Паула Хоуп, выставленная пинком из кабины громадного трейлера, приземлилась задницей на гравий обочины скоростного шоссе. Она не сразу поднялась на ноги. Слишком уж вымотали ее сотни миль путешествия, проделанные сначала пешком, а затем на попутных грузовиках, разумеется, за плату натурой.
      Перпендикулярно к кольцевому шоссе уходила на запад Мелроуз-авеню, обласканная закатным солнцем. Его лучи били прямо в глаза Пауле, слепили ее, заставляя прищуриваться. Девушка стряхнула с себя дорожную пыль и двинулась к намеченной цели.
      Там, в конце улицы, располагался земной рай – Беверли-Хиллз, и сухой ветер из пустыни, откуда и пришла Паула, трепал листья пальм на подъездной аллее к воротам студии «Парамаунт Пикчерз».
      Мелроуз-авеню никак не была предназначена для пешеходов. Все ее пространство принадлежало машинам, чиркающим дорогими покрышками по размягченному асфальту. Зато тротуар был издевательски узок, а подошвы кроссовок Паулы сразу же стали влипать в черное месиво. Как бы ей ни хотелось шагать быстрее, но передвигалась она со скоростью улитки.
      Стоило кому-нибудь из пассажиров или водителей проносящихся мимо машин задержать на ней свой взгляд, он бы увидел хорошенькое, хоть и усталое личико, пышные светлые волосы, убранные назад и перетянутые дешевенькой красной ленточкой. И еще аппетитную попку, обтянутую голубыми джинсами, и грудки торчком под футболкой навыпуск.
      Но смазливые мордашки и длинные ноги в Голливуде давно перестали быть редкостью, и, конечно, ни одна машина не затормозила возле Паулы, и ни один продюсер не высунулся из окошка, чтобы пригласить на пробы.
      Чувствуя себя страшно одинокой, Паула задержала спешащего куда-то негра с коробкой пиццы и осведомилась, правильной ли дорогой она идет в Голливуд.
      – Прямо, все время прямо, – ответил негр и мысленно добавил: «Дуреха».
      Паула оглянулась. Надвигались сумерки, и шелком вышитый на бледной голубизне небосклона месяц вырисовывался все четче.
      К черту! Там прошлое. Там осталась сумеречная зона, откуда она с таким трудом выбралась. Паула сама определила, что ей предстояло взять от жизни. Ей надо, чтобы ее любили. Ей надо, чтобы ее обожали. Ей надо, подобно гусенице, завернуться в теплый уютный кокон, созданный влюбленным в нее мужчиной, и покинуть его по прошествии времени, проведенного в покое, без трагических потерь, злобных нападок, без бед и огорчений, чтобы выпорхнуть оттуда, ко всеобщему восторгу, прекрасной бабочкой.
      Прежде всего надо избавиться от унизительной нищеты. Чем выше она сумеет вознестись, тем сладостнее будет ее возмездие, тем радостнее она попляшет над своим похороненным прошлым.
      А тот, кто отнял жизнь у дорогих ей людей, от кого ей пришлось бежать, бежать без оглядки, – тому уготована самая страшная кара.
      Но Паула была реалисткой. Свое будущее ей предстоит устроить самой, а ступеньки наверх все крутые и скользкие. Она была готова ко всему, однако воля, заставляющая ее двигаться вперед, уже давала сбои, словно перегретый подержанный мотор.
      Паула остановилась у зеркального стекла витрины и ужаснулась, разглядев свое отражение. Несколько секунд она приходила в себя, потом вновь взглянула в полированное стекло.
      Оно, это стекло, почему-то перестало быть зеркалом, отражающим грязную, усталую девчонку. Вероятно, изменилось освещение, но стекло стало просто прозрачным, и за ним взгляду Паулы открылась сказочная пещера Аладдина.
      Там были ковры, сотканные древними, давно умершими персидскими мастерицами, резные комоды и шкафы, куда прятали свои одежды и куда прятались от ревнивых мужей застигнутые в разгар свиданий аристократки, и бюсты сластолюбивых римлян, уставившихся на Паулу из-за стекла пустыми глазами.
      Ни одной живой души не было видно в этом хранилище сокровищ – ни продавца, ни посетителей. За витриной царил вечный покой, будто на кладбище, – по контрасту с шумной улицей, по которой проносились спешащие куда-то автомобили.
      Вид этой недоступной ей роскоши так разозлил Паулу, что она показала язык, оставив мокрый след на идеально гладкой зеркальной поверхности.
      Паула отшатнулась и тут же заметила какое-то движение в сумрачной глубине безлюдного помещения.
      Уинтроп Тауэр заинтересовался, по какой такой причине незнакомая девчонка вдруг показала ему язык. Ее вызывающий жест он ошибочно принял на свой счет, и теперь ему захотелось понять, в чем дело. Вообще-то особы женского пола не входили в сферу его интересов, но, как опытный профессионал, он был подлинным ценителем красоты, будь то предмет антиквариата или человеческое существо.
      Девчонка была по-настоящему красива. Правда, ее следовало хорошенько отмыть и, вероятно, слегка подрессировать. Он мог бы дать ей парочку советов, и она превратилась бы в само Совершенство – именно Совершенство с большой буквы.
      Главными достоинствами ее личика были глаза, излучающие ярко-голубое сияние – и это несмотря на явную усталость. А еще губы. Их очертания восхитили Уинтропа.
      А скулы! Они были просто великолепны. Было в них нечто восточное, но лишь тонкий намек на присутствие азиатской крови в родословной их обладательницы.
      Уинтроп методично, как всегда, рассмотрел и оценил все остальные детали – изящные ушные раковины, лебединую шею, сейчас слишком грязную. При соответствующей тщательной обработке, превратив это уличное существо в статуэтку, можно было бы выставить на Зимнем салоне на Парк-авеню как олицетворение женской красоты.
      И волосы у девчонки цвета спелой ржи вполне соответствовали общепринятым американским вкусам. Их только следовало хорошенько промыть и расчесать.
      Но так как живую девчонку нельзя превратить в произведение искусства и с выгодой для себя продать на престижном аукционе, Уинтроп, удовлетворившись осмотром, потерял к ней интерес. Он присел на краешек антикварного стула неподалеку от витрины и стал изучать очередной каталог, пристроив толстенную книгу у себя на коленях.
      Дерзкая девица, показавшая язык, была забыта, но напрасно он думал, что Паула легко откажется от возможности попасть в волшебный мир, который она углядела за стеклом витрины. Чтобы там ни находилось – музей или антикварный салон, – ей все равно надо было попасть туда, слишком сильны и неудержимы были потоки крови в артериях, пронизывающие ее юное тело, когда ее охватывало желание что-то вкусить, заиметь или хотя бы потрогать.
      Она взглянула на бронзовую табличку у входа, простую, скромную, изъеденную за многие годы ядовитым лос-анджелесским смогом.
      « Уинтроп Тауэр. Продажа, покупка и реставрация антиквариата».
      Ей захотелось войти внутрь, а раз так – то она вошла.
      Внутри было на удивление прохладно, и ей сразу вспомнилось, что она читала о гробницах фараонов. Вещи, которые восхитили ее при взгляде через витрину, вблизи были еще более чарующими. Только ей показалось, что они размещены не так, как следовало.
      Переводя взгляд с одного предмета на другой, Паула вообразила комнату, обставленную этой мебелью. Все это время, пока она, застыв неподвижно, таращила глаза на драгоценную утварь, Уинтроп Тауэр пристально наблюдал за ней. Он уловил в ее взгляде неподдельное восхищение, и это пробудило в нем любопытство.
      Хорошенькая, но неопрятная на вид девчонка вдруг, оказывается, была покорена великой красотой, с которой он сам каждый раз расстается с болью, если совершается сделка.
      Уинтроп встал, кресло Марии-Антуанетты громко скрипнуло, и девчонка в страхе отпрянула.
      – Хочешь посидеть в кресле королевы?
      Она, разумеется, испугалась, но не подала виду. Наверное, и с самим дьяволом она бы встретилась так же – с безмятежной улыбочкой на лице.
      – Конечно, мне хочется почувствовать себя королевой.
      – Вот и наступил этот момент, – произнес самый знаменитый, самый высокооплачиваемый дизайнер Америки Уинтроп Тауэр, обитающий на окраине Лос-Анджелеса, в самом начале длиннющей Мелроуз-авеню специально для того, чтобы богачи ездили к нему на поклон в храм красоты, расположенный возле загазованного скоростного шоссе.
      Почему-то он ощущал в этой девчонке душу, родственную ему, исполненную дерзости, граничащей с нахальством, и ему стало вдруг весело. Он рассмеялся и предложил:
      – Согрей старинный шелк своей горячей попкой.
      Он уже забыл, из какого материала создавал легендарный Пигмалион свою Галатею – из глины, гипса или мрамора. Но ему представился шанс повторить деяние древнего художника, лишь чуть-чуть подправив уже ожившую статуэтку.
      Паула же решила, что этот старичок хоть и похотливый, как и все другие, но добрый и тихий, и не станет сразу же ее лапать.
      Ей хотелось отдохнуть, отдышаться в прохладе кондиционированного воздуха и рассмотреть те вещи, что ее окружали. Только на мгновение она коснулась джинсами шелковой обивки стула и тотчас же вскочила, будто напоролась на гвоздь. Она не могла себе позволить такое святотатство. Выпрямившись, она обвела взглядом окружающее ее богатство, приводя его в надлежащий порядок созданный ее воображением. Ничего хорошего у нее не получилось – большинство предметов нарушали гармонию, – и она, невольно поморщившись, скользнула обратно к входной двери и вышла на улицу.
      Пройдя несколько шагов по раскаленному асфальту, Паула пожалела о своем поспешном бегстве. Вполне возможно, что старичок угостил бы ее холодной кока-колой и сандвичем с сыром и ничего бы не потребовал взамен. Во всяком случае, она всегда успела бы от него удрать.
      Уинтроп тоже пожалел по поводу стремительного исчезновения пришелицы. Он даже подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул на улицу.
      Незнакомка далеко не ушла. Она стояла футах в двадцати, неподвижно, словно ее кроссовки прилипли к асфальту, а ее изящная головка была повернута назад, и изгиб шеи был неповторим…
      Разумеется, он не окликнул ее и не подмигнул. Она и так все поняла. Что-то невидимое соединило их и, даже натянувшись до предела, разорваться уже не могло.
      Паула вернулась в магазин, вдохнула прохладный воздух с легким ароматом старого дерева. Он будет добр к ней – она уже это поняла, но что дальше? Ему около шестидесяти, он для своего возраста вполне хорошо сохранился, словно его давно держали в засушенном виде меж страниц какого-то древнего фолианта, но явно не способен наяривать ее спереди и сзади всю ночь напролет. Что ему нужно?
      Ее удивила искорка в его глазах, не похотливая, а вдохновенная, будто он был под кайфом. Он вперил в нее взгляд, но не так, как другие мужчины, раздевая ее догола глазами. Он словно копался в ее мозгу.
      Наконец Уинтроп задал вопрос:
      – Что тебе не понравилось в моем магазине? Я же заметил, как ты вертела носом.
      – Дадите пятерку, тогда скажу, – нахально ответила она.
      – Не продешеви. Подумай, скажи честно и заработаешь сотню. Я не шучу. Ну же, Галатея! – подбодрил он.
      Про Галатею Паула знала кое-что из фильма с Одри Хепберн и быстрым своим умишком начала догадываться, какие мысли бродят в голове у старикана. Если она не ошиблась, то это просто сказка. Ей страшно повезло, что она с первого шага уже ступила на лестницу, ведущую наверх.
      – А это и вправду ваш магазин? – на всякий случай уточнила она. – И кресло Марии-Антуанетты тоже принадлежит вам? А оно не подделка? И ваша фамилия та, что указана на табличке, – Уинтроп Тауэр?
      – Ты закидала меня вопросами, крошка, а для дела будет лучше, если вопросы стану задавать сначала я. Но для начала давай познакомимся. Не сомневайся, я самый настоящий Уинтроп Тауэр, и я владелец всего, что выставлено здесь, и это все подлинники. А кто ты?
      – Я Паула Хоуп. Этого вам достаточно? – Она усмехнулась. – И тоже не копия и не подделка, а самая что ни на есть настоящая.
      – Вижу.
      Такое совершенство невозможно подделать или скопировать. Природа создает его в единственном экземпляре. Как контуры вазы или изгибы спинки кресла – и тут и там он мог уловить промах мастера, но здесь природа действовала без промашек. В ком-то женские формы могли вызвать похоть, но Уинтроп измерял и оценивал Паулу лишь с точки зрения профессионального коллекционера и продавца редкостных вещей. И вот в придачу к совершенным формам у девчонки имеются еще и мозги, повернутые в нужную ему сторону, как он догадался благодаря своей прославленной интуиции.
      Он продолжал рассматривать ее, составляя в уме реестр очевидных достоинств и возможных недостатков. Нижняя часть тела, затянутая в потерявшие цвет, вытертые и грязные джинсы, была хороша, но вот с лодыжками, утопающими в растоптанных кроссовках «Рибок», что-то не в порядке. Она больше опирается на правую ногу, не говорит ли это о застарелой травме? От Уинтропа Тауэра, изучавшего много лет ножки стульев разных эпох и стилей, малейшее нарушение гармонии никак не могло укрыться.
      Однако, если он хочет добиться от нее искренности, надо как-то ободрить девчонку, может быть, слегка ей польстить.
      – Как на твой вкус эти вещи?
      Он небрежным жестом обвел пространство, заполненное предметами на миллионы долларов, – овеществленное несметное богатство.
      – Как на мой вкус? – переспросила девчонка, чуть сморщив лоб. – Мне кажется, у нас схожие вкусы.
      – Вот как? Я рад это слышать.
      Отзывы в прессе о своем безупречном вкусе Уинтроп воспринимал столь же равнодушно, как и сообщения об очередном землетрясении где-нибудь в Чили, но комплимент из уст девчонки был ему приятен.
      – Все же скажи, если ли здесь все так совершенно, почему ты выбрала вещь, которая мне особенно дорога?
      – Вы говорите про это кресло?
      – Да, про кресло Марии-Антуанетты.
      – Не знаю… Наверное, это глупо, но я почувствовала… Как будто над ним что-то витает… Вроде духа или призрака. И он к себе манит. – Она рассмеялась, словно стыдясь того, что несет чепуху.
      Уинтроп был заинтересован. Ему самому нечасто приходилось испытывать вспышку подлинного художественного озарения. Однажды в прошлом году с ним случилось такое, когда он среди тусклых дешевых картин, которыми были увешаны старые стены пришедшего в полный упадок замка в Шотландии, распознал неизвестного Рембрандта. В молодости подобные удачи выпадали ему чаще, и благодаря этому «видению» он делал ошеломительно выгодные покупки в захудалых антикварных лавках и приобрел таким образом известность и состояние.
      И вот подобное озарение снизошло сейчас на девчонку с грубоватой, сбивчивой речью, с аппетитными сиськами и такой же попкой, обтянутой грязными джинсами. Может, это все розыгрыш? Может, девчонка сейчас признается, что она внучатая племянница какого-нибудь знаменитого дизайнера, что несколько лет грызла гранит науки в школе при монастыре где-нибудь во Франции, а сюда прибыла с целью проверить на прочность его, Уинтропа Тауэра, репутацию?
      Паулу его вопрос поставил в тупик. Она начала оправдываться:
      – Я совсем ни о чем не думала… Я просто почувствовала, что стул этот особенный. Я вам уже сказала…
      – Понятно, – произнес Тауэр с сомнением. По спине его пробежали мурашки от предчувствия чего-то: хорошего или дурного – он и сам не знал. Но что-то должно случиться. Нечто важное. – Пройдемте со мной, – сказал он, не замечая, как изменился тон его обращения со странной гостьей.
      Паула охотно пошла с ним. Если она поведет себя правильно, то ее, несомненно, накормят. В худшем случае угостят холодной кока-колой. А может, и вправду перепадет ей пятерка или десятка неизвестно за что от этого странного старичка.
      Уинтроп подвел пришелицу с улицы к обеденному гарнитуру из светлого дерева. Стулья с черными сиденьями, набитыми конским волосом, были расставлены полумесяцем возле круглого стола. Спинки украшали резные мифологические фигуры из дерева более темного цвета, но зато материал, из которого неведомый мастер изготовил сами стулья, волшебно светился.
      – Ну, как вам это? – спросил он и затаил дыхание.
      – Эти стулья великолепны. Просты и полны тайны.
      – Их сделал немец – Бидермейер. В восемнадцатом веке.
      Уинтроп впился в нее взглядом, как рысь когтями в свою жертву.
      – Все в порядке, кроме той дряни, что стоит слева, с краю. Стул вроде бы похож на остальные, но, к сожалению, он не из этой оперы.
      Уинтроп потерял дар речи. Конечно, стул выглядел так же, как его собратья. Он и должен был казаться их однояйцевым близнецом. Мастерство величайшей реставрационной фирмы из Лонг-Айленда сделало его похожим на собратьев, но не наделило его душой, которую смог вдохнуть в свои создания Бидермейер. Глаз любого знатока не отличил бы подделку, а вот чутье… озарение, дарованное свыше, позволило этой девчонке с улицы распознать самозванца.
      И все же Уинтроп еще не верил… он хотел подтверждения.
      – Какой из моих ковров тебе нравится больше других?
      Изумительный бледно-зеленый ковер, сотканный в Тебризе и купленный Тауэром на распродаже сокровищ изгнанного из Ирана и упокоившегося в мире последнего персидского шаха, расстилался возле ее замызганных кроссовок. Но Паула указала на скромный коврик неподалеку. Там была великолепная вышивка – пастухи и пастушки, скопированные французскими мастерицами с оригинального рисунка Фрагонара. Вещь бесценная – ибо доказано подлинное ее авторство. И она безошибочно ткнула в нее пальцем.
      Нет, такого Уинтроп Тауэр уже мог выдержать! Родство их душ было несомненно.
      Энтузиазм переполнял его. Он был готов продолжать экскурсию до бесконечности по лабиринтам своей волшебной пещеры Али-Бабы, а Паула лишь мечтала о появлении хотя бы одного из сорока разбойников, кто бы поднес ей что-нибудь прохладительное. Что-то неладное с умом у этого старикана, раз он так восхищается ею и ее высказанными наобум оценками очередных, показанных ей сокровищ.
      Пауле не пришло в голову, что тело ее и молодость не главное, что пробудило интерес таинственного богача к ней. Однако она почувствовала, что обрела нечто вроде власти над стариком, и позволила себе обнаглеть.
      – Простите, но картина с лошадью никак не вяжется с этим золоченым столиком. Под нею у стены должен был бы стоять простой столик, а на нем… что-нибудь, напоминающее хозяину об охоте… Например, статуэтка.
      «Бог мой! Бог мой!» – бормотал Тауэр, слыша, как ожившая Афродита кидает как бы нехотя точные замечания по поводу предмета, который был монополией лишь избранных знатоков.
      Черт побери, у девчонки есть нюх! Он мог в этом поклясться. Уинтроп был циником и атеистом, но верил в потусторонние силы. Вот они и одарили эту хорошенькую молодую самочку безупречным вкусом вдобавок ко всему остальному, что тоже можно выставить, соответственно оформив.
      Тауэр прожил немало лет на свете, и большую часть из них в Лос-Анджелесе, и знал, как можно винтом выкрутиться из самого низа, из помойки, на самый что ни есть верх, к сияющим на ярком калифорнийском солнце вершинам. Глупости говорят, что туда может пробиться любая бездарность, лишь бы помог случай. Для начала, чтобы дать старт, все равно что в автомобиле, нужна искра, пусть хоть слабенькая искорка самобытности и таланта.
      Всю жизнь, начиная со студенческих лет, проведенных в Йельском университете, с блеском им оконченном, Тауэр видел, что красота существует сама по себе, вне зависимости от наблюдателя. Чтобы ее распознать, нужно родиться на свет, уже обладая талантом видетькрасоту. Это божественный дар – либо он есть, либо его нет.
      Уинтроп глубоко вздохнул. Экзамен окончился, и девчонка выдержала его на «отлично».
      – Как ты назвалась, я забыл.
      – Паула. Паула Хоуп.
      – Хоуп? Надежда? Звучит неплохо.
      Он развел руками в широком приглашающем жесте.
      – Знаешь ли ты, Паула Хоуп, что ты сейчас сделала? И на что ты способна?
      Глядя ей в глаза, он сразу понял, что она не имеет об этом ни малейшего представления. В глазах ее он прочел лишь голод.
      Уинтроп инстинктивно взглянул на часы. Он уже опаздывал. Клиент ждал его, чтобы за деловым коктейлем обсудить миллионную сделку. И тут у Тауэра возникла идея.
      – Если у тебя нет других дел, почему бы нам не перекусить где-нибудь вместе?
      Паула постаралась скрыть вспыхнувшую одновременно в мозгу и в желудке радостную круговерть. Она едва не завопила от восторга, но, справившись с эмоциями, произнесла вполне достойно:
      – Я была бы рада разделить с вами компанию.

      – Я был бы рад, если бы подарили мне от щедрот своих пару минут на раздумье.
      Роберт Хартфорд нарочито пошарил рукой по стеклянной поверхности кофейного столика якобы в поисках очков в массивной оправе, выточенной из рогов каталонского оленя, о чем свидетельствовал сертификат, выданный при покупке, водрузил их на нос и глубоко вдохнул в себя воздух. Запах страха, который исходил от окружающих его мужчин, был явным, резким и неприятным для обоняния, но ему он нравился.
      Это не был естественный страх любых живых существ перед болью или угрозой смерти. Шестеро мужчин, притулившихся на краешках комфортабельных кресел в его кабинете, все разом боялись того, что могло не случиться. Того, что они не получат заветное «да» от Роберта Хартфорда и лишатся тем самым будущих Оскаров и процветания в «стране грез», как называют миллионы недотеп во всем мире зловонное болото, именуемое на самом деле Голливуд, если заглянуть в справочник налоговой службы штата Калифорния.
      Роберт одарил их наивной мальчишеской улыбкой, той, что принесла ему большие деньги и обожание поклонников на всех пяти континентах. Он не выглядел на шестьдесят пять миллионов долларов – таково было официальное его состояние, – но не был и мальчуганом, которого запросто съест людоед. Тот, кто вознамерится сделать это, тот им подавится.
      Главное свое богатство он держал не в банке, а при себе. Это была его неповторимая внешность. Его лицо было именно таким, каким должно быть в идеале лицо человека, – ни прибавить, ни убавить. Так считали женщины. Так думали мужчины. И дети тоже. Животные, если б они обладали речью, тоже в один голос согласились бы с этим мнением.
      Своим божественным даром он пользовался бессознательно, плывя по течению и наслаждаясь покоем среди бури разыгравшихся вокруг него страстей. Когда другие и он сам поняли, какой властью обладает существо мужского пола по имени Роберт Хартфорд над человеческими особями обоих полов, то кто-то принялся бешено подсчитывать, как на этом можно подзаработать, а ему стало скучно жить на свете.
      Но все же женщины, с каждым разом все более молодые, его по-прежнему возбуждали, и он гордился тем, что на их вожделение отвечает с не меньшим пылом. Только это одно, пожалуй, удерживало звезду от погружения в глубь океана, чтобы погаснуть там, в глубине, привлекая своим свечением ошалелых рыбок.
      Такую красивую смерть Роберт с удовольствием сам себе пророчил, не помня уже, что нечто подобное вычитал когда-то в юности в давно забытом романе какого-то классика. В мыслях, да и на словах, в бесчисленных интервью он поигрывал собой, словно амулетом, согретым в ладонях, и производил тем самым впечатление актера думающего, а не просто ходящего манекена.
      Тем более что он никак не походил внешне на мужчину с рекламы сигарет «Мальборо». Все в его облике не соответствовало этому супермужественному типу, а на деле тупому красавчику. Наоборот, Роберт не открыт публике, а полон намеков – на интеллект, на тягу к возвышенной, целомудренной, почти монашеской жизни и еще черт знает на что, в чем никакие кинокритики так и не смогли разобраться.
      Его одежда вполне соответствовала облику звезды, вернее, экранному имиджу. Простота ее и невыразительность лишь подчеркивали то, что несет в себе облаченный в нее киногерой. Белая футболка, всегда безупречно чистая, открывающая взгляду крепкую загорелую шею. Плотно обтягивающие бедра джинсы. Кто бы мог подумать, что этот примитивный наряд тщательно продуман и изготовлен из специальной ткани по его заказу, за огромные деньги.
      – Может ли что-то еще повлиять на твое решение? – осмелился нарушить тишину Бос Лейбовиц.
      Он первым не выдержал затянувшегося молчания. Бос не смог скрыть свой интерес к сделке, что недопустимо для бизнесмена такого ранга. Как он может рассчитывать, что своим жалким лепетом способен поторопить суперзвезду? Что он может предложить ему, кроме того, что уже предложено? Как еще польстить?
      Вокруг Хартфорда крутилось девок больше, чем он был бы способен употребить до конца дней своих, а Бос Лейбовиц сотню раз признавался, что они поклоняются ему, как божеству. Какой еще комплимент выдавит этот червяк из своих хилых мозгов?
      Студия «Галакси» медленно, словно хлебнувший сверх нормы в трюмы забортной воды корабль, поплывет к своему банкротству, если… Хартфорд не оживит умершие помпы.
      Роберт взмахнул бронзовой от искусственного загара рукой, и жест этот означал приказание заткнуться всем.
      – Имей терпение, Бос. Пару-тройку минут, и я выдам свое решение.
      Он выдал им улыбку, робкую, извиняющуюся улыбку мальчишки, смущенного присутствием стольких важных мужчин. Уже две недели назад Роберт знал, какое решение примет, но сладость бытия заключалась в том, что момент удовольствия можно затянуть до определенного момента. Как в постели с женщиной – тянешь, тянешь, превозмогая себя, прежде чем опустошишься.
      А с этими потными от нетерпеливого ожидания мужланами еще интереснее.
      Бос Лейбовиц думал: «Что еще нужно этой дряни? Что он тянет? Конечно, подонок знает, что под его слащавую рожу банки дают нам кредиты. Но больше, чем от нас, он нигде не получит».
      Если Лейбовиц считал, что его мысли скрыты от проницательного взора кинозвезды, вертящего – вроде бы в сомнении – паркеровскую ручку с золотым пером, прежде чем подписать контракт века, то он ошибался. Играть с продюсером Хартфорду было неизмеримо легче, чем с шулерами в покер в прокуренных барах, куда он наведывался изредка, нанюхавшись кокаина, нацепив темные очки и будучи уверенным, что расстанется с парой сотен долларов, но получит хорошую встряску.
      Роберт, играя на нервах собравшихся, обвел взглядом свои апартаменты. Он был доволен работой самого модного дизайнера Западного побережья Марка Хэмтона. Бунгало, стоящее в красивом парке «Сансет-отеля», которое снимал Хартфорд, было оформлено дизайнером-авангардистом. Яркие цвета, давящие на психику ничтожных букашек, приползающих о чем-то просить, бросали вызов установившейся среди других дизайнеров моде, которой они рабски подчинялись, – монохромность, монотонность, блеклые тона, все упрятано как бы под дымку, чтобы возвеличить хозяина.
      Роберта возвеличивать не требовалось. Он сам – и только он один – приковывал к себе внимание, бесстрашно вступая в сражение с кричащими картинами на стенах, ошеломительного дизайна мебелью, странными, завораживающими взгляд стеклянными фигурами, в которых эротический подтекст угадывался с трудом, однако непременно ощущался.
      И среди всего этого, отвлекающего, казалось бы, взгляд, разгула дизайнерской фантазии царствовал только один Он – мужчина в неприметных джинсах и белой футболке. Роберт побывал во множестве особняков, но помещения лучше, чем его гостиная, не было на свете. А теперь ее заполнили людишки с тупыми омерзительными лицами, и оживляли их только жадность и страх, что добыча вот-вот уплывет из хватких рук.
      Роберт потрепал себя за ухо, поправил очки на переносице и откашлялся.
      – Я буду контролировать подбор актеров, сценарий, костюмы, декорации, монтаж, озвучание, запись музыки и иметь право вето при выпуске фильма в прокат.
      Лейбовиц поспешно кивнул:
      – Но этим правом не стоит пользоваться без особой на то причины, – вмешался Кол Бревер, возглавляющий юридическую службу «Галакси».
      Роберт демонстративно сжал губы в тонкую ниточку и нахмурился. У Лейбовица едва не остановилось сердце.
      – Заткнись! – прошипел он на своего юриста, но голос его прозвучал на удивление громко, так что кофейные чашечки из лиможского фарфора тихонько звякнули. – Извините, – мгновенно произнес Лейбовиц. Терять над собой контроль не позволялось никому в Голливуде. Стоит пару раз так промахнуться, и все решат, что ты на игле, а дальше скатываешься с верхушки в придорожную канаву. – Я хотел сказать, что все сказанное Робертом вполне резонно. Ты, Роберт, можешь положиться на мое слово.
      Бос нервно потер руки, будто только что опрокинул бочку масла на бушующий прибой и получил надежду благополучно выбраться на берег. Когда контракт будет подписан, он начнет изнурительный поединок с Робертом и в конце концов распластает его по рингу, превратит в лепешку, но пока чернила на контракте не высохли, надо держать рот на замке. Сделка еще не завершена, а это означает, что студия утонет в дерьме, а если и выплывет, то уже без Лейбовица на капитанском мостике.
      Он тряхнул головой, чтобы незаметно, не пользуясь платком, стряхнуть пот со лба, капающий на его безупречно завязанный галстук. Он смотрел на Роберта Хартфорда, как грешник на создателя в день Страшного суда, ожидая приговора.
      Роберт, казалось, забыл о своих посетителях. Он прошелся взглядом по стенам и потолку, помассировал затылок своими длинными пальцами.
      – Вы знаете, что эта хижина продается? – нарушил он затянувшееся молчание.
      Мозги в шести головах усиленно заработали. Какая хижина? Кому продается? Какого черта он затеял этот разговор?
      Первым нашелся заместитель директора по производству.
      – Ты имеешь в виду свое бунгало, Роберт? – вякнул он.
      – Нет! Нет! Весь отель. – Роберт как бы объял раскинутыми руками все окружающее его пространство, включив в него и закатный солнечный диск, заглядывающий в окно. – От крыши и до подвалов, – соизволил объяснить он.
      Только Бос Лейбовиц догадался, что происходит. Роберт забавляется, как кот с уже пойманной мышкой. Он давно принял решение, но ему нравится ощущение, что им неизвестно, какое именно. Обычный голливудский спектакль, разыгранный в меру талантливо. Надо потерпеть, долго это действо не продлится.
      – Да, конечно, это создает проблемы… – вставил Лейбовиц, воспользовавшись паузой. – Ты здесь прочно обосновался и не знаешь, какие причуды будут у нового владельца.
      То, что Роберт Хартфорд не имеет собственного дома, а снимает этаж и бунгало в отеле, и было как раз идиотской причудой кинозвезды.
      – Ну да. – Роберт чуть не застонал. – Вдруг меня вышвырнут вон?