После вчерашних пьяных откровений Салли не пожелала со мной говорить. На работе она избегала меня, как чумы. И когда мы единственный раз столкнулись у лифта, послала мне убийственный взгляд и побежала к лестнице.
      Я жалела, что обидела ее, но радовалась, что отношения выяснены.
      Да, мне будет недоставать ее общества. Но похоже, эта так называемая дружба была вредна нам обеим.
      Я сидела за столом, пытаясь сосредоточиться на работе, но угрызения совести не утихали.
      Я вспоминала нашествие Маммизиллы. Как она, придя в офис в третий раз, пренебрежительно обошлась со мной. С презрением. Почти брезгливо.
      Даже мои подруги это почувствовали.
      Но не было ли в моем отношении к Салли чего-то от пренебрежения?
      Я сжала голову руками, стыдясь самой себя.
      Это я в какой-то степени сделала из нее посмешище. Верно?
      Гнусное признание, но это правда. Иногда я могу быть омерзительной.
      Я недооценила личность Салли. Ее способность выносить радость и боль.
      Мне вдруг показалось, что я ничего не понимаю ни в любви, ни в дружбе, ни в доброте. И возможно, никогда не понимала.
      Показалось, что я не понимаю никого, и меньше всего себя.
      И тут Келл – лицо у него было на редкость мрачное – созвал собрание нашего отдела.
      Чтобы сообщить кошмарную новость.
      Сотрудница проектной группы по имени Гейл Блек покончила с собой вчера вечером.
      И не оставила записки: по крайней мере таковой не нашли.
      Друзья, которых было немного, утверждали, что в последнее время не замечали ничего необычного в ее поведении.
      Родные заявили, что Гейл всегда была прекрасной дочерью, нежной и любящей.
      Коллеги, в том числе и я, вдруг сообразили, что почти ничего не знали о приятной спокойной женщине. Ее кабинет был в трех клетушках от моего.
      Все были озадачены. Растеряны. Потрясены.
      Все, молчаливые и присмиревшие, тихо потянулись из кабинета Келла.
      И весь остаток дня я не могла не думать… не размышлять… о последних минутах жизни Гейл.
      Что она испытывала?
      Грусть? Тоску одиночества? Или все чувства в ней отмерли вместе с жаждой жизни?
      А может, она на какую-то долю секунды забыла, что задумала умереть – привычка к жизни слишком сильна, – и задалась вопросом, что приготовить на ужин?
      Верила ли она в жизнь после жизни? Или просто жаждала забытья?
      А когда настал критический момент?
      Что сделала?
      Решительно ступила в неподвижный воздух или просто позволила себе упасть, высунувшись из окна достаточно далеко, чтобы сила тяжести властно притянула ее и она полетела, головой вперед…
      А потом запаниковала, попыталась спастись… руки беспомощно болтаются в воздухе, из горла рвется вопль…
      Была ли она уже мертва, когда ударилась о грязный асфальт?
      Какой жуткий способ покончить с собой, выставив напоказ свое тело!
      И что могло заставить человека выбрать такую неприкрыто унизительную смерть?
      Я представила задравшуюся до пояса, открывающую трусики узорчатую юбку Гейл, бесстыдно раскинутые ноги. Изуродованное, залитое кровью лицо… Неужели она хотела, чтобы ее увидели такой?
      Может, она дошла до того, что ей уже были безразличны соображения приличия? Может, до того ненавидела себя, что жаждала посмертного насилия? Может, настолько погрузилась в депрессию, что и не думала о том, что будет… после.
      «Но как она могла? – возражал сердитый голос в моей голове. – Самоубийство, особенно публичное, в своем роде акт агрессии, разве нет?»
      По крайней мере мне так казалось.
      Громкое, вызывающее «пошли вы все на…!», адресованное миру.
      «О’кей, вот она я, распластанная на вашем общественном тротуаре! А теперь убирайте мусор! Вы не замечали меня, пока я была жива, не слышали моих криков о помощи, а вот теперь, когда я мертва, вам уж никуда не деться! Волей-неволей придется обратить на меня внимание!»
      Постепенно до меня дошло, что можно гадать хоть сто лет, выдвигать версию за версией, но я никогда не узнаю, что заставило Гейл Блек, сорока одного года, подняться по серым бетонным ступенькам на крышу многоквартирного дома с отчетливым сознанием того, что спускаться она будет другим путем.
      Самоубийство еще и акт предельной скрытности.
      Я закрыла дверь кабинета и соскользнула по ней на пол.
      И расплакалась.

      Я рылась на полках с романами, когда снова увидела его. Незнакомца. Поклонника. Книголюба. Похожего на викинга парня, которого встретила на чтениях.
      Первым порывом было метнуться в другой проход.
      Я выхожу замуж. Я предана Уину. Поездка в Энн-Арбор все изменила.
      И это было правдой. Со времени возвращения в Бостон я ни разу не пожаловалась подругам на Уина.
      – Привет, – сказала я.
      Он растерянно вскинул голову.
      Незнакомец.
      Заметила ли я в тот раз, как он красив?
      У меня голова пошла кругом.
      И тут он улыбнулся:
      – Привет! Вот это совпадение! Ну может, не такое уж… То есть мы уже встречались в библиотеке, и вот теперь на том же месте…
      Я улыбнулась в ответ:
      – Рада вас видеть. Хорошо выглядите.
      – Спасибо. Кстати, меня зовут Эйсон.
      – Клер, – представилась я.
      Повсюду вокруг нас за светлыми деревянными столами сидели бездомные, читая газеты. Подростки просматривали компьютеризованные каталоги, дамы из литературного кружка дискутировали в поисках новых идей.
      И никому не было дела до мужчины и женщины, которые несколько скованно беседовали о чем-то среди книжных стеллажей.
      Свидание?
      Но Эйсону было явно не по себе.
      – Ну, как идет подготовка к свадьбе?
      «Свадьбы не будет. Не хотите ли прогуляться? Я приглашаю», – мелькнула шальная мысль.
      – Прекрасно.
      О, как я в этот момент ощущала тяжесть обручального кольца на пальце!
      Тяжесть якорной цепи, тянувшей меня к земле. А ведь я всего лишь хотела пуститься в свободное плавание! Хоть ненадолго…
      Вспомни Энн-Арбор, Клер! Вспомни счастливые лица родных! Вспомни – ты сама решила, что в конце концов все утрясется и встанет на свои места.
      – Кстати, – поспешно проговорила я в надежде чуть подольше задержать Эйсона. Лучше запомнить его лицо. – В тот вечер я так и не спросила, чем вы занимаетесь…
      – Преподаю в средней школе. Система государственного образования. Знаю, это кажется безумием: столько работы и грошовое жалованье. Но мне действительно нравится учить детей.
      – Мне это вовсе не кажется безумием, – возразила я. – Я тоже учительница. Преподаю в пятом классе «Йорк, Брэддок и Роже».
      – Здорово! Прекрасная школа.
      – Согласна.
      Мы помолчали. Потом Эйсон показал книгу в твердом переплете, запаянную в пластик.
      – Пожалуй, мне пора. Нашел то, что искал… я имею в виду книгу.
      Я улыбнулась, кивнула, пожала плечами.
      – Рад был снова повидаться, – пробормотал он, отступая. – И простите, что пригласил вас в тот вечер. Я не хотел…
      – Нет, – перебила я. – То есть я не обиделась.
      Это я жалею. Ужасно жалею.
      Эйсон чуть замялся.
      Наши взгляды встретились.
      А потом он ушел.

      Мне позвонил Барри Либерман. Сообщил, что собирается в Бостон по делу.
      Я согласилась поужинать с ним. Отчасти из уважения к миссис Ротштейн, отчасти пытаясь отвлечься от мыслей о Крисе.
      И если быть до конца честной, прежде всего потому, что Барри прекрасно вписывался в рамки моего представления о потенциальном муже, а я, как уже было упомянуто выше, не становлюсь моложе.
      Можете меня осуждать, но даже в кризисные моменты романа с Крисом практическая сторона моей натуры не дремала.
      Барри заехал за мной точно в назначенное время. Он был очень мил и занимателен, ровно настолько, чтобы развлечь и при этом не казаться навязчивым.
      Кроме того, он был довольно симпатичный внешне, хотя, на мой взгляд, чересчур волосат. Как тот актер, Питер Галлахер.
      Нет, прическа и брови Барри были, слава Богу, куда аккуратнее. Только вот руки заросли даже с тыльной стороны почти до ладоней, что вызвало во мне определенные подозрения насчет волос на спине.
      Но на вид он был очень аккуратным и чистеньким, хотя это меня не слишком волновало.
      Скорее всего я никогда не увижу его голым, так какая разница, даже если грудь у него еще более волосатая, чем у Остина Пауэрса?
      Мы поужинали в Дубовом зале «Фейрмонт-Копли», а потом отправились выпить в «Пуп земли»: Барри признался, что падок на все приманки для туристов.
      Еще один положительный момент. Он не был снобом и не стыдился признаться в своих слабостях. Очко в его пользу.
      И все же той самой искры я так и не дождалась.
      В отличие от Барри. Его, похоже, зацепило всерьез.
      Любуясь панорамой Бостона, он сообщил, что достал билеты на премьеру в «Метрополитен-опера», и спросил, не соглашусь ли я прилететь в Нью-Йорк в конце сентября.
      Вечер в опере! Не то чтобы я была такой уж рьяной поклонницей этого вида искусства, но это означало возможность надеть вечернее платье, людей посмотреть и себя показать.
      «Помни, Даниэлла, – строго сказала я себе. – Там будет Барри. Ты летишь в Нью-Йорк в основном чтобы встретиться с Барри».
      Я сказала ему, что сверюсь со своим ежедневником и позвоню на следующей неделе.
      Он привез меня домой и у дверей квартиры поцеловал. Очень сдержанный, ни к чему не обязывающий поцелуй. Пожелание спокойной ночи. Чисто выбритые щеки не кололись. Очевидно, у него дорогая бритва.
      После ухода Барри я переоделась в ночную сорочку и включила телевизор. Посмотрела детективное шоу, но без особого интереса.
      Потому что упорно думала о мужчинах в своей жизни.
      Папа.
      Дэвид.
      И…
      Сидя на диване и рассеянно глядя, как рыжеволосая актриса лихо решает загадку убийства в запертой комнате, я решила, что не будь так поглощена Крисом, могла бы всерьез заинтересоваться Барри.
      Несмотря на то, что он идеально вписывался в образ потенциального мужа.

      Джастин заснул, а я, загрузив посуду в машину, вернулась в гостиную, к Рику.
      – История с Гейл действительно меня волнует, – признала я, плюхнувшись рядом с ним на диван. Пружины громко застонали, и я лениво спросила себя: долго ли еще протянет эта рухлядь?
      Рик, который смотрел по «Дискавери» фильм о дикой природе, тут же выключил звук.
      – Самоубийство Гейл еще не скоро забудут. Оно останется со всеми. Пусть и не навсегда, – мягко отозвался он.
      – Наверное, ты прав. Но я даже не знала ее! То есть знала о ее существовании, но, честно говоря, мы ни разу толком не поговорили. И я постоянно думаю о случившемся. Мне плохо, Рик. Я почти физически больна.
      – Может, тебе стоит посоветоваться с психологом? Раз у тебя такой стресс, нужна моральная поддержка.
      – Нет-нет. Все постепенно пройдет, я уверена. Может, лучше купить книгу или что-то в этом роде? Какие-нибудь учебники? Завтра же в обеденный перерыв схожу в «Барнс энд Ноубл». Мне просто необходимо немного лучше понять мотивы самоубийств.
      На лице Рика появилось странное выражение. Он открыл рот, словно пытаясь что-то сказать, но лишь плотнее сжал губы.
      – Что? Ну скажи, – умоляла я. – Ты должен мне сказать.
      Рик вздохнул.
      – Я не стараюсь ничего от тебя скрыть, Джинси. Просто не хочется тебя обременять своими бедами.
      – Послушай, – заметила я, борясь с жутким чувством обреченности, – выкладывай, раз уж начал. Я ведь все равно не отступлюсь!
      Рик снова вздохнул.
      – Понимаешь, одно время Энни думала о самоубийстве. Она впала в депрессию и чувствовала себя ужасно, тем более что последний прогноз был неутешительным. Она так устала от всего…
      Вот это была бомба. Настоящая. И я сама напросилась.
      – Мне так жаль, – выдохнула я. Мне было очень жаль. Но сможет ли он продолжать?
      Он продолжал:
      – Знаешь, последние месяцы ее беременности были омрачены раком. Представить невозможно, через что ей пришлось пройти, хотя я все время был рядом. А потом родился Джастин, и она даже не могла быть с ним. Взять на руки. Поднести к груди. Во всяком случае, она чувствовала, что не нужна своему ребенку. Что забросила его, хотя сын был совершенно здоров. И счастлив тоже, что удивляло нас обоих. Мы так опасались, что он впитает нашу скорбь и станет несчастным.
      – Джастин удивительный малыш. Единственный из детей, кто меня любит. По-моему, у него есть природная защита или что-то в этом роде от всякого негатива окружающих.
      Рик выдавил улыбку. Но я видела, что он думает не обо мне и не о Джастине. Об Энни.
      – Я вообще не понимал, как с ней говорить, – признался он. – Не мог же я просить ее прислушаться к очередному доктору, который в очередной раз сообщал, что надежды нет. Для чего? Чтобы еще несколько недель видеть ее осунувшееся лицо? Не мог я быть таким эгоистом! Или чтобы Джастин мог побыть с матерью, лицо которой он через год даже не вспомнит!
      Я хотела и не хотела знать, просила ли Энни Рика помочь ей умереть.
      – Должно быть, вам худо пришлось, – пробормотала я.
      – Это были ужасные времена, Джинси. Страшнее не бывает.
      Могу я спросить? Должна ли?
      – Что было дальше, Рик?
      – Сам не знаю, что произошло, но Энни решила жить дальше. Что-то изменилось, и с того момента она словно успокоилась. До самого конца, который оказался совсем близок. Слишком скоро и слишком долго…
      Он схватил мою руку и подался вперед.
      – Джинси, я не хотел, чтобы она умерла! – страстно воскликнул он. – Но и не желал ей такой жизни. Только не такой! Ты понимаешь, о чем я?
      – Да, – тихо ответила я. – Думаю, что понимаю.

      Этой ночью я осталась у него, и мы спали, обняв друг друга, что было не в наших привычках.
      Наутро я проснулась раньше Рика и сварила кофе. Потом разбудила Джастина и собрала его в дневной лагерь. Когда в половине восьмого за ним приехал автобус, я помогла малышу подняться по ступенькам и вернулась в квартиру.
      Рик уже успел принять душ и пил кофе. Он выглядел посвежевшим. А я себя чувствовала не очень. Мне всю ночь снились кошмары: убийство, погони, драки, потеря работы, смерть родителей, уход Рика.
      Выйдя из ванной, я пошла к нему в гостиную с третьей чашкой кофе.
      – Я тут подумал, – внезапно начал он.
      О Господи! Только не это. Желание остановиться и подумать редко бывает хорошим признаком. И слышать такое от кого бы то ни было мне не хотелось.
      Я была в этом уверена, потому что за последние десять лет не раз говорила мужчинам «я тут подумала».
      – И… – почти простонала я.
      – Подумал о нас… Насчет того, как бы нам съехаться. Посмотреть, что из этого выйдет.
      Знаете это старое выражение «сбить с ног перышком»? То есть ошарашить? Еще одно из любимых изречений моего папочки.
      Будь у Рика перышко, я бы уже валялась на полу.
      – Предлагаешь, – осторожно уточнила я, – переехать к тебе?
      – Да. Места здесь полно, а вещей у тебя раз-два и обчелся, так что переехать труда не составит. Можно нанять фургон и покончить со всем за несколько часов.
      Я поднялась так стремительно, что едва не расплескала кофейную гущу. Поставила грязную чашку на полку, наполовину забитую книгами, и повернулась к Рику:
      – Иисусе, Рик, дело не в этом. Твоя квартира – дворец по сравнению с моей. Просто… ну, я не ожидала. И не знаю, что сказать. Погоди, сообразила. С чего это ты вдруг?
      Рик лукаво улыбнулся:
      – С того, что я тебя люблю. Может, разговор следовало начать с подтверждения этого факта.
      Я воздела руки к небу и позволила им безвольно упасть.
      – Но ведь и я тебя люблю! Мы знаем, что любим друг друга.
      Он проницательно глянул на меня:
      – Похоже, тебя это злит?
      – Нет! – воскликнула я, бросаясь на диван рядом с ним. – Просто я никак не ожидала влюбиться. Сейчас, в этом году. Этим летом. Но влюбилась, и это здорово! Если только ты мне не изменишь и тогда, считай, вляпался в беду! Потому что в таком случае я тебя вышибу пинком под зад!
      – Стал бы я предлагать съехаться, если бы подумывал тебе изменить?
      – Полагаю, нет, – признала я. – Но, Рик, это такой решительный шаг! Мы знаем друг друга всего несколько месяцев.
      – Верно, но зачем ждать? Жизнь коротка, Джинси. И когда на твоем пути встретится что-то хорошее, не стоит это упускать.
      Этому человеку наверняка понравился бы мой папаша. Особенно по части словесных штампов.
      – У меня еще ни с кем не было серьезных отношений, сам знаешь, – пробурчала я.
      – Знаю, – задумчиво кивнул Рик. – Ты говорила это мне уже раз десять. Но пока что у нас все в порядке, верно ведь?
      – И какого ты мнения о моей способности поддерживать отношения? – полушутя спросила я.
      – А вот это совершенно не важно. Главное, что думаешь ты. Чувствуешь ли ты себя свободно? Тебе не кажется, что попала в западню?
      – Нисколько. И кажется, я еще ничего не напортачила. Пока.
      – Что же, может, еще и обойдется.
      – Хм-м…
      Все мысли мгновенно вылетели у меня из головы. Я вдруг крайне заинтересовалась своими коленями.
      – У тебя кто-то есть? – резко спросил Рик, и я сообразила, что подобные мысли неминуемо должны были прийти ему в голову.
      Я быстро подняла голову.
      Выражение его лица было невыносимо трогательным. И я неожиданно вспомнила фото на тумбочке Джастина. Портрет Рика, сделанный, когда ему было года три. Маленький комбинезончик. Маленькая бейсболка. Маленькие кроссовки. Вспомнила и осознала: если ты влюблена в парня, как бы ты на него ни сердилась, детское фото напомнит о том, что тебе в нем нравится. Что он в действительности значит для тебя. И твое сердце наполнится нежностью. Даже если парень пукнул за столом или измазал машинным маслом лучшие полотенца, ты его простишь. А Рик не сделал ничего плохого, разве что швырнул огромный гаечный ключ в наш общий механизм.
      – Нет, – призналась я. – Никого, кроме тебя. И, глубоко вздохнув, решилась. – Хочешь честно? Когда-то, в самом начале, я надеялась, что будет. Но когда в мою жизнь вошел ты, там просто не осталось места для кого-то еще. Вообще не осталось. Это прекрасно, но поначалу сильно меня испугало. Ну, ты понимаешь.
      Рик с облегчением улыбнулся:
      – Понимаю. И чувствую то же самое. Любовь штука пугающая, даже для людей вроде меня, которые уже были женаты. Может, именно для таких, как я, которые так жестоко лишились любви. Хотя не знаю… Вряд ли моя ситуация сложнее, чем у кого-то из окружающих.
      Тут я опять не выдержала. Но мне нужно было это знать!
      – Ведь Энни была на самом деле верна тебе? – осторожно спросила я. – Конечно, она умерла молодой, и Джастин так и не узнал маму. Но она никогда тебе не изменяла? Не предавала?
      – Нет. Никогда, – выразительно заверил Рик. – Нам было хорошо. Может, поэтому я и смог полюбить снова. У меня хороший опыт семейной жизни. И он дал мне надежду.
      Поговорка «Обжегшись на молоке, дуешь на воду» здесь явно не годилась.
      Но можно ли меня назвать такой же стойкой и храброй, как Рик? Что, если… Иисусе, как выразить это словами?
      – Рик, я не могу отделаться от мысли, что ты станешь постоянно сравнивать меня с Энни. Сравнивать то, что между нами, с тем, что было у вас. И я не смогу…
      – Старайся не думать о таких вещах, Джинси. Я хочу жить не прошлым, а настоящим. И будущим. Вместе с тобой. Пожалуйста, поверь мне.
      Я очень хотела ему верить.
      Но почему-то снова всполошилась и вскочила с дивана.
      – О Господи, а Джастин? Как он отнесется ко всему этому?
      Рик вздохнул и уже знакомым жестом взъерошил волосы.
      – Джастин тебя любит, Джинси. Очень. Конечно, нам всем нужно притереться друг к другу, прежде чем стать семьей, но я уверен, что мы сможем это сделать.
      Мать твою! Семья! Означает ли это…
      – Минуту, – встрепенулась я, – похоже, до меня все доходит с опозданием. Считаешь, если я перееду к тебе, это будет чем-то вроде испытательного срока?
      Если Даниэлла попытается заставить меня надеть белое…
      Рик кивнул:
      – Да. Я надеюсь на долгие годы вместе. На брак. Иначе я не стал бы тебя просить. Это было бы несправедливо по отношению к тебе. Или к Джастину. Да и ко мне тоже.
      Он прав. Это было бы несправедливо.
      – Рик, я должна подумать. Хорошо? Для меня все это непросто. – Я посмотрела на часы. – Слушай, мы же на работу опоздаем! Может, сегодня мне лучше поехать домой? Попытаюсь… попытаюсь все обдумать.
      Рик хотел что-то сказать, но передумал. Наверное, что-нибудь вроде: «Не убегай вот так, ладно? Давай обдумаем вместе».
      Но вместо этого молча встал с дивана. Диван облегченно взвизгнул.
      – Конечно, – кивнул Рик. – Если понадобится помощь, только дай мне знать. Обещаешь?
      Я взяла его за руку.
      – Обещаю.

      Этим вечером телефон разразился звоном ровно в девять.
      Это был отец.
      – Кто умер? – ляпнула я.
      – Что?!
      – Кто-нибудь, наверное, умер. Ты так просто никогда не звонишь. О Боже, мама здорова?
      Пусть я не слишком-то люблю мать, но и не желаю ей смерти. Пока еще.
      Отец тяжело вздохнул.
      – Вирджиния, ты заразилась пессимизмом от своей тетушки Бесси. Эта женщина только и может говорить, что о смерти, умирающих и…
      – Бедности, болезнях и грехах… Па! Объясни, зачем ты звонишь?!
      Па неловко откашлялся.
      – Ну… это вопрос деликатный, Вирджиния. Ты знаешь, я никогда не вмешивался в твою… э… твою личную жизнь…
      Ах вот оно что!
      – Томми все выложил про Рика? – спросила я, пощадив сгоравшего от смущения отца.
      – Ну же, Вирджиния, твой брат любит тебя, хотя не всегда способен это выказать…
      – Па, – перебила я, – что наговорил тебе Томми?
      Не стану пересказывать подробности. Вкратце: я встречаюсь с каким-то «гнусным старикашкой».
      – Ты всегда была разумной девочкой, Вирджиния, – продолжал па, обрывая мой вопль ужаса. – И давно уже стала самостоятельной. Может, отцовские советы тебе кажутся излишними, но ничего не поделаешь, все родители стараются уберечь своих детей от неприятностей. Будь осторожнее. Мужчины по большей части не такие, какими кажутся на первый взгляд. Ты можешь увлечься человеком, и он покажется тебе лучшим на свете, но, повторяю, будь осторожнее. Надеюсь, он не берет у тебя денег?
      Бедный па.
      Бедная я…
      Абсолютное взаимонепонимание. Полное отсутствие контакта.
      Я, как могла спокойно и твердо, рассказала отцу правду о Рике.
      Что ему только тридцать пять. Что он уважаемый человек, настоящий профессионал своего дела и хороший отец. Па не слишком обрадовался, узнав, что Рик вдовец, но был счастлив услышать, что он не разведен.
      И что ни цента не взял у меня.
      Можно подумать, было что брать!
      Я не сказала отцу, что Рик только сегодня просил меня перебраться к нему. Не все сразу. Шаг за шагом.
      Похоже, мне удалось уверить па, что я не попалась в сети коварного злодея. К тому времени как мы попрощались, его голос звучал куда менее мрачно. И не могу поверить, но он в самом деле попросил меня позвонить, если что-то понадобится. Например, отцовский совет.
      Только повесив трубку, я поняла, что, возможно, это был лучший разговор с отцом в моей жизни. Подумать только, для этого потребовалось тридцать лет!
      Позже, лежа без сна в постели, я была потрясена и смята ощущением собственной ничтожности. Каждый гнусный, эгоистичный поступок, когда-либо совершенный мной, вдруг предстал в ослепительно ярком, беспощадном свете.
      Я была паршивой подругой. Мне следовало куда серьезнее воспринимать Салли как личность. Может, я, сама того не сознавая, дала ей повод? Но если и нет, все-таки могла бы быть повнимательнее, должна была найти в себе достаточно проницательности, чтобы понять ее чувства и, возможно, не проводить с ней столько времени.
      Но умение понимать мотивы других людей никогда не было моей сильной стороной.
      И кто знает, может, я и хорошей дочерью не была. Ни во что не ставила отца, не говоря уж о том, что вообще почти о нем не думала.
      В окно дул легкий ветерок. Я натянула простыню повыше и отчего-то показалась себе маленьким ребенком, отосланным в постель без ужина за дурацкую выходку.
      «Джинси, – грустно подумала я, – тебе еще многому нужно учиться».
      Как я могла переехать к Рику и Джастину и взять на себя огромную ответственность за семью, если ничего не умею сделать как следует?

      Письмо пришло из монастыря Сестер Белой Розы Марии.
      Хорошо еще, что Уин не успел увидеть, как я вынимаю из почтового ящика толстый конверт!
      Войдя в квартиру, я распечатала ответ монахинь на мою мольбу. И хотя уже решила, что свадьба состоится, все же любопытно было прочесть мудрые слова сестер.
      Я отложила в сторону открытку с неуклюжим, плохо напечатанным кровоточащим сердцем и еще одну, с которой водянисто-голубыми глазами смотрел на меня бесцветный Иисус.
      Кошмар. Никогда не находила ничего привлекательного в подобных вещах.
      К открыткам прилагалось написанное от руки письмо от особы, именовавшей себя сестрой Ричард Мэри: синие чернила на белой бумаге. Ничего не скажешь, почерк у нее был идеальный: давно утерянное искусство каллиграфии. Никто из моих учеников не умел писать и вполовину так разборчиво! Впрочем, если призадуматься, и я тоже.
      «Вы должны обратить свои мысли к исполнению долга, – советовала сестра Ричард Мэри, – и к обещанию, данному своему жениху. Ибо это все равно что обет, данный Господу».
      Но я не знакома с Господом. Никогда не была ему представлена. Во всяком случае, как полагается.
      Я продолжала читать, все больше мрачнея.
      «Всегда думайте о нашей Блаженной Деве Марии, жене и матери, и жертвах, принесенных ею во имя любви. Всегда следуйте ее примеру, и обретете Милость Господню».
      Ее примеру. Я не так много знала о Деве Марии, кроме самых общих сведений, но этого было вполне достаточно, чтобы вспомнить: она никогда не набрасывалась на Иосифа так, как я на Уина за эти несколько месяцев.
      Бедный Уин. Он старался. Правда старался.
      И он был неплохим человеком. Конечно, имел свои недостатки и пороки. Но и я не без греха. Как и все мы.
      «Все мы не святые, Клер», – напомнила я себе.
      Откуда-то из глубины души донесся рассерженный голос матери. Она была в бешенстве.
      «Воображаешь, что найдешь кого-то лучше Уина? Так ведь? – визгливо допытывалась она. – Созданного именно для тебя такого прекрасного, что ради него стоит отказаться от всего, что уже имеешь? Выбросить на ветер все, чем ты жила эти десять лет?»
      Мать замолчала, а я задумалась над ее речами.
      Мы прожили с Уином больше десяти лет.
      И каков результат? Что я из этого вынесла? Что получила?
      И что отдала?
      Неужели долгий срок уже само по себе достижение? Разве сорок тоскливых, унылых, беспросветных лет в браке лучше сорока лет коротких связей, не освященных церковью?
      Особенно если такие связи дарят мужчине и женщине накал эмоций, неожиданные вспышки жаркой страсти и знание того рода, какого просто не бывает в долгой семейной жизни?
      «Разумеется, долговечность – достижение! – завопила мать. – Если это не так, почему я…»
      Я снова погрузилась в письмо.
      «Вспомните, – писала сестра Ричард Мэри, – Иисус Христос отдал свою жизнь. Страдал и умер, чтобы искупить наши грехи».
      «Бедняга, – подумала я, сворачивая письмо. – Зачем только трудился?»

      Мы отвели Джастина поиграть с соседским парнишкой и отправились в район высотных зданий на Конгресс-стрит.
      Я никогда не была в мебельном магазине «Век машин». Рик обещал, что мне понравится.
      Мне не понравилось.
      – Что ты думаешь об этом диване? – кивнул Рик на длинную штуку, обитую букле горохового цвета. – Не совсем то, что я хотел бы, но, пожалуй…
      Рик сел на чудовище. Неужели он дальтоник?
      – Не знаю, – пробормотала я, – по-моему, ничего.
      Это место действовало мне на нервы. Все здесь было слишком дорогое, упрощенное. И уродливое.
      – Довольно удобно, – продолжал Рик, проводя ладонью по сиденью. – Плотная ткань. Это важно, учитывая просьбы Джастина купить собаку. Может, стоит подумать о подержанном диване? Проехаться по магазинчикам на Первом шоссе? Будем реалистами: с ребенком, собакой и моим талантом все проливать эта штука прикажет долго жить уже через год…
      – Рик!
      Собственный тон испугал меня. Продавца передернуло. Покупатель поспешил отойти подальше от нас.
      – Что с тобой? – нахмурился Рик, поднимаясь с дивана. – Тебе плохо?
      Я попятилась.
      – Нет. То есть в каком-то смысле – да. Рик, я просто не понимаю, как легко ты делаешь жизненно важный выбор.