Город Палачей

      Супруга же, давным-давно забывшая о Петербурге и Москве, встречавшаяся с законным мужем лишь за обедом, все свое время проводила в молитвах да чтении Священного Писания, в прогулках по окрестностям (именно тогда она велела любым способом вытравить с подножия холма лютики и заменить их миссурийским ослинником - может быть, в память об американце, который был вынужден отныне и до кончины поститься сушеным мотылем в аквариуме, может быть, в память о Феликсе Бохе с его страстью к золоту, - однажды она сказала: "Желтый фон способствует успокоению желчи и совести") да в писании писем в парижский пансион Гренера, где воспитывался ее сын Андрей. По воскресеньям она давала большие обеды в Африке, где над входом во внутренние помещения красовалась золоченая надпись: "Живут все. Живут как надо - только здесь". И именно в те годы, лениво пикируясь с местным священником, она бросила фразу: "Говорить в борделе о проституции так же непристойно, как в Иерусалиме - о Боге".
      Князь Нелединский-Охота перепробовал все, чем может развлечься стареющий мужчина в ерданской глуши. Почти утратив интерес к обоим прекрасным полам, он проводил время за чтением французских и русских романов; опубликовал исследование о предыстории племени ойшонов, потомков несториан и поклонников гашиша (их бесстрашные воины так и назывались "хашшашшины", которые под воздействием дурманного зелья совершали чудеса храбрости; в статье автор привел французский перевод этого слова assassin); выстроил огромную башню, с верхней площадки которой любил обозревать тусклые окрестности, и устроил на ней часы, валявшиеся без дела со времен Петра Великого: часы эти, впрочем, оказались без четвертей и показывали только время; наконец, наладил стрельбу из пушек, ржавевших на бастионах. Если на запад и восток смотрели орудия обыкновенные, то на север тянула хобот чудовищная пушка вроде тех, что Иван Грозный использовал при штурме Казани или Петр - при взятии Нарвы. Собрав всех вифлеемских мастеров, князь лично проследил за приведением орудия в порядок, озаботился укреплением лафета и рассчитал мощность порохового заряда, который послал бы ядро как можно дальше, не причинив при этом вреда орудийному стволу. Чтобы вычистить орудие изнутри, в ствол забирался мужчина среднего телосложения. Первый выстрел был произведен в полдень, и с того дня выстрел полуденного чудовища вошел в традицию. Всякий раз, впрочем, Анну Станиславовну приходилось отпаивать водой, в которой прежде наспех купали петуха, - петушиная вода очень помогала от икоты.
      Попутно же князь Нелединский-Охота, перепробовав все вина, которые жена заказывала у лучших столичных поставщиков, пристрастился к местной водке, настоянной на надрезанных коробочках мака Papaver somniferum, доставлявшихся контрабандистами для столичных опиекурилен. Сначала он пил для удовольствия - у психиатров это называется Genusstrinker, потом наступил второй этап - пьянство в одиночку: Erleichterungstrinker.
      Ему стали всюду мерещиться мертвые зайцы. Он считал мертвых зайцев. Дома, на улицах, в поле, на берегу реки - всюду лежали мертвые зайцы. Он пытался разглядеть их раны... как-то ведь их убили... из ружья, например, или задушили силком... И не мог разглядеть. Но в точности знал, что они мертвы. Поначалу ему казалось, что зайцы придуриваются. Просто так лежат, а подойди к ним поближе - и прыснут по сторонам, смеясь над одураченным человеком. Но потом он убедился: мертвы. Хоть топчи их - не шелохнутся. Однажды он проснулся, а вся спальня - почти до потолка - была завалена мертвыми зайцами. Такая куча пушистых зверюшек-игрушек.
      Он превратился в Betaeubungstrinker - в человека, попросту оглушающего себя водкой. Ну, и последняя стадия наступила вскоре: он стал Rauschtrinker. То есть пил ради опьянения, и это-то и было для него нормальным состоянием.
      Он бродил по окрестностям под присмотром дюжей бабы по кличке Полторы Жопы, которая в случае чего должна была бережно принести хозяина домой. Иногда же он умудрялся сбегать от надзирательницы, и по утрам его обнаруживали то на берегу реки, то в постели одной из обитательниц Африки, а то и в стволе Северной пушки.
      Вскоре за Нелединскими-Охота в городок прибыл доктор Жерех. Он пытался лечить Евгения Николаевича, но все его усилия оказались бесплодны. Да и других хлопот у врача хватало. После Москвы и Петербурга он наконец-то дорвался до настоящей медицинской практики. Ведь в столицах женщина рассказывала врачу о своих недугах, пользуясь при этом указкой и восковым манекеном. В Африке же пациентки раздевались безо всякой ложной стыдливости, а если надо было раздвинуть ноги, делали это так, что доктор мог, помимо прочего, диагностировать начинающуюся ангину или запущенный кариес. А главное - он увлекся очисткой воды. Известковые породы, выходившие к Ердани, подвергались каолинизации, то есть превращались под воздействием воды в белую глину, из которой можно было выпекать прекрасный фарфор. Мужчины от такой воды все как один страдали болезнями почек и множеством других болезней, одна из которых и за болезнь не считалась. От избытка кальция их член превращался чуть ли не в кость, что не могло не нравиться многим женщинам, но зачастую в пылу страсти член этот либо ломался пополам, либо и вовсе рассыпался в крошку. Доктор Жерех убедил администрацию, и в Вифлееме спустя несколько лет была создана довольно неплохая система очистки воды. Тем не менее, с тех пор в лексиконе местных жителей навсегда сохранилось выражение "вот тебе и жерех", если человеку становилось плохо или ему угрожала смерть. А ведь жерех - совершенно безобидная карповая рыба, а не какая-нибудь страшная щука. Слово "жерех" пугало одним своим звучанием...
      Наконец из Москвы пришла телеграмма, которой Андрей Евгеньевич (Феликсович) Нелединский-Охота-Бох извещал о скором своем прибытии в Ерданск.
      Но если в Жунглях к этому известию отнеслись никак, то на Лотовом холме Анна Станиславовна заставила всех приводить в порядок дворы и крыши, стены строений и бастионов, драить пушки, чинить пристань, украшать Африку внутри и снаружи. Она так захлопоталась, что, когда наблюдатель на Голубиной башне ударил в колокол, извещая о появлении головного судна с Андреем Евгеньевичем-Феликсовичем на борту, даже не хватилась князя Нелединского-Охоты. Едва украшенная пестрыми флажками флотилия миновала высокий шест с крестом, установленный на берегу в полуверсте от Города Палачей, как по команде Анны Станиславовны бабахнули мортиры, а тотчас за ними с оглушительным и протяжным грохотом выстрелило орудие с северного бастиона.
      Вся артиллерия стреляла холостыми, но лишь позднее обнаружилось, что северное орудие выпалило спящим князем Нелединским-Охотой (разможженную голову его и другие фрагменты тела впоследствии нашли разбросанными по берегам и в тихих заводях Ердани).
      Пароход, за которым тянулись три баржи-гашпиля, наконец причалил, и на берег в паланкинах четыре зверовидных чернокожих силача снесли Андрея Нелединского-Боха. Он лениво возлежал в феске с кисточкой на шитых серебром подушках, курил кальян и с тоской наблюдал за матерью, которая во главе пестрой свиты встречала его на берегу. "Прекрасно, как встреча зонтика со швейной машинкой на хирургическом столе, - процитировал мысленно по памяти Лотреамона молодой князь. - Впрочем, все города - один город".
      Багаж его состоял главным образом из разнообразных коллекций тропических жуков, пистолетов, жилетов, африканских амулетов и т.п. Но гордостью его была коллекция шляп: было их триста шестьдесят шесть штук, всех цветов и фасонов, - по одной на каждый день и одна - черного бархата с ослепительно-белой муаровой лентой на тулье - на високосный день. Только под эту коллекцию пришлось освобождать целый зал в Африке. А кроме того, он привез с собой три десятка тростей, три из них были сделаны из полупрозрачного желтоватого фарфора, и внутри фарфоровой тросточки можно было разглядеть тень ядовитейшей змейки, жившей в секретном бальзаме вот уже более ста лет.
      Праздничное оживление, вызванное приездом молодого хозяина, вскоре, однако, сменилось столетней скукой такой крепости, что из нее можно было выковывать ножи или строить железные дороги. Князь Андрей разъезжал верхом по окрестностям в окружении вооруженных негров, поздно ужинал, после чего с кальяном устраивался у низенького письменного стола, на котором была раскрыта линованная тетрадь с тисненой надписью на кожаной обложке "Cahier intime" и изящно выписанным сонетом Арвера: "Ma vie a son secret, mon вme a son mystиre"1 в качестве эпиграфа, но дальше дело не шло, хоть тресни: никаких тайн Андрей Евгеньевич не обнаруживал ни в своей душе, ни в окружающей жизни. Разумеется, он посетил заведение в Африке, но стоило ли ехать из Парижа, чтобы встретить в этой глуши прелестницу в парижских панталонах? Он уже начал подумывать об экспедиции в Индию или о строительстве воздушного шара, как случилась встреча, решившая его судьбу.
      В гости к княгине приехала дальняя родственница - неглупая и хорошенькая девушка Дашенька. Она поселилась отдельно, в гостевом флигельке, пристроенном к Африке. Девушку познакомили с тетушкиным сыном, который показался ей скорее странным, чем интересным (как, впрочем, и она ему). Да и девушки, которых тетушка прислала поухаживать за племянницей, тоже были странны. Ну да кого не встретишь в такой глухомани... Пока девушки мыли гостью в тазу, кто-то послал за чаем. Когда же юное создание разлепило глаза после мыла, перед нею стояли четыре мужичка с самоваром и подносом, заваленным сладостями. Карлики. Она даже не поняла, следует ли их бояться. Да и девушки ударились в смех: "Да это ведь карлы, уроды! Ну, а собачка б забежала - тоже испугалась бы?". Дашенька все равно была смущена, но сравнение с комнатной собачкой ее слегка успокоило. Да и карлики молодец к молодцу, в свежих рубашечках, коротких, до колен, панталончиках, в башмачках с бантиками - были забавны. Шаркали ножкой. Помогли гостье выйти из ванны на циновку, набросили халат, проводили в другую комнату, поставили самовар, чашки и прочее. Поднесли - как полагается - на круглом подносе рюмку божественного напитка, снимающего усталость и смягчающего воспоминания. Напиток и впрямь был хорош. Очень. И карлики вежливы, симпатичны и умны. Они развлекали ее рассказами о местной жизни. О своей жизни. Девушка впервые видела карликов живьем. Это ж не литература, не повесть о любимом карле Екатерины Первой, которому за услуги был пожалован аж баронский титут. Барон Лука Четихин! Барон и барон, и когда это было. А тут - живые. Вот их руки, ну и лапищи, и в то же время не лишены своеобразного изящества. Уши. Можно потрогать. Зубы как зубы. Она сама взяла вторую рюмку с подноса и с наслаждением ее выпила до дна. Она и не заметила, как занялась сравнением строения тел нормальных людей и тел карликов. Сравнения затянулись до утра. При этом она умоляла их не покидать ее, и уж они ее не покинули. Все четверо, по очереди, и она просила: и еще, и еще... Это же были мужчины в цвете лет. А она и не думала, что это так приятно.
      Поутру княгиня-хозяйка про все узнала. Поахали, поохали, карликов хотели вообще закатать, но закатать, однако, их было трудновато: они были богаты и, кстати, числились не последними среди акционеров княгини Нелединской-Охоты. Дашенька слегла вмертвую, никого не хотела видеть. В положенный срок родила. Когда ребенка разглядели, зачесали в затылках: девочка могла испражняться, только взобравшись на жердочку. И вообще предпочитала жить в клетке. Вместо лопаток у нее были какие-то длинные остроугольные отростки - не крылья, карикатура, но птичьего в ней было достаточно. И красива была - божественно. Чудовищно красива. Сидела в клетке и пела. Ночью пела - весь город не спал. Ее, разумеется, держали взаперти, и только карликам раз в месяц дозволялось взглянуть на дите, когда девочка спала. Они приезжали вчетвером в огромной карете с восьмигранными фонарями на углах, при входе снимали башмаки. Всякий раз привозили дорогие подарки - скорее для матери, чем для девочки.
      И вот когда болтающийся бездельник Андрей Бох как-то ночью увидел поющую чудо-девушку в клетке, он наутро пришел просить руки ее матери. После некоторых колебаний княгиня благословила их союз, хотя, говорят, карлики и были против. Но кто ж их спрашивать стал бы, мерзавцев? Во всяком случае, официально. Зато неофициально княгиня-матушка заставила лилипутов раскошелиться, да еще как. Сватовство, венчание - все как положено. Семейная жизнь. Вскоре родился мальчик, получивший имя Иван, - будущий Великий Бох. Жил в Африке, у бабушки, потому что батюшка его все время проводил с девушкой-птицей. И хуже всего то, что птичка эта безумно влюбилась в Боха. Она пела для него, она скучала по нему, она даже стихи сочиняла для него... Юность... Кровь-любовь и тому подобное. Он же демонстрировал ей свои шляпы, своих змей в тросточках, свои пистолеты, картины... В отличие ото всех других людей Бох относился к ней как к нормальной женщине. Когда старуха княгиня попыталась попенять ему, он удивился: "Что ж такого в наших отношениях? Она моя падчерица, и не более". Старуха растерялась: ну как же, крылатая девица, какает на жердочке... "Ну и что? Матушка, даже священник вам скажет, что чудо есть событие сверхъестественное, но не противоестественное". И относил клетку с девушкой в свою галерею, рассказывал о картинах. Или фигурял перед нею в своих шикарных шляпах. Завел для нее патефон. Одевал ее и всячески лелеял. Научил стрелять.
      Жена же его законная Дашенька проводила время с сыном, гуляла вокруг дома, рассказывала скучные сказки, проверяла уроки... И в ней копилось что-то... Ну да, конечно, это была ее дочь, ее кровь, что там ни говори, но ведь птица не была его дочерью. Соперница! Может быть... А уж когда она узнала про их соития... Давление в котле нарастало.
      И, кажется, в то же время инженер Ипатьев, проектировавший и строивший Африку, и обнаружил гробницу со спящей красоткой. Вот было потрясение, когда доктор - первый Жерех - официально уведомил князя Андрея, что дама в гробнице спит летаргическим сном, а вовсе не мертва. Неделю или две эта мысль возбуждала его, потом Бох остыл: ну, лежит... кто такая? Что за история? Так - обрывки, слухи, легенды. Но после скандалов с женой, а потом и после скандалов с возлюбленной птицей - и это не замедлилось - он стал спускаться в подземелье со свечой. Ходили слухи, впрочем, что он и с ней пытался заниматься любовью, но она никак не отреагировала на его домогательства. Впрочем, это скорее вранье. Посидит там, выпьет из фляжки, повздыхает... Однажды он назвал этот подвал с полуживой красоткой lieux d'aisances1 для души. Не более того. Спящая никаким образом не вписывалась ни в какую из его коллекций, и он охладел к ней. Но выпивать в одиночку на кладбище и выпивать возле гробницы со спящей - это все же не одно и то же. Вот он и наведывался в подвал...
      Существует множество слухов о последних днях и кончине княгини Дарьи Нелединской-Охота. Одни утверждают, что это она, не выдержав унижений, застрелила птицу-соперницу; другие уверяют, что все было наоборот: якобы коварная птица, обучая молодую княгиню искусству огненного боя, подстроила так, что та выстрелила себе в рот. Во всяком случае, обе женщины исчезли из поля зрения вифлеемской публики чуть ли не в один день. Официально же сообщалось, что княгиня Дарья внезапно куда-то уехала на их собственнном пароходе. То ли во Францию, то ли на воды в Германию.
      На самом деле во время одной из прогулок по склонам Лотова холма она встретила инженера Ивана Игнатьевича Ипатьева, считавшегося в Вифлееме чуть ли не сумасшедшим - вроде Парацельса или Ньютона. Уже тогда он носил белый парусиновый костюм, белую широкополую шляпу и опирался на тонкую стальную трость, изготовленную из сплава всех известных металлов. За глаза его называли Моль Ипатьич - весь он, с головы до пят, казался присыпанным тонкой мукой, улыбался всем одинаково и сторонился всего слишком яркого, броского, экзотического. И лишь при встречах с молодой княгиней Моль Ипатьич преображался. Ради нее он даже повязывал цветастый шейный платок, преобразовывавший его почти до неузнаваемости. Он рассказывал ей о путешествиях великих авантюристов и открытиях арабских математиков, о творчестве гениального безумца Пиранези и, наконец, о двадцать первой комнате, которую ему непременно хотелось устроить в Африке. Посмеиваясь, он говорил, что этой комнаты не будет на планах строительства, но она займет свое место там, где пожелает Ипатьев, ибо двадцать первая комната - это состояние человека, его души, а не место. Мы живем сразу во всех временах этой вечности, говорил он, и именно в двадцать первой комнате человек сможет понять и даже ощутить это сполна. Но лишь при том непременном условии, что он сам того пожелает, ибо эта комната - вы, я, тот человек, наши радости и боли, воспоминания и надежды. Двадцать первая комната - это то, чего никогда не было, но зато всегда есть.
      Временами княгине Дарье казалось, что она начинает улавливать смысл его слов, но они пугали ее. А ночью, оставшись одна, она понимала, что если и может о чем-то еще в этой жизни - и во всех других жизнях и мирах мечтать, так это только о таинственной двадцать первой комнате. Бессонными же ночами она могла себе - но только себе - признаться, что отношения между нею и инженером Ипатьевым можно назвать лишь любовью, и это было странное чувство, еще никогда не встречавшееся ей даже в романах. Она слышала, что это чувство иногда называют страхом с первого взгляда, и боялась этого страха.
      Иногда, путаясь в словах, Ипатьев говорил, что уйти в двадцать первую комнату не равнозначно смерти, это просто переход в иную жизнь, со светом и тьмой, страшными загадками, неисчислимыми и даже опасными возможностями и небывалыми, пусть и краткими, радостями, достигающими, может быть, вершин счастья. Он прозрачно намекал княгине Дарье, что отдал бы все сокровища на свете, чтобы вместе с нею оказаться там, в двадцать первой комнате, где сбываются прекрасные мечты, но и зловещие пророчества, увы, тоже.
      Однажды княгиня Дарья исчезла, и сколько ни искали ее, никаких следов ее не обнаружили. Вот тогда-то и объявили о ее внезапном отъезде на лечебные воды.
      Анну Станиславовну хватил удар, но даже на смертном одре она ругала Европу и русских министров - военного и финансового: "После наших славных балканских побед русский кредитный рубль стоит едва-едва шестьдесят копеек золотом! А газеты почитать - тьфу! Что на биржах с нашим целковым вытворяют, особенно на Берлинской!". Похоже, ее реплики относились к событиям из другой эпохи.
      А вскоре она преставилась, и хотя тело ее и было погребено по православному обряду, инженер Ипатьев знал, что она превратилась в рыбу, вдруг возникшую в аквариуме рядом с губастым вирджинским окунем. Тайком ото всех старик выпустил рыб в Ердань, и они тотчас уплыли, держа курс на юг, а Моль Ипатьич сидел на берегу и беззвучно плакал, вспоминая о юной княгине, ушедшей в двадцать первую комнату без него, в одиночку.
      На завещанные княгиней средства в городе была открыта гимназия, куда среди первых поступил Иван Нелединский-Охота-Бох. В тот день, когда сын надел форму гимназиста и пришел к отцу, князь Андрей Евгеньевич встал с кресел и крепко пожал ему руку. Надо было что-то сказать мальчику, пауза неприлично затягивалась, и наконец князь произнес: "Faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais!"1.
      Как только за сыном захлопнулась дверь, он вернулся к занятию, которое отныне занимало его почти целиком. Князь Андрей пристрастился к опиуму.
      А инженер Ипатьев умер лишь во время Первой мировой, жарким летом. И многим в похоронной процессии казалось, что в гробу лежит не настоящий покойник, а полусъеденный молью мучнисто-белый костюм его. Быть может, так оно и было, если не забывать о страстном желании Ивана Игнатьевича воссоединиться с возлюбленной княгиней Дашей во всех временах этой вечности.
      Брат Бох и женщина в желтом
      Он так увлекся насекомым движением секундной стрелки по циферблату, что не услышал, как у бровки тротуара остановилась машина. За рулем старенького BMW цвета мутной, с прозеленью стали - правое заднее крыло помято и кое-как закрашено - сидела девушка лет двадцати-двадцати двух. Довольно старомодные солнцезащитные очки скрывали чуть не половину лица. Не больше двадцати трех-двадцати пяти, окончательно решил он, хотя это не имело никакого отношения к делу. Просто он привык всегда считать, взвешивать, мерить, и при этом ему было наплевать, насколько точны были эти измерения. Просто все должно быть измерено. Все должно быть измерено, взвешено и названо.
      - Привет, - сказал он. - Предположим, вы - госпожа Кто Угодно. В фас Даша, но в профиль настоящая Анна. У нас есть минута? Надо опустить спинку правого переднего сиденья - до предела, чтоб получилась тахта. Это возможно?
      И только когда она опустила спинку сиденья, он легко впрыгнул в машину.
      - Сумка у меня за спиной, господин Кто Угодно, - насмешливо сказала девушка вместо приветствия. - Вы так внимательно смотрели на часы... Я опоздала?
      - Нет. Эти часы подарил мне дядя. Он был часовщик, хороший часовщик. Он вытащил сумку из-за спинки соседнего сиденья и, вытянув ноги, опустил заднее стекло (переднее опустила девушка). - Он сказал, что последним вздохом среднестатистического человека является семисотмиллионный. Еще он сказал, что эти часы остановятся с последним ударом моего сердца. В детстве я пытался считать вздохи и секунды, но получалась какая-то ерунда... От этого можно сойти с ума. Кстати, я не боюсь женщин за рулем - у них только повороты налево получаются похуже, чем у мужчин. Говорят. А может, враки.
      - А это зачем? - спросила она, поворачивая налево вниз, на кольцевую автодорогу, и косясь на его ноги, с которых он снимал туфли.
      - Без ботинок я чувствую себя иначе. Не то чтобы свободнее... просто иначе... легче, если угодно... Покой и воля, покой и воля...
      Она улучила момент и встроилась в автомобильный поток.
      - Одежда иногда так сильно влияет на человека... Поверьте, когда Достоевский писал "Преступление и наказание", он обязательно повязывал самый яркий галстук. И наверняка покупал в эти дни бесполезные, но красивые вещи... Это раскрепощает. - Он улыбнулся. - А потом выбрасывал.
      Она вдруг рассмеялась - ему понравился ее смех.
      - В детстве, - сказала она, - я впервые поняла, что такое быть по-настоящему свободной, когда у меня в трусиках лопнула резинка.
      Он вежливо улыбнулся, даже не взглянув на нее: ему непременно нужно было трижды быстро разобрать и собрать оружие, чтобы чувствовать себя уверенным. На этот раз все прошло без сучка и задоринки. Двадцатизарядный автоматический пистолет Стечкина с удлиненным стволом и примкнутым прикладом. Пули со смещенными центрами. Еще две запасные обоймы в сумке. Остальное - в карманах куртки. А старые шуточки насчет лопнувшей резинки пусть остаются в ее обойме.
      Девушка прибавила скорости, и они оказались в среднем ряду.
      - Он будет справа от вас, - сказала девушка. - Удобно?
      - Мне все равно, с какой руки. Но когда он выйдет на позицию, я сяду спиной к лобовому стеклу: с левой руки все же удобнее. Когда его машина остановится...
      - Я приторможу - я не забыла. - Снова улыбнулась. - И вы что - вот так, в одних носках, выскочите на дорогу?
      - Вам же будет неловко оставлять разутого человека одного на дороге. Он улыбнулся, показав неплотно пригнанные, с желтоватым отливом зубы. Друзья зовут вас Анютой. Анна. В профиль - Анна.
      - У нас в запасе около восьми минут, - сказала она. - Мне говорили, что вы человек без особых примет, но любая женщина вспомнит ваши глаза. Ярко-голубые, как у слепого кота.
      - Это контактные линзы. - Он вытащил из нагрудного кармана очки с желтыми стеклами, поправил дужки. - Я подарю их вам на память. Зато у вас очень красивые уши.
      Их обогнал огромный грузовик с синим брезентовым фургоном.
      - Пять минут, - сказала девушка. - А как вы догадались, как меня зовут? То есть почти догадались...
      - Обязательно расскажу, но потом, - пообещал он. - Я вообще много чего знаю. Ну, например, почему в компании не принято давать прикуривать от одной спички третьему. Во время англо-бурской войны английские солдаты в дозорах стояли по трое, и пока прикуривали первый и второй, бурский снайпер успевал перезарядить свое ружье и уложить как раз третьего.
      - У нас на чердаке валяются такие мягкие книжки - "Знаете ли вы?". А в них много такого интересного...
      - Минута, - напомнил он. - Пока все по плану.
      Движение на кольцевой позволяло маневрировать, и когда фургон дважды посигналил габаритными фонарями и сдал влево, BMW быстро протиснулся между синим брезентом и цепочкой пыльных "жигулей", в которую случайно затесались два одинаковых черных джипа с тонированными стеклами.
      - Удобный случай! Пошли! - скомандовал он. - И раз!
      Девушка прибавила газу, и BMW поравнялся с первым черным джипом, в открытых окнах которого колыхались кремовые занавески.
      - Два! - сказал он, всаживая пулю в затылок водителю джипа.
      Большую машину тотчас занесло поперек дороги.
      Шедший за ним "жигуленок" резко затормозил, а огромный фургон вдруг вильнул и таранил второй черный джип с такой силой, что машина вылетела на обочину и перевернулась набок.
      - Три! - сказал он, и когда BMW пошла задним ходом, открыл огонь по лобовому стеклу "жигуленка".
      - Четыре!
      Девушка резко затормозила и выхватила свой пистолет.
      Заменив обойму, он подбежал к "жигуленку" и, чуть нагнувшись вперед, выпустил очередь в салон.
      Девушка издали выстрелила в людей, выбравшихся из перевернутого джипа. Они присели.
      Пригибаясь, голубоглазый бросился назад.
      - Пять! - крикнул он, впрыгивая в машину. - Там ребенок!
      - Не может быть! - Она выжала сцепление. - Никаких детей!
      Он на коленях прополз назад и через открытое заднее боковое стекло разрядил еще одну обойму - очередью - в бежавших к "жигуленку" охранников.
      Она лихо подрезала рефрижератор, медленно разворачивавшийся на развязке, и BMW буквально взлетела наверх, развернулась налево и на всей скорости помчалась в сторону центра.
      - Куда?
      Он молча ткнул пальцем в направлении пустыря, поросшего кустарником и вразброс заставленного гаражами.
      Она притормозила.
      - Чуть дальше, - сказал он. - Метров сто-сто двадцать... нет, вот сюда!
      Сбросив скорость, она осторожно свернула направо и медленно повела машину по грунтовой неровной дороге с подсохшими лужами в выбоинах и пыльными кустами по сторонам. На выезде из зарослей он кивнул. Машина встала.
      Метрах в десяти-пятнадцати впереди виднелись углы и крыши гаражей, а здесь, на вытоптанной и выжженной солнцем полянке, среди обломков кирпичей и следов от кострищ, в жидкой тени ободранной и изуродованной шелковицы, стояла только большая металлическая бочка с крышкой, снабженной замками-ручками.
      - Мы на месте, - сказал он, надевая туфли. - Откуда взялся ребенок?
      - Этого не может быть, - сказала она, доставая из карманов жилета конверт и мобильный телефон. - Не должно быть. Я ничего об этом не знала, честное слово.
      Двумя пальцами извлекла из нагрудного кармана маленькое зеркальце и, глядя на свое отражение, повторила:
      - Честное слово.
      Он мягко взял у нее зеркальце, посмотрел, вернул.
      - Мне пришлось убить всех. - Он вылез из машины и потянулся. - Мужчин и ребенка. У малыша голова разлетелась в куски. Он был одет в какой-то костюмчик... похож на маскарадный... Я даже и сейчас не пойму, мальчик это был или девочка. А может, и вовсе кукла.
      Она протянула ему конверт.
      - Здесь кредитная карточка и пин-код. - Набрала номер на трубке и проговорила, не спуская взгляда с него: - Все сделано. Да, все у него. Но возникли непредвиденные обстоятельства... Да, до встречи.
      Выключив телефон, она сняла очки и протянула ему руку.
      - Это действительно непредвиденное обстоятельство. Прощайте. Дорогу найдете?
      - Потерпите минутку. - Он вдруг выбросил перед собой левую руку, сжатую в кулак, и, глядя в одну точку, медленно разжал пальцы. Лицо его вспотело. - Видите?
      Последнее слово он произнес шепотом.
      Девушка не отрывала взгляда от его ладони, на которой будто что-то шевельнулось... нет, показалось: ладонь была пуста.
      - В следующий раз получится, - сказала она - скорее с сочувствием, чем с насмешкой.
      Он покачал головой.
      - Следующего раза не будет. Помогите мне открыть бочку, - попросил он. - Не таскать же мне все это добро в сумке.
      - Извините. - Она снова надела очки. - Конечно. И кстати, вы обещали рассказать, как узнали мое настоящее имя.
      С усилием подняв вверх три рукоятки, они сняли крышку с бочки, наполненной - но не доверху - ярко-желтой краской. Содержимое сумки пистолет, обоймы, гильзы - он высыпал в бочку.
      - Машину не хотите проверить, Анюта?
      - Конечно, - уже смущенно сказала она. - Спасибо.
      Они тщательно обследовали машину, но нашли только одну гильзу. Она заметила, как он быстро провел рукой под панелью, и насторожилась.
      - Скажите своим профессионалам, - проговорил он с нескрываемым удовлетворением, - что иногда выходящие на задание машины полезно снабжать радиомаяками.
      - А зачем? - Она вылезла из машины и бросила гильзу в бочку.
      Промахнулась. Пришлось искать гильзу в траве.
      - У меня же телефон... - Она обернулась к нему. - Что за глупости!
      Держа пистолет в левой руке, он вытащил у нее из кармана телефон и бросил в бочку.
      - Теперь, пожалуйста, разденьтесь, - деловито приказал он. - И не тяните - времени мало.
      - Но вы же понимаете, что...
      Он вздохнул.
      - Пока я буду говорить, вы раздевайтесь, пожалуйста. Где-то я читал, что дневной запас слов у женщины превышает двенадцать тысяч. У мужчины - не более двух с половиной тысяч. Бюстгальтер и трусики тоже. Амулет можете оставить. Не хотите же вы сейчас истратить весь свой дневной лексический запас? У вас менструация?