоть однажды вкусит рыбы, гулявшей на ипритовых могильниках.
      Странное дело, чем выше пост того или иного химического деятеля, тем благостнее, тем безмятежнее взгляд на проблему: не надо трогать, рассосется само собой, гидролизуется, не сейте панику, все обойдется…
      А если не обойдется? И разве не теми же словами успокаивали партократы людей, накрытых чернобыльским облаком?!
      Впрочем, до тех пор пока в госаппарате будет хоть один чиновник, который несет персональную ответственность за проблему затопленного химического оружия, над подводными захоронениями будет висеть режим секретности с грифом «не для печати!».
      Самое непостижимое то, что страны - потенциальные жертвы химической атаки с моря - пытаются скрыть нависшую над ними опасность. И делают это по одной сиюминутно важной причине: в случае широкой огласки рухнет экономика многих прибалтийских государств, построенная на рыбной промышленности и международном туризме.
      Говорят, кто выстрелит в прошлое из пистолета, в того будущее выпалит из пушки. Но мы саданули в свое будущее химический залп небывалой мощи. Что же мы получим в ответ?
      Нет ответа.
      Большие надежды возлагались на Хельсинскую комиссию охраны среды Балтийского моря (ХЕЛЬКОМ). В нее вошли многие балтийские страны, в том числе и Россия. Однако гора родила мышь.
      Во-первых, сразу выяснилось и это не пошло на пользу общественного дела, что все архивные документы, представленные странами-участницами, крайне противоречивы. Расходятся не только координаты мест затопления, количество сброшенных в море химбоеприпасов, типы ОВ, но и данные экспертиз по составу воды на ипритовых могильниках.
      Во-вторых, и это самое печальное, ХЕЛЬКОМ не запретила лов рыбы в опасных местах, а лишь дала рекомендации, как его, этот лов, там проводить и что делать, если в трал попадет очередная бочка с ипритом.
      Что толку, если на морских картах отныне будет отмечен не просто некий опасный район, а указан конкретный тип ОВ, разлитого в придонном слое? Остановит ли это рыбаков, привыкших брать рыбу там, где испокон веку добывали ее деды и прадеды? Тем более, что никакой ветнадзор не определит, где именно выловили эту салаку - в Скагерраке или Северном море?
      Не окажутся ли на руку рекомендации ХЕЛЬКОМа террористам, которые попытаются использовать химические могильники в качестве средства международного шантажа?
      Прискорбно и то, что ХЕЛЬКОМ, возникшая на волне общественного возмущения, поднятого прессой, заявила, что газетные, журнальные, телевизионные и прочие публикации по «ипритовой проблеме», останутся вне сферы ее внимания.
      Сами того не желая, мы уже развязали новую мировую химическую войну. Ее готовил для нас Гитлер. Мы лишь отсрочили ее начало, выплеснув яд в колодец, из которого пьем - в море.
      Цистерны, цистерны, цистерны…
      То, что Гитлер не посмел обрушить на головы наших солдат, мы уготовили нашим потомкам.
      Воистину, Каинов дым…
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
 
БАЛТИЙСКИЙ ЭСКОРТ

ОСЕДЛАВШИЕ ВЕТЕР

      - Тут и леший нахлебается! - майор-посредник с тоской вытащил ногу из трясины и вылил из короткого десантного сапога бурую жижу.
      Да, конечно, карте можно было доверять - берег сильно заболоченный. Недаром в прошлую войну немцы выстроили свои доты не тут, а вдоль пляжа. В их бетонных раковинах ветер с моря воет зло и глухо… Здесь же по всему урезу тянулась широкая кайма из желтых болотных метелок - топь, марь, хлябь. Смешно подумать, что кто-то всерьез считает это побережье десантоопасным. Но командир «южных» вынужден считаться с этим всерьез.
      Бетонное поле площадки продолжало на берегу гладь моря. На плитах замерли диковинные зевластые корабли с черным подбоем там, где обычно проходит ватерлиния, с самолетными килями и воздушными винтами на корме. Стоишь рядом и гадаешь: да и корабль ли это? По внешнему виду - самолет с прижатыми крыльями. Но на левой носовой скуле висит небольшой якорь, на треножистых мачтах полощутся изглоданные ветрами бело-синие военно-морские флаги… Десантные корабли на воздушной подушке. Сокращенно - КВП.
      На ходовой рубке изображен «родовой» герб десантных кораблей: из распахнутых аппарелей выплывает танк. К традиционному гербу подрисованы авиационные крылышки.
      Главное оружие десанта, любого - танкового, воздушного, морского - внезапность. Но десантный отряд в сопровождении кораблей охранения - не иголка. Чаще всего «противнику» известны и курс, и скорость, и вероятное место высадки. Иное дело, когда над морем летят скоростные верткие КВП… Им и минные поля не страшны, и торпеды подводных лодок.
      Лихой лозунг полыхал над казармой: «Десантники! Добьемся звания отличного подразделения в 14-й раз!» Гвардии лейтенант Александр Картуков - в пятнистом маскхалате и каске цвета корабельной брони - пятился по аппарели, дирижируя ладонями - вправо, влево - въезд широкогрудого танка. У Картукова есть любимое присловье: все, что лихо, смело, быстро, красиво, - «Это десант!» Все, что не так, - «Это не десант!» На сей раз был - «десант!» Рослые автоматчики с гвардейскими усами цокали подковками о палубу, ловко вскакивали в люки корабля, помеченного большой цифрой «3». Через иллюминатор в палубе ходовой рубки поглядывал в десантный трюм командир «тройки» старший лейтенант Сергей Делюсин. Звездочки с подогнутыми лучами вцепились в погоны золотыми крабиками. Это не от пижонства, это от характера. Делюсин и сам такой - подобранный, цепкий, острый.
      - Корабль к бою и походу приготовить!
      Точнее было бы сказать «к бою и полету». Уже началась холодная прокрутка винтов главных двигателей. Сергей натянул черный шевретовый шлемофон - такой же, какой носил когда-то отец, летчик дальней авиации. И штурвал перед ним вполне самолетный - двурогий. Командиры КВП, как и командиры воздушных кораблей, держат штурвал сами.
      По правую руку от Делюсина, сдвинув наушники на виски, сидит командир электромеханической боевой части старший лейтенант-инженер В. Копытенков. Вот уж кто действительно правая рука Делюсина. Если Сергею выпадет судьба перейти на другой корабль, то уйдет он только с Валерием. Сработались. Сплавились. Слетались.
      Перед инженером-механиком элегантный пульт, похожий на кафедру органиста. Разноцветные табло, мнемосхемы, лампочки информируют, предупреждают, напоминают… Тонкие пальцы уверенно перебегают с тумблера на тумблер, с кнопки на кнопку, и огромная машина нехотя оживает после стояночной спячки. Взвыли турбины, заревели воздушные винты, к ним подстроился мощный гул вентиляторов, нагнетающих воздух под днище. Широкий нос корабля приподнялся и оказался вдруг вровень с гребнем казарменной крыши, из рубочных иллюминаторов открылся вид, как с мостика хорошего крейсера. Делюсин сдвинул рычаги реверса, и махина корабля поплыла туда, где бетонные плиты незаметно превращались в море. По бортам взметнулись водяные крылья, и мы понеслись над волнами к выходу из гавани.
      Есть что-то в корабле на воздушной подушке от парусника. Гибкое резиновое ограждение и впрямь походило на черный парус. Только не надо скрести ногтем мачту, как в старину накликали ветер. Мы сами несем его с собой, и вихри, бушующие под днищем КВП, вплетаются в штормовые шквалы Балтийского моря. Волны закручивались в белые свитки. «Тройку» качало, как и любой водоизмещающий корабль. Разве что качка была несколько иной - эдакими плавными скачками. Захватывало дух. Под ложечкой легчало и обрывалось. И точно так же легчали на миг в трюме стальные глыбы танков.
      На циферблате скоростемера - узлы в трехзначном исчислении.
      Из училища имени Фрунзе Делюсин хотел уйти на подводные лодки. А попал на КВП. Неожиданно. Даже не подозревал, что есть уже на флоте такие корабли. Попал и ничуть о том не жалеет. Чтобы понять это, стоит лишь взглянуть, как врос сейчас Сергей в штурвал, с каким упоением всматривается о«в кругляш вращающегося стекла. Прикушена губа. По-мальчишески пылают уши. Широко расставлены ноги. На провал пружинисто приседает. Азарт полета не гасит тревоги. Зарыться на такой скорости носом в волну все равно что гоночному автомобилю скапотировать. Смотри, командир, в оба!
      Пульт механика ласкает глаз зелеными транспарантами. Все в норме. Лицо у Копытенкова бесстрастно, как у йога. Или его не забирает скорость? Забирает, только по-своему. Она для него - в дрожании стрелок у опасных пределов. А от великой сосредоточенности и мнимая бесстрастность.
      Штурману на таком корабле нет нужды выделять красным карандашом отмели и другие опасные места. Нет необходимости следить и за глубинами. Потому-то в ходовой рубке не найдешь эхолота - навигационного атрибута любого морского судна. КВП - корабль надводный в буквальном смысле слова.
      Метрист матрос Милашенко вжался лицом в резиновый тубус радара; белобрысый чуб, повинуясь качке, ходит по резине из стороны в сторону, как кренометр.
      Командир отделения артэлектриков старшина 1-й статьи Чернокальский готовит к бою скорострельные пушки. До флота работал инженером-технологом в совхозе. В маленьком, но интернациональном экипаже представляет запорожских болгар. Делюсин на него не нарадуется. «По уровню подготовки - готовый офицер».
      За нами несется корабль старшего лейтенанта Александра Финагеева. Оба экипажа взяли обязательство сократить время самого главного своего норматива - по высадке десанта на десять процентов.
      Вчера Делюсин рассказал курьезный случай. Флотский финансист, оформлявший экипажу «тройки» морское денежное довольствие, вчитался в выписку из вахтенного журнала, снял трубку и стал жучить командира: «Я двадцать лет служу на флоте, и двадцать лет все выписки начинались словами «снялись со швартовых». А у вас «снялись с площадки». От стенки, что ли, отошли? Так и пишите! Да и потом, командир, перепутали часы с ходовыми сутками. Слава Богу, корабли у нас еще по воздуху не летают!» Летают!
      Я перебираюсь в кубрик десанта. Морские пехотинцы сейчас мало чем отличаются от парашютистов в салоне транспортного самолета: одни кемарят под гул турбин, не выпуская из рук оружия, другие поглядывают в маленькие иллюминаторы - не забрезжил ли берег, третьи трудятся над картонками с бортпайком. Мой знакомый гвардии лейтенант Картуков занят тем же.
      Картуков протягивает мне баночку с «завтраком туриста», галеты, шоколад… За едой беседовать легче, чем за погрузкой танков.
      - Родился в Казахстане,- рассказывает Александр,- учился на Дальнем Востоке - в Благовещенском танковом, а служу на западе…
      Конечно же, зашла речь о том, какие случаи бывают при высадке. Десант есть десант, и если огонь «противника» ведется холостыми зарядами, то удары морских волн отнюдь не условны. Однажды на больших маневрах пришлось высаживаться по-боевому - не считаясь с погодой. Десятки машин вышли «с плава» на берег, а один танк хлебнул воды и ушел на дно. Экипаж вынырнул. Стали спасать машину. Чтобы вытащить ее буксиром, надо было перевести рычаги в нейтральное положение. И вот майор Морев трижды нырял в ледяную воду. Набрав в грудь побольше воздуха, он пролезал в затопленный танк через башенный люк, пробирался в самый дальний угол - к месту механика-водителя - и пытался выключить передачу. Удалось с третьего раза. Танк вытащили, промыли цилиндры, и ожившая машина ринулась в бой.
      - Это десант! - заключает Картуков не без гордости.
      Боцман мичман Ефимов заглядывает в десантный кубрик:
      - Вот вам пластиковый мешок. Чтоб ни одной консервной банки на палубе не валялось!
      Излишнее предупреждение. Морским пехотинцам и без того ведомо понятие «морская культура». Недаром у них на рукавах - золотые якорьки.
      Мы проходим с боцманом по всему кораблю. Кают-компания с привинченным к переборке телевизором, каюты офицеров и мичманов, кубрик экипажа, камбуз. В кастрюле - «лагуне» - поплескивается черный флотский компот, в мойке сушатся тарелки. На минуту забываешь, что все это мчится над морем со скоростью пикирующего штурмовика.
      - А кто у вас кок?
      - Да все по очереди! Экипаж небольшой. Каждый владеет двумя-тремя профессиями.
      Сам Ефимов, например, кроме того, что он боцман, еще и командир поста высадки.
      По крутому трапу взбираюсь в ходовую рубку. И вовремя.
      Штурман лейтенант Назаренко отрывается от карты:
      - Товарищ командир, через пять минут подойдем к месту высадки!
      - Метрист, дистанция от берега?
      - До берега… кабельтовых!
      Делюсин вдавил ларингофон под скулу:
      - Корабль к высадке десанта приготовить! Включить вентиляцию. Технику прогреть!
      В десантном трюме заревели танковые моторы. Гвардии лейтенант Картуков закрыл над головой броневую крышку. Его машина будет выходить первой.
      Морской бой скоротечен. Ныне, с появлением на флоте ракет, палубных самолетов, кораблей на воздушной подушке, эта формула слегка устарела. Морской бой - молниеносен.
      Желтая полоса берега надвигалась стремительно. Руки инстинктивно уперлись в поручни - так и ждешь удара, скрежета проломленного днища. «Тройка» вылетает на урез. Желтые метелки заметались в тугих струях, открывая на секунды черную хлябь. Уходят под днище и заросли акаций - живой колючей проволоки. А вот и подходящая поляна.
      - Сброс оборотов!
      Корабль плюхается - на плавную посадку нет лишних секунд - на земную твердь.
      - Открыть аппарель!… Пошел десант!
      Танки выезжают из зева десантного трюма точь-в-точь как на картинке к «Коньку-Горбунку» выплывают из пасти чуда-юда проглоченные корабли. Морские пехотинцы на ходу вспрыгивают на броню. Никто не стреляет. Здесь нас не ждут. Бой будет впереди - в тылу у «южных».
      Лопасти винтов снова встригаютея в сырой балтийский воздух. Десантные корабли, разбрызгивая волны, уносятся в море.
      Вечером, когда «тройка» застыла на бетонной площадке, Делюсин спустился в свою каюту. В стаканчик из обрезанной снарядной гильзы он вставил три желтые метелки и черно-бархатную камышину - болотный сувенир.
 

ХАРАКТЕР ЭСМИНЦА - «НАСТОЙЧИВЫЙ»

      Даже в те годы, когда советские корабли ходили во все моря и океаны планеты, этот поход стал бы событием из ряда вон выходящим. Тем более он поразителен в наше время, когда флот обречен хроническим безденежьем и топливным голодом (это в стране с богатейшими в мире нефтяными запасами!) на пристеночный отстой.
      И вдруг этот приказ: эсминцу «Настойчивый» выйти из Балтийска, форсировать проливную зону Балтийского моря (проливы Скаррегак и Каттегат), пройти Ла-Маншем в Атлантику, чтобы, миновав Гибралтарский пролив, пересечь Средиземное море и через Суэцкий канал, войти в Красное море, а затем, обогнув Аравийский полуостров, бросить якорь в Персидском заливе на рейде Абу -Даби. Задача: предстать во всей красе перед участниками международной выставки, дабы те, восхитившись эскадренным миноносцем последнего поколения, сделали заказы российским верфям на такие же корабли. Но и это еще не все. После закрытия выставки следовать Индийским океаном к югу Африки в Кейптаун, где принять участие в международном морском параде по случаю 75-летия ВМС Южно-Африканской Республики, а затем возвращаться домой через всю Атлантику. При этом взять на борт сотню курсантов для оморячивания. И проделать эту малую кругосветку как можно быстрее, дабы не оставлять надолго Балтийский флот без флагманского корабля и не тратить и без того скудных валютных средств.
      Вот что выслушал вице-адмирал Василий Апанович в кабинете комфлота адмирала Егорова. Кто-кто, а Владимир Григорьевич Егоров знал чего стоит такой поход. Сам когда-то возвращался из Атлантики с продавленной штормом броневой дверью в носовой орудийной башне. Знал и Апанович, чем могла обернуться любая неудача в таком деле, взятом на контроль министром обороны, а может быть кем-то и еще повыше. Ему же, командиру Балтийской военно-морской базы, и приказано было возглавить сей «вояж престиж» российского флота. Тем паче, что Андреевский флаг в тех местах не видали едва ли не с начала века.
      В назначенный день и час - 16 февраля 1997 года - «Настойчивый» покинул Балтийск и под двухзвёздным флагом вице-адмирала Апановича двинулся на запад.
      Курсантов на борту эсминца возглавил вице-адмирал Геннадий Ясницкий. Это был последний поход бывалого, но обреченного застарелой раковой опухолью моряка. Хорошо зная характер этого человека, могу предположить, что он решил умереть не на больничной койке, а в море. Однако чувство долга заставило его довести трудный поход до конца, прежде чем, покинуть сей мир. Во всяком случае быстрые и резкие смены климатических поясов - «Настойчивый» дважды пересекал экватор - ускорили его гибель. Но курсанты успели получить блестящие уроки от адмирала, командовавшего в свое время самым первым в ВМФ авианесущим кораблем - тяжелым крейсером «Киев».
      Итак, оставив за кормой пять морей и два океана, проливы и каналы, эсминец «Настойчивый» прибыл в Абу-Даби на международную оружейную ярмарку. Прибыл сияющий свежей краской, без каких бы то ни было следов тягчайшего пути.
      Тут необходимо техническое отступление. «Настойчивый» принадлежит к уникальному проекту эсминцев, которые впервые за всю историю нашего флота причислены к кораблям 1-го ранга. По сути дела это быстроходный ракетно-артиллерийский «карманный» крейсер. Семнадцать его собратьев по проекту по праву считаются наиболее совершенными эскортными кораблями российского флота. На Балтике же их всего два - «Настойчивый» и «Беспокойный». Командующий флотом адмирал Владимир Егоров держит свой флаг на «Настойчивом».
      Балтийский флот всегда славился своими эсминцами. Мировую славу быстроходнейшего в начале века «Новика» и продолжил «Настойчивый». Он был спущен на воду в роковой 1991 год, а Андреевский флаг был поднят в разгар флотокрушения великой советской армады - в 1993 году. Тем не менее именно это дитя лихолетья сумело добыть родному флоту новую доблесть.
      Здесь на престижной выставке в Абу Даби никто не скрывал боевых возможностей новейшего эсминца: смотрите, господа хорошие - вот вам ракетный комплекс в двух счетверенных установках. Крылатые противокорабельные ракеты найдут цель за 120 километров, два зенитных комплекса достанут любой самолет даже на стратосферной высоте. Четыре малокалиберные скорострельные артустановки прикроют ближнюю зону корабля от штурмовиков и крылатых ракет. Мощная гидроакустика обнаружит подводную лодку на предельной дальности, а два реактивных бомбомета накроют ее залпом глубинных бомб за шесть километров от корабля. Если этого мало - два двухтрубных торпедных аппарата добавят самонаводящиеся торпеды… В корме размещен и противолодочный вертолет.
      На все вопросы - не легендированные, точные ответы:
      - Какова численность экипажа?
      - У нас 296 человек, из них 25 офицеров. Командир капитан 2 ранга Олег Будин.
      - Какая осадка?
      - Семь и две десятых метра. Длина корабля - 156 метров, ширина - 17 метров, водоизмещение 8 тысяч тонн.
      Эсминец произвел должное впечатление. Китай заказал у «Россвооружения» сразу два таких корабля…
      Вторую часть поставленной задачи выполняли у берегов Южной Африки. «В Кейптаунском порту, стояли на шварту…» американцы и французы, англичане и итальянцы, приглашенные по случаю праздника.
      Морской парад принимал президент ЮАР Нельсон Манделла в окружении флагманов гостевых отрядов. Прошел американский фрегат, за ним английский… Следом должен был идти «Настойчивый». Но где же он? Возникла томительная пауза.
      «Где русский адмирал?» - Обернулся Манделла, ища глазами Апановича.
      - А я и сам не знаю, что ему сказать. - Вспоминал потом Василий Никанорович. - Подумал самое худшее - может, турбины скисли?
      Вдруг из-за мыса вылетает «Настойчивый». Командир нарочно приотстал, чтобы пройти во всем блеске самого полного хода. Стремительно взрезая воду, он промчался мимо гостевых трибун, едва не окатив их отбойной волной, и мгновенно скрылся вдали. Трибуны разразились аплодисментами. Нельсон Манделла обнял Апановича:
      - Спасибо! - Сказал он по-русски.
      Так Андреевский флаг вернулся сюда - за мыс Доброй Надежды, спустя 95 лет. Красиво вернулся…
      В пылу парадов и банкетов балтийцы не забыли россиян, приходивших в эти воды задолго до них да еще под парусами. Два матроса с русского фрегата «Дмитрий Донской» Николай Петров и Петр Рашев, не выдержав тягот дальнего плавания, нашли в земле буров свой последний приют. Их похоронили в январе 1865 года. Никто не скажет бывали ли с тех пор на их могилах соотечественники. Адмирал Апанович выслал на городское кладбище Саймонстауна почетный караул и оркестр. Помянули земляков честь по чести. Скоро ли кто еще навестит их в эдакой дали.
      И снова в путь через тропики, экватор, нулевой меридиан - домой, в Балтийск. Ошвартовались в родной гавани 30 апреля, покрыв кружной путь в двадцать тысяч миль за 70 суток, включая стоянки.
      Первый вопрос главкома:
      - Сколько трубок заглушили в котлах?
      - Ни одной.
      Паросиловой корабль четырежды пересек экватор, жарчайшие районы планеты и при этом в огнетрубных котлах не полетела ни одна трубка. Иные корабли сжигали их в таком походе десятками. То был мировой рекорд технической надежности да и человеческой выносливости. Жаль Россия о нем ничего не узнала. На телеканалах Гусинского и Березовского не нашлось эфирного времени, чтобы сообщить об этом. Жаль, что Совет Федерации, взявшись шефствовать над «Настойчивым», не только забыл про это благое дело, но даже не поздравил свой подшефный экипаж с выдающимся достижением. Может быть, вспомнят наши сенаторы про «свой» корабль в день Военно-Морского Флота? Разве он этого не достоин?
 

ЧЕТВЕРТЫЙ ТОСТ: «ЗА АДМИРАЛА…»

      Вот уже восьмой год Калининградскую область, самую западную землю России возглавляет Владимир Григорьевич Егоров. До того он был адмиралом, командовал старейшим нашим - Балтийским - флотом.
      Этот очерк в какой-то мере объясняет - почему именно этот человек стал губернатором столь сложного региона, как прибалтийский анклав России, вошедший в состав страны после разгрома гитлеровской Германии.
       Собиратели флота
       Первым, кто командовал Балтийским флотом, был его основатель - шаутбенахт Петр Романов, более известный как Петр Великий. Сегодня Балтийским флотом России командует адмирал Владимир Егоров. От Петра его отделяют ровно сорок предыдущих флотоначальников. В отличие от Великого Бомбардира Владимир Григорьевич крепких слов не употребляет, что отнюдь не мешает содержать Балтийский флот в полной боевой готовности. В остальном же, кроме отношения к табачному зелью (Егоров не курит, да и ростом пониже), они весьма схожи. Схожи в главном - оба Собиратели Флота.
      Вице-адмирал Егоров принял Балтийский флот в лихую годину - сразу же после августовского путча 1991-го. Ни одному флоту страны, даже Черноморскому с его мучительным разделом, не выпало того, что пережили балтийцы. После «парада суверенитетов» Егорову пришлось выводить свои корабли и базы из шести европейских стран: из восточной Германии, из северной Польши, из Эстонии, Латвии, Литвы и Беларуси. Вчерашние «братские» страны, а тогда ставшие враз непримиримо «независимыми и демократическими», потребовали наискорейшего освобождения их от присутствия российских войск. Этот обвальный «вывод» был похож на эвакуацию военного времени. Нужно было почти одновременно выводить дивизию подводных лодок и бригаду тральщиков из Лиепаи, тральные силы и подводные лодки из Таллинна, полк морских ракетоносцев из Быхова, эсминцы, сторожевые корабли, ракетные катера из Свиноуйсцье, Ростока, Риги… А ремонтирующиеся корабли, а доки, а плавмастерские? А куда вывозить уникальный учебный центр подводников-атомоходчиков из Палдиски? Где складировать минные, торпедные, ракетные арсеналы? Топливные базы? Морские госпитали, флотские музеи, театры, ансамбли? Наконец, - и это самое острое - где расселять семьи тысяч офицеров и мичманов, оставшихся без жилья, без детских садов, без школ?… А в Балтийск, как на спасительный островок, все прибывали и прибывали большие, средние и малые десантные корабли, загруженные под завязку тракторами и металлорежущими станками, ракетными контейнерами и торпедными пеналами, ящиками с запчастями и шхиперским имуществом, клубными роялями и полевыми кухнями, кипами бушлатов и сапог… Каюты и кубрики их были забиты женщинами с детьми - семьями моряков. Все это походило на Бизерту 20-го года, на таллинский исход в сорок первом, только что без крови, по счастью… А Москва молчала или советовала принимать решения «по обстановке». Вот тогда-то волосы на голове совсем не старого комфлота приобрели тот цвет, которым красят у нас «под серебро» могильные оградки.
      Егоров собрал изгнанный флот в двух базах - Балтийской и Ленинградской, которую вывели из центрального подчинения и переподчинили Егорову со всем ворохом тамошних проблем. Не будем сейчас считать насколько сократилась береговая линия России на Балтике и насколько ухудшилось наше стратегическое положение на этом военно-морском театре. Главное, боевое ядро Балтийского флота, сокращенного в три раза, сохранено так же, как было оно спасено комфлотом Алексеем Щастным в 1918-м году после Ледового похода. Адмирал Егоров вывез из баз ближнего и дальнего зарубежья практически все, что подвергалось демонтажу. Из одной только Литвы имущество дивизии береговой обороны было отправлено на родину в ста(!) эшелонах. В том вавилонском столпотворении не забыл он и про стол адмирала Макарова в упраздненном Таллиннском музее флота. И про мемориальную рубку с героической подводной лодки Л-3 в Лиепае. Сейчас она украшает Поклонную гору в Москве.
      Егоров из простой рабочей семьи, где ценили каждую трудовую копейку и знали цену вещам. Эту же врожденную бережливость он перенес и на казенное имущество. О, если бы так же рачительно выводили наши войска из ГДР и Польши в оные годы… Дело не только в экономике, которая должна быть экономной. Тут стратегическая дальновидность: брошенные казармы, городки, учебные центры, полигоны, причалы, ангары - это, как считает адмирал Егоров, база для военного наращивания сил в Прибалтике, того же НАТО, например…
      Сегодня по истечении десятилетия становится ясно: то, что казенные историки стыдливо называют теперь «реформированием Балтийского флота», на самом деле было грандиозной военно-морской операцией стратегического значения. Егоров провел невиданную в истории Балтики перегруппировку морских сил с минимальными потерями, показав себя в ней и флотоводцем, и флотохозяином. В том переселенческом хаосе, в той погромной антироссийской политике, господствовавшей на Балтике в те годы, он не пал духом, не потерял веры в будущность флота.
      Ему настойчиво предлагали ликвидировать подведомственный ему «военморстрой». Он оставил строительное управление в штате флота. И вот завод железобетонных изделий, который выпускал раньше лишь плиты для бетонных оград, научился формовать панели и блоки для жилых домов. В лучшие времена их привозили за тридевять земель - из Волгограда. Не дожидаясь милостей от столичных и областных властей флот сам стал строить жилье для своих бездомных моряков. Это во многом решило остроту извечной проблемы. За последние годы 13689 флотских семей справили новоселье в гарнизонных домах. Это был еще один гераклов подвиг комфлота Егорова.
      А три военных совхоза, созданных во благо флотского тыла - это три отдельные песни. Пробовали ли вы мед не с простой, а с военно-морской пасеки? Я пробовал - и по усам текло, и в рот попало. О росте привеса поросят и прочего молодняка комфлоту докладывают наравне с оперативными данными по военно-морскому театру. И это при всем при том, что корабли Балтфлота не застаиваются у стенок, а ходят аж к берегам Южной Африки…
      Вот почему, когда адмирал Егоров стал первым в ВМФ России кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством», все приняли это как нечто само собой разумеющееся. Кто же еще?
      В кают-компаниях, в застольных беседах с офицерами не раз приходилось слышать: «Служу, пока Егоров командует флотом. Он уйдет, и я спишусь». И это понятно: балтийцы видят в адмирале не только командующего, но и своего защитника в сей горькой - то безденежной, то бездомной - военной юдоли.
      - А знаете наш четвертый тост? - Спросил командир одного из эсминцев. - После традиционного «за тех, кто в море!» на Балтике пьют - «за адмирала Егорова!».
      На этом же корабле я услышал песню в исполнении местного барда. Капитан-лейтенант пел ее под гитару на известный мотив:
      Так оставьте ненужные споры!
      Он давно уже все доказал…
      После Эссена только Егоров
      На Балтфлоте крутой адмирал…
      Вице-адмирал Николай Оттович Эссен, командовавший Балтийским флотом с 1909 по 1915 годы, чтим моряками всех поколений как строитель и собиратель русского флота после цусимской катастрофы. Бард абсолютно прав, поставив имена Егорова и Эссена рядом. Адмирал «крут», но отнюдь не на расправу, «крут» по масштабу дел. Что же касается егоровских «расправ», то тут пришлось выслушать весьма любопытное мнение.
      - Он никогда не распекает криком или матом. Самое резкое, на что он способен, это: «Ну, как же так получилось?! Ведь я же вас просил!…» Но уж лучше бы он НСС объявил, чем такое от него услышать!
      НСС - это «неполное служебное соответствие». Служебное несоответствие, непрофессионализм на флоте почти всегда оплачивается кровью, при чем не обязательно самого виновника. Вот почему, отвечая на вопрос биографического справочника - «жизненная позиция гражданина и командира», адмирал Егоров твердо вывел в анкетной графе: «Делать свое дело настоящим образом». И дальше - «Что не можете простить своим подчиненным?» - «Небрежности в исполнении профессиональных дел». С этим жизненным кредо он прослужил 43 календарных года. Большая часть этих лет прошла на Балтике… За его спиной - свыше двадцати автономных походов всех степеней военного риска. Свой первый новогодний праздник он встретил с семьей только в 50 лет.
      - Владимир Григорьевич, что такое Балтийский флот сегодня - в конце двадцатого века?
      - В боевом строю сто один вымпел вместе с крейсером «Аврора». Это - эскадренные миноносцы, сторожевые корабли, большие десантные, а также малые ракетные и противолодочные корабли, тральщики всех видов, подводные лодки. Около ста боевых самолетов. Численность личного состава 33200 человек…
      Это цифры, а к ним факты. В 1995 году в состав флота вошли соединения и части Калининградского района ПВО, а в декабре 1997-го - полки и дивизии 11-й армии, дислоцированной в российском анклаве. Таким образом под флагом адмирала Егорова оказались, помимо морской пехоты, и сухопутные мотострелки, и отнюдь не плавающие танки, и знаменитые после балканской войны зенитно-ракетные комплексы С-300, и даже истребительная авиация наземного базирования, чего нет ни на каких других наших флотах. (Маленький штрих: прежде взять под командование сухопутные части, Егоров освоил стрельбу из танковой пушки. Надо же знать оружие, которым ты располагаешь.)
      Такое переподчинение армейских частей морскому командованию случилось разве что в годы обороны Севастополя. Понятно, что и ныне оно произошло не от хорошей жизни. Как бы там ни было, но сегодня Балтийский флот это достаточно мощный оборонительный кулак, составленный из разновидовых и разнородных вооруженных сил. И адмиралу Егорову приходится решать в масштабе своего региона практически те же задачи, что и министру обороны России. Трехлетний опыт существования уникальной оперативно-стратегической группировки под флагом Егорова уже доказал эффективность подобного новшества. Главная база Балтийского флота, а вместе с ней и население области, отрезанной от России чужими границами, оказались под надежной защитой с моря, воздуха и сухопутных направлений.
 

«ВСЕ ФЛАГИ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ»

      
       Приутихли, наконец, зарубежные толки о том, что Кремль вывел на юге Балтике ракетно-броневого монстра, чьи бивни нацелены в сердце Европы. Больше всех неистовствовали по этому поводу некоторые литовские политики, утверждавшие, что Россия сосредоточила на «плацдарме будущих агрессий» полумиллионную армаду.
      - Вы так считаете? Так приезжайте и отыщите в нашем крае эту «полумиллионную армаду»! - Парировал Егоров. Это было неслыханно: Литва инспектирует российские вооруженные силы! Но адмирал Егоров пошел на это и даже выделил вертолет для инспекционной группы, которую возглавлял литовский офицер, служивший не столь давно в советской военной разведке. Вертолет кружил над лесами, прилегающими к литовской границе. Иностранные наблюдатели зорко вглядывались в лесной массив - не прорублены ли там просеки для военного броска на Вильнюс. Ни просек, ни «полумиллионной армады» они не обнаружили, и, отведав традиционных макарон по-флотски с напитками покрепче флотского компота, убыли восвояси. Так же обошелся Егоров и со шведами, чей шок от незапланированного «визита» советской подводной лодки на мель под Карлскруной еще не прошел. Он пригласил шведскую эскадрилью «виггенов» на празднование 60-летия истребительного полка, которым командовал когда-то лучший ас минувшей войны Александр Покрышкин. Изумленные шведы прилетели и сели - мыслимое ли дело?! - на некогда сверхсекретном военном аэродроме. Более того - выписывали в небе виражи вместе с российскими летчиками. Потом в закрытую до 1991 года военную гавань Балтийска приходили не раз из той же злополучной для нас Карлскруны шведские фрегаты, ракетные катера, минные заградители. Поражались открытости российского комфлота и вице-спикер Парламента Швеции Андерс, и министр иностранных дел королевства Л. Ельм-Вален. Дело кончилось тем, что адмирала Егорова выбрали Почетным членом шведской военно-морской академии. Это после многолетних страхов по поводу советских подводных лодок, якобы шнырявших в шведских шхерах.
      В кабинете командующего Балтийским флотом бросается в глаза не огромный напольный глобус, не модели кораблей по стенам, не должностной герб, а гигантский - до потолка «фикус» в кадке. Это что за ботаническое чудо?
      - А это мексиканская дифенбахия. - Пояснил хозяин кабинета. - Она выросла из веточки, которую мне когда-то подарил командующий ВМФ ГДР адмирал Эмм.
      Давно уже не у дел бывший коллега, и ГДР-то уже - новейшая история, а древо той давней дружбы еще живо в буквальном смысле этой метафоры. И стало оно нечаянным символом военно-дипломатической деятельности Егорова. Балтийский флот ныне единственная военная группировка России, которая на виду у всей Европы. Одни следят за нашим присутствием здесь с большой настороженностью, другие - с ревностью. Егорову приходится то и дело принимать то международные инспекции, то правительственные делегации, то визиты кораблей соседских флотов. А совместные учения, а ответные визиты… Егорову, бывшему минеру, приходится быть дипломатом. А дипломат, как и минер, ошибается единожды… Это у Москвы с Варшавой сложные отношения, а у Балтийска с Гдыней вполне нормальные. Польские адмиралы охотно приглашают командующего Балтийским флотом России к себе по каждому приличествующему случаю: а хоть венки возлагать, хоть проблемы обсуждать… Знают - с этим спокойным и мудрым человеком, лишенном какого-либо коварства, приятно иметь дело в любой обстановке.
      - Надо корректировать политическую реальность человеческими отношениями. - Говорит Владимир Григорьевич. Это его дипломатическое кредо. И он неукоснительно следует ему в общении с флагманами всех балтийских флотов - немцами, финнами, датчанами, норвежцами, эстонцами, латышами… И шведы, и поляки, и все прочие военные моряки общего моря прекрасно знают четвертый тост: «За адмирала Егорова!», а главное - сами его предлагают.
 

«ПОМНИ ВОЙНУ!»

       Этот призыв адмирала Макарова брошен и матросу, и комфлоту. Егоров войну помнит самой цепкой мальчишеской памятью. Потому его зенитчики научились сбивать не только самолеты, но и метко бить по надводным целям; ведь и в войну бывало зенитки превращались в противотанковые орудия. Потому его истребители сбивают крылатые ракеты на догонных курсах. Перехватчики ракет - впервые только на Балтфлоте!
      Потому ценой невероятных усилий командующего и всего его штаба на флот худо-бедно, но приходят корабли новейшего поколения - такие как эсминец «Настойчивый», ракетный корабль на воздушной подушке «Самум»…
      Балтийский флот всегда славился своими эсминцами. Мировую славу быстроходнейшего «Новика» продолжили ныне эскадренные миноносцы типа «Настойчивый». Головной корабль был спущен на воду в роковой 1991 год, а Андреевский флаг был поднят в разгар флотокрушения великой советской армады - в 1993 году. Тем не менее именно это дитя лихолетья сумело добыть родному флоту новую славу. В прошлом году «Настойчивый» пройдя пять морей и два океана прибыл в Абу-Даби на международную оружейную ярмарку и своими ходовыми и тактическими качествами произвел на экспертов неотразимое впечатление. Китай сразу же заказал питерским корабелам два подобных эсминца. А «Настойчивый» отправился в Южную Африку в Кейптаун на морской парад по случаю 75-летия ЮАР, и с блеском пронес Андреевский флаг в водах, где его не видели с 1904 года. Оставив двадцать тысяч миль за кормой, четырежды за поход перейдя экватор и не заглушив в котлах ни одной трубки, он благополучно вернулся в родной Балтийск.
      Высший пик деятельности любого специалиста - это школа, которую он после себя оставляет. Сегодня вполне можно говорить о «егоровской школе» адмиралов. Из под его командирской длани вышли и командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Попов, и командующий Черноморским флотом адмирал Владимир Комоедов, начальник Главного штаба ВМФ адмирал Виктор Кравченко и даже Главнокомандующий ВМФ России Адмирал Флота Владимир Куроедов. Скажи мне, кто твои ученики…
      Говорят, первое впечатление самое верное. Мое первое впечатление от Егорова парадоксально: всевластный адмирал, а…слегка застенчивый. Бывает ли такое? Но ведь говаривал же первый командующий Балтийским флотом - «Небываемое бывает».
      Удивительное дело, Егоров, чистый “надводник”, противолодочник, сделал для подводников то, чего не смог (или не захотел) сделать ни один из его предшественников с серебряными “лодочками” на тужурках. Он поставил на вечную стоянку в центре Калининграда - и где! у набережной Петра Великого - современную подводную лодку. Впервые ратный подвиг послевоенных моряков был увековечен в мемориальном корабле. Егоров с честью выполнил еще одну петровскую заповедь: “Надлежит вам беречь остатки кораблей, яхт, галер, а буде упущено, то взыскано будет на вас и потомков ваших”.
      Он и Петру памятник поставил, как младший коллега старшему - в Балтийске, бывшем Пиллау, где тоже ступала нога царя-флотоводца. И стоит бронзовый флагман подле старинной маячной башни, сам маяча преемникам своим во флотских мундирах, пристально вглядываясь с берегового уреза в корабли, идущие под начертанным им собственноручно синекрестным андреевским флагом.
 

МАТРОС ВЕЛИКОЙ АРМАДЫ

      В нынешнем году Россия имеет полное право отметить столетний юбилей своего подводного флота. В 1903 году был сдан флоту «номерной миноносец», который потом, когда завеса строжайшей тайны несколько поослабла, был наречен подводной лодкой «Дельфин». С той поры немало воды утекло.
      Подводный флот вошел в судьбы сотен тысяч россиян. Но впервые за свою столетнюю историю он вошел в судьбу главы государства.
      В Санкт-Петербурге на Серафимовском кладбище, неподалеку от того места, где погребены моряки с «Курска», стоит черный мраморный крест, под которым лежит еще один подводник, не доживший год до черного августа 2000-го и ничего не узнавший, на свое счастье, о трагедии в Баренцевом море. Нет сомнений, что мученическая гибель атомного подводного крейсера «Курск» больно резанула его по сердцу. Помимо всего прочего к этой всенародной беде волею судеб, оказался причастен его сын - Верховный главнокомандующий вооруженными силами России, президент Российской Федерации Владимир Путин.
      В ста шагах от братской могилы «курян» лежит бывший краснофлотец рулевой-сигнальщик с одной из балтийских подводных лодок Владимир Спиридонович Путин. Впрочем, на его веку был свой «Курск», как были и триумфы подводного флота.
      В далеком 1932 году новобранец Владимир Путин прибыл в Учебный отряд подводного плавания, что и поныне располагается в гаванской части Васильевского острова в старинных флотских казармах. То было бурное время, когда на ленинградских стапелях, в конструкторских бюро и учебных классах закладывалась мощь будущей Великой подводной армады - самого большого в мире флота морских глубин.
 

* * *

 
      …В тот год, когда краснофлотец Путин надел бескозырку балтийского подплава по подводным лодкам Балтийского флота прокатилась волна внутренних взрывов. Взрывались аккумуляторные батареи, которые интенсивно выделяли «гремучий газ». Взрыв в замкнутом объеме страшнее взрыва на открытом месте. Моряки погибали десятками. Почему взрывались батареи? Причина крылась в сущем пустяке: ну, кто мог подумать, что перемена только сорта сурика, который входил в состав активной массы аккумуляторов, будет стоить кому-то жизни?! До революции сурик закупали в Бразилии, он славился своей химической чистотой и не «водородил». Когда его заменили на советский, менее чистый, то и начались взрывы гремучего газа в аккумуляторных ямах.
      Что такое взрыв водорода в аккумуляторной рассказыает человек, чудом переживший подобный удар,- матрос Александр Злокозов: «Заканчивали мы зарядку аккумуляторов. Я находился в первом отсеке у торпедных аппаратов. Переборочная дверь во второй (аккумуляторный.- Н. Ч.) отсек, как всегда в боевом походе, была закрыта на клиновой запор. Вдруг раздался глухой, но сильный взрыв. Лодку тряхнуло. Меня отбросило к торпедным аппаратам, я ударился о них. Свет погас. Отсек стал наполняться дымом.
      Сквозь дым я увидел через приоткрывшуюся дверь голубоватого цвета пламя во втором отсеке. Оттуда слышались стоны людей. Потом они прекратились. Я стал кричать. Но никто мне не ответил. Тогда я бросился к двери - раздумывать больше было некогда.
      Переборочную дверь сорвало с клинового запора. Я подумал, что надо ее задраить, чего бы это ни стоило. Задраивать было очень трудно - барашки с винтов поотлетали. К тому же темнота полная. Но я отдал все силы и дверь все же задраил и тут же потерял сознание…
      В отсек отправилась аварийная партия с надетыми масками изолирующих спасательных аппаратов. Матросы открыли дверь сначала во второй, а потом и в третий отсеки. В свете ручных фонарей они увидели страшную картину: изуродованные трупы, беспорядочно разбросанные груды обломков деревянных переборок и коек. Один из краснофлотцев, не вынеся потрясения, упал в обморок.
      Половина экипажа во главе с командиром погибла. В отсеках царил мрак, стоял тяжелый запах дыма и хлора. Лодка могла двигаться только в надводном положении - электроэнергии для подводного хода не было. И что самое страшное, не было ее и для того, чтобы запустить дизеля, привести в действие радиостанцию и гирокомпас».
      Путин-старший вполне мог стать жертвой одного из таких взрывов. Он мог разделить участь тех своих сотоварищей, которые погибли на подводных лодках «Рысь» и «Ерш», легших замертво на дно, подобно печально и всемирно известному «Курску». Но судьба хранила моряка.
      Только-только вступали в строй первенцы советского подводного кораблестроения - подводные лодки типа «Д» - «декабристы». Они пришли на смену тем «железным гробам», в которые превратились субмарины первой мировой войны, доставшиеся в наследство РККФ. Именно они составляли основу подводных сил флота 20-начала 30-ых годов. Любой выход на них - даже в не самые глубокие воды Финского залива - был смертельным номером.
      Александр Александрович Пышнов, подводник-командир тех лет, рассказывал автору этих строк:
      - Если рассказать, как мы жили и как мы плавали,- усмехается Пышнов,- современные подводники просто не поверят.
      Холодильников не было. Питались консервами. Пресной воды хватало на 21 сутки, потом протухала. О приборах регенерации воздуха и не помышляли. Определяли его годность для дыхания дедовским способом:
      - Боцман, чиркни спичкой! Горит или нет?
      - Так что трешшит!
      Спичка шипела, но от нехватки кислорода не загоралась.
      - Пора всплывать!
      И всплывали, и плавали. А что делать? Пока не построили новые лодки, надо было плавать на стальных гробах. Надо было учить моряков, сохранять кадры. Подводное плавание, как и любое непрерывное производство, не начнешь с нуля…
      Тогда у нас такой обычай был заведен Перед выходом в море вся команда, от командира до кока, писала завещания. Конверты с ними хранились в сейфе у старшего адъютанта командира бригады. Страховали только сдаточную команду, а нас нет… Ну да мне и завещать-то чего было?! Чемоданчик, койка на бербазе - вот и все имущество… Зато кормили как на убой: на каждый день полагалось 400 граммов мяса! От цинги - клюквенный экстракт, хлеб выдавали всегда мягким - проспиртованным на немецкий манер.
      Итак, они писали завещания… Что мог завещать краснофлотец Путин своей семье? Скромное месячное жалованье? Бушлат первого срока или ботинки-хромачи? Наказывал долго жить и не поминать лихом? Грустное это дело - писать завещания. Бригадный адъютант бросал матросские бумажки в печь, всякий раз как только подводная лодка благополучно возвращалась в базу. Не сохранилось, разумеется, ни одного путинского завещания. Но есть вещи, которые передаются по наследству не в нотариальных бумагах, а в крови, в генах. Может быть, поэтому президент России Владимир Путин не просто посетил одну из подводных лодок Северного флота, как это делали его предшественники, а вышел на ней в море, и принял в центральном посту атомного подводного крейсера «Карелия» традиционное посвящение в подводники - испил чашу соленой забортной воды. Она отдала особой горечью, когда в этом же районе лег на грунт смертельно раненый «Курск».
      Краснофлотец Путин пережил свой «Курск». В октябре 1931 года подводная лодка №9 («Рабочий») столкнулась с другой субмариной и затонула на глубине 84 метра. Спастись не удалось никому. Злосчастную лодку нашли через год - во второй половине 1932 года, когда новобранец Путин прибыл в Учебный отряд. Конечно же, все только и говорили о подъеме «Рабочего». Его подняли летом 1933 года силами ЭПРОНа. На Черном море поднимали со дна морского подводные лодки, затопленные в годы гражданской войны. Подводный флот в прямом смысле слова - поднимался.
      «Советский подводный флот начал расти темпами, пугающими западный мир, - отмечает известный морской историк Петр Боженко. - К концу первой пятилетки было намечено довести подводный флот до 90 новых «вымпелов». Так в 1932 году судоверфи заложили 28 единиц, в 1933 - еще 31… Ко времени завершения 2-го пятилетнего плана (1932 год) подводный компонент РККФ должен был насчитывать 369 единиц!!!» На одной из них было уготовано место рулевому-сигнальщику краснофлотцу Путину.
      Подводный флот советской России рост стремительно и неудержимо. Из тесных заводей он рвался на океанские просторы. Уже тогда командиры-подводники И. Бурмистров и Н. Египко учились форсировать Гибралтарский пролив, пусть на чужих, испанских подлодках, но опыт-то приобретался свой и как он потом пригодился в послевоенные годы!
      Именно в тридцатые годы начались «стахановские» походы на полную автономность подводного корабля, лодки уходили под арктические льды, пробуя прикрываться не только толщей воды, но и ледяным панцырем. Летом 1933 года вышла на испытания в Балтийское море головная лодка типа «Щ» - «щука». Семейство «щук» составило в годы войну основную массу подводной армады. К началу войны СССР располагал 213 подводными лодками.
      В том же 1933 году подводные лодки начали движение на Север по только что проложенному Беломоро-Балтийскому каналу. Спустя три года подводные лодки Д-1 и Д-2 впервые в истории подводного плавания совершили поход в высокие широты. Обе лодки прошли проливом Маточкин шар, рассекающий Новую Землю надвое, и вышли в Карское море. Подобных походов мир не знал. Появление подлодок в этих широтах было столь необычно, что однажды на пути к северной оконечности Новой Земли Д-3 была атакована стаей косаток, видимо, принявших ее за кита.
      Зимой 38 года Д-3 принимала участие в операции по снятию с дрейфующей льдины первой в мире полярной экспедиции СП-1 во главе с Папаниным. Следуя в Гренландское море, Д-3 пересекла Гринвический меридиан и таким образом первой из советских подлодок вошла в западное полушарие Земли.
 

«ДЕКАБРИСТЫ» УХОДЯТ ПОД ВОДУ

      
      Неподалеку от острова Голодай, где были преданы в 1825 году казни декабристы, родились подводные лодки, названные в их честь - «пл типа «Д». То были первенцы советского подводного флота.
      Начальник Морских Сил РККА Р.Муклевич сказал по этому поводу: «Мы имеем возможность начать этой подлодкой новую эру в нашем судостроении». «Декабристы» могли уходить на глубину вдвое большую, чем устаревший «барсы» - на 90 метров. Они не уступали по своим тактико-технических данным однотипным американским и английским подлодкам. А кроме того ни одна субмарина не обладала доселе таким запасом подводного хода - 158 миль, около 300 километров. На экономическом ходу «декабристы» могли под водой добраться из Кронштадта до Таллина.
      Впервые в мире подводные лодки оснащались комплексом аварийно-спасательных средств, сигнализации и звукоподводной связи с затонувшей пл.
      Особая судьба выпала подлодке Д-2 («Народоволец»). Свое морское крещение она приняла в Северном Ледовитом океане. Именно на ней побывали Сталин, Киров, Ворошилов. Они пролезли по всем отсекам - от первого до седьмого.
      Д-2 в октябре 1939 вернулась в Ленинград на кап ремонт. Здесь в Кронштадте, она встретила в войну, отсюда уходила на самый дальний радиус - к западу от острова Борнхольм. Потопила два транспорта и вывела из строя железнодорожный паром «Дойчланд».
      Более полувека провела Д-2 в боевом строю.
      Вполне возможно, что именно на ней служил краснофлотец Путин. Она одна уцелела из всех субмарин 30-ых годов. Поставленная в 1994 году на постамент в Шхиперском протоке, она стала памятником всем тем, кто создавал Великую подводную армаду в предвоенные годы, всем, кто канул в Лету истории, не оставив имен, но оставив общую славу. И есть в том скрытая до поры символика - что этот памятник открывал сын краснофлотца Путина в бытность свою вице-мэра Санкт-Петербурга.
 

* * *

 
      Будучи крещенным во младенчестве, краснофлотцу Путину предстояло принять еще одно крещение - в храме бывших Отдельных гардемаринских классов - где размещалась и размещается учебно-тренировочная станция молодых подводников. Такого храма в мире больше нет. И дело не в архитектуре или святынях. Его нет просто потому, что ни в одном храме мира не поставили железную башню высотой с 10-этажный дом, а потом наполнили ее водой и через шлюз не пропустили за восемь десятков лет несколько тысяч молодых людей в матросских форменках. Их учили всплывать из затопленной подводной лодки, учили не бояться морской глубины и уметь вести себя под водой. Быть может, из всех переделанных церквей, этот храм в качестве УТС продолжал быть храмом, ибо служил делу спасения на водах. Так или иначе, но краснофлотец Путин всплывал под высоченным куполом с дыхательной маской на лице именно здесь. Здесь же погружался в бассейне, сооруженном прямо в алтаре, и самосвятная вода окропляла подводницкие гидрокостюмы. Вот они висят в ризнице. Здесь единственный в России музей дыхательных аппаратов для спасения подводников.
      Во время войны навыки, полученные в этом странном храме под названием УТС, спасли ему жизнь. Его сын рассказывает об этом так:
      - Отец ушел на фронт добровольцем… Его определили в истребительный батальон НКВД. Эти батальоны занимались диверсиями в тылу немецких войск… В их группе было 28 человек. Их выбросили под Кингисеппом… Шансов выжить почти не было. Немцы обложили со всех сторон, и только некоторым из них, в том числе и отцу, удалось вырваться. Остатки отряда уходили к линии фронта. Отец с головой спрятался в болоте и дышал через тростниковую трубочку, пока собаки, с которыми их искали, не проскочили мимо. Так и спасся.
 

* * *

 
      Сегодня в Питере живут лишь трое человек, которые учились в УКОППе во времена краснофлотца Путина. Один из них 87летний ветеран-балтиец Аркадий Михайлович Елюшкин:
      - Учились мы 8 месяцев, а служили пять лет. Тогда в УКОППе готовили подводников по двум направлениям: «тяжелые силы» - это специалисты для электромеханических боевых частей (мотористы, электрики, трюмные) и «легкие силы» - рулевые-сигнальщики. Кормили хорошо. В столовой в обед всегда играл духовой оркестр. Отряд готовил спецов для всех флотов. Но перед отправкой всегда спрашивали - где хочешь служить. Подводной службы мы не боялись. По молодости лет мало чего опасаешься. Считалось, главное - знать досконально свою специальность, тогда не пропадешь. Но в моря мы, балтийцы, ходили недалеко. Осваивали в основном Финский залив. В южную часть Балтики не совались. Очень редко были заходы в иностранные порты.
      Краснофлотца Владимира Путина в отряде я не застал, так как пришел позже него. Да и специальности у нас были разные: он - рулевой-сигнальщик, а я - моторист.
      Рулевой-сигнальщик фигура на подводной лодке особая. Это вам не просто флажками махать или фонарем точки-тире отбивать. Рулевой, считай, пилот подводного корабля. Его рукам повинуются рули глубины, он ведет подлодку и на погружение, и на всплытие.
      На Балтике подводников направляли в две бригады: в Учебную, она стояла в Ораниенбауме (штаб в Меньшиковом дворце) и в боевую - в Кронштадт.
      После 8 месяцев Учебного отряда рулевой-сигнальщик Владимир Путин служил в Кронштадте на бригаде подводных лодок. Судьба хранила его, и он не попал в экипаж подводной лодки Б-3 («Рысь»), которая погибла в1935 году под форштевнем линкора «Марат». Ему, наверняка, пришлось хоронить своих сотоварищей по «учебке», когда подводную лодку подняли и поставили в один из ковшей кронштадской гавани. То был «Курск» его эпохи.
      Учебный отряд подводного плавания и по-прежнему готовит кадры для подводного флота, для атомоходов. Вхожу под старинные своды… Поразительно, но в этих стенах еще стоят 30-ые годы! Они во всем - и в этих лестницах, истертых подошвами матросских ботинок, и в коридорных картинах, изображавших Ленина в гуще революционных матросов, и в гипсовой статуе Кирова, в ногах которого красовалась морская мина… Все также сновали матросы-курсанты в синих робах, все так же семафорили в учебных классах будущие сигнальщики-рулевые… Сохранился сейф, где хранились личные дела краснофлотца Путина и его товарищей, но развеяны в прах сами документы, ибо личные дела матросов срочной службы уничтожают по истечении десяти лет. Сегодня по истечении семи десятилетий мы не найдем ни одного следа краснофлотца Путина в балтийском подплаве. Он растворился в Великой подводной армаде, как исчезает капля воды в океане.
 

* * *

 
      Самый большой в мире подводный флот строился не ради книги рекордов Гиннеса. Его нарастающий размах, его, быть может, избыточная для 30-х и 40-ых годов мощь нашли жизненно важное применение во времена затяжной Холодной войны. Именно тогда главные ядерные силы обеих противостоящих сторон - силы упреждающего удара и удара возмездия - были размещены в глубинах океана на «кочующих» ракетодромах в виде атомных субмарин. И чтобы приуготовиться к такому противоборству на пике супертехнологий - надо было работать на опережение времени уже тогда - в начале тридцатых годов. Надо было, чтобы краснофлотец Путин и тысячи ему подобных прошли сквозь стальные башни и медные трубы, заполненные водой и огнем, надо было, чтобы конструкторы подводных лодок, даже сидя в тюремных «шарашках», разрабатывали небывалые по своей дерзновенности корабли-«наутилусы», чтобы государственная казна не скупилась на строительство потаенного флота. И все это было… Потому и сейчас еще уходят под арктические льды наши атомные подводные крейсера-«стратеги», а запущенные с них ракеты с равной точностью выходят, что на боевые поля Камчатки, что на орбиты вокруг Земли.
      Правда, к своему столетию подводный флот России не сохранил в своем составе и ста подводных лодок. «Морская газета» опубликовала его корабельный состав: 19 атомных подводных крейсеров стратегического назначения, 9 атомарин с крылатыми ракетами, 47 многоцелевых ПЛА и 26 дизельных субмарин. Но это уже забота не краснофлотца Путина.
      То, что президент неровно дышит к флоту, моряки заметили давно. И это внушает им надежду, что флаг подводного флота не будет спущен. Ведь не только же бушлат первого срока, завещал ему отец, когда уходил в балтийские глубины?
 

ЖАК КУСТО ФИНСКОГО ЗАЛИВА

      Жак Ив Кусто пожал бы ему руку - коллега! Да, бывшего командира подводной лодки капитана 1 ранга запаса Константина Антоновича Шопотова с полным правом можно назвать коллегой великого океанолога. Так же как и отважный француз, российский подводный археолог разыскивает на дне морском затонувшие корабли всех времен и народов, поднимает старинные пушки и якоря, амфоры и резные украшения шведских парусников… Так же, как и у Кусто, у президента общества «Память Балтики» есть свое экспедиционное судно - водолазный бот «Мичман Чайкин», названный в честь покойного его командира. Кстати, это единственное в российском флоте судно, носящее имя не адмирала, маршала, капитана, а простого мичмана, водолаза от Бога, моряка до последнего вздоха…
      Бывший тихоокеанец Шопотов познал и размах океанской волны, и дикое давленье глубин, его энтузиазма, энергии, любви к своему делу хватило бы на весь мировой океан, но деятельность общества «Память Балтики», ограничена не столько акваторией Финского залива, сколько финансовыми рамками. Две тонны соляра для «Мичмана Чайкина» в навигацию становится острейшей проблемой для Шопотова. Что же касается снаряжения, аквалангов, гидрокостюмов, фото-видеоаппаратуры, то это все за счет самих поисковиков-подводников.
      Дайверских клубов по всей стране - сотни. Но группа Шопотова - единственная в России научная подводно-археологическая экспедиция, которая работает под эгидой Академии Наук. Ее руководитель не просто бывший моряк-подводник, но и ученый, кандидат исторических наук.
      История оставила на дне Балтики свои следы в виде затопленных кораблей, инженерных сооружений да и просто канувших в воду предметов. Грунт Финского залива хранит следы былых морских сражений, словно черновик летописи. Шопотов и его люди разбирают эти невнятные порой каракули, составленные из торчащих из ила шпангоутов, обломков мачт и весел. Они работают в любое время года, спускаясь зимой под лед. За двенадцать лет подводных археологических поисков найдено и поднято столько раритетных вещей, что Выборгский исторический музей выделил под экспозицию «Памяти Балтики» в Комендантском доме старого замка.
      22 июня 1790 года в водах Выборгского залива разыгралось одно из самых драматических сражений в истории русского флота: триста шведских кораблей двинулись на прорыв ордера эскадры, которой командовал адмирал В. Чичагов. Такого в истории мировых войн на море не было: в тесном шхерном районе развернулись в боевых порядков более 500 кораблей враждующих сторон.
      - В том, к сожалению, малоизвестном сражении, русские моряки, - утверждает Константин Шопотов, - одержали полную победу, не потеряв ни одного корабля. Шведы потеряли 7 линейных кораблей, 3 фрегата, и более 50 галер и парусно-гребных судов. То была вторая Полтава, только на море.
      Следы той блестящей победы сохранились разве что на архивных полках да в придонной мгле Балтийского моря. 9 августа прошлого года экспедиция обнаружила место гибели шведского 66-пушечного линейного корабля «Энигетен». Первым на развал погибшего от взрыва корабля пошел аквалангист Дмитрий Столбов. Позже он занес в дневник экспедиции такие строки: «погрузился на глубину 30 метров и начал поиск. Через 10 минут стали попадаться деревянные и металические предметы. Когда скопление стало достаточно плотным, чтобы утверждать, что рядом находится корпус корабля, привязал буйреп к крупному обломку и, прихватив фрагмент свинцовой обшивки подводной части корпуса, дал сигнал на подъем…» Потом выяснилось, что буйреп оказался привязанным за шток огромного станового якоря. Научные отчеты экспедиции читаются, как страницы захватывающего приключенческого романа: «…Шпангоуты и сохранившаяся обшивка выступают из грунта метра на два. Поднырнув к нему внутри судна, расширенными глазами осматриваю все, что выхватывает из толщи воды луч моего фонаря. Всевозможные деревянные предметы, измененные водой и временем, предметы вперемешку со вспученнными ржавчиной железными конструкциями создают хаос в этом подводном месте. Я натыкаюсь на различные бочки, части такелажа, ядра, лежащие грудами, и, наконец, метра через три наплываю на цилиндрический предмет, приблизительно с мой рост, сильно прикипевший ржавчиной к грунту. Да это же ствол пушки!
      Радость от такой находки перебивает мысли о холоде…»
      Тяжеленную чугунную пушку подняли на палубу «Мичмана Чайкина», на ней сохранилась прицельная планка и мушка. На левой цапфе сохранилась наваренная дата изготовления орудия - «86», то есть 1786 год.
      А неподалеку от останков «Энигетена» питерских аквалангистов поджидала еще одна великолепная находка - становой якорь с 74-х пушечного линейного корабля российского императорского флота «Св. Петр». На нем держал свой флаг контр-адмирал И. Повалишин. Командовал кораблем - капитан 2 ранга П. Хомутов. Якорь, не видевший солнца 216 лет был поднят на рейде Выборга и помещен в экспозицию городского музея. Так находка за находкой, миля за милей идет детальное подводно-археологическое обследование дна Финского залива, которое стало своего рода летописью, сохранившую скоропись сражений и мятежей.
      Прошлым летом экспедиция «Памяти Балтики» вела свои работы в районе старинной гавани в Стрельне. Там свои находки. В годы Великой Отечественной войны в канале стрельненского парка располагалось диверсионное подразделение германского флота - быстроходные взрывающиеся катера, привезенные из Италии. Их переслал своим союзникам «черный князь» Валерио Боргезе, командовавший печально известной флотилией подводных диверсантов. Катера предназначались для подрыва ленинградских мостов, кораблей на фарфатере морского канала и других объектов. Однако ночью 5 октября 1943 года сюда пробрались разведчики-водолазы роты особого назначения (тогдашний спецназ ВМФ) и гранатами уничтожили катера-камикадзе. Это был первое огненное крещение отечественных боевых пловцов. Разумеется, особых следов на грунте от того события не осталось - катера были вытащены на берег и там сгорели, но зато удалось найти уникальный четырехрогий якорь типа «кошка» петровского времени и двурогий якорь того же периода. Как известно старинный герб Санкт-Петербурга являет собой скрещенье двух якорей: четырехрогого (речного) и двурогого (морского). Отличный подарок любимому городу к его трехсотлетнему юбилею!
 

ПОД СЕНЬЮ СКИПЕТРА НЕПТУНА

Заметки с международного конгресса моряков- подводников

 
      В последний год двадцатого века Санкт-Петербург стал столицей подводников мира. Так было решено и провозглашено на 37-ом международном конгрессе моряков-подводников, который только что состоялся на берегах Невы. Главы делегаций 14 морских держав (а среди них были ветераны подводных флотов США, Великобритании, Франции, Германии, Италии и других стран) торжественно передали Президенту Санкт-Петербургскому Клуба моряков-подводников Герою России контр-адмиралу А.Берзину бронзовую колонку, увенчанную субмариной. Она будет хранится в Питере, словно скипетр подводного царства, до 2001 года. Впервые за сорок лет подобных конгрессов этот горделивый символ утвердился на российском берегу. До сих пор подводники всех стран объединялись то в Париже, то в Лондоне, то в Венеции, то в Гамбурге, но никогда в России, что в общем-то и понятно. Сначала нас разделяли линии фронтов Холодной войны, потом финансовая немощь русских моряков. И только в прошлом году, благодаря бывшему флотскому офицеру, а ныне удачливому предпринимателю Игорю Федорову, десять наших подводников смогли приехать на 36-й Конгресс во французском Бресте.
      А началось все с того, что в далеком 1961 году французские моряки пригласили к себе в Париж бывших немецких подводников, с которыми воевали в годы второй мировой войны. Былые враги не питали друг к другу никакой личной ненависти. Шла война и они обязаны были топить корабли воющих флотов. Но в отсеках стальных рыбин, погибали люди… Вот они-то, те кто уцелел, и стали потом приезжать и в Германию, и во Францию, и в Лондон, чтобы посмотреть на тех, в чьих руках были их жизни.
      Трудно представить себе, чтобы, скажем, чилийские танкисты или пехотинцы, решив повидаться со своими российскими коллегами по оружию, отправились за тридевять земель куда-нибудь в Наро-Фоминск или Тверь. Но именно это сделали чилийские подводники, совершив 18-часовой перелет из Сантъяго в Санкт-Петербург. И американским командирам ракетных атомарин вдруг позарез стало необходимым посидеть за одним столом с командирами некогда советских атомных ракетоносцев, и они тоже перемахнули через океан. А польские подводники во главе с капитаном 1 ранга Эдвардом Кинасом, те и во вовсе, снарядив яхту, отправились на питерскую «ассамблею» через 9-бальный шторм. И даже израильским подводникам понадобилось о чем-то потолковать за чаркой чая с российскими моряками. О чем? Зачем? В чем секрет этого «подводно-дипломатического» феномена? Об этом чуть позже… А пока о двух, воистину, знаковых фигурах питерского Конгресса.
 

ПРИМИРЕННЫЕ СМЕРТЬЮ

      
      Герой Советского Союза Адмирал Флота Георгий Егоров и бывший лейтенант кригсмарине Алвин Гуллманн воевали на Балтике. Первый, будучи старшим лейтенантом, командовал в годы войны малой подводной лодкой М-90; второй - командовал сверхмалой подводной лодкой «Зеехунд». Оба пребывали тогда почти в одном звании и погружались в глубины одного и того же Балтийского моря. Разве что не выходили друг против друга в атаку («Зеехунд» Гуллманна охотился за английскими кораблями). Но встретились они здесь - на Конгрессе - у большого гранитного камня на лютеранском кладбище Кронштадта. На камне - чугунная доска, извещающая, что в сей земле покоится прах немецких подводников с U-250 и советских противолодочников с морского охотника МО-105. Сначала ударили немцы - с катера, поднятого на воздух торпедой, не спасся никто. Потом ответили балтийцы, накрыв U - 250 глубинными бомбами. С германской субмарины спаслись лишь шесть человек вместе с командиром Вернером Шмидтом. Вскоре немецкую лодку подняли, поставили в кронштадтский док, извлекли из торпедных аппаратов секретные акустические торпеды, а из отсеков трупы, которые и схоронили в дальнем углу чудом уцелевшего лютеранского кладбища. Несколько лет назад по инициативе морского историка Бориса Каржавина был поставлен этот первый в России общий российско-германский памятник бывшим лютым врагам, «примиренным смертью», как гласит выбитая на камне надпись.
      - Я тоже командовал немецкой подводной лодкой, - сказал адмирал Егоров Гуллманну. - После войны десять трофейных «немок» вошли в состав нашего флота. Одна из них - Н-26 - и попала под мое начало…
      На той субмарине мог бы служить со временем и Гуллманн, но история распорядилась иначе.
      Георгий Михайлович Егоров командовал Северным флотом, достиг высшего существующего ныне адмиральского звания, получив бриллиантовую - «маршальскую» - звезду на галстук, в конце 70-ых возглавлял Главный штаб ВМФ СССР. Судьба его невольного «коллеги» Алвина Гуллманна сложилась скромнее: после краха фашистской Германии ему, как бывшему офицеру кригсмарине, запрещалось занимать какие-либо командные должности на флоте и даже повышать свое образование. Алвин нанялся на торговое судно простым матросом. Много раз ходил в страны западной Африки, потом переучился на штурмана и стал в 1953 году капитаном дальнего плавания. Его сухогруз «Зее Вандерер» хорошо знали в портах Конго, Нигерии… По иронии судьбы название теплохода Гуллманна начиналось с того же слова, что и его бывшей подлодки - «Зее…» Из десяти «зеехундов», ушедших в последний апрельский поход сорок пятого в базу вернулся только один - тот, которым командовал 20-летний лейтенант-смертник. Впрочем, тогда он смотрел на свою судьбу не столь мрачно:
      - Главное преимущество сверхмалой лодки, - рассказывает Гуллманн, - в сверхбыстром погружении. Мы с механиком ныряли за шесть секунд. Рекорд - четыре. Обычные лодки уходили под воду при самых экстренных действиях каждого члена экипажа за 27-30 секунд. Чаще всего этого было недостаточно, чтобы укрыться на глубине от авиабомбы. Мы же могли подразнить летчиков, поиграть со смертью в кошки-мышки. А что вы хотите? Нам было по двадцать - чуть больше, чуть меньше - лет. Мальчишки, фенрихи…
      Бывало так. Видишь, что английский самолет тебя засек и разворачивается, чтобы набрать высоту для атаки. Я не спешу, даю ему возможность слегка удалиться. Как только он становится размером со шмеля - сигарету за борт, соскальзываю в рубочный люк на свое сиденье, задраиваю крышку над головой и ныряем прямо с работающим дизелем. На безопасной глубине стопорим его и переходим на электродвижение…
      - С работающим дизелем? А воздух откуда?
      - Воздух цилиндры высасывали из самой лодки. Его и так там было не так уж много, но на несколько секунд подводного хода хватало. Конечно, ощущение не из приятных, когда из стальной бутылки выкачивают воздух - болят уши, круги перед глазами. Но на войне, как на войне…
      Есть что вспомнить и адмиралу Егорову. Из всех его рассказов в память врезался эпизод, когда подводная лодка Щ-310, на которой мой собеседник служил штурманом, выходила из Кронштадта в одну из самых жестоких бомбежек сорок первого года.
      - Картина, которая открывалась нашему взору была жуткой. Всюду пожары - в Кронштадте, Ораниенбауме, Петергофе, Стрельне… Полыхало пламя на Лисьем Носу. В полнеба расплылось зарево в самом Ленинграде. Казалось, вся Балтика в огне… Я спросил командира: «Куда возвращаться-то будем?» Ярошевич вместо ответа тихо сказал: «Молчи! Знаешь, что бывает за такие вопросы?…»
      А после боевого похода мы, как и положено, вернулись в Кронштадт. Ведь мы из Кронштадта…
      День Победы Егоров встретил в море на мостике своей «малютки».
      Сняв беловерхую фуражку, адмирал долго смотрел с кронштадского форта на взрытое ветром море, откуда ему и очень немногим подводникам посчастливилось вернуться…
 

СУДЕБ СКРЕЩЕНЬЕ…

       Три дня Конгресса вобрали в себя множество событий - возложение венков на Пискаревском кладбище, общий молебен в Морском Николо-Богоявленском соборе, закладку аллеи Подводников в Петергофе. Но все же самым памятным стал день, проведенный в Кронштадте. В нем, что ни шаг, то судеб скрещенье…
      …На чугунной доске со списками погибших экипажей польские гости Конгресса обнаружили фамилии двух поляков: матрос-ефрейтор Тадеуш Ожимковский служил на немецкой подлодке U-250, краснофлотец Михаил Наливко - на советском охотнике М-105. Оба нашли свой последний причал на кронштадтской земле. Была в том грустная символика… Нечто подобное случалось и в наполеоновские времена, когда одни поляки под знаменами Бонапарта встречались на поле боя с другими поляками под стягами Кутузова. Об этом, а также о трагической судьбе польского подводного флота в годы второй мировой войны говорили мы с бывшим командиром подводной лодки «Дзик» капитаном 1 ранга Эдвардом Кинасом, главой польской делегации на Конгрессе. Это он, заядлый яхтсмен, привел в Питер из Гдыни яхту «Секстант», доказав, что подводникам подвластны не только морские глубины, но и стихия ветра - исконно моряцкая стихия. «Секстан» отдыхает после штормов у клубного причала в Шкиперском протоке, а мы, устроившись в тесной (подводникам к тесноте не привыкать), но уютной кают-компании, пьем доставленный из Польши «Живец» - Конгресс продолжается.
      - На обратном пути мы зайдем в Таллин, - говорит командор, - положим цветы у мемориальной доски нашему «Орлу»…
      То была одна из самых героических авантюр второй мировой войны. Польская подводная лодка «Орел» пришла в Эстонию, чтобы укрыться в нейтральном порту от преследовавших ее фашистских кораблей. По международным законам корабль подлежал разоружению, а экипаж - интернированию. Однако подводники хотели сражаться против гитлеровцев, и ночью, сняв эстонскую охрану, совершили по сути дела предерзкий побег в море на подводной лодке. С «Орла» уже были выгружены торпеды, из штурманской рубки изъяты карты. Польские моряки вслепую (нарисовав «карту» Балтики по памяти) сумели пробраться сквозь проливы, захваченные немцами, и прийти в Англию. Там, в составе британского флота они боролись с поработителями своей родины, топили вражеские суда, пока однажды сами не погибли в боевом походе.
      В 1999 году в Таллин пришел новый «Орел» - третий по счету в польском флоте. Его моряки и установили на стенке Минной гавани памятную доску в честь отважных соотечественников. Далее планировался поход в Англию по маршруту храбрецов, но… не хватило финансов. У тех ребят не было ни денег, ни карт, ни торпед и они дошли. Новый «Орел» - дизельная подводная лодка типа «варшавянка» - была построена на питерских верфях и передана польскому флоту в 1986 году. Теперь он входит в состав объединенных ВМС НАТО. Судьбы кораблей неисповедимы так же, как и их командиров.
      Эвард Кинас учился когда-то в Ленинграде, водил свою подводную лодку из Гдыни в Мурманск на совместные учения с нашим Северным флотом. Теперь у него не укладывается в голове, что ему, как и многим другим его бывшим сослуживцам запрещен вход на родные причалы. Там теперь натовская база, там теперь другой пропускной режим…
      - Мы очень хотели, чтобы визит «Орла» в Петербург совпал бы с днями международного Конгресса, - говорит Кинас, - но вмешалась политика…
      Право, стоило бы иным политикам поучиться духу взаимопонимания у тех, кто по долгу службы были призваны топить друг друга.
 

«БРАВО ЗУЛУ»!

      
      «Скипетр Нептуна», оставленный на хранение в морской столице России, символ не менее почетный, если не более, чем пресловутый «Оскар». Ведь речь идет о всемирном признании заслуг страны в таком наукоемком и архисложном в технологическом, производственном, психологическом плане деле, как подводное плавание, как воинское мастерство в гидрокосмической сфере.
      Выбирать в России место проведения Конгресса не приходилось. Конечно же, Санкт-Петербург - научно-техническая колыбель подводного флота России. Именно здесь век назад была построена первая боевая подводная лодка нашего флота - «Дельфин». Именно здесь были разработаны проекты самой быстроходной подводной лодки в мире К-162 и самой глубоководной К-278; их рекорды не превзойдены и по сию пору. Именно здесь покоится прах и первых создателей «Дельфина» - Беклемишева и Бубнова, и легендарного командира С-13 Александра Маринеско. Именно здесь здравствуют, слава Богу, и герой «карибской корриды» командир Б-4 Рюрик Кетов, и командир С-360, чей перископ напугал когда-то самого Эйзенхауэра, Валентин Козлов, и «флотский Маресьев» капитан 3 ранга Сергей Лохов - не перечтешь всех героев, ветеранов и создателей подводного флота, живущих ныне в Питере. Незримыми участниками Конгресса были и экипажи тех 38 советских подводных лодок, которые так и не вернулись с прошлой войны к кронштадтским причалам. О них говорили, о них помнили, за них пили.
      Град Петра по полному праву принял регалию властителя подводного царства. И несмотря на нынешнюю нищету, не ударил перед гостями в грязь лицом. Напротив, просиял во всем блеске своих куполов, флотских мундиров и надраенной корабельной меди. Гостям конгресса Клуб моряков-подводников подарил Эрмитаж и фонтаны Петергофа, сцену Мариинки и форты Кронштадта, щедрые застолья в старейшем из морских училищ и в роскошном банкетном зале гостиницы «Прибалтийская». А самое главное подарил радушие моряцких сердец, помноженное на русское хлебосольство, сохранил традиционный дух подобных встреч, когда за общими столами нет ни морских сверхдержав, ни флотов третьего мира, нет ни адмиралов, ни старшин, есть подводное братство. Надо было видеть «чопорных» британцев, которые сняв пиджаки и засучив брюки до колен, исполнили на прощальном вечере старинный матросский танец… Такое они позволяют себе только на самых свойских вечеринках.
      Вот тут-то и кроется разгадка того, почему чилийские, равно как и французские, германские, российские, американские танкисты, пехотинцы, артиллеристы не устраивают подобных встреч. Дело в том, что подводники с особой остротой ощущают не только свою личную, человеческую бренность, но и смертность всего мира, поскольку ходят по морям-океанам с наимощнейшим термоядерным оружием. Под прицелами подводных крейсеров ныне не корабли, а континенты. Тут особая ответственность. О ней очень хорошо поведал бывший командир подводной лодки Б-130 Николай Шумков. В дни карибского кризиса 1962 года, на его субмарину, вооруженную ядерными торпедами, стали падать американские гранаты. Шумкову, кстати сказать, единственному в той дьявольской корриде моряку, имевшего реальный опыт стрельбы торпедами с атомным зарядом (на новоземельском полигоне) пришлось мучительно решать - отвечать ударом на удар или нет.
      - Сегодня с горы своих лет ясно вижу по краю какой бездны мы ходили. Конечно, я мог уничтожить своей ядерной торпедой американский авианосец. Но что бы потом стало с Россией? С Америкой? Со всем миром?
      Вот почему подводники всех стран, воевавших когда-либо меж собой или все еще конфликтующих, положили сами себе - встречаться и общаться, знать друг друга в лицо, а не только по силуэтам подводных лодок. Это движение возникло на неправительственном уровне, а само по себе, стихийно, и превратилось в мощное средство народной дипломатии. И то, что российские подводники тоже включились в международное общение, - большая личная заслуга председателя санкт-петербургского клуба моряков-подводников бывшего командира атомного ракетного подводного крейсера стратегического назначения капитана 1 ранга Игоря Курдина. Он только что получил телеграмму из Америки:
      «Дорогие друзья из Клуба подводников! В ВМС США есть сигнал «БРАВО ЗУЛУ» (BZ), который означает «Отличная работа». Это для вас. Фантастическая работа! Все говорят, что это был лучший из конгрессов… Поверьте на слово, мне не приходилось видеть ничего лучшего! Ли Стил (США)».
      «В Париже днем шел дождь, вызвавший ностальгические воспоминания о друзьях, с которыми мы только что расстались. Все члены нашей группы переполнены чувствами от того приема, который оказали всем участникам Конгресса. Будет трудно превзойти вас в организации подобных встреч… Ален Петэш и все члены французской делегации».
      Подобными посланиями была забита электронная почта Клуба. Трудно представить, что столь престижную для чести государства акцию, точнее международный праздник души и сердца, в котором приняли участие свыше четырехсот посланцев 14-ти флотов мира, устроили, организовали всего семь клубных энтузиастов - четыре женщины и трое бывших подводников. Как не назвать их имена: Лариса Морозова, Надежда Полякова, Ирина Руденко, Людмила Волощук, Валентина Леонова, Елена Кузнецова, Евгений Азнабаев, Игорь Козырь, Иван Малышев.
      Так получилось, что заключительный день Конгресса совпал с городским праздником Пива, которому были отданы все святоисторические места Петербурга - от Дворцовой площади до Невского проспекта.
      А радоваться-то надо было вовсе не по поводу дармового пива компании «Балтика». Право, у всех нас был более серьезный повод для ликования.
      Не пивной кураж, а законная национальная гордость россиян должна была отметить тот день. День, когда Европа с Америкой передали России «скипетр Нептуна». Увы, никто этого не заметил, кроме самих участников еще одного потаённого праздника великой морской державы.
 

ПОД КАРТОЙ МИРОВОГО ОКЕАНА

      Сначала были книги. И самая первая из них, которая ныне - раритет: «Заиндевелые провода», выпущенная в «Библиотечке журнала «Советский воин» в годы моего детства. Эта тонкая книжица кочевала с нашей семьей по всем военным дорогам отца по Белорусскому военному округу, а потом переместилась в Москву на постоянное место жительства в моей домашней библиотеке. Рядом с ней стоят «Соленый лед», «Среди мифов и рифов», «Завтрашние заботы», «Полосатый рейс», «Морские сны», «Вчерашние заботы»…
      Самую первую из них прочитал - «Соленый лед» - прочитал в 1969 году студентом московского университета. Книга с первых же страниц покорила и великолепным флотским юмором, и совершенно новой поэтикой моря, и иронической интонацией…
      Нам не довелось плавать вместе по морям и океанам. Хотя, вполне могло быть такое - где-нибудь в Атлантике или Средиземном море подводная лодка, на которой я служил, разошлась на контркурсах с очередной «целью» - судном, которое вел капитан дальнего плавания Виктор Конецкий.
      Однако наше знакомство состоялось под сенью карты Мирового океана, которая висела, да и сейчас еще висит, в кабинете Виктора Викторовича. И все наши дальнейшие встречи-беседы происходили на фоне этой замечательной карты с рельефом океанического ложа, с маршрутами рейсов, прочерченных штурманской рукой Конецкого.
      В 1992 году знакомые моряки представили меня любимому писателю. Это было не самое лучшее время в его жизни, да и в жизни всех нас: земля уходила из-под ног, как палуба корабля, взявшего слишком крутой крен. Мутная рыночная волна разнесла вдребезги некогда налаженное книгоиздательское дело. Процветали лишь авторы детективов да любовных мелодрам. Маринистика почти сошла с редакторских столов и книжных прилавков. Виктор Викторович тяжело переживал подобную издательскую «перестройку». Не раз повторял, что если и дальше так пойдет, то он займется продажей своих акварелей. Какие-то корейцы взялись за издание его восьмитомника, но потом вдруг исчезли… Издатели всех мастей пиратствовали в книжном море, как хотели.
      Говорили много и обо всем, но всегда возвращались к главной теме: моря, Север, флот. В памяти остались фрагменты великолепных монологов Конецкого. Например, об Арктике.
      - Только там чувствуешь, что Земля - космическое тело. Космос нависает… Сейчас вот американцы требуют себе наш остров Врангеля, дескать, вы там ничего не делаете, даже метеостанции закрыли, а мы его преобразим… Говорить об этом больно - ведь все маяки по Севморпути погасили. Немцы с норвегами к нам в лоцмана набиваются. Если мы потеряем Север, мы предадим всех, кто положил за него свои жизни - Седова, Русанова, Брусилова… Наши потомки не простят нам такой потери, как мы не прощаем сейчас Екатерину, которая за два рубля Аляску продала.
 

* * *

 
      - Между прочим, в этом самом доме умерла Анна Ахматова… А в соседнем подъезде живет Вадим Шефнер. Иногда звонит, плачет - некому почитать стихи. И читает мне по телефону… Такое вот время - никому стихи не нужны. А это - страшно…
      Не могу вот акварель закончить…
      На недописанном этюде - четыре хризантемы. Я заметил, что хризантема - цветок камикадзе.
      - Правда? Вот не знал…
      - Виктор Викторович, а почему четыре? Четное число цветов это к скорбям и печалям.
      - А хрен его знает… Так вышло. Такая у нас страна…
      Потом помолчал и добавил:
      - Я смерти жду. Жутковато, конечно. Все уже отмеряно. Но сам знаешь, кто со смертью в морях поиграл, тому она не «здрасте, я ваша тетя!». Я же спасателем, Коля, служил. Я такое в свой лобовой иллюминатор повидал. Эх…
      Его память таила страшные вещи. Он рассказывал, как вытаскивал трупы из затонувшей в Кольском заливе баржи со снарядами… Иногда вспоминал ситуации, которые старался забыть, которые бередили душу и никакой флотский юмор не мог скрасить их жуткую суть. Испытания атомных бомб на Новой Земле, например…
      - Корабли нашего 442-го отряда АСС (аварийно-спасательной службы ВМФ - Н.Ч.) стояли в дальнем охранении. Я видел, как шли транспорты на новоземельские полигоны с животными для опытов. Там были овцы, свиньи, козы, коровы. И верблюды! Представляешь - верблюды в Арктике! Нонсенс! Они мерзли, хотя и были покрыты густой шерстью. Потом, после взрыва атомной бомбы, ученые выдергивали у них эту шерсть для анализов. Я видел это… Недавно просил Алеся Адамовича - напиши об этом!
      - Но вы же сами должны написать об этом!
      - Не могу… Душа не выдерживает. И потом - там был жуткий режим секретности. Я не мог делать заметки. Запрещено! Я давал присягу, подписку. Ну, не мог быть предателем Родины - по-офицерски.
      Кое-какие штурманские записи сделал. Для истории. Но описать, все что там творилось - не могу…
 

* * *

 
      Март 1997 года. Я снова в Питере, звоню Конецким, получаю приглашение, еду на Петроградскую сторону… В.В. недомогает, лежит на тахте под пледом. Оформляет пенсию. Со всей морской выслугой, северными льготами пенсия всего-навсего 800 тысяч рублей (в деноминированных деньгах - 800 рублей!)
      - А люди думают, у Конецкого денег куры не клюют… Рад любому гонорару… Вот, перестанут деньги за книги платить, пойду на Невский акварели свои продавать.
      Речь зашла о судьбе «Цусимского» храма, поставленного в память моряков, погибших в русско-японскую войну.
      - Киров после того, как подписал решение о сносе храма Спасения на Водах, прожил всего три года. Это ему кара свыше была за святотатство.
      30 марта 1997 года решается судьба Севастополя: Ельцин встречается с Кучмой. На телевизионном экране - виды Северной бухты, Константиновской батареи, Приморского бульвара… В.В. Приподнимается на локте:
      - Потерять Севастополь!… У меня слов нет…
      Слова, впрочем, находятся, но очень крепкие, непечатные.
      Под рукой моя книжка «Севастопольское море», подаренная в прошлый визит. Получаю весьма лестный отзыв:
      - Это даже не литература… Любовью написано. Пера не видно.
      Лучшей рецензии я не получал ни на одну книгу. Разве что от Константина Симонова. Заговорили о Симонове. Конецкий вспоминал:
      - На первую встречу к нему пришел с благоговением. Оробел и нес какую-то ахинею.
      - У меня было точно также.
      - Но когда он сунулся в полярные воды с женой и дочкой… Честно скажу, задело полярное достоинство… И суеты же вокруг него было…
      В.В. считал Симонова баловнем судьбы и не мог простить ему близости к высокому партийному начальству. Но готов был отпустить ему все грехи за одно только стихотворение «Жди меня».
      Переживал, что не сложились отношения с Александром Твардовским. Тот не напечатал в «Новом мире» ни одного посланного ему рассказа.
      О Владимире Богомолове воодушевленно:
      - Преклоняюсь перед ним за «Ивана»!
      И снова о Севере.
      - Губа Белушья на Новой Земле есть. Вот туда выбрасывались остатки конвоя PQ-17, да и других тоже. Судов скопилось немало. После войны их подлатывали на месте, а потом буксировали в Мурманск. Так возник сюжет фильма «Путь к причалу»…
      И прекрасная песня - «…,Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг».
      На столе коллективное письмо в газету, которое принесли Конецкому на подпись. Письмо в защиту офицеров-подводников, которых избили питерские милиционеры. Среди пострадавших - Герой России. Конецкого трясет от возмущения. И опять все комментарии в адрес питерской милиции и ее шефа - непечатные. А что тут еще скажешь?
      Возымеет ли действие это письмо? Они газет не читают…
      Поражаюсь Конецкому, безнадежно больной человек, почти все время лежит, а работает в режиме народного депутата, хотя никуда и не избран. Шлют ему жалобы, просьбы, письма - и в каждом крик отчаяния: помоги, ты писатель, ты все можешь, заступись, позвони, напиши…
 

* * *

 
      В кабинете, который и гостиная, и опочивальня, хранятся среди прочих реликвий - «алехинские шахматы». Дядя Конецкого играл на этой доске с самим Алехиным. У В.В., между прочим, первый разряд по шахматам.
      Однажды - в год 300-летия российского военного флота - отдых на тахте был прерван звонком в дверь. Конецкий открыл и глазам не поверил - на пороге стоял Главнокомандующий Военно-Морским Флотом России адмирал Владимир Куроедов, а с ним - командующими флотами Севера, Балтики и Тихого океана. Проведать больного писателя пришли флотоводцы, выросшие на его книгах. Главком вручил именные часы. Подобного визита история отечественной маринистики не знает. Дорогого то стоит…
 

* * *

 
      5 сентября 1997 года. Снова в Питере, снова у Конецких. Пьем чай и кое-что покрепче… Хмель выпускал из него старые морские стрессы, будто джинов, насидевшихся в обросших ракушками запечатанных бутылках.
      - В послевоенные годы на репарационных и трофейных судах не хватало судоводителей. Капитанами назначали кого угодно. В Зунд ходили нас скорости в четыре узла. Минные поля не все сняли. Прикидывали: если нос на мину напорется, то корма уцелеет.
      Помянули чаркой новопреставленную принцессу Диану. Он не сомневался: убили.
      Спросил, над чем работаю. Честно признался - над добыванием средств к выживанию. Возмутился:
      - Коля, посылай все на х… и садись за работу. У тебя еще есть шанс. Время уходит…
      Боже мой, как хочется последовать его совету!…
 

* * *

 
      Я получил от Конецкого три замечательных подарка (помимо книг с автографами). Это том «Храм Спасения на водах» с множеством редчайших фотографий и документов. Это фотография Анны Тимиревой, подписанная на обороте Валентином Пикулем: «Анна Васильевна, дочь директора московской консерватории В.И.Сафонова, жена командира крейсера «Баян» на Балтике - Тимирева. «Самоарестовалась» с адмиралом А.В.Колчаком (смотри стенограммы его допроса). Во втором браке за инженером Книппером, братом актрисы Книппер-Чеховой; Умерла под Москвой надавно, была подругой Анны Ахматовой. Вите Конецкому - от Вали Пикуля. Riga.» И приписка сбоку - «За траву с поля Аустерлица!» Надпись, к сожалению, не датирована. Но надо полагать, что сделана в конце 70-ых годов, поскольку Анна Тимирева умерла в 1975 году. Конецкий, как я понял, подарил своему бывшему однокашнику по военно-морскому училищу траву с Аустерлицкого поля. В ответ получил редчайшую (да и «крамольную» по тем временам) фотографию Анны Тимиревой. Это все равно, что Булгакову в разгар работы над романом, привезли бы горсть земли с Голгофы.
      Подарок третий: увесистая связка с дневниками моряков, которые были интернированы в немецких портах 22 июня 1941 года. Всю войну экипажи попавших в ловушку пяти советских теплоходов «“Хасан”, “Потанин”, “Волгалес”, “Днепр”, “Эльтон” провели в замке Вюрцбург в Баварии… Уходили моряки в рейс на пару недель, вернулись - через четыре года, да и то не все… Те, кто вернулся, написали свои воспоминания и отправили их Конецкому.
      - Возьми в Москву. Мне уже этим не заняться… А тут есть интереснейшие вещи…
 
      То был царский подарок. Увез тетради в Москву. Месяц сидел над дневниками, разбирал почерки, делал выписки. В конце концов, что называется, с подачи Конецкого, получилось документальное повествование «Узники замка Вюрцбург». Открылась совершенно неизвестная страница войны.
 

* * *

 
      Вечером 7 марта 2000 года позвонил Конецким из любимой гостиницы «Октябрьская». Трубку по обыкновению сняла не Татьяна Валентиновна, а сам В.В., судя по голосу - в настроении преотвратном:
      - Приезжай, если можешь…
      Приехал. В.В. открыл дверь:
      - Проходи… Я холостякую… Таня в отъезде.
      Выпили по рюмке. На морской карте были развешаны фото родственников. В.В. стал объяснять - кто есть кто:
      - Это отец. Он был транспортным прокурором. Вторым браком женат на немке. Представляешь - беспартийный и женат на немке! Это в сталинские-то времена! Ох, сколько ж он отправил на тот свет во имя Сталина!
      Об отце В.В. говорил со смешанным чувством боли и гордости…
      Среди прочих родственников в импровизированной портретной галерее оказались и царский офицер в пенсне и кителе - штабс-капитан Гриббель, и балерина Конецкая, и прочая, прочая… Он помнил всех, он прощался со всеми.
      Потом вдруг сказал:
      - Знаешь, я скоро умру…
      Сказано это было просто, без пафоса, как будто речь шла об отъезде на дачу, которой у него никогда не было. Бесполезно было разуверять его в обратном. Тут любые возражения, протесты, утешения отдают дешевым оптимизмом, наигранным бодрячеством, все аргументы - нелепы и пошлы.
      - Давай попрощаемся…
      Мы обнялись. Защемило сердце. Я и сам чувствовал, что это расставание навсегда. Уж если В.В., человек не склонный к сантиментам, вдруг «дал слабину», значит и в самом деле, предстал на пороге вечности, да простит он мне эту патетику. А потом он сказал слова, которые буду помнить всю жизнь:
      - Знаешь, товарищество дороже дружбы. Друг по-дружески может подгадить… Товарищество - строже. Мы - товарищи.
 

* * *

 
      О смерти беседовали и до этой встречи. В.В. говорил о ней без страха, но уважительно понижая голос:
      - Симонов развеял свой прах. А я так не смогу. Я к своим лягу. К тете Матюне.
      Свои лежали на старинном Смоленском кладбище, что посреди Васильевского острова. Собственно, именно там состоялась наша единственная встреча вне стен его кабинета. Не смотря на больные ноги, Конецкий приехал на перезахоронение праха Бориса Вилькицкого. Останки российского Магеллана, завершившего эпоху великих географических открытий, были доставлены на родину из Брюсселя. Пропустить такое событие Конецкий не мог. Он бессчетно проходил проливом Вилькицкого на запад и восток по Северному морскому пути. Он сроднился с его именем в Арктике. Превозмогая боль, подошел к его могиле и бросил горсть земли на гроб великого мореплавателя.
      Потом мы отошли в сторону. В.В. смотрел сквозь всех и вся.
      - Я тоже тут лягу. В «проливе Вилькицкого». - Усмехнулся он. - Вон там…
      Так оно и вышло.
 

* * *

 
      А перед глазами В.В. под огромной морской картой.
      Завзятый охотник повесит над тахтой шкуру убитого медведя, казак-рубака - скрещенные шашки. У Конецкого - карта Мирового океана. Никто из российских писателей-маринистов не избороздил его так и столько, как капитан дальнего плавания Виктор Конецкий. Никто, кого не назовите… Даже патриарх и основатель жанра Константин Станюкович…
      На карте - прокладка последнего рейса, оборванного в Карском море. В австрало-антарктическую котловину вбит гвоздик. На нем валдайский колокольчик. Звонкая точка в конце моряцкого пройденного пути, которого никто, как утверждает одна из книг писателя, не отберет… Он и сам был похож на ледокол (не сомневаюсь, впрочем, что когда-нибудь появится в Арктике ледокол с именем писателя Конецкого на борту), который из последних сил торил путь среди льдов безденежья, коварства издателей-ловкачей, болезней и прочих житейских невзгод. В утешение были - пословица английских моряков «а в море бывает хуже». Еще особенной пушистости персидский кот. И, конечно же, верная подруга жизни - библиограф, редактор, наборщица, справочное бюро, секретарь, письмоводитель, архивист - жена Татьяна Валентиновна.
 

* * *

 
      Последний раз мы виделись в сентябре 2001 года. Даже и мысли не было, что это последняя встреча. Казалось, так будет всегда: утром звонок с вокзала, вечером - встреча под картой… Весь день носился по Питеру, пришел в гости голодный до неприличия. Татьяна Валентиновна подала к чаю великолепный пирог, чем и спасла от голодной смерти. В.В. бодрый и взъерошенный костерил Клебанова и иже с ним за вранье о «Курске».
      - С ними погиб и я… - Сказал он о ребятах с К-141.
      Подписал первые два тома долгожданного собрания сочинений. Потом показывал новые картины: «Кладбище в Порт-Артуре» и «Подлодка на закате. Памяти «Курска».
 

* * *

 
      Когда донимали ноги, он ложился на тахту и прикрывал их пледом. Над тахтой синел глубинными разводами Мировой океан. Исходив его вдоль и поперек, старый капитан устал и прикорнул под белым абрисом Антарктиды, где тоже не раз бывал.
      Почти все наши встречи с Виктором Викторовичем проходили под настенной картой. Он и в памяти остался, как говорящая карта Мирового океана.
 

О ВАЛЕНТИНЕ ПИКУЛЕ

      С Валентином Пикулем я встречался трижды. Первый раз в его рижском доме на улице Весетас - 19 ноября 1985 года. Вторая встреча была печальной: вместе с вдовой писателя мы пришли на кладбище к могиле Валентина Савича. Третья встреча случилась много лет спустя, в Балтийске, где у одного из причалов увидел морской тральщик «Валентин Пикуль». Разумеется, самая памятная была первая встреча. В очередной приезд в дом творчества «Дубулты», я вознамерился, во что бы то ни стало повидаться с автором любимых книг, чьи невыдуманные герои - офицеры русского флота - так или иначе пересекались с героями моих документальных повестей и романов, как пересекались их судьбы в реальной жизни, каких-нибудь лет семьдесят тому назад. К тому же хотелось воочию убедиться в земном существовании человека, о котором ходили легенды.
      Я прекрасно понимал, что набиваться в гости к любому человеку, а к популярному писателю особенно - неприлично, что у Пикуля время, как и всякого творческого человека, на вес золота, что ничего нового я ему сообщить не могу, но что-то заставляло переступить через все правила приличия и звонить по домашнему телефону Пикулей, ведя переговоры с Антониной Ильиничной о времени встречи, конечно же, деловой. Я знал, что Пикуль принимает у себя только моряков, и надеялся попасть на аудиенцию именно в этом качестве, как капитан тогда еще третьего ранга. Антонина Ильинична ревностно оберегала покой мужа-писателя и все время переносила час нашей встречи. Пикуль в ту пору работал по ночам, а днем отсыпался. (Сейчас я точно знаю, что тогда он заканчивал роман «Крейсера»). Трудно было вклиниться в стык между его работой и отдыхом. Похоже, что таких промежутков просто не существовало. И вот, когда вышел срок моего пребывания в Дубултах, и надо было уже возвращаться в Москву, такой промежуток был, наконец, найден. Полагаю, что Валентин Саввич к тому дню поставил, наконец, последнюю точку в «Крейсерах». Антонина Ильинична назначила время за два часа до отхода московского поезда, поэтому я прибыл на встречу вместе с женой Мариной и со всеми нашими чемоданами. Наверное, так к Пикулю еще никто не приходил. Тем не менее, мы были приняты и к тому же радушно. Хозяин дома предстал в домашнем одеянии - в шелковых зеленых шароварах и тельняшке. Он же провел небольшую экскурсию по дому, стены которого были составлены из книг. В книжных глубинах, пред золочеными корешками энциклопедий и старинных фолиантов дрейфовали парусники и подлодки, среди них углядел и лодочку родного 641 проекта.
      К стойкам стеллажей были прикреплены старинные флотские погоны, эполеты, аксельбанты… Бескозырка с надписью «Грозный», эсминца на котором служил в годы войны старший матрос Пикуль. Часы в сердцевине штурвала…
      В спальне висел портрет приемного сына Виктора, погибшего в море при странных обстоятельствах, весьма похожих на заказное убийство.
      Все простенки, свободные места на стене увешаны портретами исторических деятелей, в прихожей - фото Григория Распутина.
      - А это эполет Фредерикса, министра императорского двора - с тройным вензелем.
      Пришли в святая святых - кабинет. Стол, сколоченный из простой сосновой доски, отшлифованный локтями, в чернильных пятнах, словно школьная парта. Три «ундервуда». Стопка новеньких нераспечатанных машинописных лент. Букет из карандашей и фломастеров.
      В прозрачном футляре из оргстекла - кортик. Подарок командующего Балтийским флотом. В гостях у Валентина Савича не раз бывал адмирал Иван Константинович Капитанец.
      Когда суматоха, вызванная нашим вторжением, улеглась, началось чаепитие и долгожданная беседа. Говорили о героях романа «Три возраста Окини-сан». Нашлись общие «знакомые» по далеким временам. Я рассказал, что собираю материалы о судьбе лейтенанта Михаила Домерщикова, и Валентин Савич тут же пустил в дело свою великолепную картотеку, смонтированную из множества каталожных ящичков. Через минуту он выдал мне краткую справку о моем герое.
      Много позже я попытался создать у себя дома нечто подобное. Я заводил и карточки, и амбарные книги, алфавитные указатели, однако так до конца и не удалось довести эту суперкропотливую работу до конца. А ведь Пикуль собрал еще и уникальную иконотеку своих героев - галерею русского исторического портрета. Уже одно это - отдельный исследовательский подвиг.
      Нас с Мариной принимали в библиотеке, пили чай с тортом, поглядывая на часы: не опоздать бы на поезд. Говорили обо всем, перескакивая с одной темы на другую. Разумеется, речь зашла и о Колчаке.
      - А почему бы вам, не написать роман о Колчаке?
      - Нет, о Колчаке писать не буду. Если напишу то, что о нем думаю - никто не издаст. А писать то, что пишут все - белогвардеец, ставленник интервентов, враг рабочих и крестьян - увольте.
      Но именно Пикуль первым в советской литературе - подцензурной и подконтрольной - сумел сказать добрые слова о Колчаке. Сделал он это с неизбежными для ревнителей партийного историзма оговорками, но все же сумел сказать - причем не только между строк, но и открытым текстом то, что о Колчаке до Пикуля в советской литературе никогда не говорили. Откроем «Моонзунд». Всего лишь несколько строк, но в каждой - плохо скрытая гордость за опального адмирала: «Поезд летел через великую страну в солнечный Севастополь.
      Колчаку было тогда 43 года - не только в России, но даже за рубежом не было такого молодого командующего флотом!
      …Он не был похож на других адмиралов… Вице-адмирал стал доступен матросам, он беседовал с ними запросто. На Николаевском судостроительном заводе комфлот стал кумиром рабочих, когда выточил на станке сложную деталь…»
      Поразительно, но это было написано еще в 1970 году! Это был максимум возможного.
      Ведь даже в 1985 году - на заре горбачевской «гласности и плюрализма» - честный роман об адмирале Колчаке не выпустило бы ни одно советское издательство. А писать «в стол» в ожидании лучших времен Пикуль никогда не писал, поскольку это было противно его натуре.
      И для друга Колчака, заклеймленном советскими историками как «царский сатрап», командующего Балтийским флотом, героя Порт-Артуре, организатора эффективнейшей морской разведки на Балтийском театре вице-адмирала Адриана Непенина Пикуль тоже нашел теплые тона и краски.
      Коротко стриженный, так стригутся в «автономках», с мешочками под глазами от ночных бдений, он был скор в движениях, цепкий взгляд, говорил отрывисто и командно, избегал лишних слов, все было по делу и по сути. Слушать его было очень интересно - россыпь фактов, поразительных сведений…
      Уже в поезде стало ясно, что в сумбуре нашей встречи я о стольком не спросил, столького не сказал. Утешался лишь тем, что это не последняя встреча, что есть еще время и написать, и позвонить и встретиться еще раз. Увы, эта надежда почти не оправдалась.
 

* * *

 
      Валентин Пикуль… Впервые я увидел это имя на обложке, когда служил на флоте, более того, когда мы были в море. Кто-то из офицеров взял с собой новенький только что вышедший в «Советском писателе» томик «Моонзунда». Роман заворожил с первой же строки: «Перелистай журналы тех лет - и ничего страшного, опасного для родины не обнаружишь. Казалось, этот мир нерушим…» Эта воистину вещая строка применима она не только к 1914 или 1917 году…
      До той поры для меня существовал только один - маринист: Леонид Соболев с его «Капитальным ремонтом». И вдруг кто-то еще решил вторгнуться в мир и время моих любимых героев - гардемарина Юрия и лейтенанта Николая Ливитиных. Я очень ревниво вчитывался в «Моонзунд» и вскоре понял, что читаю как бы продолжение того, недописанного Соболевым романа. Да, герои были другие, но был все тот же российский флот, то же время, тот же дух отваги и офицерской чести. Интересно, как бы Соболев отнесся к пикулевскому «Моонзунду»? Но его уже не было в живых. Жили его герои, которые волею литературной судьбы сомкнули ряды с героями «Моонзунда».
      За новым романом Пикуля «Крейсера» я уже охотился изо всех сил, и хотя новинка в библиотеках не залеживалась, все же изловчился получить журнал «на вечерок» и прочитал залпом. И опять ошеломительные открытия. Оказывается, офицеры дореволюционного флота были вовсе не такие, какими они выступали со страниц Новикова-Прибоя, Бориса Лавренева, Всеволода Вишневского и прочих советских классиков-маринистов. Чтобы это понять, довольно было лишь одного батального эпизода, блестяще выписанного Пикулем в «Крейсерах» - неравный бой крейсера «Рюрик» с японскими кораблями.
      После гибели командира офицеры «Рюрика» по старшинству сменяли друг друга в боевой рубке. Они поднимались туда, как на эшафот, залитый кровью своих предшественников. Капитану 1 ранга Трусову оторвало голову, и она перекатывалась в такт качке по скользкой палубе рубки; старший офицер кавторанг Хлодовский лежал в лазарете с перебитыми голенями. Заступивший на его место старший минный офицер лейтенант Зенилов простоял в боевой рубке недолго: сначала был ранен осколком в голову, а затем разорван снарядом, влетевшим под броневой колпак… Настал черед лейтенанта Иванова-Тринадцатого. Оставив свою батарею левого борта, он поднялся в боевую рубку - броневой череп корабля. Мрачное зрелище открылось ему: исковерканные приборы, изуродованные трупы… Не действовал ни один компас. Откроем страницы романа:
      «Во внутренних отсеках воды было на полметра, но вода быстро становилась горячей как кипяток. Все лампы давно разбились. Люди блуждали в этом парящем кипятке, в железном мраке они спотыкались о трупы своих товарищей.
      Но с кормы «Рюрика» еще палила одинокая пушка!
      Здесь… два или три комендора стреляли, хотя подавать снаряды было уже некому. Возле пушечного прицела возился какой-то человек, из оскаленных зубов которого торчал мундштук офицерского свистка. Он обернулся, и священник с трудом узнал в нем юного мичмана. Панафидин протянул к нему руки, с которых свисала обгорелая кожа, и прохрипел только одно слово:
      - Подавай…
      Из элеваторной сумки священник вынул снаряд:
      - Хоть и не мое это дело - людей убивать, но… Господь простит мое прегрешение! - И он засунул снаряд в пушку…
      На поддержку «Нанивы» и «Такачихо» подходили легкие крейсера адмирала Уриу: «Ниитака», «Цусима» и «Чихайя», потом с севера, закончив погоню, вернулись к «Рюрику» броненосные силы Камимуры, в отдалении зловеще подымливали миноносцы…
      Вахтенная служба японцев точно отметила для истории время, когда «Рюрик» сделал последний выстрел: было 09.53.
      К этому времени из офицеров «Рюрика» остались невредимы: мичман барон Кесарь Шиллинг, прапорщик запаса Рожден Арошидзе, младшие механики Альфонс Гейне и Юрий Маркович, чудом уцелел и старый шкипер Анисимов. Лейтенант Иванов 13-й устроил средь офицеров, здоровых и раненых, краткое совещание:
      - Взорваться уже не можем. Штурман Салов клянется, что бикфордов шнур был в рубке, но там все разнесло. Был запас шнура в румпельном отсеке, но там вода… Значит,- сказал лейтенант,- будем топиться через кингстоны.
      - Сработают ли еще?-заметил старший механик Иван Иванович Иванов, тяжко раненный.- Тут так трясло, как на худой телеге. К тому же, господа, ржавчина… сколько лет!
      «Никита Пустосвят» сразу выступил вперед:
      - Я здоров как слон, меня даже не оцарапало. Сила есть, проверну штурвалы со ржавчиной. Доверьте эту честь мне!
      - Благословляю, барон,- согласился Иванов 13-й.
      Шиллинг спустился в низы, забрав с собой Гейне с Марковичем, чтобы помогли ему в темноте разобраться средь клапанов затопления. «Рюрик» не сразу, но заметно вздрогнул.
      - Пошла вода… господи! - зарыдал Иванов-механик.
      - Птиц выпустили?-спросил Иванов 13-й.
      - Да,- ответил ему Панафидин…
      Камимура выжидал капитуляции «Рюрика». Заметив, что русские не сдаются и топят крейсер через кингстоны, он впал в ярость, велев продолжать огонь. Очевидец писал: «Это были последние выстрелы, которые добивали тех, кто выдержал и уцелел в самые тяжкие минуты боя, а теперь смерть поглощала их буквально в считанные минуты до конца его».
 

* * *

 
      Стремительное, как сам морской бой, письмо Пикуля увлекает и завораживает. Поражает лаконизм и образная точность его языка. В одной фразе Пикуль мог выразить то, на что у других уходят страницы. В романе «У последней черты» одним штрихом дана кровавая поступь первой мировой войны: «И в воронках от тяжелых снарядов били ключи». Тут все - и афоризм, и притча. Из следов смерти бьют ключи жизни. Кровь людская не водица…
      Партийные идеологи разрубили историю России на две части: до 1917 года и после, на ту, что была всего лишь «подготовительным периодом» для торжества идей большевизма и ту, когда это «торжество» стало претворяться в лучезарную новь.
      Валентин Пикуль соединил оборванные нити, соединявшие прошлое русского флота с настоящим советского. Так фронтовые связисты на исходе сил зажимали в зубах перебитые провода, чтобы шел ток, чтобы не прерывалась связь.
      И ток пошел. Это ощутили все моряки. Валентин Пикуль ударил не в колокол даже - в корабельную рынду. Разбудил интерес к запретной раз и навсегда отцензурированной истории дорреволюционного флота, а заодно и к истории России.
      Особый писательский подвиг Пикуля это возвращение к жизни забытых имен, славных имен тех, кто созидал славу России, ее самоотверженных и, увы, безвестных сынов. Его летопись «Из старой шкатулки: исторические миниатюры» стоит многих академических трудов по истории отечества.
      Пикуля любили и ненавидели. Ненавидели те, кто скрестил своего Пегаса с золотым тельцом, те, для кого слово «патриот» стало бранной кличкой. А, ненавидя, боялись… Я помню журнальные гранки романа «У последней черты», исчерканные красным карандашом цензора. Выбрасывались не отдельные строки, а целые абзацы и даже страницы. В этих кривых, неровных красных линиях сквозила дрожь страха. Даже название переделали вопреки воли автора - «У последней черты» так и хочется добавить «У последней цензорской черты» или «За последней чертой цензора»… Увы, то были вовсе не последние купюры в творчестве Пикуля.
 

* * *

 
      Как две драгоценные реликвии храню два пикулевских автографа. Один подписан мне на титуле книги «Крейсера», помеченный вместо даты как «ХХ век. Riga». Другой - адресован Виктору Конецкому на обороте фотопортрета Анны Тимиревой. Точный текст: «Анна Васильевна, дочь директора московской консерватории В.И. Сафонова, жена командира крейсера «Баян» на Балтике - Тимирева. Самоарестовалась с адмиралом А.В. Колчаком (смотри стенограммы его допроса), во 2-ом браке за инженером Книппером, братом актрисы Книппер-Чеховой, умерла под Москвой недавно, была подругой Анны Ахматовой.
      Вите Конецкому - от Вали Пикуля. Riga.
      За траву с поля Аустерлица!»
      Однажды Конецкий подарил своему однокашнику по военно-морскому училищу и коллеге по перу пучок травы, сорванный на месте знаменитого аустерлицкого сражения, и получил в подарок редкостный по тем советским временам портрет Тимиревой. А в 1999 году Виктор Конецкий, зная, что я пишу роман об адмирале Колчаке, передарил мне это фото, которое украсило обложку моей книги «Море любви». Судеб морских таинственная вязь…
 

* * *

 
      Флот всегда ценил писательское слово. И в знак особой признательности называл в честь своих маринистов боевые корабли. Так бороздили морские воды тральщики «Леонид Соболев» и «Всеволод Вишневский», водолазное судно «Анатолий Елкин»… А в былые годы воевал на Днепре монитор «Пушкин». Теперь несет свою вахту на Каспии тральщик «Валентин Пикуль». И в этом - высшее признание моряков заслуг писателя Пикуля.
      Флот принял морские романы Пикуля как долгожданный живительный элексир. «Моонзунд» и «Крейсера», «Три возраста Окини-сан», «Реквием по каравану PQ-17» стояли на полках в офицерских каютах вместе с Корабельным уставом и специальной литературой. Валентин Пикуль, облаченный в бушлаты книжных обложек, ходил и ходит на боевые службы в Атлантику и Средиземное море, в Тихий и Индийский океаны, в подледные глубины Арктики…
 

БАЛТИЙСКИЙ ЭСКОРТ

      Грань между военной и гражданской жизнью - ощутимо остра и чаще всего ощутима болезненно. Трудно после «гражданки» врасти в военную службу, но еще труднее вернуться в гражданскую жизнь после многих лет армейского или флотского бытия. По себе знаю - сдал дела и обязанности, личный номер и кортик, получил вместо удостоверения личности паспорт, оглянулся вокруг - ни начальников, ни подчиненных, ни обязанностей, ни расчетный книжки, ни патрулей, ни отпускных билетов, ни военных санаториев - теперь все заново, такое ощущение, будто спрыгнул с поезда посреди голой степи. Твой вагон укатил, унося не Бог весть какое просторное, но уютное купе с налаженным накатанным бытом, с мягкой постелью, с проводником, который приносит тебе чай… И вот теперь надо идти невесть куда и добывать хлеб насущный не привычной службой, а неведомой работой. На душе тревожно и смутно, настроение на нуле…
      Все это в полной мере и даже того горше испытал и бывший командир подводной лодки Северного флота капитан 2 ранга Андрей Бабуров, когда в начале 90-х годов ушел в запас.
      - Решение уйти с флота далось очень нелегко. - Признается Андрей Геннадьевич. - Ведь я надел морскую форму в 15 лет - еще нахимовцем - и жизни на «гражданке» вообще не представлял. Но и принимать вторую присягу считал для себя невозможным. Получать второе высшее, «гражданское» образование пришлось на платной основе. Решил из минеров переквалифицироваться в юристы. Но за первый семестр надо было уплатить 500 долларов. Стою у валютного обменника, держу в руках зеленые купюры, пересчитываю Ровно 505 баксов… И тут меня сбивает с ног шальная ватага пацанов, которые, дурачась, гнались друг за другом. А когда поднялся да выбитые из рук зеленые бумажки, то вместо четырех сотенных купюр обнаружил четыре по одному доллару. Я успел заприметить одного из кидал, заметил, что парень юркнул в кафе и подсел к столику, где ели свой шашлык кавказцы. Ну, вытащил я его из-за стола, заломил руку: «Если ты, говорю, не заберешь у своих дружков мои деньги, разговор продолжим у прокурора!» Тут кавказцы за него вступились: «Слушай, зачем шумишь? Садись с нами, ешь шашлык!» Потом к ним по дружески подсели милиционеры с автоматами, и я понял, что все это одна лавочка, жулики орудуют под надежной крышей, и никогда мне своих денег не дождаться… Плюнул и не пошел на юридический. Так я и не стал юристом.
 

* * *

 
      Начинать всегда трудно. Но особенно без паспорта - ведь Бабуров родился в Белоруссии, и чиновная братия повелела ему быть гражданином другого государства. Однако он сумел выбить - по другому и не скажешь - российский паспорт.
      Начинать всегда трудно, но особенно с пустого кармана, и особенно в России в «эпоху первоначального накопления капитала», когда идет война всех против всех без правил и законов. Открыть в таких условиях честную фирму, которая держит свое слово и несет ответственность за свои дела - почти невозможно. Но Андрей Бабуров, воспитанник 4-й эскадры подводных лодок, сумел это сделать.
      Бог не без милости, моряк не без удачи. Помог случай.
      Офис «Балтийского эскорта» размещался тогда в комнатушке, которую Бабуров снимал в коммунальной квартире - 9,8 квадратных метра. И тут наметился очень выгодный заказ на перевозку груза с одной иностранной фирмой. Но подрядчик колебался, у него были и другие предложения.
      - Обычно исход такого «тендера» решается за хорошо накрытым столом в хорошем ресторане. - Рассказывает Андрей. - Но у меня, как назло не было «лишних» наличных, поэтому накрывал «поляну» дома. А в холодильнике по закону подлости - пустота, кроме водки, никаких чудес. И вдруг меня осенило - на балконе - 13 ящиков с дальневосточной икрой, которую просил реализовать в Питере мой старый приятель. Эх, была не была! Икра пошла в ход и оказалась весьма кстати. Наш иностранный гость был в восторге - вот она настоящая русская жизнь: икра и водка. Бутерброды мазали ему от души да еще и с собой дали десять банок в качестве «визитных карточек» «Балтийского эскорта». Выбор был сделан в нашу пользу - если фирма так круто мечет икру, ей доверять можно. Кстати за столом в тот вечер сидели представители и других инофирм в том числе и одна российская авиастроительная. И все они тоже изъявили быть нашими клиентами.
      Да, «Балтийскому эскорту» доверять можно и ему доверяют самые ходовые, самые ценные грузы.
      Еще в советские времена на шоссе Ленинград-Москва произошло одно знаменательное ЧП: тяжелый автофургон вез в столицу тираж только что отпечатанной остродефицитной книги Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Фургон был остановлен ночью неизвестными лицами в черных масках, быстро разгружен и отправлен восвояси.
      Не было в те времена «Балтийского эскорта». У Бабурова такой номер не прошел бы. Бабуров знает толк и в хорошей охране, и толковой таможенной обработке груза и…в хорошей книге.
      «Эскорт» - понятие военно-морское. Бывает почетный эскорт, а бывает и боевой, когда крупный корабль идет в эскорте, то есть в охранении эсминцев или фрегатов.
      Андрей Бабуров - государственник в высшем смысле этого слова и подход к делу, пусть и частному по форме собственности, тоже государственный.
      - Продекларированное Россией вступление во Всемирную Торговую Организацию (ВТО) ставит перед страной в целом и перед транспортной отраслью в частности ряд задач. - Утверждает Бабуров. - Одна из главных - это продвижение товаров отечественных производителей на зарубежный рынок по конкурентно способным ценам. Производители, предлагающие свои товары непосредственно с завода, значительно проигрывают тем, которые способны продать свой товар на территории покупателя, ведь транспортная составляющая в цене товара составляет от 5 до 50% его стоимости. Международные экспедиторы, являясь «дирижерами транспортного процесса», обеспечивая всю сложнейшую цепочку доставки груза, являются ключевым звеном в продвижении товара на зарубежные рынки. Ведь только с их помощью государство может обеспечивать загрузку своих портов и перевозчиков, обеспечивать функционирование транспортных коридоров проходящих через нашу страну, а не сопредельные государства, реально обеспечивать российскому товаропроизводителю выход на зарубежные рынки. К сожалению, это не всегда понимают наши политики и чиновники, ведущие переговоры о вступление в ВТО. К чему приводит это непонимание, продемонстрирую на одном примере. Когда Вьетнам присоединился к ВТО, не имея своих международных экспедиторов и перевозчиков, уже через 9 месяцев все производство страны оказалось полностью под контролем иностранных фирм, так как они диктовали куда вывозить и по каким ценам продавать.
      …Отсутствие продуманной государственной транспортно-транзитной политики, несовершенство законодательства сказываются не только на работе экспедиторов, но и в целом на всей транспортной отрасли страны. А во всём мире транспортно-транзитная политика возведена в ранг национальной политики и курируется первыми лицами государства или их уполномоченными заместителями. Что немедленно отражается на доходах государства В России же транспортную политику определяют в первую очередь 12 министерств и ведомств, с их многочисленными отделами и департаментами, лоббирующие интересы владельцев перевозочных средств. Мне видится целесообразным принятие единого закона о транспортно-транзитной политике РФ, который определит цели, задачи и приоритеты государств в развитии транспортного комплекса. Если учесть, что увеличение грузооборота Большого Морского порта Санкт-Петербург по большегрузным контейнерам только на 5% даёт дополнительные поступления в казну до 500 млн. долларов ежегодно, то мне кажется, что наше правительство должно быть заинтересовано в решении этих вопросов.
      Компания «Балтийский эскорт» по праву считается одной из наиболее серьезных транспортно-экспедиционных фирм Северо-Запада России. А ее руководитель Андрей Бабуров избран Председателем правления Ассоциации экспедиторов Санкт-Петербурга. Он активно участвует в разработке стратегии этой важнейшей хозяйственной деятельности региона.
 

* * *

 
      «Балтийский эскорт» - одна из редких фирм, где прибыль не самоцель, а средство для реализации проектов более высокого эшелона, чем транспортные. Не самая богатая фирма, не нефтяная компания, не банк, но добрых меценатских дел «эскортерами» сделано уже столько, что не хватит и этой книги, чтобы перечислить благотворительные деяния как «Балтийским эскортом» в целом, так и его командором Андреем Бабуровым, в частности.
      Никого не удивляет, что в «Балтийском эскорте» много бывших моряков-подводников. Каков поп, таков и приход. А «приход» Бабурова вполне тянет на экипаж подводной лодки. Подводники же, как известно, всегда действовали вдали от своих берегов, рассчитывая только на свои силы. У экспедиторов та же специфика. Поэтому и в офисе на улице Севастопольской все тот же флотский дух, поэтому и курс общественной деятельности компании - на возрождение российской морской славы и сохранение памяти о выдающихся моряках. Точка отсчета - прижизненный портрет адмирала С.О.Макарова, спасенный Бабуровым для россиян. От Макарова к Маринеско: «Балтийский экспорт» оказал финансовую помощь в создании фильма о подводнике №1. Затем - участие в постройке часовни Святого Николая, поставленной в память всех поколений российских подводников. Компания спонсировала проведение первого в России международного конгресса моряков-подводников.
      Татьяна Конецкая-Окулова: «Андрей Бабуров, белорусский паренек, прошедший путь от нахимовца до командира подводной лодки, полюбился Конецкому. В его глазах и в шутку и всерьез, Андрей был герой-подводник. Конецкого тянуло к людям, которые «сами себя сделали».
      …Любовь Андрея к стихам Конецкий понять мог, но как много плававший Андрей умудрялся выкраивать время на литературу - это оставалось для него загадкой. И впоследствии ему было непонятно: откуда у удачливого предпринимателя Андрея тяга к издательской деятельности, к серьезным разговорам об искусстве.
      Памятна первая встреча Конецкого с Андреем. Был вечер моряков-подводников, Виктор Викторович был на нем почетным гостем, он читал свои произведения. Собрались люди разных возрастов. У каждого был свой морской опыт и свой жизненный путь. В тот вечер, зная, что у Конецкого никогда не выходило собрания его сочинений, Андрей принял решение: «Поможем».
      Конечно, все морские люди - братья. Даже самая случайная встреча флотских людей мгновенно роднит их. Конецкий и Бабуров сразу же выяснили, что пусть с интервалом почти полсотни лет, но училище они заканчивали одно, служили на одном флоте - разумеется, самом славном - Северном, и первую морскую форму шили в одном ателье на Адмиралтейском канале… Не сходилось одно - количество гауптвахт, на которых когда-то коротал свой досуг Андрей. Их количество превышало подобный опыт Конецкого.
      Общение с Андреем было плодотворным для Виктора Викторовича. Рядом с ним появился человек молодой, самодостаточный, привыкший не просить, а действовать. Это общение принесло ему радость - он успел увидеть пять томов собрания своих сочинений, изданных Андреем Бабуровым при поддержке главкома ВМФ Владимира Ивановича Куроедова.
      После ухода Виктора Викторовича из жизни, Андрей поддержал идею создания Морского литературно-художественного фонда имени Виктора Конецкого и стал одним из его учредителей.
 

* * *

 
      Иногда кажется, что «Балтийский эскорт» - это своего рода МЧС в сфере культуры, науки, образования, которые по сути дела - зона сплошного стихийного бедствия. Вот лишь самая общая хроника добрых дел балтийских экспедиторов:
      • Шефство над гвардейской атомной подводной лодкой «Гепард».
      • Помощь фонду «Памятник жене моряка» и «Международной ассоциации общественных организаций ветеранов подводного флота и моряков-подводников»
      • Помощь некоммерческому фонду содействия флоту «Отечество» по созданию кинофильма об А.И. Маринеско и фильма «Паруса Петербурга».
      • Поддержка программы «Бизерта» и издание книги Анастасии Ширинской «Последняя стоянка» о русских моряках в Бизерте.
      • Помощь в проведении первого в России международного конгресса подводников.
      • Издание собрания сочинений Виктора Конецкого (в 8 томахХсобрания сочинений Михаила Глинки(в 4 томах), книги «История ленинградской ВМБ», книги об А.Б. Гейро, сборника стихов и компакт-дисков К.Ривеля, а также помощь в издании книги об истории 4-й эскадры подводных лодок КСФ.
      • Поддержка телевизионной программы «Морской альманах».
      • Поддержка художника В.В. Кобзева.
      • Помощь особняку графа Н.П. Румянцева.
      • Участие в закладке камня и постройке часовни Святителя Николая Чудотворца в Сестрорецке на месте испытания первой подводной лодки в память о подводниках всех поколений.
      • Финансовая помощь Нахимовскому училищу, минно-торпедному факультету училища подводного плавания, учебной лаборатории минного оружия имени А.Б. Гейро Ленинградской ВМБ, крейсеру «Аврора», Феодосийскому обществу ветеранов-подводников, различным учреждениям культуры (музеи и библиотеки), ветеранам таможенной службы, семьям погибших сотрудников МВД, подшефным больницам, школам и детским яслям.
      • Поддержка клуба юных моряков «Гепард» в городе Новочеркасске.
      • «Балтийский эскорт» в ранге «Золотой бригады» является коллективным членом клуба моряков-подводников.
      • «Балтийский эскорт» является соучредителем фонда «300 лет Кронштадту - возрождение святынь».
      • С помощью «Балтийского эскорта» были изданы книги замечательного флотского поэта Николая Гульнева, создавшего уникальный цикл публицистических, лирических и жанровых стихотворений.
      В смутные и переломные времена революций, перестроек, блокад и перетрясок тонкие структуры общества такие, как наука и искусство, разрушались и погибали в первую очередь.
      В смутные и переломные времена именно моряки прежде всего приходили на помощь деятелям науки и искусства, спасая их от физической погибели. Так было в голодные времена гражданской войны, блокадные годы. На боевых кораблях вывозили из Севастополя бесценное живописное полотно из знаменитой на весь мир Панорамы.
      Именно этим и занимается по сути дела Бабуров с сотоварищи по «Балтийскому эскорту». Остается только мечтать, о том, что и государство возьмется однажды опекать культуру, науку и искусства так, как это делают моряки из «Балтийского эскорта».
 

Примечания

1

      Припортовый район города

2

      «Оборотень» - название немецких диверсантов в конце второй- мировой- войны.

3

      Черный рынок

4

      Декоративный арочный мостик

5

      Капитан 3 ранга

6

      Труба, изолирующая какие-либо коммуникации, проложенные под водой.

7

      Начинается новая жизнь (лат.).

8

      Первичное офицерское звание в вооруженных силах Германии.

9

      Не стреляйте! У меня важное сообщение! (нем.).

10

      Ты кто? (нем.).

11

      Хорошо, иди вперед! (нем.).

12

      Иди и молчи! (нем.).

13

      Так называемое соединение «К», которым командовал вице-адмирал Гейе.

14

      «Альтхафен под Альтхафеном» (нем.).

15

      Приблизительно 54 километра в час.

16

      Wolf - волк, fram - ворон; волк и ворон в древнегерманской мифологии считались царственными и воинственными существами

17

      Тип подводного фонаря.

18

      Наша справка: подводной лодкой U -853 командовал обер-лейтенант Хельмут Фремсдорф. Серия IXC / 40. Заложена 21 августа 1942 года на верфях в Бремене. Спущена на воду 15 июня 1943 года. Первый командир - капитан-лейтенант Хельмут Зоммер. За три боевых похода потопили три судна в том числе и американский корвет «Игл» Потоплена 6 мая 1945 года в Северной Атлантике юго-восточнее Нью-Лондона американским эсминцем «Атертон» и фрегатом «Мобирли». Все 55 человек экипажа остались в отсеках.

19

      Из воспоминаний ветерана Великой Отечественной войны полковника в отставке Анатолия Ивановича Осоргина

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22