Лунный свет струился над водной гладью. Великий океан был на удивление спокоен в этот вечерний час и вполне оправдывал свое название – Тихий. Ветер из пустыни, миновав ажурную преграду холмов с Малибу, проносился с шуршанием над быстро остывающими песками пляжей, но не в силах был даже чуть всколыхнуть громадную, застывшую, как стекло, массу воды.
      Рука об руку, тесно прижавшись друг к другу, будто готовые вместе защищаться от нападения тысяч воображаемых злых демонов, Роберт и Паула шли по безлюдному, мало кому доступному, как частное владение, берегу, направляясь к пирсу.
      Водоросли, оставленные отливом, иногда путались у них под ногами, им приходилось пересекать шаловливые ручейки, сбегающие вниз по наклону, торопясь слиться с матерью всех вод – океаном. Они закатали джинсы выше колен, чтобы не замочить их, и оба, несмотря на разницу в возрасте, издали выглядели одинаково – подростками, бредущими по песку с вечной ребячьей надеждой в душе, что океан расщедрится на какой-нибудь подарок.
      Роберт ощущал в себе прилив сил, хотя вроде бы все оставалось по-прежнему. Еще вчера в Нью-Йорке он не видел никакой перспективы. И свое бессилие, вылившееся в приступы злобы, он даже не пытался побороть, а злобу обратил на ни в чем не повинную женщину, которую любил.
      Позже, во время долгого перелета в Лос-Анджелес, здравый инстинкт подсказал ему, что, воспринимая Паулу как обузу, как путы в ногах, как ненадежный тыл в предстоящих сражениях за выживание, он глубоко заблуждается. Он, глядя в бездонную черноту за иллюминатором и видя ее профиль, отраженный в круглом стекле, вдруг осознал, что ничего, кроме этой женщины, так стремительно ворвавшейся в его жизнь, не имеет для него значения. Где-то высоко в небе, над штатом, олицетворяющим сердце его страны, он открыл для себя удивительную истину. Роберт Хартфорд – экранный идол уже не пребывает в гордом одиночестве и не будет больше никогда одиноким. Как у планет есть спутники, так у него – спутница, и никакой силе не преодолеть их взаимное притяжение.
      Из аэропорта Лос-Анджелеса они сразу отправились на побережье, на ленч заглянули к «Майклу» и вот теперь уединились на бескрайнем пляже Малибу.
      Паула, наблюдая за Робертом, обнаружила, что он напоминает ей русскую матрешку, когда, снимая одну пестро раскрашенную половинку за другой, наконец добираешься до сердцевины. Он просуществовал много лет в многослойной оболочке своей харизмы, и никто еще до Паулы не проникал в ее глубину. Или, точнее, она исполнилась нежности к печальному мальчишке, истосковавшемуся по родительской любви, который вырос, пробился наверх, превратился в идола и остался одиноким. Ей было до боли понятно и одиночество звезды в космической пустоте, и ранимость знаменитого любовника, не способного глубоко полюбить.
      – Знаешь, Паула, когда мы вылетали из Нью-Йорка, я считал, что наступающий день будет самым плохим, самым тяжелым из всех прожитых мною дней, но он оказался самым радостным. Ты сделала его таким.
      Паула догадалась, о чем он говорит, и была благодарна ему за эти слова.
      Он поцеловал ее. Это не был поцелуй страсти, не разведка взаимных чувств перед слиянием двух тел. Это был именно поцелуй любви. В него он вкладывал непроизнесенные, но понятные ей слова и обещание: «Я буду любить тебя вечно. Я всю свою жизнь посвящу тебе. Ты возродила меня. Ты подарила мне шанс».
      Пауле хотелось остановить неумолимый ход времени, запечатлеть мгновение навсегда. Ничего прекраснее и желаннее не было и не могло быть, чем ощущение, что ты любима, и ответить тем же и с такой же искренностью.
      Роберт мог бы посмеяться над собой, когда услышал собственные слова, обращенные к ней:
      – Люби меня всегда, что бы ни случилось. Люби только меня.
      Но никогда прежде он не был так серьезен, так по-юношески настойчив.
      – Да, я буду любить всегда… только тебя.
      Ей странно было давать такие обещания мужчине, которому она уже доказала силу своей любви, но раз он требовал новых заверений, она охотно повторяла их.
      Однако тревога не покидала его. И напряжение не спадало, что отражалось на его лице. Счастье, которое он обрел в это волшебное мгновение, вдруг представилось ему зыбким, ускользающим. Страх потерять Паулу давил на него. Пугала пустота, в которой он очутится, если Паула вдруг исчезнет из его жизни.
      – Обещай, что ты будешь всегда верна мне, Паула. Что не изменишь, не уйдешь от меня…
      Маячивший за его спиной призрак прежнего Роберта Хартфорда был шокирован и, конечно, запрезирал переродившегося тезку. Откуда такая неуверенность в себе, что за жалкий старомодный лепет? Но настал момент, когда все перевернулось, ужас овладел им при мысли о возможной разлуке, и он, никогда не соблюдавший верность влюбленным в него женщинам, требует обещания верности от той, кого полюбил.
      – Клянусь, что всегда буду верна тебе, Роберт Хартфорд.
      По щеке, цена которой еще недавно определялась миллионами, сползла слеза.
 
      К концу дня Франсиско всегда уставал, но сейчас усталость, какую он испытал, нормальной никто бы не назвал. Болезнь вытягивала из него все силы. Он прошаркал к письменному столу из вишневого дерева и в который раз взглянул на машинописный документ. Странно, но у Франсиско создалось впечатление, будто документ ответно смотрит на него.
      Какое счастье, что его возлюбленный отель попадет в хорошие руки. Роберт Хартфорд, конечно, способен наделать кучу ошибок, но это нестрашно. По крайней мере, он душою предан отелю и мыслит правильно, а главное – он обладает хорошим вкусом и мудростью, подсказывающей ему нанимать тех людей, у кого вкус еще отменнее.
      Лицо Франсиско немного просветлело при мысли о том, что он еще может увидеть при жизни «Сансет», обновленный гением Уинти Тауэра. Он плотнее закутал зябнущее тело в шелковый халат, присел и взялся за телефон:
      – Контора? С кем я говорю?
      – Это Джон. Что вам угодно, мистер Ливингстон? – Его голос еще пока узнавали.
      – Джон, направь рассыльного ко мне в бунгало. Я хочу, чтобы он засвидетельствовал мою подпись. Он принесет тебе обратно запечатанный конверт. Не сочти за труд положить его в сейф, а утром передать управляющему. И скажи Броуху, что я распорядился поместить его в мой личный сейф. Тебе все ясно, Джон?
      – Все ясно, мистер Ливингстон.
      О том, что отель переходит в другие руки и что новым владельцем станет Роберт Хартфорд, знали все, но также знали и то, что, несмотря ни на что, «Сансет» будет принадлежать Франсиско Ливингстону вплоть до его кончины.
      – Кстати, сэр. Вам только что просили передать. Звонила ваша массажистка и сообщила, что заболела. Она нашла себе замену, и, если вас это устраивает, новая массажистка будет здесь в обычное время, то есть через полчаса, сэр.
      Ливингстон ответил согласием и положил трубку.
      Зная пунктуальность персонала, он отвел десять минут на сауну и двадцать минут на принятие ванны, прежде чем улечься в привычной позе на мраморный стол для массажа, расположенный в обширной нише его грандиозной ванной.
      За массажем всегда следовали другие не менее приятные процедуры – маникюр, педикюр и энергичное растирание грубым полотенцем, смоченным одеколоном. Все вместе занимало почти три часа, и эти часы были самыми приятными в череде часов, часто томительных, из которых складывалась неделя для мистера Ливингстона.
      Дверной звонок ожил. Франсиско впустил рассыльного, провел в кабинет.
      – Я хотел, чтобы ты засвидетельствовал мою подпись.
      Он не очень уверенной рукой накорябал свое имя. Пальцы были тонки и напоминали паучьи лапки. Рассыльный расписался ниже большими, чуть ли не печатными буквами, намеренно не спрашивая, что он подписывает.
      – Спасибо. Теперь ты должен обязательно вручить это Джону и напомнить, чтобы он спрятал это в сейф. Как тебя зовут?
      Прекрасно, одна забота с плеч долой. Спокойствие лучше для организма, чем беспокойство, особенно в его возрасте. Теперь надо кое-что продумать насчет массажа. У Карен был свой ключ от бунгало. Передала ли она его новой девушке? Почти наверняка нет.
      Франсиско засеменил к входной двери и поставил ее лишь на защелку. Девушка, таким образом, могла войти сама, а он в это время будет уже в расслабленном состоянии возлежать на теплом мраморе. И обычный ритуал не нарушится. В этом и был весь смысл.
      Франсиско включил сауну заблаговременно, и оттуда пахнуло сухим жаром, когда он приоткрыл дверь. Он ступил внутрь, скинул халат и сбрызнул угли эссенцией, настоянной на зеленой хвое. Капли с шипением пропадали, сухой горячий воздух жадно впитал ароматный пар.
      С осторожностью, избегая прикосновений к раскаленным деревянным поверхностям, Франсиско вытянулся во весь рост на расстеленном полотенце, включил на малую громкость музыку – немного Бетховена полезно для расшатанной нервной системы.
      Но вожделенный покой не наступал. Какое-то тревожное предупреждение улавливал его организм.
      Таймер щелкал, деревянная обшивка сауны, казалось, пульсировала, управляемая термостатом, словно оркестр палочкой дирижера. Ливингстон раскрыл «Вог», перелистал и задержался на развороте с фотографиями Джами Рамоны. Память его ожила. Было ли это на самом деле? С ним и с нею?
      Девчушка чуть не вогнала его в гроб, но дело того стоило. В рассеянности он плеснул на угли побольше, чем следовало, хвойного экстракта. Стеклянное окошко в двери сауны запотело. Почему-то Франсиско вспомнил фильм «Психо». Господи, ну и жуткое кино! Нож падает… падает… вода переливается через край ванны… в воде кровь и… мертвый глаз несчастной Джанет Ли.
      Повинуясь неясному импульсу, Ливингстон, вытянув руку, протер стекло уголком полотенца. Но за окошком он не увидел приплюснутого к стеклу лица убийцы, а только мрамор своей ванной комнаты. Он решил, что с него достаточно. Может быть, ласковая вода в ванне погасит его возбуждение. Но и вне сауны дурацкое состояние не претерпело изменений. Он слишком щедро плеснул жидкого мыла от Диора, словно надеялся такой неумеренной расточительностью задобрить злого духа, ополчившегося против него. Однако жертвоприношение не помогло.
      Ливингстон со вздохом вылез из ванны, завернулся в фирменный, с эмблемой «Сансет-отеля» халат и вытерся досуха. Затем, уронив халат на пол, он прошел к массажному столу и взобрался на него. Он лег лицом вниз, прикрыв бедра полотенцем.
      Он уловил приближающиеся шаги, услышал, как отворилась дверь. Вот она уже рядом. Он ощутил прикосновение холодной, но уверенной руки.
      – Привет… – произнесла она тихо.
      Он повернул голову и пропутешествовал взглядом снизу вверх, рассмотрел стройные бедра, обтянутые белым халатом, выпуклости груди и закончил обзор на девичьем личике. Она улыбнулась, склонившись над ним, и улыбка – милая и в высшей степени дружелюбная – добавила прелести к тому, чем она и так располагала – вздернутому носику, подбородку с ямочкой, молочной белизны зубкам и восхитительным огненно-рыжим кудряшкам.
      – Привет, – улыбнулся Ливингстон.
      Этим и должен был ограничиться разговор. Нужды в том, чтобы узнать ее имя, он не испытывал. Сразу же он вернулся к прежней позе и учуял запах миндального масла, которым она смазывала руки. Его кожа уже предвкушала свидание с волшебными пальцами, способными погрузить тело и разум в блаженную нирвану. Она принялась за работу решительно, но твердость, даже жестокость, и ласка в сочетании ощущались как нечто единое, абсолютно совершенное, чему только, к сожалению, невозможно было подобрать название.
      – Не могли бы вы лечь на спину, мистер Ливингстон? – мягко попросили его.
      Франсиско перевернулся, лишь смутно осознавая, что выставляет напоказ свою наготу перед молодой девушкой. С безразличием он отнесся к тому, что она прикрыла его чресла полотенцем, и поторопился вновь затеять столь приятный флирт со сном и явью. Но забавы не получалось. Сон одолел Ливингстона, и он отключился. Массажистка убрала руки, выпрямилась и вперила пристальный взгляд в спящего, чтобы убедиться, насколько глубоко он ушел в забытье. Минуту или две она, замерев, наблюдала за ним, пока его похрапывание не нарушило тишину, в которой ощущалось какое-то тягостное напряжение.
      Пятясь, она отступала, не отрывая глаз он неподвижной фигуры на мраморном ложе, протянула руку за спину и бесшумно отворила дверь. Женщина, ожидавшая этого знака, шагнула вперед и заполнила собой весь дверной проем, огромная и пугающая своим видом, словно ангел смерти, вся в черном, с лицом, затененным низким козырьком глубоко надвинутой черной кожаной кепки.
      – Он спит, – сказала Канга.
      – Отлично, – кивнула Каролин.
      Они молча разминулись в дверях. Глаза рыжеволосой девицы были опущены вниз, когда она проходила мимо женщины, которая властвовала над ней.
      Каролин Киркегард вплыла в ванную комнату как черный айсберг. Ее беспомощная жертва мирно похрапывала на мраморном постаменте. Жалкое препятствие на ее пути к цели.
      Франсиско Ливингстон очень провинился перед нею. Он собрался отдать «Сансет» человеку, ей не просто неугодному, а ненавистному. Один раз Хартфорд выскользнул из ее ловушки. Вторично это ему не удастся.
      Кто предугадает, что взбредет в голову умирающему богачу? Несмотря на финансовый крах, постигший Хартфорда и лишивший его шансов расплатиться за покупку, Ливингстон может все равно заупрямиться, отстаивая интересы друга. Со смертью Франсиско исчезнет и последнее препятствие. Его душеприказчики немедленно продадут отель тому из покупателей, кто предложит самую высокую цену, то есть Дэвиду Плутарху. А Роберт Хартфорд уже только во сне увидит свои одиннадцать с половиной миллионов задатка. Он будет шляться без цента в кармане по Беверли-Хиллз, где нищета приравнивается к уголовному преступлению.
      Она вошла в нишу, стала у самого ложа. Франсиско привык, что после массажа ему накладывают на лицо омолаживающую маску. Что ж, он свое получит. Каролин наведет на него красоту.
      Она раскрыла сумочку, висящую через плечо, извлекла из нее флакон с лосьоном, смочила ладони жидкостью. Запах жасмина заполнил комнату. Каролин втирала лосьон в морщинистую кожу, стараясь не касаться глаз, губ, носа. Он не должен проснуться. Она вновь полезла в сумку, но уже не за кремом и одеколоном. Тюбик, извлеченный из сумки, содержал нечто иного рода. Это был суперклей.
      Каролин отвинтила крышечку и поднесла тюбик к лицу Франсиско. Сначала рот. Прозрачная жидкость из тубы пролилась на него, растеклась тонким слоем, проникла меж раздвинутых худосочных губ, попала на зубы, обволокла и накрепко склеила их.
      Каролин быстро переместила тюбик к носу, надавила, выпустив клея в каждую ноздрю слабого, но пока еще живого существа. А затем глаза. Конечно, это необязательно, но как забавно сделать их неподвижными, парализовать. Один. Другой… Невинные трогательные слезы, которые вовсе не слезы.
      Каролин отстранилась, разглядывая свою работу.
      Производители настойчиво рекламировали свою продукцию. И не зря. Клей был действительно «супер» и схватывался за секунду. И скреплял крепче сварки.
      Грезы Франсиско Ливингстона сменились кошмарами. Волшебный ковер, на котором он совершал полет над благоухающими долинами, превратился в ложе, утыканное гвоздями. А потом он стал падать с небес, низвергаясь все стремительнее в темное-темное озеро, грозящее поглотить его. Удар о воду, всплеск, и тьма сомкнулась над ним. Он отчаянно сражался с силой, втягивающей его в какую-то смутно различимую воронку, отрывал от себя невидимые щупальца…
      Франсиско вырвался из кошмара, проснулся, но явь была страшнее сна. Огонь жег его рот, горло, в носу и в глазах разгорался пожар. Он не мог дышать, не мог разлепить веки.
      Диким усилием Франсиско оторвал голову и плечи от мраморной плиты и сел. Он хотел видеть, дышать и кричать, но страшная субстанция наглухо отделила его от внешнего мира, похоронила заживо. Агония длилась бесконечно, но только в сознании Франсиско. На самом деле его тело совсем недолго исполняло предсмертную пляску.
      Каролин едва успела прошептать ему на ухо:
      – Прощай, Франсиско! Когда попадешь на тот свет, скажи там, что это Киркегард тебя прислала.

      Лимузины выстроились в колонну, подобно русским танкам на первомайском параде. Вереница черных машин протянулась по всей Бедфорд-драйв насколько хватало глаз, а начало ее было у храма Благого пастыря. Туда направлялись, сохраняя чинный порядок, пассажиры лимузинов. Создавалось впечатление, что все они разом, одновременно были исторгнуты из чрева своих роскошных, но мрачных экипажей.
      Роберт стоял, затерявшись в толпе, на продуваемой ветром паперти. В этом храме он никогда не бывал и даже не имел представления, что Ливингстон был католиком.
      Роберт чувствовал себя не в своей тарелке. Еще недавно он был в когорте избранных, теперь же ему грозило приобщение к большинству. Два дня назад заявление пресс-службы «Галакси» об аннулировании его контракта вытеснило с первых страниц газет Америки все другие новости, и до сих пор пресса справляет шабаш. Улицы вокруг «Сансет-отеля» запрудили толпы папарацци, и куда бы он ни пошел, они тянулись за ним, не отпуская ни на шаг, и каждый заданный ему вопрос звучал издевательски. Через подобные испытания Роберт еще не проходил.
      Слава и деньги расслабляют, к ним привыкаешь. Деньгами можно вымостить дорогу вперед, сгладить все шероховатости, убрать все препоны, а рассыпая их позади, за спиной, отвлечь от назойливых преследователей. Взобравшись на монумент собственной славы, можно отдохнуть от суеты, взирая на свалку мелких людишек у подножия со снисходительным презрением.
      Но вот защитное поле вдруг отключилось, и теперь ледяное дыхание реальности отбирает тепло у изнеженного тела, замораживает сердце, мозг, волю. Следует ли всегда быть готовым к перемене участи, к закату своей звезды? Наверное, да, но Роберт готов не был.
      Дэвид Плутарх вынырнул из моря людских лиц. Встреча была с ним так же желанна, как встреча корабля с айсбергом в океане.
      – А, Роберт! Мои люди пытались связаться с тобой. Бедный Франсиско! Жаль его, конечно, но можно ему и позавидовать. Какой легкий уход из жизни! Говорят, его нашли мертвым в ванной. Скончался мгновенно, как будто задул свечу.
      Роберт, глядя на него, не скрывал своей ненависти. Но он должен был не морщась глотать преподносимое ему дерьмо, иначе окружающие решат, что он утерял и свое известное хладнокровие.
      – Не кажется ли тебе, Роберт, что это какое-то злое поветрие? Связь неразумных поступков и печальных последствий. Я имею в виду глупое упрямство Ливингстона в истории с продажей «Сансет-отеля» и… твои финансовые… затруднения как результат этого.
      Плутарх имел наглость заявить почти открыто, что банкротство Роберта – дело его рук. Теперь он хотел увидеть, как воспримет Хартфорд подобное признание, не унизит ли он себя на глазах у публики взрывом бессильной ярости.
      – Окончательное оформление сделки состоится послезавтра, – ровным голосом произнес Роберт. Каждое слово давалось ему с трудом. Он словно напялил на себя тесные стальные доспехи и спрятался, сжался в них, не давая выхода злобе и отчаянию.
      Но если Роберт был искушен в актерской игре и притворстве, то Плутарх разбирался в деловых вопросах, как хорошая хозяйка в том, что творится у нее на кухне.
      – До послезавтра, – подхватил Плутарх. – У тебя почти нет времени найти кого-нибудь, кто возьмет на себя твои обязательства по сделке. А это значит, прости-прощай задаток. Уверен, что управляющие имуществом Франсиско заинтересуются моим предложением. – Он сделал паузу, ожидая, какая последует реакция со стороны Роберта, и на всякий случай капнул еще кислоты на его доспехи: – Я не прощаюсь. Встретимся в храме. Да, кстати, чуть не забыл, Каролин очень хочет видеть тебя.
      Роберта нечасто тянуло к выпивке, но сейчас это как раз ему и требовалось. Ему не следовало быть здесь и уж тем более брать на себя заботы по организации похорон. Но почему-то никто не проявил вовремя инициативы, а дело должно было быть сделано. Зачем Франсиско выбрал такое неудачное время для своего ухода из жизни? Где-то в подсознании Роберта теплилась надежда, что старикан поступит с ним по справедливости и отпустит с крючка, вернув ему задаток. Теперь же задаток уплыл от него на расстояние в миллион световых лет. Агенты по имуществу покойного Ливингстона – это свора адвокатов из Сенчури-Сити с неотличимыми, заточенными, как клинья, лицами, и у которых не душа, а зыбучие пески, а вместо сердца тикающий хронометр.
      Однако собственное подавленное настроение не оттеснило на второй план искренней печали по старику. Роберту чем-то импонировал благородный плейбой. Они прошли вместе долгий путь, они всегда относились тактично и с пониманием друг к другу, встречаясь, пусть редко и случайно, но неизменно получая удовольствие от встреч.
      Именно такой представлял себе Роберт истинную дружбу, хотя его трудно было назвать экспертом в этой области человеческих отношений. В жизни люди делятся на тех, кто старается ради своей карьеры, кто заботится более всего о своей семье и кто для друзей готов на любые жертвы. Одно несомненно. Всем суждено увидеть рано или поздно, как их иллюзии лопаются, словно надутые шарики, взлетевшие слишком высоко.
      Он посматривал поверх голов. Где же Паула, Кристина и старина Уитни? Он уже сожалел, что явился сюда заблаговременно. Служащие «Сансет-отеля» отлично справились бы и без него.
      – Вот мы и встретились снова, Хартфорд.
      Хэнк Марвел протиснулся сквозь толпу и встал перед ним, желая, вероятно, получить свой фунт мяса.
      – Мне нечего тебе сказать, – отрезал Роберт. – Обратись к моим адвокатам. Мы пришли сюда на похороны, а не для того, чтобы размахивать кулаками.
      Хэнк Марвел был не из тех, кто ходит без сопровождения. Его прилипалы льнули к нему, как жадные щенята к сучьему вымени.
      – Кто машет кулаками? Никто, – с фальшивым добродушием влез в разговор настырный, но неудачливый агент, который навязывал Роберту свои услуги на протяжении последних пяти лет. Его лисья мордочка светилась от счастья, что ему уже не надо обхаживать слетевшую с небосвода звезду. – Никто не собирается затевать драку. Мы просто деловые люди, которые не прочь заработать доллар.
      – Неужели, Сэм, это ты уже рулишь «Галакси»? Тебе повезло, что мы когда-то не повязались контрактом. Теперь ты бы болтался без дела, а я не знал бы, как избавиться от ненужного агента.
      – Неужели все так обернулось, что тебе уже не требуется агент? – сострил Хэнк.
      Все дружно расхохотались этой шутке.
      Роберт прикусил губу. Черт побери! Он опять вляпался в дерьмо.
      – А что, дела в «Галакси» идут как обычно? По-прежнему производим бомбы для Пентагона? – Роберт попробовал ответить колкостью на колкость.
      Но бывший горе-агент, возвысившийся до поста директора студии, был непроницаем для словесных уколов.
      – Не беспокойся за нас, Хартфорд, подумай лучше о себе. Разорвав контракт с тобой, мы вздохнули свободно. Нельзя пихать все яйца в одну корзинку и ставить все на одну ублюдочную клячу.
      – А почему бы и нет? – с ледяным спокойствием возразил внезапно появившийся Уинтроп. – Ведь в одну «Галакси» напихалось столько ублюдков, что, кажется, Беверли-Хиллз от них совсем очистился.
      С подходом Тауэра ситуация несколько изменилась. Сезон охоты был открыт на Роберта Хартфорда, но никак не на Уинти Тауэра – для Голливуда он был личностью легендарной и неприкосновенной.
      – Я вижу, выпивохи держатся друг за дружку, – выступил Хэнк, впрочем, без особой надежды сорвать аплодисменты.
      – А чего тебе взбрело пялиться на нас из канавы, куда мы мочимся? Выползай-ка оттуда, пока не провонял, – доброжелательно посоветовал Тауэр.
      Получив отпор, агрессивная компания решила отступить.
      – Увидимся в суде, – выстрелил Роберт вслед уходящему Хэнку.
      – Да, если ты найдешь себе адвоката, – огрызнулся Марвел.
      – Где Паула? – тут же спросил Роберт Тауэра.
      – На подходе. Она привезет Кристину, – ответил Уитни.
      Роберт почувствовал облегчение.
      – Спасибо за поддержку, Уинти. – Он благодарно сжал руку друга.
      – В любое время к твоим услугам, дорогой мой. Для меня это спорт.
      Роберт ощутил приближение Паулы еще до того, как увидел ее в толпе. Едва она очутилась рядом, они молча взялись за руки.
      Тауэр уловил смену настроения и заговорил почти радостно:
      – Предчувствую, что похороны пройдут по высшему разряду. Пойдем простимся с нашим дорогим покойником. Мне сказали, что мальчики в хоре подобрались на заглядение.
      Тауэр, как пастух, погнал свое маленькое стадо внутрь храма, отпугивая пронзительным взглядом тех, кто, возможно, мечтал куснуть Роберта на ходу, несмотря на святость места и печальный повод, собравший здесь публику.
      Торжественная скорбь моцартовского «Реквиема» заполнила пространство храма. В музыке было все – и страдание, и боль, и светлая радость освобождения от земных пут души. Но на деле только покойный Моцарт, вложивший весь свой гений в мелодию и оркестровку, оплакивал новопреставленного. В толпе под храмовым сводом у подножия величественных колонн господствовало отнюдь не траурное настроение. Сознание того, что ты находишься в нужном месте и в нужный момент, приятно щекотало самолюбие. Головы вертелись на словно бы ставшими резиновыми шеях, глазки стреляли, губы шевелились неустанно, передавая шепотом информацию. Наконец музыка, будто устав скорбеть в одиночестве, смолкла.
      В наступившей тишине Роберт проложил себе путь к передней скамье. То, что он взял на себя устроение похорон, давало ему право занимать там место, но языки присутствующих дружно прокомментировали, что это вызвано желанием последний раз в жизни выступить в заглавной роли. Обитатели Беверли-Хиллз, собравшиеся здесь, усмотрели даже в его походке некую браваду. И не ошиблись. Он шел по проходу, словно парусник, преодолевающий встречный ветер, доказывая всем, что не сбился с курса и по-прежнему движется к намеченной им, но неведомой непосвященным цели.
      Паула следовала у него в кильватере.
      Приглушенный шепот словно змеиное шипение заструился по проходу:
      – О, мой бог… Никто не говорил, что новая подружка Роберта калека…
      Роберт сбился с шага, когда его настиг удачно выпущенный снаряд. Он, не оглядываясь, все равно почувствовал, как вздрогнула позади него Паула. Но нельзя было принимать вызов, они оба это понимали. Никакой ответной реакции публика, настроенная на скандал, от них не дождется. Поэтому они продолжили свое шествие меж обращенных к ним лиц, и общая обида и общий гнев на обидчиков еще больше сплотили их.
      Выждав ради приличия, когда бормотание в церкви поутихнет, священник подошел к аналою. Его голос, богатый интонациями, с мягким, придающим ему живость ирландским акцентом, транслировался через усилители и достигал самых дальних уголков громадного храма.
      – Мы собрались сегодня здесь, чтобы сказать последнее прости тому, кто был всем нам дорог…
      Роберт не слушал священника, но скорбь сдавливала его сердце. Он переживал из-за Паулы. Нежность вместе с печалью переполняла все его существо. И он нашел выход, самый простой, самый очевидный. Не в первый раз эта мысль навещала его, но никогда раньше она не стучалась с такой настойчивостью в запертые его собственными сомнениями двери, требуя воплотить ее в слова. Сейчас или, может быть, никогда – сейчас, когда сердце его истекает, как кровью, жалостью к ней и к себе заодно, когда он стал мягок, как растопленный воск, и утерял способность рассчитывать все наперед и думать о последствиях…
      Настал момент для коленопреклонения.
      Он опустился на колени. Паула тоже.
      Когда Роберт обратился к ней, глаза его были полны слез:
      – Паула, ты выйдешь за меня замуж?
      – Что? – Она встрепенулась, скорее не от удивления, а от нахлынувшей на нее радости.
      Он увидел, что у нее глаза тоже блестят от слез, и это его еще больше растрогало и убедило в правильности принятого решения.
      – Будь моей женой, – громко произнес Роберт, не заботясь о том, что его слышат окружающие.
      – О, Роберт… Роберт… – Она выдохнула его имя, растерявшись и не зная, что сказать ему в ответ. Произнести простое «да» было бы слишком банально для такого случая.
      Но ему и этого было достаточно. Ее глаза дали ему именно тот ответ, какого он добивался от нее. И поэтому Роберт тотчас склонился к ней, и соприкосновение их губ скрепило печатью договор о будущей совместной жизни.
      На аналое священник, не заметив этого всплеска искренней радости в стоячей воде притворной скорби, бубнил свое:
      – Франсиско Ливингстон был прежде всего джентльменом – обходительным и отзывчивым человеком, строго соблюдавшим законы чести…
      О достоинствах Франсиско он бы распространялся, наверное, еще долго, если его речь не прервали звуки, подобные громовым раскатам.
      Все обернулись, желая узнать, что происходит.
      Оказывается, в храме появилась Каролин Киркегард. Распахнув резные дубовые двери, словно они были декорацией из папье-маше, она встала при входе – голова заносчиво откинута назад, губы приоткрыты в возбуждении, сияющие глаза впивались взглядом в обращенные к ней лица. Каролин всасывала в себя восторженные эмоции поклонников, как чудовищная воронка Мальстрема. Выделяясь силуэтом на фоне светлого дня, за церковными стенами она походила и на вагнеровскую валькирию, и на воинственную амазонку, еще разгоряченную после недавней кровавой схватки, и на мрачного выходца из Аида, возвещающего о всеобщей гибели.
      Все ее мгновенно узнали, хотя многие видели Каролин впервые. Это был ее миг. Она предстала перед толпой сразу в трех ипостасях. Каролин – повелительница душ, она же – возлюбленная миллиардера, и она же – как шептались те, кто был в курсе, – будущая хозяйка «Сансет-отеля».