– Добрый вечер, сэр. Не могу вам выразить восхищение мисс Кристиной. Она просто красавица. Я так давно не имел удовольствия видеть ее…
      Кристина слегка покраснела, а Роберт склонился к серебряному подносу.
      – Что у тебя здесь намешано, Джой? – Роберт понюхал коктейль и попробовал напиток. Чудодейственный эликсир, как всегда, взбодрил его. Это был удивительно изысканный коктейль, безупречно сбалансированный, холодный, как лед. Фрукты прекрасно гармонировали с алкоголем, крепость была почти неощутима.
      Роберт быстро покончил с восхитительным напитком.
      – А кто гостит у мистера Тауэра?
      Обычно Джой уклонялся от ответов на подобные вопросы, но Хартфорд был все равно что член семьи, Уинтроп Тауэр – тоже.
      – Все тот же человек, что работает на него. – Тут вышколенный пожилой слуга опустил глаза в знак неодобрения, а потом, подняв их, продолжил уже воодушевленно: – О, и еще оченьхорошенькая девушка, сэр. Таково мое мнение, сэр. Мисс Хоуп, так ее зовут, кажется.
      Джой знал, в какой сфере лежат интересы Роберта Хартфорда.
      – Я как-то встречал ее. Она и вправду красива. В тот раз она дала мне на чай десятку.
      – Что она сделала? – с недоумением вырвалось у Кристины.
      – Не может того быть, сэр. – Джой был в недоумении.
      – Именно так и было. Она сунула десять долларов мне в руку после того, как я помог поднять Уинти наверх.
      – Она еще очень молода, сэр, – сказал Джой. Ему девушка понравилась, и он попытался как-то оправдать ее.
      – Она что, не от мира сего? – засмеялась Кристина.
      – Она подумала, что я из охраны отеля или что-то в этом роде, – Роберт помедлил, задумавшись. – Она собирается на прием?
      – О, да, сэр, собирается. Она выглядит как кинозвезда, сэр. Убедительней, чем некоторые настоящие.
      – Если ты ей угодишь, она в следующий раз сунет тебе двадцатку. – Кристина решила поддразнить отца.
      Роберт рассеянно что-то промычал в ответ.
      – Джой! – обратился он к слуге. – Будь истинным ангелом и смешай мне то же самое. За десять минут ты управишься, надеюсь. И раз ты уже сюда возвратишься, то захвати для нас несколько канапе.
      Отец и дочь расположились друг против друга за стеклянным столиком, где под бронзовой статуэткой работы Родена лежала стопка отпечатанных на голубой бумаге сценарных синопсисов.
      – Правда, что «Галакси» будет платить тебе по семь миллионов за фильм, папа?
      Роберт попытался изобразить на лице скуку, как обычно он делал, когда речь шла о деньгах, но у него ничего не получилось. Он не смог скрыть своего удовлетворения от заключенной не так давно сделки.
      – Если говорить честно, то… в общем, да…
      – Это же здорово! – воскликнула Кристина.
      – Догадайся, что я собираюсь купить на эти деньги?
      – Что-нибудь фантастическое.
      – И да, и нет. Я покупаю «Сансет-отель».
      – Неужели? Зачем? Я слышала, что он выставлен на продажу, но…
      – Думаешь, я не осилю? Вздор! Я могу поднять эту глыбу. И я это сделаю. Банки дадут мне кредит. Что им остается? В Америке мало осталось людей, кому можно с уверенностью давать крупные кредиты. Я как раз в числе избранных. В худшем варианте они все равно не прогадают, заработав на моей популярности и престижности сделки. Я готов выложить сто пятнадцать миллионов!
      – Ты что, папочка, заключил пари? С кем? С самим собой?
      Неожиданная проницательность дочери ошеломила Роберта. Он не знал, как ей ответить. Его выручил Джой, явившийся с коктейлями. Роберт опрокинул в себя сразу половину высокого запотевшего бокала, ожившим взглядом порыскал по подносу и выбрал себе канапе с копченой семгой. Он с вожделением отправил его себе в рот.
      – А почему бы и нет? Я разделился на две половины. Одна из них обязательно выиграет.
      Кристина его шутку не восприняла.
      – Когда ты собираешься объявить об участии в торгах?
      – Когда наступит подходящий момент. Кредитная линия сейчас открыта. Контракт подписан. Теперь все дело в психологии. Думаю, что сегодня вечером я заброшу камень в тихую воду.
      – О боже, это самое невероятное, что я когда-либо от тебя слышала. Папуля, можно я наймусь к тебе на службу, если ты приобретешь эту халупу? Считать грязные простыни перед отправкой в прачечную?
      – И бросишь учебу?
      В нем наконец проснулось родительское чувство. А впрочем, он бы мечтал о том, что его девочка будет работать бок о бок с ним.
      – Я уже переполнена знаниями. Мне хочется послужить на реальном поприще. Ты против?
      Роберт Хартфорд попытался вжиться в образ отца.
      – Нет, конечно. Ты можешь работать со мной, вернее, на меня. Я не откажу тебе в вакансии. Ты мое единственное дитя, и все, что принадлежит мне, станет когда-нибудь твоим.
      Кристина, не заметив мрачного подтекста последней его фразы, радостно захлопала в ладоши.
      – Я знала, что в этот уик-энд небо благоприятствует нам. Солнце и Луна скоро сойдутся на одной линии с Юпитером!
      – Что за чепуху ты несешь? Ты в нее веришь?
      – Конечно. Это религия нового века. Папа, ты отстал от жизни.
      Роберт скорчил недовольную гримасу, но Кристина оседлала своего любимого конька, и ее трудно было остановить.
      – Приближается и час Венеры. Может быть, тебя ждет встреча с женщиной, которая не будет тебя раздражать, как больной зуб во рту.
      Роберту были не по нутру подобные остроты, но все же он рассмеялся.
      – Зубы у меня в порядке, а моих женщин я покамест отправил в отпуск. Ты та самая женщина, с которой я хочу предстать на «черном» балу.
      Коктейль начал действовать, и он какое-то время пребывал в благодушном настроении. Навязчивые сексуальные видения улетучились. Он предстанет перед публикой в роли пристойного папочки под ручку с хорошенькой дочерью, а завтра или послезавтра станет владельцем самого престижного в мире отеля. Но все же странное пророчество Кристины отпечаталось в его памяти. Вдруг откуда-то из подсознания всплыл образ девушки с гордым, но печальным лицом, сунувшей ему в ладонь десять долларов. Взбодрившись предчувствием, что он скоро ее увидит, Роберт провозгласил, обращаясь к дочери:
      – Довольно потешаться над своим стареньким папашей. Изобразим красивую пару, выходя в большой свет.
 
      Плавательный бассейн «Сансет-отеля» в этот вечер был превращен в вулканический кратер. Адский дым вздымался над ним, а на водной поверхности, подсвеченной кроваво-алыми лучами, лопались пузыри газа. У бортиков толпилась публика, облаченная в черные одеяния. Из дальнего края бассейна выплыла вереница абсолютно черных лебедей, напоминающая похоронную процессию. Они медленно продефилировали перед гостями и уплыли опять во тьму.
      Оркестр, аккомпанирующий зрелищу, тоже скрывался за дымовой завесой, но искусно управляемой, так что, повинуясь невидимой силе, из густой, почти вязкой на ощупь смеси выступал какой-нибудь инструмент или рука, отделенная от тела, или часть лица музыканта и губы, дующие в саксофон. Это был великолепный трюк, достойный всяческих похвал в завтрашней прессе. Исполнялся Вагнер, и грандиозность его музыки в сочетании с изобретательной картинкой и обилием шампанского «Жуае-Розе» 1979 года, розового, как разбавленная кровь, создавало необходимую атмосферу. Приглашенные Ливингстоном режиссеры праздника заслужили свой немалый гонорар.
      Их выдумкам способствовали еще и природные силы. Никогда раньше до этого дня в году не расцветали так пышно гардении, магнолии, дикие орхидеи и прочие цветы в саду «Сансет-отеля». Их аромат веял над слоем удушливых испарений из бассейна, и стоило лишь кому-то из гостей выпрямиться во весь рост, как он из ада попадал в райские кущи. И тогда он вдыхал живительный калифорнийский воздух, который почему-то еще никто не догадался продавать в пластиковых бутылках с наклейкой «Беверли-Хиллз-эйр», а высокие пальмы, шелестя кронами, осеняли его крестным знамением.
      Откуда-то из подземных глубин возникла фигура, облаченная в черный плащ, с лицом, скрытым под черной широкополой шляпой. Она шагнула в выплывшую из тумана лодку на дальнем конце бассейна. В движениях этого призрака наблюдалась некая скованность, как будто музыка, исполняемая оркестром, доставляла ему мучения. Фигура корчилась, а лодка тихо плыла сама по себе. А потом вдруг это закутанное в черное тело исторгло звуки. Оно запело. Слова, если кто-либо мог их различить, были полнейшей абракадаброй, да еще без рифмы:
 
Приди ко мне сейчас, ведь жизнь кончается,
Приди ко мне сейчас, ведь смерть близится.
 
      – Я был бы рад, если б эта гадина упала с лодки и вымокла как следует, – прокомментировал Роберт на ухо дочери эту арию. А рядом с ними, в пяти футах от Роберта, Паула шептала на ухо Грэхему:
      – Все это муть жуткая. Но как он устроил этот дым?
      – Сухой лед, лапонька! Они его разместили даже на деревянных дощечках под перьями лебедей. А каждый их трюк управляется электроникой. Там сидит целая бригада инженеров.
      – Я же только подала идею Ливингстону, а как он ее развил… – призналась Паула и тут же пожалела о своей откровенности.
      – Пока еще твои идеи на рынке не стоят ни цента, но впредь ты ими не разбрасывайся.
      Совет презираемого ею педика был должным образом оценен Паулой. Она постепенно начала вникать в сущность мира, который уж слишком легко принял ее в свои объятия поначалу.
      Их троица не смешивалась с толпой, стояла чуть поодаль, маленькая, сплоченная ячейка внутри всеобщего праздника, но это еще более подстегивало радостное возбуждение Паулы. Она обрела друзей и попала в сказку. Самый лучший ее друг – Уинтроп Тауэр. Но если Уинти был для нее воплощением радости ее нового бытия, то Грэхем оставался для нее загадкой. Одно было ясно – он проявлял к ней интерес, правда, непонятно, какого свойства. Его глаза неотступно следили за ней. Если внезапно она оборачивалась, то часто ловила в них огонек, который тут же угасал. Она не имела ничего против него, он даже нравился ей, но ее раздражали постоянные перепады его настроения. Казалось, что его веселость лишь скрывает мрачность его души. Он был как айсберг, чья верхушка из белого льда сверкала в солнечных лучах, а основная масса, неизведанная и непонятная, пряталась в темной морской пучине.
 
Жизнь дана нам лишь для того, чтобы поклоняться смерти,
Из черноты мы вышли и в черноту уйдем.
 
      Голос дьявольского гондольера реял над толпой.
      – Что за пошлость! – простонал Уинтроп, доверительно склонившись к ушку Паулы. – Все эти песнопения о смерти будят во мне адский аппетит и зверское желание выпить. Так, наверное, и задумано. Надо отдать должное Франсиско. Он подготовил сногсшибательную рекламу своей кухне и бару.
      Приемы, устраиваемые Ливингстоном, давно уже стали легендой Голливуда, и когда они еще только намечались, о них уже шли разговоры, а после их еще долго обсуждали. И темой пересудов служили не только приглашенные оркестранты, кушанья и напитки, аттракционы и концертные программы. Главное, что всех интересовало, – это список гостей. Для большинства обитателей Беверли-хиллз, а так же их почитателей и пожирателей бульварной прессы отсутствие твоей фамилии в списке означало чуть ли не попадание в колонию прокаженных и, что еще гораздо неприятнее, резко снижало твою кредитоспособность.
      Странный баритон заканчивал арию. Голос его тянул длинную, тягостную, почти сверхъестественную ноту. Потом фигура исчезла в тумане, сопровождаемая аплодисментами зрителей, дополненными еще записями из динамиков.
      – Паула, неплохо бы еще освежиться шампанским. Разыщи парня с подносом.
      – О'кей, Уинти, если ты считаешь, что тебе еще не хватает!
      – Думаю, что я еще не достиг предела.
      Паула покорно сделала несколько шагов в сторону и обратила на себя внимание официанта в черном костюме.
      – Будьте добры, пару бокалов шампанского.
      – С большим удовольствием. Если вы мне дадите на чай, – откликнулся Роберт Хартфорд.
      Расстояние между ними было настолько невелико, что он мог обнять ее. Тепло его тела проникало в ее тело. Она ощущала, как бьется его сердце. Никаких слов не было произнесено, их тела сами завели беззвучный разговор.
      Его обольстительная энергия сконцентрировалась в луч, подобный лазерному, и обрушилась на Паулу. Взгляд его обволакивал все ее тело. Несмотря на то, что вокруг толпились сотни людей, они были одни, и никого больше не существовало. Эти первые мгновения вспыхнувшей и разгорающейся все ярче близости были настолько сладостны, что Паула уже и не желала ничего иного, ей хотелось, чтобы они длились вечно. Она не знала, нужно ли ей произнести какие-нибудь слова, но, впрочем, это было неважно.
      Роберт вытянул руку и дотронулся до ее руки, а она едва удержалась, чтобы не упасть ему тут же на грудь и оповестить весь мир о том, что сейчас происходит с ним и с нею.
      Но мир уже все и так понял. Когда они очнулись, то увидели, что все молча наблюдают за ними. На лице Уинтропа блуждала неопределенная улыбочка. Кристина была явно уязвлена и скривила губы, охваченная дочерней ревностью. Для Грэхема это зрелище было как нож в сердце.
      – Мы ведь еще не познакомились должным образом… – сказал Роберт.
      – Паула Хоуп, – быстро произнесла Паула.
      – Бог мой! Я-то думал, что вы давно знакомы. Паула, это Роберт Хартфорд, мужчина, которого бог наделил даром обольщать женщин. И на уме у него только они. – Уинтроп Тауэр несколько запоздал со своим представлением. Спохватившись, он добавил: – Кстати, познакомьтесь. Старина Грэхем, наш хороший друг из-за океана.
      Поклон Грэхема был сдержанным. Роберт ответил еще суше.
      – Теперь я знаю, кто вы. Вы та самая девица, что сунула папочке чаевые, – вдруг подала голос Кристина.
      Паула вмиг покраснела. Не только от воспоминания о своем чудовищном промахе, но еще больше от неожиданного и столь неподходящего Роберту Хартфорду обращения «папочка». Блондинка по возрасту вполне могла быть ее сестрой.
      – Я тогда не узнала его, – Паула постаралась, чтобы это не прозвучало как извинение.
      – В какой же дыре вы до той поры жили? – Кристина была безжалостна. Впрочем, она прикрыла язвительность своего вопроса легким смешком. Но подтекст был ясен. «Ты дремучая деревенщина», – хотела сказать Кристина.
      Паула могла достойно выйти из положения, заявив, что нет такого закона, обязывающего всех людей до единого знать в лицо Роберта Хартфорда, но это болезненно укололо бы самолюбие «папочки», который всю жизнь трудился лишь ради того, чтобы его узнавали по всей Америке. В этом случае дочь добилась бы своей цели, воздвигла бы сразу между отцом и Паулой преграду.
      Не в характере Кристины было плести интриги и отпугивать от Роберта женщин, но эта девушка была слишком красива, а отец у Кристины только один.
      – Никому не запрещается в нашей свободной стране не узнавать Роберта Хартфорда, – произнес Роберт с добродушной ленцой. – Возможно, Паула тратила свое время на более важные занятия, чем листать журналы весь день напролет или торчать в кинотеатре с утра до вечера.
      – Нет-нет, Кристина совершенно права. С моей стороны это была непростительная оплошность, и, разумеется, я видела большинство ваших фильмов. Только я никак не ожидала повстречаться с вами. Ни тогда, ни вообще…
      Паула протянула оливковую ветвь мира потерпевшей поражение дочери, не руководствуясь какими-либо подспудными мотивами, а лишь тронутая ее огорченным выражением лица. Она была вознаграждена тотчас изменившимся к ней отношением Кристины.
      – Какой у вас знак? – с живым интересом поинтересовалась та.
      – Телец, – откликнулась Паула осторожно, не очень уверенная, что атаки на нее не возобновятся.
      – Сейчас как раз удачный для вас период. В этом месяце Луна вам благоприятствует. И замечательное взаимодействие Солнца и Нептуна.
      – О, – произнесла Паула и едва не сказала «большое спасибо», но почувствовала, что в подобном случае благодарить неуместно.
      Роберт сверлил Паулу взглядом.
      – Что ж, теперь, раз мы живем, можно так сказать, под одной крышей, будем частенько встречаться.
      – Да, да, будем встречаться, и не раз, – подхватил Грэхем, утрируя акцент лондонского кокни, но его дурачество выглядело тяжеловатым, а сарказм так и выпирал наружу.
      Роберт полуобернулся к нему, в глазах вспыхнула злоба, но он так и не решился что-то сказать. Грэхем смотрел ему прямо в глаза. Оба они поняли, что стали соперниками.
      – Я очень рада, что попала сюда, – искренне сказала Паула, игнорируя недобрые ощущения, которые наплывали на нее подобно туманной дымке над бассейном. Она физически была рядом с Робертом, а душевно она уже отдалась ему, и ей никак не хотелось нарушать эту восхитительную близость. Она была настроена на одну волну с ним. Они вместе слушали одну и ту же мелодию. Уинтроп все это понимал. И еще он догадывался, что Грэхем глубоко увяз в своем увлечении Паулой. С этим Тауэр мог примириться, а вот история с Хартфордом внушала ему тревогу. Хартфорд специализировался на том, что делал женщин несчастными после короткого периода блаженства. Если Паулу затянуло в водоворот его сексуального обаяния – а это уже очевидно, – то она непременно утонет. Как ее покровитель, Тауэр обязан не допустить столь печального исхода.
      – Роберт, что это за слухи о продаже отеля и о том, что ты – потенциальный покупатель?
      Только такой вопрос мог пробить невидимую скорлупу, в которую заключили самих себя Роберт и Паула.
      – Если я куплю «Сансет», ты возьмешься за его переделку? – Роберт прямо заговорил о самой насущной проблеме. Внутренний голос подсказывал ему, что момент как раз подходящий.
      – Если бы у меня имелось столько же мальчиков с ангельскими голосами, сколько раз с такой же просьбой обращался ко мне Франсиско Ливингстон, то я бы уже дирижировал большим церковным хором.
      – А если с просьбой обращусь я?
      Уинтроп рассмеялся. Шарм Роберта действовал безотказно. Да, все будет иначе, если Роберт попросит его. Он знал и любил Роберта уже много лет. С Франсиско все обстояло иначе. Тауэр выработал умение подбирать себе клиентов, с которыми у него не будет забот, и отмечать тех, кто потенциально способен доставить ему неприятности. К последним он относил и Франсиско. На каждой стадии процесса дизайна Ливингстон будет противостоять переменам, он будет с величайшим трудом расставаться со старым, всеми фибрами души противиться новому. Несмотря на то, что умом Франсиско понимал, что Тауэр превратит «Сансет» в шедевр искусства дизайна, эмоционально он с этим согласиться не мог. Роберт, напротив, предоставит Уинтропу свободу действий. И только в таких условиях Уинти брался за работу.
      – Я бы ответил: «Вполне возможно».
      – А как мне получить более определенный ответ?
      – Пригласить меня на свой знаменитый интимный ужин при свечах, милый мой.
      Тауэр сопроводил это заявление позой, известной всем его приятелям, – уперся изящно руками в бедра и томно взглянул собеседнику в лицо. Конечно, он шутил, и Роберт подхватил шутку.
      – И ты придешь, Уинти?
      – Приду, милый мой. Приду. Только рук не распускай. Уважай мои седины.
      Оба расхохотались.
      – А если серьезно, Уинти? Могу я на тебя рассчитывать?
      – А я могу рассчитывать, что получу карт-бланш?
      – Конечно, Уинти.
      – А ты не будешь давить на меня и торопить?
      – Не буду, Уинти.
      – И согласишься, чтобы Паула – мой ассистент – служила посредником между нами?
      И тут произошло невероятное – Роберт Хартфорд покраснел. Два алых пятна засветились, словно красные огни светофора, на загорелых щеках, а затем краска залила все его лицо. Он сунул палец за тугой воротник рубашки, как будто в приступе удушья, и в величайшей растерянности опустил голову вниз, уперевшись взглядом в кончики своих туфель, как будто был не в силах справиться с нахлынувшим на него неизведанным чувством. Для тех, кто наблюдал за ним, зрелище было просто захватывающим. Оно так очаровывало, что Уинтроп чуть не подумал, не является ли это новоизобретенным орудием обольщения, которым Роберт пополнил свой и без того богатый арсенал. Если так, тогда он применит его и на экране, за что, возможно, заработает «Оскар».
      Не поднимая глаз, Роберт тихо сказал:
      – Так тому и быть.
      Душераздирающий крик, разнесенный мощными репродукторами, возвестил, что ужин подан.
      – По-моему, вполне достаточно было бы гонга, – буркнул Уинтроп. – Старина Франсиско что-то перебарщивает.
      Он вцепился крепкой стариковской хваткой в локоть Грэхема и потащил своего дружка-слугу за собой. Они влились в людской поток. Туда же засосало и Кристину.
      Роберт не двинулся с места. Паула также.
      – Я буду рада сотрудничать с вами, – сказала Паула. Такие слова обычно говорятся после заключения контракта, но интонация, с которой она их произнесла, была так же далека от традиционной, как Луна от Марса.
      Он не откликнулся. Лишь сосредоточил весь свет, исходящий от него, свет своих голубых глаз, мистический, нереальный, гипнотизирующий, сияние своей улыбки, таинственную игру света и теней на лице от сказочно пушистых ресниц. Он чуть склонил голову набок, откровенно показывая Пауле, что решил продемонстрировать ей свою магию.
      Их молчание было островом среди моря шумов, и хотя слов не произносилось, они общались, причем на более высоком уровне, чем какие-то там обычные звуки. Паула отдавала себе отчет, что с ней происходит. Она влюбляется все сильнее, все глубже. Она уже влюблена в самого блистательного и знаменитого киноактера на Земле. Это было безумие. Это было ужасно. И это было так сладостно.
      Когда Роберт все-таки заговорил, голос его обрел странно низкую тональность, некоторую грубоватость, а главное, пугающую безапелляционную решимость.
      – Нам пора стать любовниками, – сказал он.
      Большой банкетный зал «Сансет-отеля» никогда не выглядел столь зловеще. Он походил на черную дыру, всасывающую в свои глубины обряженную в темные одежды толпу. Центральная люстра в георгианском стиле – та самая, что освещала бальный зал герцогини Ричмонд накануне битвы при Ватерлоо, – по-прежнему занимала свое главенствующее место. Но вокруг нее весь потолок был задрапирован узорчатым черным шелком. Широкие полотнища той же ткани ниспадали колышущимися полотнищами на стены и углы, отчего громадный зал напоминал некий сверхъестественных размеров шатер. Тридцать столов, каждый на десять персон, расположились плотно в одной части зала и были накрыты черными скатертями. С таким фоном контрастировали молочно-белые столовые приборы от Веджвуда; сочетание черного и белого создавало траурную атмосферу. В центре каждого стола помещались хрустальные полушария с плавающими гардениями, по поверхности темно-голубой, как полночное небо, воды дрейфовали на округлых плотиках из черного дерева черные свечи от Риго. Воздух был насыщен тяжелым ароматом цветов и сгорающих в серебряных плошках благовоний, а из спрятанных динамиков доносились звуки той же погребальной арии, что исполнялась таинственным певцом у бассейна и напоминала каждому о тематике необычного празднества, устроенного Ливингстоном.
      Однако никакие потусторонние силы, призванные на помощь из преисподней распорядителями бала, никакая гнетущая атмосфера не могла отрешить голливудскую элиту от сугубо практических мыслей. Они хотели знать, кто еще приглашен и как это соотносится с их собственным статусом.
      Но попадание в список приглашенных не избавляло гостей от тревог, не позволяло расслабиться. Адреналин по-прежнему бушевал в крови, ибо возникали новые причины для волнений. За каким столом тебя усадят? И с кем? Искренне веря в то, что хороший хозяин должен обходиться с гостями, как с малыми детьми, независимо от их возраста, Ливингстон поместил внушительных размеров классную доску с диаграммами, поясняющими, за какими столами и в каком порядке будут рассаживаться гости. Возле этого оракула, возвещающего чей-то триумф и чье-то поражение, триста самых именитых деятелей развлекательного бизнеса сгрудились, словно японские клерки в ожидании надземки. Ливингстон ожидал такого столпотворения и поэтому сделал доску огромной. Две недели заняло у него составление плана размещения гостей – четырнадцать дней, полных вдохновенного, напряженного труда. В результате были сглажены все острые углы. Франсиско надеялся, что и старая вражда не разгорится, и новые альянсы сцементируются на его празднике. Впрочем, он был не прочь сыграть роль не только миротворца, но и поджигателя. Он был достаточно стар и влиятелен, чтобы позволить себе это и не бояться последствий. Бывшие партнеры по сомнительным сделкам, закончившимся провалом. Противники в феодальных войнах олигархов, супруги, разочаровавшиесядруг в друге (слово, заменившее в Беверли-Хиллз термин «разведенные»), безжалостной волей Ливингстона сталкивались на поле сражения личных амбиций. С целью усугубить чувство оскорбленного достоинства у некоторых столы были бестактно пронумерованы от первого до тридцатого, и не надо было быть профессором математики, чтобы уяснить, кто выше по иерархии, а кто ниже. Роберт Хартфорд стоял поодаль, отдельно от взбудораженной толпы. Рука, чуть придерживающая его за локоть, служила веским доказательством того, что ему ни к чему суетиться. Первый помощник менеджера отеля, Мартин, сообщил ему:
      – Ваше и мисс Кристины место за столом мистера Ливингстона. Если вы последуете за мной, я провожу вас туда.
      Стол Ливингстона, под номером первым, размещался в центре у самой площадки для танцев, и, несмотря на то, что не существовало помоста и специального освещения, было очевидно, что этот стол и есть Первый. Ливингстон уже находился там, гордо возвышаясь над предназначенным ему стулом. Он приветствовал Роберта, сделав легкий приглашающий жест.
      – Роберт, дружище, рад тому, что ты смог сюда выбраться. А это, должно быть, Кристина. Когда-то я качал тебя на коленках, дорогая. О, да это было так давно.
      Роберт оглядел стол. Он не увидел именных карточек. Личности его соседей были пока окутаны тайной. В нормальной ситуации такое могло стать поводом для раздражения, но суть празднества, затеянного Ливингстоном, как раз состояла в том, что оно походило на беспроигрышную лотерею, где на каждый билет выпадал «Роллс-Ройс». И все-таки, кто они? Франсиско ничего не предпринимает просто так. Он явно приготовил для себя развлекательную программу, но какая роль отведена в ней ему? И если Франсиско собрался развлекаться, то почему не радоваться моменту и ему, ощущать снова вкус к жизни? Все чудесно, чудесен праздник, и сказочно прекрасно личико девушки по имени Паула, которое методично возникало в его воображении, стоило только ему подумать о ней.
      – А вот и Барбра. Дорогая, ты выглядишь божественно.
      Барбра Стрейзанд действительно выглядела богиней. Облаченная в наряд от Скази с желтыми бриллиантами, с высокой прической – творением Виктора Видаля, она, словно ангел, прервавший на время свой полет, грациозно опустилась на место справа от Ливингстона. Немало таланта потребовалось, чтобы не только стать суперзвездой, но и выглядеть таковой вне экрана.
      – А вот и Дэвид! Присаживайся рядом с Барброй, старина. Вы, конечно, знакомы и, я уверен, оба знаете Роберта Хартфорда и его дочь Кристину. Дэвид Плутарх сделал себе состояние на том, что связал нас напрямую с небесами, запустив туда кучу спутников. Так или иначе, он наша звезда в области связи, что в некоторой степени связываетего и с Робертом, и с Барброй. Ха-ха, вышло складно, не так ли? Да! А, и ты здесь, дорогая! Вот оно, наше связующее звено, как я осмелюсь выразиться. Пожалуйста, вот место для тебя между мною и Робертом. Разреши, я тебя представлю. Кто еще не знаком с Каролин Киркегард?
      Она нависала над столом, как джинн, выпущенный на волю из лампы Аладдина. На ней был смокинг, но он никак не напоминал мужской вечерний костюм. Изделие Донны Каран поражало чудовищной шириной плеч. Они и так были массивны, но модельерша еще больше подчеркнула их. Шелковая отделка изгибалась изящной линией, но великолепная задумка и мастерски сделанная работа оставались незамеченными, так как все внимание отвлекала на себя картина, которую они обрамляли. Каролин Киркегард была обнажена от могучей, как столб, шеи до пуговицы чуть ниже пупка. Громадные, плотные, как две дыни, груди были бесстыдно открыты на всеобщее обозрение. Контраст угольно-черного, облегающего фигуру, как гигантский презерватив, «наряда» и молочно-белого тела производил впечатление воистину незабываемое. Бедра, широко раздвинувшие фалды смокинга, походили на две колбы песочных часов невероятных размеров. Ресницы и брови, густые, как у Хемингуэя, были основательно подкрашены, а глубоко посаженные, бездонные глаза обведены ярко-лиловым, что, впрочем, как ни странно, создавало некую напряженную гармонию с кроваво-красными очертаниями ее губ. Несмотря на клоунское обилие грима на лице и комическую вычурность одеяния, от нее веяло чем-то угрожающим. Ее присутствие тревожило нервную систему. Над всем столом словно нависло радиоактивное облако.
      Роберт невольно отшатнулся, но Ливингстон указал Каролин на место рядом с ним, и она, не церемонясь, согласно кивнула головой. Он, Роберт Хартфорд, когда-то безжалостно прервал кинематографическую карьеру этой женщины. Однако Каролин Киркегард, подобно птице Феникс, вышла невредимой из пламени, которое он с садистским удовольствием разжег, да еще обрела непонятную власть над людьми. После того как он демонстративно покинул ее идиотское представление, культ этой жуткой дамы все укреплялся, она набрала силу, но что она делает здесь? Какого дьявола она затесалась в компанию с Барброй Стрейзанд, Ливингстоном, Плутархом?
      Его мысль вдруг застопорилась, когда он встретился взглядом с мужчиной, чьи глаза горели от страсти, словно неоновая реклама. Плутарх! Он смотрел на Каролин, как жертва колдовства смотрит на соблазнившую его чародейку. Был в его взгляде плотский голод и рабская преданность, смешанная с гордостью за то, что им владеет столь могущественное существо.