Говорят, такое случается хотя бы раз в жизни каждого американского гражданина. Почти тридцать лет мне удавалось избегать своих обязанностей перед обществом. Но наконец и меня призвали в суд.
      Исполнять обязанности присяжной.
      Я показала повестку Даниэлле и Клер, когда мы пили «Маргариту» на террасе нашего любимого бара с видом на океан.
      – Присяжная? – сморщила нос Даниэлла. – Фу! Постарайся отделаться.
      – Вряд ли я сумею, – встревожилась я – Босс наверняка меня отпустит. Он знает, что я успею переделать всю работу.
      – Прекрасно. В таком случае иди, а если тебя вызовут в зал суда и судья с адвокатами станут задавать вопросы, нагло ври. Пусть решат, что ты не годишься в присяжные.
      – Я не могу врать, – прошептала я, надеясь, что поблизости нет ни одного представителя закона. – Это правительство, Даниэлла. Властям лгать нельзя. Особенно в суде. По-моему, это называется лжесвидетельством.
      – Надеюсь, тебе не придется сидеть на заседаниях? – спросила Клер тоже шепотом.
      Я пожала плечами:
      – Суд есть суд. По-моему, каждый, кто вошел в здание, уже оказался в суде.
      Даниэлла подозвала официантку, и мы заказали еще по коктейлю и блюдо жареных кальмаров.
      – Ну а я бы солгала, – провозгласила она. – Ни за что не стану сидеть в жюри. Ни за что! Наплела бы все, что угодно, лишь бы отослали с миром.
      – Ради Бога! Неужели объявила бы себя расисткой или душевнобольной? – удивилась я.
      – Именно. Плевать на то, что куча посторонних людей подумает обо мне! Послушай, все эти типы мне не начальство. И не желаю, чтобы кто-нибудь меня судил. И вообще не собираюсь сидеть с ними в одном зале.
      – Все эти типы? – переспросила Клер. – Ты это о ком?
      – Ну, так называемые простые люди. Из тех, с кем каждый день сталкиваешься на улице.
      – На улице?
      Даниэлла закатила глаза:
      – Да где угодно. Ты когда-нибудь замечала, в чем ходит на работу простой человек? Спортивные штаны. Полиэстеровый костюм. Кроссовки «Рибок» с колготками. Я не надела бы это тряпье, даже… даже чтобы вынести мусор.
      – Ты не выносишь мусор, – возразила Клер. – Платишь тому, кто это делает за тебя.
      – Вот именно, видишь?
      – Послушайте, – вмешалась я, – в чем-то я согласна с Даниэллой. Хотя бы в том, что большинство людей – полные кретины. И я это понимаю. Полностью сознаю. Но…
      Даниэлла положила мне на плечо пальчики с красным маникюром.
      – Но что? Не стесняйся, говори. Сама ведь знаешь, что я права. И тебя вовсе не тянет провести целый день в душном зале с толпой неизвестных болванов. Простые люди нам с тобой не компания, Джинси. И ничуть не стыдно это признать.
      – Но так неправильно, – не сдавалась я. – Если я солгу, чтобы не попасть в число присяжных, не значит ли это, что я… не знаю что… ну, хотя бы попираю основы демократии или что-то в этом роде? Как тебе, например, такой принцип: все мужчины созданы равными. И женщины тоже. По крайней мере предполагается, что именно так и должно быть.
      – Значит, ты считаешь, что вполне естественно иметь предубеждения против кретинов и вполне естественно называть людей кретинами…
      – Не в глаза, – поправилась я.
      Даниэлла пренебрежительно хмыкнула:
      – Все равно. Но неприлично сказать: «Эй, я не собираюсь входить в этот зал, потому что он полон кретинов, и я не желаю проводить с ними время»?
      – Да, пожалуй. Понимаю, это звучит глупо…
      – Нельзя судить о книге по обложке, – неожиданно вмешалась Клер. – Нет, я серьезно. Так нельзя. Только потому, что кто-то выглядит… ну, не знаю…
      – Глупым? – подсказала Даниэлла. – Необразованным? Неряшливым?..
      – Да как угодно. Только потому, что кто-то выглядит странно, он не обязательно может оказаться странным. Или, скажем, глупым. Каждый человек имеет свою ценность. И каждый заслуживает уважения.
      – Но не обязательно моего, – парировала Даниэлла, оглядываясь в поисках медлительной официантки. – Больше мне нечего сказать. Да где же эта девчонка?
      – Тут я на стороне Даниэллы, – признала я. – Согласна уважать всех, кто уважает меня. Но если кто-то мне хамит, предпочитаю таких игнорировать. И нет такого закона, по которому я обязана любить всех.
      – Зато есть закон, – запротестовала Клер, – по которому мы обязаны уважать право собственности и частную жизнь окружающих.
      – Да, – сдалась я, – если придется столкнуться с кем-то лицом к лицу. Но я все же постараюсь держаться как можно дальше и от кретинов, и от их собственности.
      – Джинси права, – вступилась Даниэлла. – А подобных кретинов выбирают в присяжные по сто раз на день. Мне просто не улыбается проводить с ними время.
      Наконец появилась официантка, она извинилась за собственную нерасторопность. Интересно, много ли она успела подслушать?
      Я очень надеялась, что девушка не успела услышать ничего. Я широко ей улыбнулась, словно пытаясь доказать, что я человек славный и никакой не помешанный на элитарности сноб. Но она вроде бы ничего не заметила.
      После ухода официантки Клер, которую, казалось, вот-вот хватит удар, снова принялась за свое:
      – Значит, ты откажешься выполнить долг, даже если твое пребывание в жюри присяжных поможет спасти жизнь невинного? Даже если ты вдруг окажешься единственным умным человеком в жюри? Единственным шансом для ни в чем не повинного бедняги на справедливый суд?
      Перед тем как ответить, Даниэлла отхлебнула фруктового мартини.
      – О, ради Бога! Судебная система не нуждается в крошке-малышке вроде меня.
      – Ты ужасный сноб, Даниэлла, – рассердилась Клер. – И ты, Джинси, не лучше.
      – Ты сама когда-нибудь заседала в жюри? – спросила я с деланной бравадой, но, по правде, ужасно застыдившись. Иисусе. Я только что проявила себя снобом!
      – Никогда. Меня ни разу не вызывали. Но можешь быть уверена, – если вызовут, я пойду, скажу правду, исполню свой гражданский долг.
      – Вечно ты ко всему придираешься! – воскликнула Даниэлла, отмахиваясь от невидимой мушки. – В этом и есть красота демократии! Каждому свое.
      Остаток вечера я пила в молчании.

      Не знаю, почему я потрудилась надеть костюм. Большинство людей, собравшихся в помещении для присяжных, вырядились так, словно собирались чистить улицы.
      Мужчины сидели сгорбившись, вытянув ноги, сложив руки на груди. Женщины чавкали жвачкой и подпиливали ногти. Кое-кто уже дремал. Остальные тупо уставились в пространство, прекрасно обходясь без книг и газет. Человек десять прямо напротив меня тянули холодный кофе, заедая его пончиками.
      Неужели я единственная, кто принимал эту процедуру всерьез?
      Мне вдруг захотелось заорать: «Эй, вы там! Проснуться! Сесть прямо! Выплюнуть жвачку!»
      Потом я начала молиться:
      – Господи, я знаю, прошло уже много времени с тех пор, как я говорила с тобой. Прости, мне очень жаль. Но это очень важно. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не дай, чтобы меня когда-нибудь арестовали! Поверь, я точно знаю, что буду невинна, но у меня просто не хватит духу предстать перед жюри из так называемых присяжных, которые выглядят так, как эти люди! Потому что ты сам видишь: они не способны к критическому мышлению! И ты можешь побиться об заклад, что с английским языком отношения у них весьма напряженные, невзирая на то, где они родились.
      После того как судья часа два читал лекцию насчет огромной значимости исполнения долга присяжных и просмотра фильма об элементарных основах судебной системы для тех, кто не удосужился одолеть больше пяти классов, какой-то клерк выкликнул мой номер, и я вместе с небольшой толпой была отослана в судебный зал, где собрались судья, ответчик, несколько вооруженных охранников, секретарь суда и две команды юристов: защиты и обвинения.
      Я тут же задохнулась от волнения и покрылась потом с головы до ног.
      Черт! Сейчас я сознание потеряю! Какой-нибудь помешанный на угрозе терроризма охранник посчитает это притворством и пристрелит меня еще до того, как я грохнусь на пол.
      Я устояла. И после часа мук «выборного процесса» меня поблагодарили и отпустили назад, в помещение для присяжных. Поблагодарили и отвергли! Может, потому, что мой ответ на определенный вопрос посчитали возмутительным, а меня – недостойной заседать в жюри?
      – Присяжный номер пятьдесят семь! Сумеете ли вы остаться беспристрастной и справедливой по отношению к ответчику, который обвиняется в изнасиловании трехлетней девочки? – Или что-то в этом роде.
      – Нет, – честно сказала я. – Вряд ли я смогу удержаться, чтобы не плюнуть в обвиняемого, когда тот войдет в зал суда.
      Да, если хорошенько подумать, именно из-за этого ответа меня и вышвырнули.
      Так или иначе, я тихо радовалась, что долг присяжного в Бостоне ограничен «одним днем или одним процессом». Я исполнила этот самый долг, хотя меня не выбрали и отпустили с миром. Зато теперь я была свободна как птица.
      Я поспешно покинула здание суда и оказалась на улице.
      Город ощущался как некий уродливый, грязный, жаркий, душный и липкий организм.
      Я была ужасно рада, что не прошла отбор. Не знаю, как пережила бы эту эмоциональную пытку, не сломавшись или не убив ответчика – здоровенного потного типа в тяжелых пластиковых черных очках, которого осудила с первого взгляда.
      Ни один человек с внешностью этого подонка с отвисшей челюстью, развалившегося на скамье подсудимых, просто не может быть невиновным.
      Верно?
      Отсюда мой ответ.
      Странно, почему на свете столько извращенцев? Почему они такие? Родились ли дефективными или жизнь скрутила их до такой степени? Или это сочетание предрасположенности и обстоятельств? Как только психологи не сходят с ума, имея дело с моральными разложенцами и спятившими преступниками?
      И именно по этой причине я не захотела учиться на психолога. Постоянное общение с психами не может не отразиться на состоянии собственного разума.
      Я знаю одно: если кто-то дотронется до моего ребенка с гнусными намерениями…
      Я застыла как вкопанная на углу Франклин-стрит.
      Моего ребенка? То есть ребенка, который станет моим?!
      Мой сын. Моя дочь…
      Черт побери! О чем это я?
      Или тут замешан Джастин?
      Потому что я никогда не думала, что хочу детей. Никогда.
      Ни разу в жизни не фантазировала насчет имен, трехколесных велосипедов и поездок в Диснейленд. Не мечтала о том, что мой сын вырастет и станет первым по-настоящему честным президентом страны, а дочь – главой транснациональной корпорации, занимающейся производством экологически чистых продуктов и тем самым способствующей сохранению окружающей среды.
      И вот теперь я была готова избить до полусмерти какого-то воображаемого извращенца, обстреливающего моего воображаемого ребенка гипотетически непристойными взглядами.
      Кофе. Я решила выпить чашку кофе, чтобы успокоить разгулявшиеся нервы. Да и перекусить не мешало бы.
      Я вспомнила, что в квартале отсюда есть бейгельная, и направилась туда, на ходу пытаясь разложить все по полочкам. Может, я реагирую, как все нормальные люди, старающиеся уберечь своих детей? Ведь любой человек рефлекторно старается защитить свою собственность, даже если, формально говоря, это вовсе не собственность, вроде человеческого существа и домашних животных.
      Мой бойфренд. Моя квартира. Моя машина. Мой кот. Моя собака…
      И даже когда у вас на самом деле ничего нет, разве не естественно предположить, что если бы имелась какая-то собственность, вы сделали бы все, чтобы она оставалась в вашем владении, и постарались наказать всякого, кто попытается украсть ее или причинить вред?
      Ну конечно. Защитный инстинкт. Вполне нормальное явление.
      Но разве это не часть материнского инстинкта?
      Вот это да.
      Впервые в жизни я почувствовала себя матерью. Пусть и гипотетической.
      Я распахнула дверь в бейгельную.
      Что мне сейчас было действительно нужно – большая порция сливочного сыра.

      Иногда один телефонный звонок может изменить твою жизнь.
      Один звонок того, кого любишь и чье личное решение может иметь последствия, о которых он даже не мечтал.
      Как-то вечером, я читала очередной выпуск «Ин стайл», позвонил Дэвид.
      – Слушай, – удивилась я, – уже почти десять. А я думала, что доктора ложатся рано. Вроде как «рано вставать, рано ложиться»…
      – Даниэлла, – перебил брат, – у меня кое-какие новости.
      Голос его звучал как-то странно. Таким серьезным и энергичным я давно его не слышала.
      – Вы с Робертой решили провести медовый месяц на Гавайях, – предположила я, уже понимая, что Дэвид звонит не за этим.
      – Э нет, – засмеялся он. – Никакого медового месяца не будет. И свадьбы тоже.
      До меня дошло не сразу. А когда дошло…
      – Ах, эта скотина! – завопила я.
      Дэвид тяжело вздохнул:
      – Даниэлла, это я разорвал помолвку. И не кричи так! И без того одна женщина уже готова меня живьем съесть.
      Неожиданно меня затошнило. Нет, честно, затошнило.
      Я кое-как выбралась на кухню и налила стакан холодной воды.
      – Дэвид, как ты мог? – охнула я, не вытирая бегущих по подбородку капель. – Все было решено. Обо всем договорились! Кольцо, синагога, платье! Господи, а прием! Креветки, завернутые в бекон, черная икра! Почему ты так поступил?
      – Прости, что так расстроил тебя, Даниэлла! Я-то думал, что Роберта тебе не нравится!
      – Я никогда этого не говорила! – крикнула я.
      – Это и не обязательно! Я видел, как ты старалась быть приветливой, но точно могу сказать, что испытывала в последнее утро на Вайнярде.
      Я даже не потрудилась возразить.
      – Даниэлла, – продолжал Дэвид, – надеюсь, ты поймешь. Я просто не могу жениться на ней. Не могу жениться на женщине, которую не люблю. И не уважаю.
      Я любила брата. И конечно, желала ему счастья.
      Само собой.
      Я прижала стакан к разгоряченной щеке.
      Но Дэвид нарушил все планы. Пошел против системы!
      Он разрушал семью!
      – Дэвид, – прохрипела я, вспомнив наш разговор на моем дне рождения. Его гнев. Разочарование. – А зачем ты вообще сделал Роберте предложение?
      – Сам не знаю, – признался он. – Нет, вру, знаю. Просто не сразу сообразил, что вся эта история была огромной ошибкой. Что я могу сказать? Лучше сейчас, чем неудачный брак и развод, верно?
      – Верно.
      Но может, если они помирятся и поженятся, все сложится иначе? Дэвид полюбит свою молодую жену, она начнет думать не только о себе и…
      – Ты уже сказал маме и папе? – вспомнила я. – Они, должно быть, расстроились?
      – Ничего, переживут. Они тоже желают мне счастья. Неужели, по-твоему, родители вынудят меня сделать что-то против воли? Испортить всю мою дальнейшую жизнь.
      Кто знает…
      – Нет, – ответила я вслух. – Конечно, нет.
      Но может, если папа и мама посоветуют Дэвиду дать Роберте шанс, все обойдется? Такое иногда случается с браками по расчету. Ведь правда? Иногда. Если совершенно незнакомые люди способны мирно прожить в браке остаток жизни…
      – Давай сменим тему, – попросил Дэвид. – Поговорим о чем-нибудь позитивном. Кстати, как насчет тебя и этого парня Криса? Я так и не смог с ним познакомиться, потому что он был в отпуске или что-то в этом роде. Того самого, кто не смог приехать на твою вечеринку. Что там с ним?
      Крис.
      Я потерла висок свободной рукой, вспоминая нашу единственную ночь ослепительной страсти. И еще вспомнила, как на следующее утро наблюдала за ним из окна гостиной, пока он шагал по улице, чтобы вернуться на остров. В джинсах и майке…
      – Между нами ничего нет, – глухо пробормотала я. – Ничего общего.

      Салли назначила встречу в «Пивной Джо» на Хантингтон-авеню, объяснив, что хочет посмотреть сегодняшний этап «Тур де Франс» на большом телевизоре с плоским экраном, установленном над баром.
      – Не знала, что ты интересуешься велосипедами, – заметила я, плюхнувшись на табурет.
      – Да, в общем, не так чтобы очень. Это все Сидо. Она француженка.
      – Привет, – бросила я болезненно худой желтолицей женщине, сидевшей слева от Салли. Сидо коротко кивнула и глубоко затянулась своей «Голуаз».
      Я заметила в волосах Салли ядовито-зеленые пряди. Совсем как у Сидо.
      – Девочки, вы что, встретились в салоне красоты? – спросила я, вскинув брови.
      Но Сидо либо проигнорировала мой вопрос, либо просто не хотела разговаривать.
      – Я не хожу в салоны красоты, – хмуро буркнула Салли. – Крашусь сама. Сидо тоже. Мы познакомились в клубе.
      – Знаешь, у тебя совсем нет чувства юмора.
      Салли пожала плечами. Я наклонилась ближе и понизила голос:
      – Так у вас что, как это сказать, роман?
      Салли бросила взгляд на острый профиль Сидо и снова повернулась ко мне:
      – Нет! Мы только друзья! – Теперь настала ее очередь прошептать: – У Сидо есть подружка. Барбара. Она гораздо старше и очень богата. Поэтому держит Сидо на коротком поводке. Сегодня Сидо одна и здесь только потому, что Барбаре пришлось срочно уехать из города. Какие-то дела. Я плачу за выпивку, чтобы Барбара не заметила утечки денег с кредитки Сидо.
      – Весьма неравные отношения, по-моему, – заметила я, чувствуя, как закипает кровь.
      Сидо выглядела круче вареных яиц, но, как всем известно, внешность может быть крайне обманчива.
      Салли покачала головой, и я не стала настаивать. Салли заказала пастис. Я предпочла джин с тоником, Сидо – бельгийское пиво. Вернее, она ткнула пальцем в бельгийское пиво. Похоже, француженка не из разговорчивых.
      Может, ее вынудили молчать?
      – Как ты можешь пить это дерьмо? – не выдержала я, когда Салли получила свою выпивку. – Похоже на мокроту.
      Но она могла это пить! К третьему стакану омерзительного пойла Салли стала сварливой.
      – Хотела бы я знать, какого черта женщины тоже не могут участвовать в гонках?!
      – Тут ты меня уела, крошка, – призналась я. – Я ничего не знаю о профессиональном спорте и уверена, что существует куча правил, обычаев, традиций и законов…
      – Это подло, вот что я вам скажу!
      Я внимательно посмотрела на свою приятельницу. Невидящие, налитые кровью глаза. Поджатые губы.
      – Я все же посоветовала бы тебе отставить этот тошнотворный ликер.
      – Я свою норму знаю, – отрезала Салли.
      Я пожала плечами. Что тут поделать? Свой долг я исполнила. Остальное – проблема бармена. Или Сидо.
      В конце концов, Салли пришла не со мной.
      – Пойду пописаю, – вяло сообщила Салли и, почти свалившись со стула, поковыляла в дамскую комнату.
      «Класс, – подумала я, сунув в рот пригоршню картофельной соломки . –Я наедине с Сидо-Молчуньей».
      – Она тебя любит.
      Я так и подскочила. Молчунья заговорила!
      – Что? – переспросила я, поворачиваясь к Сидо, которая, кстати, за весь вечер не съела ни крошки.
      – Она хочет быть твоей подружкой, – гортанно пояснила та, снова припав к сигарете. – Салли.
      И тут, возможно, впервые в жизни, я потеряла дар речи. На секунду.
      – Что? Не может быть!
      – Понаблюдай, как она на тебя смотрит, и все поймешь. Ты не сможешь себе солгать.
      Солгать-то я могу, но чего ради? Если уж быть абсолютно честной, следует признать, что есть вероятность… хоть и небольшая… что я подозревала о чувствах Салли.
      С какой стати одинокая лесбиянка проводила бы столько времени с гетеросексуалкой, пренебрегая вечерами в барах, где, возможно, могла встретить любовь своей жизни, если только любовь ее жизни не сидела все это время прямо под носом?
      Гетеросексуалка. Ее коллега. Лучшая на свете (разумеется, для нее).
      Ты не слишком зазнаешься, Джинси? Кто сказал, что Салли считает тебя любовью своей жизни? Может, она просто хочет пару раз перепихнуться с тобой, и все?
      От этой мысли мне стало дурно.
      – Пора бежать, – пробормотала я, бросая на стойку смятую двадцатидолларовую бумажку и хватая сумку в надежде убраться, прежде чем Салли вернется из туалета.
      Сидо невозмутимо пожала плечами и закурила очередную сигарету. Я выскочила из бара через вращающуюся дверь.

      «Супружеская жизнь состоит из компромиссов».
      Я слышала это с тех пор, как повзрослела.
      И не понимала одного: компромисс начинается гораздо раньше замужества. И включает в себя не только мужа, но и родителей. Его и своих.
      Ради миссис Каррингтон я пообещала взять фамилию ее сына.
      Ради матери согласилась устроить предсвадебный прием с преподнесением подарков в Мичигане, чтобы смогли прийти все тетки, кузины и соседи. Люди, которых я не видела годами. Люди, которых в общем-то и не хотела бы видеть.
      Но ведь этот прием – не только для невесты, но и для матери!
      Наверное, именно поэтому чем больше приближался великий день, тем сильнее я паниковала.
      Подумывала даже прикинуться больной, чтобы не ехать в Мичиган. Но отвергла эту идею как трудноисполнимую.
      В Бостоне мне приходилось изображать любящую невесту перед Уином. А теперь, в довершение ко всему, придется притворяться перед матерью?
      Я и без того жутко погрязла в обмане. Вряд ли у меня хватит актерских способностей одурачить кого-то невразумительными желудочными болями. А кроме того, ложь требует такой невероятной энергии!
      Вероятно, именно из-за постоянного вранья я так сильно похудела после помолвки. Но я держалась. С помощью ничего не подозревающих подруг старалась все вынести и с мрачным упорством двигалась к цели.
      Как-то вечером мы с Джинси и Даниэллой встретились в ресторанчике «Ни с того ни с сего». Джинси каким-то образом раздобыла билетик на выпивку со скидкой, действительный от пяти до семи вечера.
      У нее просто дар откапывать подобные клады. Думаю, детство, проведенное в нужде, имеет свои преимущества. Лишения обязательно окупятся позже.
      Когда мы уселись у стойки бара – по инициативе Джинси, которая часто предпочитает бар столу, – и сделали заказ, Даниэлла вытащила из сумочки газету и попросила потерпеть, пока она прочтет статью.
      Даниэлла утверждает, что не любит читать, но я почти всегда вижу ее с газетой или журналом. Ее внешность, зачастую вызывающая, находится в постоянном противоречии с любознательным и пытливым разумом. Она очень много знает.
      Правда, все ее знания касаются определенных тем.
      – Ну и что особенного в этом созерцательном образе жизни? – нахмурилась Даниэлла, швырнув наконец газету на стойку. – Вы читали рецензию на этот крохотный французский фильм о каком-то старом монастыре? Лично я не понимаю эту историю с монахиней и монахом! Они же ничего не делают! Только молятся целыми днями. Можно подумать, это кому-то интересно! Лучше бы сделали что-нибудь полезное для общества!
      – Они и делают, – спокойно возразила Джинси. – Молитвы тоже приносят пользу. Пойми, они молят Господа о твоей душе, потому что у тебя не хватает на это времени.
      – А если я не желаю, чтобы они молились за меня?
      – Ничего не поделать, они молятся. Это их призвание.
      – Небольшая молитва никому еще не повредила, – вставила я и тут же почувствовала себя идиоткой, способной выражаться одними штампами.
      Я заметила, что за последний год мой лексикон сильно обеднел.
      Похоже, я обленилась.
      А лень означает безразличие к себе.
      – В конце концов, какое тебе до этого дело? – продолжала Джинси. – У нас свободная страна. И каждый делает то, что считает нужным. Ты же не встречала ни одной монахини, пытающейся не пустить тебя в маникюрный салон, верно?
      – Разумеется, пусть делают что в голову взбредет, – отмахнулась Даниэлла, выразительно закатывая глаза. Я заметила, что сегодня она наложила на веки розовые тени с блестками. – Но мне не обязательно этим восхищаться!
      – Хочешь сказать, – неожиданно спросила я, изображая равнодушие, – что склонные к созерцанию люди молятся за души всех людей? И некатоликов тоже?
      – Полагаю, да, – кивнула Джинси. – Конечно. Ведь они как святые! И молятся за всех. У всех равные возможности…
      «Наверное, это и делает их святыми», – подумала я.
      – Значит, если бы я попросила их помолиться за что-то особенное, очень важное, ну, ты знаешь…
      – Не знаю, – покачала головой Джинси. – Но все равно продолжай.
      – Как мне попросить их помолиться за меня? То есть за то, чтобы мое желание сбылось…
      – Да, – поддержала Даниэлла. – Интересно, где найти такую монахиню, которая молилась бы за всех. Разве они не изолированы?
      – Хочешь сказать «не уединяются». Пожалуй, самое точное определение – «удаляются от мира».
      Джинси нахмурилась:
      – Не знаю. Может, поискать в Интернете?..
      – А что, у монахинь уже и сайты есть? – взвизгнула Даниэлла.
      Джинси ойкнула и прикусила губу, словно сообразив, что ляпнула.
      – Может, и нет. Но послушайте. В наши-то дни! Маркетинг – это все. И монахиням тоже нужно жить. Понимаете, монастыри существуют на пожертвования людей, за которых молятся особенно усердно. Да, но прежде монахи должны разрекламировать себя, чтобы люди узнали об их существовании. Верно? А потом нужно напоминать людям о том, что они все еще есть и никуда не делись. Вот вам и маркетинг!
      – Можно мне посмотреть статью? – спросила я, снова пытаясь не выдать себя.
      Даниэлла протянула мне газету. И пока они с Джинси о чем-то толковали, я нашла рецензию на небольшой французский фильм.

      Этой ночью, когда Уин уже спал, тихо похрапывая, я уселась на кухне со своим ноутбуком и вошла в Интернет.
      Я не зажигала света; мерцания экрана было вполне достаточно, а, кроме того, не хотелось будить Уина. Не хватало еще, чтобы он застал меня за печатанием слов «молитва» и «монастырь».
      Я как бы отчетливо услышала его доброжелательный и вместе с тем снисходительный смешок.
      «Уин потакает твоим маленьким капризам, – прошептал внутренний голос. – Как мило с его стороны».
      Почти сразу же я нашла сайт группы монахинь, называвших себя Сестрами Белой Розы Марии. Их монастырь находился в том предместье Чикаго, которое, насколько мне известно, не пользовалось доброй славой. Судя по сведениям, обитель была основана в начале двадцатого века.
      Я дрожащими руками стала печатать свое прошение.
      Именно так они его называли. Прошение о молитве.
      «Привет», – начала я, но тут же стерла слово. Слишком фамильярно.
      Может, идея вообще дурацкая?
      Впрочем, других у меня не было.
      Я глубоко вздохнула, подумала, и слова пришли сами.
      «Дорогие сестры! Спасибо за то, что согласились рассмотреть мое прошение. Но вы должны знать – я не католичка. Однако моя подруга Вирджиния, воспитанная в заветах вашей церкви, заверила меня, что вы не отказываете никому, нуждающемуся в вашей помощи».
      Потом я объяснила свою ситуацию. Правдиво. То есть почти. Вместо того чтобы признаться в измене Уину, я написала, что думаю о других мужчинах.
      Быть может, эти женщины были куда более современными, чем монахини прошлых веков, но я не хотела шокировать их без излишней необходимости. И опасалась, что они могут счесть меня безнадежной.
      «Пожалуйста, – закончила я, – помолитесь за меня. Я хочу принять правильное решение. Спасибо. Искренне ваша, Клер Дж. Уэллман».