Комната взорвалась смехом.
Роберт притворился удивленным такой дружной реакцией. До чего же славные парни собрались здесь! Контракт с «Галакси», выложенный перед ним на кофейный столик, – тому подтверждение. Сделка на семь фильмов, пятьдесят шесть миллионов гонорара, солидный процент прибыли с проката и полная власть над сворой мелких актеришек, собранных, чтобы ему подыгрывать, а еще сладостное право распоряжаться на съемочной площадке.
Деньги уже давно не имели для Хартфорда значения. У него их было больше, чем он мог потратить, даже став безумно расточительным. Но казаться жадным до денег – таковы были правила игры в Голливуде. Торговаться долго, мелочно и скучно за каждый доллар было общепринято.
– Вам, ребята, палец в рот не клади, – произнес он медленно, растягивая слова. – Окрутили меня так, что я подставил вам свою голую задницу. С этим контрактом любая бы невеста пошла под венец, даже если от жениха ее воротит.
Он сжал в пальцах перьевую ручку, которой обычно подписывал контракты, сжал и разжал несколько раз зубы, покусывая колпачок из слоновой кости.
Роберт беспечно болтал, подписывая многочисленные листы контракта, намеренно нарушая торжественность момента.
– Вы знаете, что здесь самое замечательное? Штат обслуги. Уж не знаю, где Франсиско их набрал, но прислуга в отеле отменная. Выглядят они совсем как нелегальная шантрапа из Мексики, но говорят все на отличном английском, будто учились в Оксфорде. И обладают шестым чувством – всегда знают наперед, что тебе нужно.
Он сделал паузу и поглядел, как реагируют на его болтовню представители «Галакси». У них на лицах застыли, словно застигнутые внезапным морозом, напряженные улыбки. Они ждали, когда он подпишет все листы до конца. Его разглагольствования по поводу слуг в отеле их не интересовали. А ведь он может расшевелить их, заронить в их глаза ярость. Стоит ему только отложить ручку и не подписывать то, что осталось в пачке. Право, такое удовольствие посильнее секса!
Но ведь трахать женщину нельзя бесконечно, как бы ты не сдерживался, все равно рано или поздно кончишь. И обидишься, что природа распорядилась так глупо. И здесь тоже надо кончать!
Роберт накорябал, как и на предыдущих страницах, несколько невразумительных черточек, оканчивающимися вполне разборчивым – «форд». Этого было достаточно для любого суда, который займется претензиями актера к кинокомпании.
Кол Бревер все еще оставался прикованным к месту, а Лейбовиц, словно боксер, очнувшийся от нокдауна, уже начал приподниматься. В ушах его звучали победные колокола.
Бос вылез из кресла и, обогнув письменный стол, засеменил к Хартфорду, чтобы с ним облобызаться, но Роберт не дал шанса Лейбовицу прикоснуться к себе. Его движения были быстры, как у тигра. Он вывернулся из нежелательных объятий, и Лейбовицу пришлось хватать руками воздух и тянуться губами в пустоту. Он сразу же отскочил на безопасное расстояние от готовых двинуться на него широким фронтом посетителей, успел снять трубку и нажать пару кнопок.
– Кончита! – произнес он с облегчением. – Ты что-то, милая, осипла. Не простудилась ли?
Он перешел на интимный тон, разговаривая с девушкой, принимающей заказы на доставку в номера еды и выпивки.
– Будь добра, мне витамин С, ты знаешь, и текилу, как всегда, ко сну.
Бос Лейбовиц никак не был обескуражен таким поведением кинозвезды. Подобные спектакли в его присутствии разыгрывались десятки раз в прошлом, причем личностями более эксцентричными и более талантливыми, чем этот малый, который воображает о себе невесть что. Однако он еще более утвердился в правильности своего решения – обаяние Хартфорда и даже его фиглярство стоит обещанных ему пятидесяти шести миллионов.
За семь лет срока действия контракта обаяние артиста будет выкачано из него досуха, переведено на пленку, размножено и распространено по пяти континентам.
Чем был хорош Роберт Хартфорд? С сумерек до рассвета и, наоборот, с рассвета до сумерек, он думал только о женщинах. Не о женской душе, а о женской упругой плоти. Аромат духов, пудры, помады, запах их тел кружил ему голову, заставлял беситься от похоти. Завоевание каждой женщины – даже девицы по вызову – Роберт Хартфорд планировал, как великий полководец предстоящее судьбоносное сражение.
Ему одинаково нравились и неприступная мраморная красота очередной уложенной им в постель богини, и какая-нибудь пропотелая проститутка с оплывшими формами, утверждающая, что не заметила, как лишилась девственности.
– У меня гости, так что ты знаешь, что отправить мне наверх. Ради праздника они выпьют шампанского… того самого… что у вас еще осталось, – мурлыкал он в трубку, а потом, водрузив ее на место, обвел быстрым взглядом – справа налево и обратно – всю команду «Галакси». – Выпьем по-быстрому и разбежимся.
О деталях с этой публикой можно договориться позже. Они думают, что насадили его на крючок, водят теперь на леске, чтобы вытянуть на берег, когда им будет угодно, и стукнуть головой о камни. Напрасно надеются! Он еще выкинет такой трюк, что мало им не покажется.
После подписания контракта разговаривать ему с ними было не о чем. Все же Бос Лейбовиц якобы по старой дружбе спросил:
– Что ты сделаешь, Роб, с такой уймой деньжищ?
– Куплю тот самый отель, где сейчас живу, – не раздумывая, ответил он.
Все уставились на него в немом изумлении.
Глава 3
Над банкетным залом царила одна громадная хрустальная люстра, ослепительно яркая, как сверхновая звезда. Ее малые подобия сияли по углам, и вся эта тяжкая масса света, почти ощутимая материально, обрушивалась с потолка на людской муравейник. Мимолетные разговоры вспыхивали и угасали, сливаясь в общий шум, похожий на гул океанского прилива на побережье Санта-Моники.
Стены «Сансет-отеля» едва выдерживали напор заполнившей его до отказа роскошно одетой толпы.
– Бог мой, Кристина! Зачем ты вытащила меня на это сборище? Какого черта Франсиско позволил этим свиньям превратить свой отель в хлев? И зачем было выставлять эти раззолоченные стулья? Свиньям безразлично, на что опускать свои жирные задницы.
Говоря это, Роберт Хартфорд доброжелательно улыбался, кивая направо и налево. Он жадно вдыхал изысканный аромат духов дочери, касался плечом ее плечика, скрытого черным атласом жакетика от Джорджо Армани.
Его мягкий тон и бархатный тембр голоса совсем не соответствовали смыслу произносимых им фраз. Кристина Хартфорд ко всему этому привыкла, но не поддаться его чарам не могла. Все-таки она была женщина.
– Пап, ну расслабься. На Каролин Киркегард стоит взглянуть, вот увидишь.
Роберт усмехнулся и вдруг потянул носом.
– Что за дурацкий запах? – спросил он с недоумением.
– Вначале полагается окуривать помещение, – объяснила Кристина.
– И чем это нас окуривают? Не дай бог, мы еще попадемся за наркотики.
– Ты шутишь, пап? Жгут кедровые веточки и шалфей, чтобы «очистить» комнату, убрать запечатленные здесь прежние звуки.
– Боже мой! А я столько всего наговорил! – воскликнул Роберт с притворным ужасом.
Кристина переплела его пальцы со своими. Контакт между дочерью и отцом был на удивление благотворным для обоих.
Наметанным глазом Роберт оценил женщину, которую сам и создал, точнее, участвовал в акте творения. Ему трудно было судить беспристрастно, однако он очень старался. Тело у нее было великолепное, и одевалась она со вкусом. Правда, излишне дорого, а потому без дерзости и полета фантазии. Это было следствием чересчур щедрого содержания, которое он ей определил. Деньги чаще всего порождают стандарт, их отсутствие вынуждает изобретать нечто самобытное. Такого за Кристиной, к сожалению, не наблюдалось. Его дочь – хорошенькая, но уж никак не красавица. И все же Роберт обожал ее. Для него Кристина олицетворяла разницу между любовью и сексом. Если б не она, Роберт никогда бы не пришел к пониманию, что это не одно и то же.
– Послушай, детка. В этом городе не может существовать двух женщин по имени Каролин Киркегард. Если это та самая особа, которую я выбросил из своего фильма пять лет назад, то я бы сказал, что она действует на нервы, как плохой виброфон.
Кристина не стала с ним спорить. Скоро отец увидит выступление великого медиума и забудет свою неприязнь.
– Я узнаю ее, когда увижу. Подобные личности не забываются.
Это была истинная правда. Роберт не мог совсем выбросить из головы Каролин Киркегард, и при воспоминании о ней его неизменно охватывала дрожь отвращения. Огромная мужеподобная туша, обладающая пугающей пробивной силой, она выделялась в безликой толпе эпизодников, подобранных специально, чтобы изображать его свиту.
Она, словно башня, возвышалась над всеми и в переносном, и в буквальном смысле, а в кафе затмевала всех остальных партнеров, отвлекая на себя внимание даже от главного героя, что само по себе было недопустимо.
Но от нее исходило еще и нечто другое. У Роберта она постоянно вызывала странные и казавшиеся ему самому постыдными эмоции. Но то, что она чем-то притягивала его к себе, отрицать было невозможно. Наблюдая за ней, он вспоминал о мотыльках, летящих на огонь и сгорающих в пламени, о неведомой силе, заставляющей скорпионов-самцов вступать в роковую связь с черными вдовами. Гипнотическое воздействие Каролин было сродни тому оцепенению, которое охватывает водителя в момент предшествующей неминуемой ужасной автокатастрофы или пассажира начинающего падать самолета.
Действовал Роберт решительно и не терял ни секунды.
Он пригласил в свой офис режиссера и продюсера и заявил им, что эту громадную самку не следует подпускать к воротам студии, а негативы кадров с ее участием должны быть уничтожены и пересняты заново. Он даже не попросил, как обычно, подсластить пилюлю и найти приемлемые объяснения для увольнения актрисы. Он именно хотел, чтобы она узнала, что ее вышвырнули вон по требованию самого Роберта Хартфорда.
Кристина усадила его на крошечный, обитый алой тканью диванчик, и сама устроилась рядом, прижимаясь и одаривая его животворным теплом юного девичьего тела. Он поежился, ощущая одновременно и удовольствие, и неудобство.
Взгляды бесконечной вереницы людей, проталкивающихся мимо, скользили по нему и его дочери, безуспешно пряча за опущенными ресницами жадное любопытство. Здесь собралось даже не золото, а еще более драгоценная платина Беверли-Хиллз. Если их кинуть в печь, сжечь, а потом вытащить расплавившиеся украшения, и мужчин средних лет с массивными браслетами, и их жен с колье и серьгами, и старлеток, щедро одариваемых за сексуальные услуги, то, охладив металл, можно заиметь с дюжину слитков, которым и цену-то трудно назвать.
Разумеется, тут же мелькали и людишки ниже по рангу. В компании киношной публики, состоящей из операторов, ассистентов и администраторов на побегушках, из кожи вон лезли, чтобы выделиться, несколько сценаристов, думающих, что они настоящие писатели и «творцы», а также актеры, считающие себя неоценимыми. Роберт охотно им помогал карабкаться наверх, пока они не достигали той ступени, откуда им было удобней лизать ему подошвы.
Еще, конечно, здесь присутствовали доктора, увеличивающие женские титьки, адвокаты, занимающиеся разводами, и дантисты – творцы белоснежных голливудских улыбок.
Роберт невольно погрузился в изучение всех этих лиц, довольный тем, что ни одно из них не было для него загадкой.
– Смотри! Начинается, – встрепенулась Кристина.
Люстра и светильники по углам зала начали меркнуть, а гул голосов стихать. Зажглись два узконаправленных прожектора, осветивших маленькую эстраду, а гремевшая до этого рок-музыка плавно перешла в едва слышную мелодию, от которой почему-то свербило в ушах.
Роберт, при всем своем скептицизме, не мог не поддаться всеобщему энтузиазму, охватившему толпу.
– Если б вы знали, что это за дрянь… – пробормотал он, жалея всех собравшихся в зале людей и людишек, но электрическое поле всеобщего восторга уже начало действовать и на него.
Двое служителей в униформе «Сансет-отеля» вынесли на сцену три черные дорические колонны из папье-маше, каждая высотой примерно в пять футов. Они обследовали пол, выискивая отметки мелом, сделанные заранее, чтобы разместить колонны точно по углам равностороннего треугольника.
Третий служитель появился с другой стороны. Он нес простенький стул с прямой спинкой и металлическими ножками. Примерившись, он поставил его на центр треугольника. Затем все трое мгновенно исчезли, будто испарились.
Мистическая музыка стихла. Аудитория застыла в молчании. Никто не шевельнулся, не кашлянул. Три черные колонны, как три черных победно торчащих фаллоса, приковывали к себе внимание.
Выпорхнувшая на сцену девица не была главным действующим лицом начавшегося представления, но Роберт Хартфорд счел ее вполне заслуживающей права покрасоваться перед публикой. Даже если публика столь избалована зрелищами, как та, что собралась в данный момент в «Сансет-отеле».
Девушка соорудила у себя на голове копну из рыжих, словно пронизанных знойным солнцем, слегка вьющихся волос, в которую так и манило зарыться лицом. Длинная, до середины ягодиц, рубашка, грубо обрезанная по подолу, выгодно подчеркивала соблазнительные выпуклости девичьего тела. Девушка несла поднос с тремя прозрачными кристаллами горного хрусталя, сияние которых притянуло взгляды присутствующих в зале.
Грациозно двигаясь, она поочередно водрузила кристаллы на вершины трех черных колонн, и грани их засверкали под лучами прожекторов. Возникла как бы беззвучная, гипнотическая цветомузыка. Свет, струившийся изнутри камней, был прекрасен, но и давил на психику. Какую-то секунду девушка наслаждалась произведенным эффектом, позволяя кристаллам самим, без ее участия, устанавливать контакт с людьми. Потом она сделала шаг вперед и произнесла тихим, ласкающим слух голоском:
– Меня зовут Канга. Я ученица Каролин Киркегард и ее верная последовательница. Распорядительница Судеб готова предстать перед вами. Может быть, свет ее мудрости разгонит тьму, и очистятся умы наши от тумана заблуждений, подобно кристаллам, извлеченным из мрачной толщи земной и засиявшим при свете истины.
Она быстренько развернулась, словно балерина в фуэте, и покинула сцену.
– Хотел бы я пообщаться с этой девчонкой пару часов, – шепнул дочери Роберт. – Она весьма сексапильна.
Кристина раздраженно шикнула на него.
– Что-то истинный бог запаздывает, – продолжал шептать Роберт. – Я уже начинаю скучать. Девчонка с могучими сиськами смылась слишком быстро, могла бы еще немного покрутиться перед нами.
Кристина пожалела заблудшего, неверующего отца.
– Расслабся и отдайся чувствам, – посоветовала она.
– Так со мной бывает, только когда я начинаю заниматься любовью. И то изредка, – парировал Роберт. Он повертел головой. – После той девчонки с подносом на титьках я на другом уже не могу сосредоточиться.
Кристин невольно фыркнула и тут же вернула на лицо каменное выражение. Сзади кто-то зашикал на них. Роберт обернулся в возмущении.
– Эй, кто тут распоряжается?.. Мы не в церкви…
– Тихо! – выкрикнули из заднего ряда.
Вот уж чего не ожидал Роберт, что элитная публика будет вести себя, словно в низкопробном стриптиз-клубе. Ему уже давно не смел никто что-то приказывать. Он хотел бы встать и уйти, но почему-то прилепился к месту.
Каролин Киркегард опередила его, захватила в клещи, прилепила его зад к сиденью. На сцене она возникла так же неожиданно, как атомный гриб над Хиросимой. Роберт почувствовал, что не может не пялить на нее глаза, будто она сразу лишила его воли. О да, это была та самая «его» Каролин Киркегард, ни капли не изменившаяся. И то же ощущение, что он проглотил большой кусок дерьма, снова вернулось к нему. Он вдруг ощутил, что она его ненавидит, что она каким-то образом чует его присутствие поблизости и что она не из тех самок, с кем ссориться безопасно.
Каролин Киркегард уселась на стул в центре треугольника, и лучи, отраженные от граней кристаллов, сосредоточились на ней. Она сидела неподвижно, вскинув голову. Бледная толстая шея как будто только ждала, чтобы по ней полоснул жертвенный нож какого-нибудь языческого жреца.
На ней было черное платье с глубоким вырезом и бесстыдными разрезами сбоку, обнажающими не только ляжки, но и бедра, почти до талии. Одеяние предназначалось скорее для того, чтобы не скрывать, а показывать публике мощные молочно-белые телеса. Они выпирали из-под темной ткани, как зубная паста из раздавленного тюбика. Это было торжество плоти, настоящий ее праздник.
Подобную Валькирию создала сама природа и постаралась вовсю. Ее волосы натуральной блондинки были закинуты назад, открывая высокий лоб, как ввел это в моду Тони Кертис в фильмах пятидесятых, но сзади они были безжалостно подстрижены, словно обрублены, открывая взгляду мощную шею, на которую был насажена скульптурной лепки голова.
Лицо ее, как ни странно, было будоражаще красиво. Под грозными бровями сияли неестественным, металлическим блеском ее голубые, неживые глаза. Это не была голубизна неба или моря. Цвет их скорее походил на голубоватое свечение электрических разрядов. Аудитория заглядывала в них, словно в провал, в межзвездное пространство, в некую «черную дыру», о которой толкуют астрономы и пишут фантасты, и никто не знает, что таится на ее дне.
Больше секунды в ее глаза смотреть было невозможно. Большинство публики вертело головами, ерзало на месте, отворачивалось. Роберту тоже стало страшновато. Но, однако, все присутствующие – и наглый киношный народ, и накачанные наркотой дамочки, и трезвые медицинские светила, и храбрые голливудские ковбои – начали помимо своей воли срываться с краю в эту бездонную пропасть.
Покорившись чужой воле, они избавились от забот, им не нужно проявлять собственную инициативу, думать своей головой. Их зовут, и они откликаются на зов, устремляясь в пустоту. Они отдали какому-то неизвестному божеству и ум свой, и энергию, а взамен получат, может быть, безопасность и покой…
Четко очерченные губы Каролин Киркегард не шевелились, однако им слышался ее голос. И она обещала именно это… и еще блаженство, как будто она выставляла перед ними блюда, полные спелых фруктов, сочащихся сладостью, – манго, и папайя, и киви, и они пожирали их с жадным аппетитом, насыщаясь, прежде чем совершить прыжок. Они ели, двигали челюстями и без страха думали, что и их скоро съедят без остатка, и от этой мысли тоже испытывали наслаждение.
Торс Каролин Киркегард мог заставить плакать от зависти поклонниц бодибилдинга и нудистских пляжей. Любые дозы стероидов, впрыскиваемых или глотаемых, не дали бы того результата, какой демонстрировало чудище, расположившееся на эстраде. Плечи этой самки были прямы и широки, а руки, бугрящиеся мускулами, были способны победить в армрестлинге любого громилу на побережье. В грудях, распирающих лиф платья, не ощущалось воздействия силикона. Они были натуральны и поэтому возбуждали. Неуловимое движение обладательницы могучего бюста – платье чуть сползло, и появился коричневый, большой, как юбилейная медаль, сосок.
Роберт, очнувшись от гипноза, смотрел на нее не как на живую женщину, а как на некую совокупность геометрических фигур, искусно подогнанных по размеру.
– Разве она не богиня?
Его сознание еще не вырвалось из сумрака, тишина в зале давила на него, словно толща темной воды на погрузившегося в бездну водолаза. Он никак не мог отыскать подходящие слова, чтобы ответить дочери, и язык его бессильно застрял в пересохшем рту.
Однако разумная мысль все-таки прорвалась сквозь пелену и вспыхнула в его мозгу. Каролин Киркегард нельзя так просто послать к чертям собачьим. Как бы это ни было смехотворно, но она личность неординарная. Хотя бы своими великанскими размерами. Она не просто женщина из плоти и крови. Она существо, созданное кем-то для того, чтобы наказать нас за наши грехи. И мужчин, и женщин, и детей – она всех ненавидит. Она бесполое создание, способное изъясняться, словно бы на эсперанто, со всеми, без различия наций, полов и возрастов. И воздействует на всех своей ужасающей сексуальностью.
– Пап, не отвлекайся. Смотри на кристаллы, – потребовала Кристина.
Кристаллы на колоннах, обозначающих треугольник, в центре которого восседала Каролин, вдруг ожили. Они начали покачиваться, и вслед за ними пришла в движение вся толпа в зале, повторяя движения проклятых камней.
Но это наваждение, к счастью, продолжалось недолго. Лучи прожекторов переместились с кристаллов, и те сразу погасли, посерели, а сосредоточились на лице Киркегард.
Кристина охнула и подалась вперед. Ее движение повторили и все присутствующие. Голова Киркегард засветилась подобно кристаллу. Волшебный свет погас беззвучно, зато ярко вспыхнула под потолком знаменитая хрустальная люстра.
Каролин Киркегард смежила веки, глубоко задышала носом, ее торс, втягивая воздух, задвигался, как кузнечный мех, раздуваемый над горном. Шум, производимый ее мощным дыханием, пронесся над затихшим в оцепенении залом, и все ощутили, как их коснулось дуновение ветра.
Она встала, выпрямилась, распростерла руки и взяла по кристаллу, расположив их на ладонях. Хотя они и были тяжелы, никакого напряжения мышц в ее вытянутых руках не наблюдалось. Она доказывала этим, что силы ее неизмеримы.
– Она черпает энергию из кристаллов и передает ее нам, – объяснила шепотом Кристина. – Ты это чувствуешь?
Роберт хотел бы ответить ей, что чувствует лишь желание набить морду наглой шарлатанке, но язык почему-то не повиновался ему. Может быть, на него так подействовало электромагнитное поле охваченной нелепым восторгом толпы. Оно сковывало его, парализовало и тело, и мозг.
Он едва не взвился до потолка, когда внезапно ударила изо всех динамиков громкая, абсолютно диссонансная, режущая слух скрежещущими звуками музыка, – если только этот адский звуковой коктейль можно было назвать музыкой.
– Боже! А это еще зачем?
– Оно не созвучно тебе, но наши чувства настроены по-другому.
– Но тут нет ничего похожего на музыку, – запротестовал Роберт.
– Это и не музыка. Это Оно.
– Что «Оно»?
– То, что мы не можем услышать.
– Я все могу услышать. И все могу оценить.
– Нет, не все. Это музыка шаманов, общающихся с духами…
Властный голос Киркегард прервал ее пояснение.
– Соедините руки в единую цепь, – обратилась она к публике.
Голос ее хлестал по ушам тех, кто его слышит, как пастуший кнут. Никто не посмел воспротивиться, даже Роберт Хартфорд. Он только благодарил бога, что сидит подальше от этой стервы, в задних рядах, но все равно послушно вложил правую руку во влажную от возбуждения ладонь дочери, а пальцам левой позволил коснуться руки соседа.
Каролин убедилась, что ее приказу подчинились все, и праздновала победу. Она ощутила приятную дрожь. Власть над людьми доставляла ей наслаждение, и постепенно, с годами, другие радости жизни ее уже не прельщали.
Эти люди желали убежать от действительности, где сиюминутно надо принимать решения, в мир, где они могли бы беспечно танцевать под дудку того, кто за них думает и решает. Простой, нет, даже простенький мир, к которому стремится каждое человеческое существо, привыкшее к покою и сытному существованию в утробе матери и зачем-то выброшенное на жестокий свет божий при рождении. Все их проблемы решатся сами собой, растают, улетучатся, если они доверят право распоряжаться собой несокрушимой воле Каролин.
Держаться за руки с соседями – справа и слева – оказалось, как это ни странно, весьма благотворным средством для поднятия настроения – вроде первой понюшки кокаина после многодневного воздержания. От плоти каждого человека исходили токи, они перемешивались с твоими, и общий, крепко заваренный «бульон» был целительным.
Каролина распрямилась, и ее величественный рост буквально подавил публику. Зрителям первых рядов пришлось задирать головы, чтобы видеть ее лицо.
– Кто я? – прошелестел голос над головами. – Я та, кто я есть?
– Ты та, кто ты есть! – на едином дыхании откликнулась аудитория, превратившаяся из нормальных людей в собрание кретинов.
– И буду такой, какая я есть!
– Ты будешь такой, какая ты есть!
– Что за словесный понос? – возмутился Роберт. – Абракадабра.
Он, щадя дочь, воздержался от более крепких выражений, но, хотя он говорил достаточно громко, Кристина его не слышала. Она улыбалась чему-то непонятному, что творилось в ее душе. Возникали в воображении какие-то неясные образы и тут же исчезали, уступая место другим.
Она, оказывается, как все присутствующие, уже прожила множество жизней, и каждая предшествующая жизнь наложила отпечаток на их сегодняшнее существование и может обогатить их неисчерпаемыми сокровищами тысячелетнего опыта. Прошлое, настоящее и будущее – все заключается в личности индивидуума, и он, уверовав в это, уже начинает ощущать себя не смертным ничтожеством, а участником великого процесса истории.
– Я останусь той, какая я есть! – заявила Каролин, и хор послушно вторил ей. И Кристина тоже.
Роберт уже по-настоящему рассердился. Эта ведьма несет вздор, которым до нее забивали уши доверчивых простаков тысячи шарлатанов-проповедников с той поры, когда это стало прибыльным бизнесом. И опять дураки попадают в ту же ловушку. Стоит только поглядеть на лица его обалделых соседей по ряду и на личико Кристины – просто жуть берет. Он не верил собственным глазам. Его дочь, милая, умная Кристина!
Ее черты как бы размылись, потеряли человеческое выражение. Лицо стало похоже на гладкий обмылок дешевого мыла, к которому уже неприятно прикоснуться. Вот что делает стерва Киркегард с элитой Беверли-Хиллз, а уж как эта гадина разгуляется, если ее выпустить в массы безграмотных, суеверных бедняков.
– И будущее, и прошлое – все едино, и все во мне, – таинственным шепотом, однако слышимым на весь зал, возвестила Каролин.
Роберт поднялся с места. Он уже вдоволь наслушался этой чепухи, с него хватит. Он не удосужился даже сказать Кристине, что уходит, и попрощаться. Дочь его пребывала в трансе, душа ее витала в высших сферах, и обращаться к ней было бесполезно.
Роберт постарался произвести как можно больше шума, протискиваясь меж тесных рядов, заполненных «зомби», и спотыкаясь о вытянутые ноги.
Каролин углядела со сцены, что некая личность, не поддавшаяся гипнозу, покидает зал. Этот растиражированный киноэкраном профиль был ей, конечно же, знаком. Но это не лишило ее апломба. Даже наоборот. Всегда, в любой аудитории обнаруживаются скептики.
Зато зрелище массы обращенных к ней лиц, исполненных благоговения, впрыснуло в нее дополнительную порцию энергии. Какое это наслаждение – властвовать над людьми. Они уже лишились собственной воли, веры, знаний, – они уже обрекли себя на рабское служение своей повелительнице Каролин Киркегард.
– Поднимите руки над головой, – приказала она, и тысяча рук взметнулась вверх. – Мы все братья и сестры и принадлежим Вечности.
Роберт старался не слушать эту белиберду, которая назойливо лезла в уши, пока выбирался на свободное пространство. Он привык, что сотни любопытных глаз следят за ним, когда он появляется в общественных местах, и стоически нес это тяжкое, но в чем-то и приятное бремя суперзвезды. Но сейчас публика была так поглощена лицезрением Каролин, что его просто не замечали. Он испытал чувство обиды и укол глупой ревности. Харизма Киркегард вмиг лишила его заслуженного великими трудами статуса.
Впрочем, у выхода стоял человек, который смотрел только на него, а не на эту шарлатанку. Причем Роберту показалось, что он где-то видел его прежде. Когда их взгляды встретились, это сразу вызвало у него раздражение, что отразилось и на лице. Но человек не смутился. Наоборот, он ответил Роберту сочувственной улыбкой, давая понять, что догадывается, по какой причине тот покидает зал, что затронуто его эго, и поэтому знаменитый киноактер сейчас пребывает не в лучшем расположении духа.
Роберт уловил в этом взгляде, устремленном на него, легкую насмешку и мгновенно напустил на себя каменно-неприступный вид, минуя эту полузнакомую ему личность, не удостоив ее и кивком. Черт с ним, кто бы он ни был!
Но человек, которого Роберт Хартфорд с такой нарочитой небрежностью оставил у себя за спиной, совсем не огорчился тем, что киноактер не признал в нем давнего знакомого. Прислонившись к обитой темным дубом стене холла, он, чуть поворачивая голову, мог почти одновременно наблюдать за тем, что творится в банкетном зале «Сансет-отеля», и любоваться романтическим пейзажем, открывающимся за прозрачной стеклянной стеной, которая отделяла «Сансет-отель» от неумолчного Тихого океана и суетного мира.
Внешне он вполне соответствовал той публике, какая допускается в холл без унизительного допроса. Костюм на нем был темно-синим и отлично сшитым, голубая рубашка и в тон ей безукоризненно завязанный дорогой галстук – стандартный облик делового джентльмена, готового выступить хоть по телевидению, хоть на заседании директоров компании. И выражение лица было под стать одежде – решительное и агрессивное, когда улыбка растаяла, сменившись язвительной гримасой.
Дэвид Плутарх опоздал всего лишь на пару минут к началу представления, но уже не нашел себе места в зале. Он не собирался надолго здесь задерживаться, но вскоре уже никакая сила не могла увести его отсюда. И дело было не в словах, произносимых, а вернее льющихся, как раскаленная лава, из уст этой женщины, а ее внешний облик.
Такой самки он еще не встречал и даже не подозревал, что человеческая раса может породить подобное существо. Она воплощала собой в реальности все его подсознательные сексуальные мечтания, и желание клокотало в нем. Гигантских женщин было немало, он видел их на баскетбольных площадках и в стриптиз-барах, но сочетание мощи физической с гипнотической силой сулило совсем новые наслаждения.
Самка, назвавшаяся Каролин Киркегард, была под стать ему. Она хотела повелевать, а не подчиняться. Он, сколотивший за пару десятков лет состояние, четвертое по величине в Америке, и все ради того, чтобы иметь возможность топтать ногами, обутыми в туфли ручной работы стоимостью в тысячу долларов, тех, кто менее удачлив и вынужден служить ему, понимал и разделял ее чувства.
