"Боже, вы идете воевать, - изумленно пролепетала госпожа Змойро, к которой он пришел проститься. - Я понимаю: родина, очаги, святыни. Но ведь вас могут убить или искалечить, вы можете попасть в плен и сгинуть на каторжных работах где-нибудь в германской Африке, наконец, вы можете заразиться сифилисом, да мало ли что еще может с вами случиться! Почему вы? Я уж не говорю о том, что вы имеете полное право не идти на войну. Вы бежите? От отца? От прошлого? От Города Палачей? Это невозможно. Нет ни одной войны, которая была бы выиграна. Все войны проиграны, победителями принято считать пять-шесть идиотов - генералов или королей, но... А я? Вы подумали о том, как я буду жить здесь без вас?"
      "Вы и не будете жить здесь, - спокойно ответил он. - Мне жаль, но в любом случае вы меня ни за что не дождетесь. Просто вы из других людей. А насчет войны и прочего... - Он покраснел. - Есть такие проклятые вещи, от которых держаться подальше хоть и лучше всего, но, клянусь, не легче всего. Не плачьте, прошу вас".
      "Вы со своим Мелвиллом глупые романтики. - Она отвернулась. - Мы плачем не потому, что мы печальны, но мы печальны лишь потому, что мы плачем. Это идея неверна и даже глупа, но она упрощает и облегчает мою жизнь. Помните только, что тот свет - тоже свет, и у нас будет возможность узнать друг друга даже там".
      И ведь еще были живы люди, которые помнили его возвращение в Город Палачей с Первой мировой, и среди них был портной Сюр Мезюр, известный тем, что от безответной любви к красавицам вступал в ожесточенную переписку Ивана Грозного с князем Андреем Курбским.
      "Что я вижу? - кричал Бох, таща в поводу каурую клячу, на которой восседала измученная долгой дорогой божественно красивая девушка. - Что я вижу?"
      Хорошо поставленным голосом, без тени раздражения она повествовала ему о реках и горах, которые им приходилось преодолевать, о людях, которые выносили им на окраину села хлеб и молоко (в своей серой до пят рубахе и с молочно-белыми пятнами на лице он походил на прокаженного), о мужчинах, которые пытались преградить им путь, но отступали перед его оружием, яростью и полным презрением к опасности, наконец, о заросшем лютиками холме, на вершине которого теснились мрачные стены и башни, увенчанные флюгерами-всадниками, и только тогда он остановил ее.
      "Это не лютики, - сказал он. - Это миссурийский ослинник. Мы прибыли. Это и есть Город Палачей".
      "Нам отрубят здесь головы?" - вежливо поинтересовалась девушка.
      "Здесь давным-давно нет ни одного настоящего палача, - сказал он. Здесь ты родишь мне детей, и мы будем просто жить".
      Город изменился за годы его отсутствия, пришедшиеся на две войны Первую мировую и Гражданскую. Ранение в голову чуть не сделало его слепцом. Несколько месяцев он скитался по госпиталям, ничего не зная о супругах Змойро. Аркадия Ильинична исчезла, и муж ее, аптекарь Попов, утешался только воспитанием их детей - маленькой бойкой девочки и мальчика, который в трехлетнем возрасте переписывался с шахматными гроссмейстерами. Однажды каким-то чудом на площадь городка опустился биплан. Летчик просил о горючем - ему принесли несколько ведер спирта с опиумом. Пилот был в коже, загорелый и отчаянный. Он смотрел на Аркадию Ильиничну такими глазами, что она попросила "прокатить ее на аэроплане". Никто и глазом не успел моргнуть, как она уже сидела во второй кабине, - самолет сделал круг над площадью и скрылся за облаком, держа курс на юг, наверняка - в Хайдарабад. Она оставила своему юному возлюбленному неоконченное письмо: "А вчера я видела американскую фильму "Дочь богов", в которой божественная Аннетта Келлерман прилюдно обнажает грудь и снимает трусики...".
      Он не встретился с отцом: как ни следил аптекарь Попов за ссохшимся от опиума старым князем, оберегая от хулиганистых мальчишек, крысы перехитрили его, заманив князя Андрея в подземелье, где и обглодали до фамильных перстней на руках.
      Бох-младший потребовал ключи от подземелья, где спала вечным сном Спящая Царевна. Девушка, которую он случайно выхватил из солдатской толпы на захолустной железнодорожной станции и привез на кляче в Город Палачей, открыла замок и пошла впереди со свечой в руке. Они спустились в сырую гниль и вдохнули пропитанный миазмами воздух. Он сам поднял крышку саркофага, провел рукой по лицу спящей и произнес загадочную фразу: "Если у меня и не было матери, то отныне она будет у всех".
      Тем же вечером, окруженный вооруженными до зубов карликами, он вошел в зал, где крылатая возлюбленная князя Андрея разучивала какую-то итальянскую арию. Она сидела на жердочке в клетке золоченого бамбука, пол которой был завален окаменевшим дерьмом. Карлики взялись за клетку со всех сторон и, пыхтя и обливаясь потом, втащили ее на вершину Голубиной башни. Бох приказал им спуститься во двор, а сам открыл клетку и приказал деве улетать на родину или куда ей заблагорассудится.
      "Я еще ни разу не пробовала летать, - пролепетала красавица, стараясь не смотреть ему в глаза. - Это ведь только для птиц летать и жить - одно и то же. Ты ведь мой брат".
      "А ты моя сестра. Прощай".
      Великий Бох поджег клетку с четырех углов, и деве не оставалось ничего другого, как прыгнуть в густеющую темноту и распахнуть бесперые крылья. Карлики со двора дали по ней залп, и ошметков птичьего мяса и перьев долетело до земли меньше, чем картечин.
      Если верить бумаге, подписанной наркомом Львом Троцким, Бох был назначен комендантом Города Палачей. При этом он исходил из того, что мир это хаос. Но в отношении к хаосу он был человеком скорее западным, чем восточным, русским. Для него хаос был стихией познаваемой. Он знал или чувствовал, как и где можно создать твердь и огородить ее от стихий. Первым делом он измерил Город Палачей. За ним таскалась куча людей, кричавших: "Здесь сорок два пуда без золотника... дотуда - сто футов... к Покрову закончим!". Нет, нет и нет. Метры, сантиметры и даже миллиметры. Тонны, килограммы и граммы. Часы, минуты и секунды. Первое января, семнадцатое июля, тридцать первое декабря. Семьдесят два градуса левее. Пятнадцать градусов по Цельсию. Ну и потешались же над ним! Впрочем, охотно таскали инструменты: забавно же. Он все измерил и взвесил.
      И лишь когда он взялся пересчитывать живых, люди поняли, что он опасен, и прислали к нему человека по прозвищу Три Шляпы: где бы он ни располагался - в ресторане, парикмахерской или тюрьме, рядом с ним ставили два стула - для двух его шляп (третья была словно приклеена к его круглой голове).
      - В нашем городе считают только мертвых, - сказал Три Шляпы. - Живые живут по своей воле, плодятся, множатся, а когда их имена высекают на надгробном камне, вот тогда их можно считать. Вот как меня посчитать? Я и один, и меня трое - если сразу во всех шляпах.
      Великий Бох вежливо объяснил Трем Шляпам, что греческий философ Платон признавал наиболее удобным то число, которое обладает наибольшим количеством последовательных числителей, а число пять тысяч сорок имеет целых пятьдесят девять делителей, последовательных же - от единицы до десяти. Один чудак - Герман Вайль - как-то написал, что с точки зрения величины нет особой разницы, будет ли число жителей города пять тысяч сорок или пять тысяч тридцать девять. С точки зрения теории чисел между ними расстояние, как от земли до неба. Он выложил на стол лист бумаги, исписанный цифрами, и стал писать карандашом. "Например, число пять тысяч сорок равно - смотрите сюда - 24 х 32 х 5 х 7, то есть имеет много частей, тогда как пять тысяч тридцать девять - простое число. Если в идеальном платоновском городе ночью умрет один житель и число жителей уменьшится до пяти тысяч тридцати девяти, то весь город придет в упадок. По моим сведениям, люди, численность которых превышает пять тысяч сорок, являются бандитами, грабителями, убийцами, фальшивомонетчиками, растлителями малолетних и поставщиками опиума. Остальные же граждане достойны того, чтобы систематически получать хлеб, соль, мыло и керосин, запасы которых отмерены, взвешены и ограничены".
      Три Шляпы открыл было рот, чтобы задать вопрос, но один из карликов надел на его шляпу остальные две, а другой выстрелил ему сверху в затылок, нарочно для этого взобравшись на стул за спиной бандита. И той же ночью, как гласит предание, продажные африканские шлюхи заманили бандитов и контрабандистов в крематорий, где карлики и Великий Бох, перестреляв их из пулеметов системы Льюис, превратили разваливающиеся от избытка свинца тела в серый прах и заунывное пение рожка, которым медный ангел на трубе провожал в небытие души, обращенные в стихии.
      Говорят, жена его знала и видела все, но о чем они разговаривали, никому не ведомо. Великий Бох хотел только одного: чтобы она родила ему ребенка. Вместо этого она выпила в аптеке какой-то жидкости, о происхождении и свойствах которой ничего не знал и сам аптекарь Попов, и умерла. После нее остались только маленький стеклянный шарик, внутри которого беспрестанно вращалось золотое колечко, подвешенное на невидимом волоске, да обрывок дневника. "Двадцать, - прочитал Бох. - Почему-то число это одним звучанием своим вызывает у меня озноб. Двад. Цать. Осталось прожить - не больше - двад, а потом - цать! - и нету, отцакано, отрезано и отброшено... И думать страшно: эти сновидения и эти люди! Ужас. Всю жизнь. Одна. Одна в этом огромном ветшающем доме, населенном чужими людьми и немилосердными призраками, в доме, который так и будет постепенно, но неуклонно истлевать, разрушаться, пока однажды не похоронит под своими обломками одну дуру - меня, всеми покинутую и забытую. Медленно угасающую, сходящую потихоньку с ума наедине с собой, в тени теней. Не будет ни зимы, ни лета, одно лишь безвкусное, как песок, время. Когда-нибудь мне надоест стирать пыль с рояля в гостиной, кормить птиц и запирать на ночь входную дверь, и во всем этом не будет и тени умысла: никто не придет; потом надоест готовить горячую пищу, раздеваться и умываться; наконец, моим временем станет сплошное сорок третье мартобря тысяча девятьсот желтого года; и однажды кто-нибудь - наверняка случайно - заглянет в захламленное и недобро пахнущее логово, одолеет завалы из ломаной мебели и заплесневелых книг и обнаружит в самом дальнем углу некое чудовище, спящее на грязном полу в истлевшем на теле платье, с длинными спутанными седыми космами и воспаленными пустыми глазами...
      Уже безумие крылом
      Души закрыло половину,
      И поит огненным вином,
      И манит в черную долину...
      Боже, храни эту дуру! Спасите меня от того, чего я хочу! Мне так хочется, чтобы меня пожалели, что я готова сделать это сама. Нужно заставить себя двигаться, пусть тело само вытаскивает меня из этой ямы. Самый верный рецепт предложил Мюнхгаузен, вытащивший себя за волосы вместе с конем из бездны (собственно, то же самое предлагают и господа богословы). Горячую ванну. Крошечку кокаина с кончика серебряного ножа. Чашку кофе покрепче и без сахара. Сигарету турецкого табаку. Духи опиумной едкости, чтоб закружилась голова. Новое платье - серое, с серебряной вышивкой у ворота. Бриллианты. Да, черт возьми, и бриллианты. Туфли на высоком каблуке. Коньяк. Надушенное белье. Черный пояс и черные кружева понизу. Самую малость грима: сегодня я не декларация независимости, но лирическое стихотворение, нежное и взволнованное. Внизу бьют часы. Шестьсот шестьдесят шесть раз. Я одна. Этой смертью жизнь не умалится, этой жизнью смерть не прирастет".
      Бох знал, что в доме не было часов с боем (они появились гораздо позже), и ему уже не раз доносили верные лилипуты, что жена его ведет бесконечные разговоры с Богом по телефону, который не работал с февраля 1915 года.
      Ее похоронили на кладбище за рекой в том углу, где издревле хоронили всех, кто носил имя Бох. Листок из ее дневника он никому не показывал, и это была единственная бумага, которую он сжег перед арестом.
      Говорили, что именно после ее смерти и началось всесилие карликов, выезжавших по ночам на охоту за людьми в черной карете с восьмиугольными фонарями. Поначалу они хватали родственников и близких тех бандитов, которых уничтожил Великий Бох, потом - всех шепчущихся об этих страшных событиях, наконец - всех подозреваемых в злоумышлениях на Великого Боха. И первым был застрелен мальчик, помочившийся на тень Великого Боха.
      Для удобства управления всем этим скопищем домов и людей, а также для правильной раздачи продовольствия Город Палачей был разбит на двенадцать районов - в иные из них входило не более полутора десятка квартир, и в каждом районе был назначен старший, отвечавший за порядок и количество проживающих. Когда Бох понял, что мужчины обманывают его, он назначил старшими районов женщин, на которых женился. Женихи или мужья этих женщин пропадали в ту же ночь, когда Великий Бох назначал избранницу. Чаще всего заключались гражданские браки, но если женщины вдруг требовали того, точно в назначенное время свершалось церковное таинство бракосочетания. Нет, он не охотился за красавицами. Женился же он на однорукой Ульяне, родившей от него двоих детей и готовой горло перегрызть любому, кто осмелился бы сказать хоть полслова дурного о ее муже, начальнике и хозяине. Но на всякий случай карлики следили за нравственностью жен Боха, и когда вдруг выяснилось, что Настасья из Козьего дома принимает по ночам некоего мужчину, их тайком вывезли на запасные пути железнодорожной станции и утопили в цистерне с серной кислотой, забытой здесь военным ведомством еще в марте 1916 года. А Великий Бох утешился в объятиях Ли Кали, которая родила ему мальчика, а сама вскоре впала в сон и была помещена под стеклянный колпак в комнате Гаваны.
      В своем сером сарпинковом балахоне, обшитом мелкими колокольчиками, он всюду появлялся без охраны. Но люди знали о его псах, которых почти никто не видел, но все боялись. Никто не знал точно - когда, но однажды он обзавелся своей охраной. Этими самыми собаками. Странно: ведь многие псы наутек бросались, едва заслышав эти ритмичные всплески крошечных колокольчиков, сопровождавшие его шаги. Другие же тянулись к нему. Их было немного. Время от времени они сами, безо всяких его приказов, вдруг устраивали этакую чистку, уничтожая одного-двух псов. Внутрисобачьи дела. У них чутье было... Может, они вдруг решали, что такой-то Бобик или Тузик недостаточно предан господину, и вот они его не гнали - а уничтожали. Дальше - больше. Они как-то сообразили - ну, собачье ж чутье, - что ему не нравится ходить со свитой, и стали сторожить его издалека. Незамеченные хозяином, они крались за ним по городу, прячась в тени, в каких-то щелях и ямках, и только в крайнем случае вдруг вырастали вокруг него - рычащие пасти, на все готовые сердца. Они так наловчились маскироваться, что многие обманывались, считая разговоры о Боховых псах легендой, байкой... Днем и ночью они кружили около него тенями, всегда готовые к бою и самопожертвованию...
      Перед полуночным ударом колокола все жены Боха собирались у Каролины Эркель и докладывали о том, как прошел минувший день, что сделано, кто как себя вел, кто заслуживает поощрения, а кто - наказания. А поскольку все они были убеждены в том, что ложь откроют не псы, так карлики, женщины говорили правду, одну правду, ничего, кроме правды, даже если иногда наутро после разговора у Каролины Эркель их же родственники могли отправиться в цистерну с кислотой. В Цистерну - ее уже привыкли называть с большой буквы: это было место смерти пострашнее крематория.
      Сероглазая красавица Каролина Эркель не состояла в гражданском или церковном браке с Великим Бохом, но как-то так случилось, что именно она взяла на себя непосредственное руководство его женами и их детьми. И именно с нею в свободные от других жен ночи делил ложе Великий Бох. На советах и совещаниях она сидела сбоку и чуть позади, и если возникала заминка, она подавалась вперед и вполголоса вносила ясность. Она знала, какие водопроводные трубы нуждаются в ремонте, сколько требуется спирта больнице и который сейчас час - с точностью до полуминуты. Это именно благодаря ей на Голубиной башне были устроены часы с огромным циферблатом, проведено электрическое освещение не только в Городе Палачей, но и в Жунглях, а на городской площади, между мостом и железнодорожным вокзалом, был установлен памятник Генералиссимусу из лучшей коринфской бронзы (тот самый памятник, который спустя годы стал Трансформатором). Любили и боялись ее не меньше, чем самого Великого Боха, который, как многие были убеждены, зачастую и не знал ничего о жестокости или милостях Каролины Эркель. Мамаши Эркель - так называли за глаза эту статную тридцатилетнюю белокурую красавицу.
      Когда в основном оборудовали подземное хранилище для Спящей Царевны, Великий Бох объявил о строительстве Африки, то есть о сведении воедино всего этого нагромождения домов, башен и домишек, теснившихся на Лотовом холме. Таков был план инженера Ипатьева, который не успели осуществить в связи с Первой мировой войной.
      Баржами и по железной дороге в Вифлеем доставлялись камень, железо и механизмы. Каждый день районы выделяли бригады, и работы начинались с первым ударом колокола, а завершались уже при свете костров, факелов, а потом и прожекторов. Нужно было укрепить бескрайние подземелья Города Палачей, возвести мощный цоколь, составить каркас из инваровых - наименее подверженный колебаниям температуры сплав стали и никеля - стержней, заказанных когда-то на бессемеровских заводах в Германии и лежавших без дела более полувека. Сотни людей чистили дно Ердани и чинили канал и шлюз. Поэтому, когда по приказу Сталина именно здесь началось строительство великого пути в Индию, командированные докладывали в Кремль, что многие предварительные работы проделаны по приказу Боха.
      Каролина Эркель бывала во всех местах стройки, все видела и знала, и если выбившиеся из сил животные и люди падали от усталости, она приказывала просто бросить их в бурлящий живым бетоном котлован. "Ни один храм на Руси не свят, если в фундаменте его нет хотя бы капли человеческой крови, говорила она. - А мы строим не храм, не башню или дом, но Город Счастья". Впрочем, при слове "счастье" она морщилась: не любила патетики. Чаще предпочитала называть строительство Городом Будущего. Место, где всем будет удобно.
      И лишь одно ее беспокоило - и только Великому Боху по ночам могла она открыться: рост числа самоубийств на стройке.
      - Они вешаются один за другим. И никогда не угадаешь, кто станет следующим. Чаще всего вешаются после получения премий.
      После долгого молчания Бох сказал:
      - Еще в 1587 году Жан Боден сказал: "Создатель имеет право нарушать им же установленный порядок и допускать кровавые дьявольские проделки". Выходными и лечением тут не поможешь.
      И он объявил Амнистию.
      Дважды в году он сам поднимался на Голубиную башню и, остановив огромные часы, бил в колокол. После чего люди, где б они ни находились и чем бы ни занимались, бросались к Африке, где для них на столах выставлялось много еды, водки, а африканские женщины танцевали на перевернутых бочках, демонстрируя ажурные чулки, подвязки и блестящие, как храмовое золото, животы. Играли оркестры, а патефоны загоняли до дыма. Люди ели, пили и спаривались, как лягушки, повсюду - в коридорах и на столах, во дворах и подвалах. Снова жрали, пили и пели "Многая лета" Великому Боху, столпу и ограде народной, величайшему из вечноживущих, орлу парящему, льву рыкающему и змею сиплющему, Великому Диктатору, Кондукатору, Трансформатору и Транквилизатору.
      Что ж, совершенная любовь побеждает страх перед правдой, какой бы совершенной она ни была.
      Время стояло. И только самому же Боху было ведомо, когда нужно снова запускать часы, бить в колокол и объявлять перерыв до следующей Амнистии. И никто не смел ослушаться: "Назвался груздем - продолжай лечиться". Люди умывались в реке и возвращались к своим лопатам, тачкам, топорам и пилам.
      Никто не верил в смертность Великого Боха, а уж тем более в то, что его вот так запросто возьмут и арестуют, присовокупив к делу его мандат с подписью Иуды Троцкого. Никто долго в это не верил: Великий Бох не может быть под арестом или - тем более - мертвым потому же, почему он не может быть лошадью или деепричастием. Он был явлением скорее космическим, чем просто человеческим или даже бюрократическим.
      Не успели взять только Каролину Эркель: едва услышав шаги людей, приближавшихся к двери Великого Боха, она сунула голову в давно заготовленную петлю и выбросилась из окна Голубиной башни. А ребенка своего, девочку Лавинию, она заранее спрятала у старой Милли Левандровской, своей гимназической подруги, жившей на отшибе Жунглей.
      Великого Боха вскоре выпустили из лагеря. Он называл себя человеком из третьего списка: в лагерном делопроизводстве список номер три расстрелянные, убитые при попытке к бегству, умершие от истощения. Он выжил и чудом (как считали многие) оказался на свободе. Он ходил по городку в своем прежнем сером балахоне до пят, обшитом крошечными колокольчиками, и при каждом его шаге колокольчики издавали сухой звонкий всплеск. Он ни к кому не приставал, а его - сторонились. Может быть, из-за собак. Они-то остались при нем. Да и выходил он чаще всего поздно вечером или даже по ночам. Он не вмешивался в дела, держался подальше ото всех.
      Но однажды он выступил публично. И выступил-то - в защиту дьявола. Сатаны. Поздно вечером рыбаки вытащили из реки что-то непомерно большое. Просто огромное. И живое: оно стонало, а то рычало... и билось, но несильно... Его притащили на площадь. Люди были убеждены в том, что они поймали именно самого сатану. Что ж, это ведь были те же самые люди, которые говорят "колидор", плюют через левое плечо и стучат по деревянному.
      Он лежал, опутанный сетью с ног до головы (если у него были ноги и голова), и не мог убежать. Он лежал и ждал своей участи. Мужчины принесли ружья и топоры на длинных рукоятях. А еще бензин, чтобы сжечь останки дьявола. И никто, конечно, не ожидал появления в этой толпе Боха.
      Это было так неожиданно, что кто-то из соседей сбегал за стулом для него, и Бох не глядя сел на стул и стал говорить - медленно, тихо и устало. Но его все до единого слышали. Он сказал: "Конечно же, вы имеете полное право убить дьявола. Более того, это ваш долг. Вас много... сколько? Ну, наверное, сотни три, а то и четыре наберется... Много народу. Именно не людей, а народу. И все готовы на убийство нечисти. Вы имеете на это право, - повторил он. - Но при одном условии: если вы все до последнего уверены в том, что это именно дьявол, а не какое-нибудь речное чудо-юдо или и вовсе лесной зверь, случайно попавший в сети. Каждый должен сказать себе: да, я верю, это сатана. Именно этот, что под сетью. Я нисколько в этом не сомневаюсь. И поэтому готов обрушить на него свое оружие. Если же хоть один человек не может себе этого сказать, - остановитесь. Ибо уже через минуту после убийства этого существа вы проклянете час и день своего рождения. И все соседи станут не просто соседями и людьми, но свидетелями убийства. Соучастниками. - Он помолчал. - Дьявол существует лишь в том мире, в котором жив Бог. Я не хочу сомневаться в вашей вере, но ведь среди вас есть люди, которые попросту не верят в Бога. Ходят они в церковь или нет неважно. Я не об этом, я только о том, что среди нас есть люди, которые не верят в Бога. И они тоже готовы убить дьявола? Но Божий мир немыслим без дьявола, как добро - без зла. Я говорю: Бог есть. И я отказываюсь участвовать в убийстве этого существа, какой бы природы оно ни было. И только этот мой отказ и впредь позволит мне утверждать, что Бог есть, а Божий мир прекрасен и добро существует".
      Он встал, люди раздались, и Бох в окружении своих псов-невидимок ушел. Люди долго стояли и молчали. Потом начали расходиться. Несколько человек оттащили сеть в реку и надрезали ее так, чтобы зверь мог выбраться на волю.
      Разошлись все.
      На площади остался только стул. Его так и не стали убирать. А прохожие и бродячие псы шарахались от него, словно он излучал опасную энергию. Ему были нипочем зимние морозы и осенние дожди, а ударившая однажды в него молния не оставила на стуле и следа. Он и сейчас стоит на площади неподалеку от памятника, и любой может пойти туда и посмотреть на него, чтобы убедиться в существовании добра.
      Летом старика Боха иногда встречали в ивняке за водопадом, где жила одноногая цыганка Гиза Дизель, которая говаривала, что знает всех мужчин как свои шесть пальцев и поэтому испытывает к ним жалость, но не может понять только Великого Боха и не знает, стоит ли он жалости либо же он не заслуживает даже этого.
      Это была сухонькая и стройная женщина, разгуливавшая у реки голышом и загоревшая дочерна. На спине у нее была татуировка такой сложной вязи и так плохо различимая на темной коже, что только после смерти доктор Жерех смог прочитать: "Когда я буду умирать, а умирать я точно буду, ты загляни мне под кровать и сдай порожнюю посуду". Из-под шапки иссиня-черных волос она могла часами смотреть на реку, и глаза ее становились то черными, то серыми, а то и голубыми. Никто не помнил, где она потеряла ногу. Питалась она чем придется, часто - объедками из африканской столовой, а от паровозной водки даже не хмелела. Если ее кормили в африканском ресторане, она быстро все съедала и залпом выпивала два-три стакана кипящего чая, пугая буфетчицу. "А зачем человеку желудок? - смеялась Гиза. - Чтобы чаем жопу не обжигать".
      Иногда он ночевал у нее, прислушиваясь к несмолкающему звуку наверное, ветер шумел камышом.
      На дождь похожий лепет в вышине,
      Такой дремотный, сладкий - и бесстрастный
      К тому, что там и что так страшно мне...
      Незадолго до похода к Четверяго он в последний раз побывал у нее, но не сразу завел разговор о возможном уходе из жизни.
      - Никакая жизнь не проходит напрасно, даже если она прошла зря, сказал он, вытягиваясь на подстилке из тростника. - Но жаль, как жаль, что я ни одного дела не довел до конца. Неужели это судьба? Ты веришь в судьбу?
      Гиза промолчала: она знала, что он не сближался ни со своими женами, ни с их детьми. Она знала, что он страдал, утратив волшебную красавицу Змойро, и часто по ночам приходил на могилу первой жены, где просиживал иногда до рассвета, замерзающими губами повторяя слово за словом из обрывка ее дневника.
      - Мои брабантские предки - среди них были художники и палачи принадлежали к секте умбристов. "Умбра" по-латыни - тень. Они считали, что Иисус воскрес и вознесся, но не являлся потом ученикам ни по пути в Эммаус, ни где бы то ни было еще, ибо это было бы слишком по-человечески. На самом деле он остался на небесах, чтобы по-настоящему испытать веру учеников и последователей, предав их одиночеству, сомнениям и искушениям Церковью, этим обществом по совместному преодолению страха. Случилось именно так, как и предупреждал Матфей: "Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: "я Христос", и многих прельстят... Итак, если скажут вам: "вот, Он в пустыне", - не выходите; "вот, Он в потаенных комнатах", - не верьте; ибо, как молния исходит от востока и бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого; ибо, где будет труп, там соберутся орлы". Поэтому умбристы утверждали стойкость, терпение и абсолютное неверие в саму возможность воздания человеку при жизни его, на что намекает Церковь, считающая себя рачительной хозяйкой, набившей закрома Иисусом и решающей, кому и почем Его отпустить. На самом же деле мы одни и одиноки, и нам решать, верить в Иисуса Христа или нет. Девиз сектантов - "Чужим пришел я в этот мир, неузнанным уйду".
      - Чужим пришел я в этот мир, неузнанным уйду, - повторил он. - Почему любимые женщины пахнут леденцами?
      Гиза Дизель не стала ничего говорить, но уже поняла, что этот мужчина заслуживает жалости не меньше других.
      - Когда-то здесь жили лилипуты, - продолжал Великий Бох. - Ну, их было совсем немного, потомки каких-то рабов, что ли, или просто слуги. Все они принадлежали к одному индийскому племени, а командовала ими у нас такая красивая старуха по имени Ли Кали. Она-то и рассказала, что когда-то зеркала служили ее лилипутскому племени чем-то вроде оружия. Ну, там, в Индии, в Азии. Сызмальства мальчиков и девочек учили, едва их отражение появлялось в зеркале, так быстро бросаться наземь, чтобы образ не поспел за человеком и остался в стекле. Тогда жрецы секты магическими заклинаниями оживляли этот образ и наделяли его любыми качествами и свойствами, которые были просто не под силу нормальному, обычному человеку, пусть даже и лилипуту. "Зеркальные люди" с огромной скоростью перемещались в пространстве, были нечувствительны к боли и могли проникать всюду, как свет, воздух или вода, не опасаясь гнева людей и богов. Лишенные имени и души, они становились идеальными убийцами, ворами, гонцами, шпионами; их подписи на бумаге стоили не больше, чем отблеск лунного света. Им ничего не стоило задушить ребенка в колыбели, заразить чумой целую страну или провести триста лет в одной позе, огранивая и шлифуя совершеннейшие алмазы и изумруды. Они были неуловимы, потому что их тенями были живые люди, продолжавшие жить в своей деревне, пока смерть не приходила за ними (а старели они очень быстро) или они не погибали по решению жрецов, если те решали прекратить существование "зеркального человека". Говорят, что в детстве у меня в комнате висело такое зеркало. Не помню. А вот сейчас я начинаю думать...
      - Зеркальный ты или настоящий? - сказала Гиза.
      - Люди придумали меня, злобных карликов, моих псов...
      - Один из твоих псов и откусил мне ногу, - сказала Гиза.
      - Ты попала под маневровый паровоз. Псы не в счет.
      Гиза кивнула.
      - Зато я знаю, как проверить, настоящий ты или нет.
      Он молчал.
      - Сделай мне ребенка, Бох. Я никого об этом не просила, а тебя вот прошу. Я не дам ему погибнуть и не погибну сама. Сделай. Ведь это же правда, что когда-то ты вздымал женщин, как весеннее солнце - посев яровой, и за одну ночь зачинал двенадцать детей.
      - Почему у тебя такое имя - Гиза Дизель? Неужели родители дали?
      - Я сама себя так назвала. А настоящего имени не помню.
      Он бережно обнял ее, и на несколько часов одноногая патлатая цыганка, пахнущая чесноком и водкой, стала главной и последней женщиной в его жизни. А наутро и принял решение о жизни и смерти.