ГЛАВА 8

Миссия Мустика. — Малыш ест за двоих, а пьет за пятерых. — Мертвецки пьяный? — Через дырку в замке. — Страшная беседа. — Креольский яд. — Рядом со смертью. — О, эти голоса! — Тот, кого убивают. — Ужас и бегство. — Спасенный змеей. — Прыжок с высоты. — В больнице.

Мустик понял всю важность миссии, которую доверила ему настоятельница.

Очень смышленый, несмотря на молодость, мальчик стал прикидывать, какие ему встретятся трудности и опасности. И тут же, на улице, быстро составил план действий.

«Так вот! —рассуждал он. — Я здесь, так сказать, в столице каторжников, месте свиданий грабителей из Франции и колоний, для которых Неймлесс — курорт. Там, у Джека, мне приходилось посещать людей более чем подозрительных. Они приезжали для подготовки побегов, сновали туда-сюда с риском быть схваченными. Имя Пьер Лефранк часто звучало у меня в ушах, и, скорее всего, именно у него можно встретить этих таинственных мастеров побегов. Но если они узнают меня, я погиб! Так что надо избежать любой оплошности и раскрыть пошире глаза».

Произнеся последние три слова, Мустик рассмеялся. Один его глаз буквально вздулся, веки опухли и стали похожи на две половинки апельсина. Видно, ночью укусил какой-то комар, один из тех москитов [219], чей яд болезнен, но безопасен.

— Бог мой! Смотреть придется только одним глазом, а другой… Ага! Хорошая идея…

Очень простая и практичная мысль состояла в том, чтобы перевязать больное место носовым платком. На глазу будет повязка, это наполовину скроет мордашку парня и сделает его неузнаваемым.

Сказано — сделано. Мустик, замаскированный таким образом, нахлобучил свою серую фетровую шляпу, слегка сдвинув ее набок, и стал похож на какого-то скандалиста. Он расстегнул куртку и, раскачиваясь, как матрос, принял вид настоящего шалопая.

Встретив негра, который шел небрежной походкой, покуривая толстую сигару, Мустик приблизился к нему и нагло спросил:

— Не могли бы вы указать местопребывание Пьера Лефранка?

— Я как раз иду туда, можешь пойти со мной…

— Прекрасно! Спасибо! Плачу за выпивку.

И, продолжая путь, Мустик узнал от своего приятеля, что тот — служащий на приисках Эрмина. О себе мальчишка рассказал какую-то небылицу, попытавшись сойти за молодого моряка, тайком покинувшего свой корабль. Так они дошли до торговца, уселись в большом зале, где люди разного сорта и различного цвета кожи играли, ели, пили, курили и предавались веселью. Тут были негры, мулаты, китайцы, индусы, анемичные белые с беспокойными лицами, — все виды эпидермы [220], представители разных рас [221], которые толкались и двигались в табачном дыму, среди запахов кухни и алкоголя.

Приход друзей остался незамеченным. Негр попросил водки, излюбленного напитка черной братии, Мустик сделал то же. Расплатившись наличными, он чокнулся со своим новым товарищем. Водку они выпили одним глотком, ощутив всю приятность напитка. По телу разлилось тепло.

— Повторим? — Мустик.

— Только сейчас за мой счет, — ответил честный негр. Заплатили, чокнулись, повторили!

Наш герой начал тараторить, как попугай, и объявил, что голоден. Он знал, что когда речь идет о питье и еде, негр никогда не отказывает себе в этом удовольствии.

Мустик спросил, есть ли дежурное блюдо.

— Да, — ответил гарсон [222], — пак с бананами и маслом. А также эймара с перцем.

Пак — это крупное млекопитающее из породы грызунов, его мясо — исключительное на вкус. Эймара — рыба, такая же нежная, как форель; ее едят в этих местах под острым приятным соусом, который вызывает большой аппетит, порождает адскую жажду и может заставить вас проглотить каймана!

— Хорошо, — сказал Мустик, — давайте пак и эймару. И для начала две бутылки.

Гарсон отправился на кухню и подумал, усмехнувшись: «А малыш шустрый! Если он будет продолжать в том же духе, то кончит тем, что не увидит дыры в лестнице».

Предсказание вскорости сбылось. Малыш продолжал пить и есть, не соизмеряя это со своими возможностями. И вот уже он начал заговариваться. Хотел закурить, но сигара выпала из рук. Попытался подняться, но ноги подкосились, и он упал.

Луч света на миг прорезал его затуманенное сознание, пропитанное парами алкоголя. Мустик расплатился за кушанье, положив две монеты по сто су в руку гарсона, и сказал ему конфиденциально [223] на ухо:

— Знаете… я думаю, что… я слишком много съел… Чувствую… гм… гм!.. меня чуть качает… На улице, кажется, ночь. Не могли бы вы выделить мне комнату… за небольшую плату.

— Ну конечно! Нет ничего проще. Следуйте за мной. Главное, не шумите.

— Нет проблем! А вы полагаете, что я случайно… что я… пьян? Уверяю вас, нет. Не бойтесь… Я никогда!

— Хорошо! Пошли, поторопитесь. Хватит болтать!

Гарсон провел юного посетителя по коридору и заставил подняться по лестнице. Затем отворил дверь. В темной комнате смутно вырисовывалась кровать. О, роскошь! Да, кровать, на которую Мустик тут же повалился с долгим вздохом. И сразу заснул как сурок.

Гарсон потихоньку спустился вниз. Прошло четверть часа, и вдруг малыш, который только что казался мертвецки пьяным, бесшумно поднялся, снял ботинки и, тихонько посмеиваясь, прошептал:

— Здесь! Все в порядке! Не было ничего легче! Они думают, что клиент готов, а я свеж, как черешня, и, между прочим, ничуть не пьян. Это был единственный способ заполучить комнату, не вызвав никаких подозрений. И вот я здесь… кто ищет, тот найдет.

Он прислушался, но ничего не услышал. Мустик стал продвигаться ощупью вперед, нашел дверь, бесшумно отворил ее и очутился в коридоре. Через пол доносился шум из зала, что не помешало нашему разведчику различить какие-то звуки на другом конце коридора.

Он осторожно подкрался к комнате и одним глазом заглянул в замочную скважину, отмеченную тонкой струйкой света. Два человека ужинали при свечах, прикрытых стеклом от мошкары.

Один был одет в не очень свежий просторный костюм плантатора. На другом было тонкое белье и платье элегантного покроя. Беседовали не таясь, абсолютно уверенные в том, что они одни. Первый, весь какой-то расхристанный, говорил грубым голосом, как и подобает настоящему бандюге.

У его компаньона голос вибрировал, в нем слышались металлические нотки. Изъяснялся этот человек вполне правильно.

Первый сказал:

— Ну да! Ошибки быть не может. Дело сделано. Он проглотил яд и сейчас, должно быть, подох.

— Так ли это?

— Что за шутки? Уверяю тебя.

— Ты не знаешь, он силен, как бык, и способен сопротивляться дозе, которая убила бы двух обычных людей.

— Не бойся! Ему дали туземный яд лучшего качества. Это не проходит, от него ничем не вылечишься, и притом — никаких следов… Даже самые хитроумные доктора решат, что это горячка. Впрочем, ему положили двойную дозу.

— Великолепно! А кто клал?

— Один хороший малый, знающий свое дело, по прозвищу Январь. Он был сперва осужден на смерть за убийство сторожа, но потом наказание заменили пожизненной каторгой. Я доверяю парню, как самому себе…

— Действие яда медленное или быстрое? Не хотелось бы, чтобы человек был испепелен, как молнией.

— Не бойся.

— В нашем положении важно соблюсти все предосторожности и, главное, отвести от себя всякие подозрения. Его должна унести в небытие обычная болезнь с известными всем признаками, напоминающая, например, приступ злокачественной или перемежающейся лихорадки. Ты хорошо меня понял, не так ли? Ибо малейшее подозрение об отравлении привело бы к ужасным последствиям…

— Да, конечно! Однако я не вижу…

— Ты идиот! Сам подумай, у кого еще может возникнуть желание убрать его? Ведь именно нам доставил смертельные неудобства его приезд.

Мустик с дрожью слушал загадочные и полные ужасного смысла слова. Холодный пот струился по телу мальчика; сердце сильно билось, глаза затуманились, руки дрожали, он со страхом думал:

«Какие мерзавцы! Кто этот несчастный, которого они выбрали своей жертвой и так подло убили с помощью яда? Ох, каторга… каторга!»

Говоривший продолжал с жуткой невозмутимостью:

— Итак, дело, которое было желанным, заранее предусмотренным, подготовленным, сделано; пора извлечь из него выгоду для нашей безопасности. Еще сутки — и мы спасены.

— И мы, и другие тоже… А там — путешествие в страну свободы!

Продолжая подглядывать в замочную скважину, Мустик вдруг подумал: «А эти голоса мне знакомы! Гляньте-ка… Нет, возможно! Уж не грежу ли я? Если бы за обедом я не опрокидывал еду под стол и не выплескивал в жилет всю водку и вино, можно было бы подумать, что алкоголь лишил меня разума. О, этот голос, который звенит, как металлические тарелки. А тот другой — грубый, бандитский… Подобных больше нет. Да простит меня Бог! Но мне кажется, что я снова там, в казино „Два Уха“! Нет! Нет! Ошибки быть не может! Это они. Однако я не узнаю самих людей, хотя вижу их, как при солнце… Тот же возраст. Те же обороты речи, но лица другие. Хотя глаза… Однако о ком же они говорят? Кто тот человек, которого они отравили?»

Все эти мысли пронеслись, словно молния, в мозгу мальчика. Его волнение еще больше усилилось.

Заговорщики продолжали болтать, но уже не так громко. До Мустика доносились теперь лишь обрывки фраз. Услышал он, вероятно, вещи еще более страшные, так как ужас бедного ребенка был настолько велик, что дело могло кончиться обмороком.

Человек с пропитым голосом вдруг сказал:

— Хватит трепаться. Уже десять часов. Мне нужно одеться и пойти к нашей группе. Мы готовим налет на суда.

— Встреча в одиннадцать часов. Если только не будет сигнала об отмене приказа.

— Хорошо.

— Я ухожу. Пойду встречусь с нашими людьми, надо удостовериться, что тот тип мертв. Ему не сладко пришлось сегодня утром, этому так называемому Железной Руке.

Услышав знакомое имя, мальчик побледнел, ему почудилось, будто лезвие кинжала вонзилось в грудь и повернулось в сердце. Конечно, из уст малыша вырвался бы крик, если б его на некоторое время не лишила сил душевная боль. Горло словно сжали тиски, он не смог произнести ни единого звука. Мучила жестокая мысль: «Железная Рука… Человек, отравленный этими мерзавцами, — Железная Рука!»

Мустик сделал глубокий вдох, закусил до крови губу, чтобы не разрыдаться, и напряг всю волю, дабы не выдать своего присутствия.

Внезапно в его мозгу блеснул свет. Эти голоса! Эти убийцы! Сомнений больше нет! Он узнал их! Истина предстала ребенку во всей своей жути.

Необходимо было бежать, бить тревогу и сделать невозможное, чтобы спасти Железную Руку. Однако фальшивый плантатор продолжал уверять своего компаньона в смертельном исходе от применения яда.

— Слушай, — сказал он, — еще раз говорю, не сомневайся. Это, кажется, корень пассифлоры… [224] дьявольский раствор без цвета, запаха и вкуса. Если его глотнешь — непременно сдохнешь. Благодаря ему негры отправляют в бамбук [225] тех, от кого хотят избавиться.

Второй бандит поднялся, собираясь уходить:

— Возможно. Но я хочу быть уверенным! Так как есть мертвецы, которых надо убивать несколько раз. Нужны доказательства!

Мустик узнал все, что ему было необходимо. Он побежал, но, поспешив, задел дверь, и она скрипнула.

— Гром и молния! Тут кто-то есть. Нас подслушивали.

Бандиты кинулись к выходу, выскочили в коридор. А Мустик уже затаился в своей комнате, как крот в норе.

Головорезы стали шарить по всем углам, но чудесный случай заставил их остановиться. Что-то тяжелое, рыхлое и холодное шлепнулось им на головы. Гибкие цепи обвились вокруг шей и плеч мужчин. Они закричали от удивления и ужаса. Каким бы закоренелым преступником, какой бы знаменитостью ты ни был, но когда на тебя неожиданно падает рептилия, сердце сжимается и по коже пробегают мурашки.

Внезапно свалившаяся на них змея была одним из тех обычных пресмыкающихся, которые безжалостно истребляют червей и охотно посещают чердаки помещений. Рептилия преодолела дранку, проползла между стропилами, преследуя какого-то грызуна, и наткнулась в нужный момент на двух бандитов.

— Какие мы глупцы! — закричал один из заговорщиков, в то время как змея быстро удирала. — Это же всего-навсего охотник за крысами!

Быстро пройдя по коридору и увидев, что дверь в комнату Мустика настежь открыта, а комната пуста, бандиты наткнулись на пару башмаков, которые их владелец не успел надеть.

Они ощупали кровать.

— Гром и молния! Еще теплая.

— Черт! Это какой-то пьянчуга, который выпивал здесь.

— Надо узнать, кто это… И немедленно!

Пока его искали, Мустик убежал уже довольно далеко. Мальчик быстро принял решение, проявив сметку, энергию и проворство, очень редкие в таком возрасте.

Деревянные дома в Сен-Лоране были построены на европейский лад, но с окнами без стекол. Да и к чему они тут, где слишком жарко и все время не хватает воздуха. Наш малыш, не теряя присутствия духа, отступил в комнату, пятясь назад, и зацепился за такую раму, без стекол. Затем, схватившись за перекладину в окне, он повис на руках и прыгнул на землю. Легкий и ловкий, как кошка, Мустик мягко упал на ноги, вскочил и пустился наутек.

Плохо зная городок, он блуждал в потемках, кружил, возвращался на старое место, снова принимался куда-то бежать и в конце концов, запыхавшийся, уставший, очутился перед больницей.

Мальчик стал изо всех сил названивать. Дверь отворилась. Он влетел во двор.

Санитар хотел остановить пришельца. Мустик пронесся как стрела и закричал:

— Госпожа настоятельница! Я хочу видеть госпожу настоятельницу… она ждет меня!

ГЛАВА 9

Вокруг умирающего. — Бесплодные заботы! — Мустик налетел как гроза. — Яд. — Луч надежды. — У коменданта. — Придут ли они? — Они идут! — Мустика обвиняют. — Неопровержимые доказательства. — Признание! — Король каторги. — Отступление. — Противоядие.

Солнце постепенно исчезало за большими деревьями, которые насколько хватает глаз обрамляют Марони. Легкий ветерок, поднявшийся во время прилива, освежил это пекло. Есть в природе такие благодатные минуты, когда все как будто возвращается к жизни после изнурительной дневной экваториальной жары, всегда неумолимой н невыносимой.

В просторном дворе больницы, под большими манговыми деревьями с густой, прекрасного зеленого цвета листвой, со светло-бронзовыми плодами, выздоравливающие с наслаждением подставляли лица освежающему ветру.

Попугаи летали как сумасшедшие и без умолку тараторили; прирученный тукан приветствовал их на лету своим странным криком, похожим на звук плохо смазанного шкива [226]. В дверях птичьего двора толстый трубач [227] в сопровождении целого выводка птенцов оглушительно гудел, прыгал и бегал, как собака пастуха, чтобы собрать все свое непокорное и любопытное семейство.

Санитар Каддур, старый ссыльный араб, немного не в своем уме, размахивал руками, чтобы помочь трубачу, хрипло выкрикивал, обращаясь к цыплятам, какие-то слова на своем языке.

Вытянувшись на шезлонгах, очень худые и бледные пациенты, которых ничто обычно не развлекало, смотрели на беготню араба и смеялись, как большие дети.

Мадьяна лежала, облокотившись на подушку, возле широко открытого окна. Она словно пробудилась ото сна после трепавшей ее лихорадки. К ней медленно возвращалась память. Внезапно на смену едва успокоившейся физической боли пришла мука душевная, еще более жестокая.

— Железная Рука! Поль! О, мой дорогой Поль!

В этот миг соседняя дверь широко распахнулась. Два человека несли носилки, рядом с ними шли четыре солдата, примкнув штыки; шествие замыкал надзиратель.

На носилках лежал больной, одетый в гражданские одежды, недвижимый, очень бледный, с закрытыми глазами. Он, кажется, был в агонии.

Мадьяна, увидев мрачный кортеж, тотчас же узнала умирающего и страшно закричала:

— Он! Это он! Поль! Ах, Боже мой…

Словно обезумев, она выбежала из своей комнаты и столкнулась с настоятельницей, которая попыталась остановить ее.

— Мадьяна, дитя мое, вернитесь…

— Матушка! Он умирает! Это его несут… умоляю вас… я должна его видеть.

— Правила предписывают… формально…

— О, нарушьте их ради меня. Дорогая матушка! Поль — мой жених. Он в агонии. Жестокое предписание здесь ни к чему. И потом, с вами…

— Хорошо! Будь по-твоему! Я пойду туда, в специально отведенное помещение. Чтобы устроить вашего дорогого больного, понадобится десять минут. И вернусь за вами. Успокойтесь. Я все возьму на себя.

Не слушая слов взволнованной благодарности, расточаемых девушкой, славная женщина поспешно удалилась.

Вернулась она через четверть часа. Мадьяна с глазами, полными слез, стояла на коленях перед иконой, вложив в молитву весь пыл своей наболевшей души.

— Пойдемте, дитя мое! — сказала монахиня.

Они прошли коридорами, пересекли двор и приблизились к отдельно стоящему зданию. Перед открытой дверью несли караульную службу двое часовых; увидев настоятельницу, они вытянулись и замерли. Женщины вошли в большую комнату, где окна были защищены решеткой.

Мадьяна, двигавшаяся как во сне, увидела на кровати умирающего больного… Над ним склонились с одной стороны врач с тремя нашивками [228], с другой — санитар. Настоятельница властно сказала девушке:

— Сядьте здесь! И ни слова, ни вскрика, ни жеста… Так надо! Для вас, а особенно для него. Иначе вам придется уйти.

Затем она добавила:

— Доктор, моя молодая подруга Мадьяна де Сен-Клер — невеста этого несчастного. Я не смогла быть настолько жестокой, чтобы лишить девушку возможности увидеться с суженым. Буду вам очень обязана, если позволите ей остаться.

Врач почтительно поклонился и ответил:

— Мадам, я всегда рад исполнить любую вашу просьбу.

— Благодарю, доктор! Что вы думаете об этой странной и внезапной болезни?

— Я еще ничего не знаю. Температура низкая, конечности холодные, пульс слабый, но непрерывный… Все тело сковано, но рефлексы [229] сохранились. В общем симптомы, обескураживающие после первого осмотра, конечно, беглого и поверхностного. Я велел сделать инъекцию кофеина и буду продолжать наблюдение.

— Это очень опасно, доктор?

— Да, мадам, очень! Любой другой уже умер бы. Но этот больной обладает сверхчеловеческой выносливостью.

Мадьяна в ужасе слушала врача, предчувствуя близкую катастрофу. И все же, несмотря на мрачный хаос [230] мыслей, которые теснились в мозгу девушки, в конце разговора все-таки появилась слабая надежда. Ее жених не умер. Необычайная выносливость спасла его. Невеста еще раз отведет беду от друга, теперь с помощью науки.

Мадьяна уцепилась за эту надежду, немного приободрившись. Она обещала молчать и, верная данному слову, не проронила ни звука, обратив к врачу взгляд, полный горячей мольбы, который как бы говорил: «Верните ему жизнь!»

Тут она заметила санитара. Вид у него был недобрый: рот перекошен в злобной усмешке, глаза беспокойно бегают, иногда с любопытством останавливаются на больном… Девушка почувствовала к каторжнику инстинктивное отвращение, смешанное с чувством страха перед этой зловещей личностью.

Мадьяна сделала знак настоятельнице, отошла с ней в сторону и тихим, как дыхание, голосом сказала:

— Матушка! Вы столько сделали для меня… окажите еще одну милость.

— Говорите, дитя мое.

— Меня приводит в ужас этот санитар. Именем вашей дружбы ко мне и моей почтительности к вам умоляю: удалите его. Позвольте мне заменить санитара и не покидать больше жениха, быть ему преданным и внимательным стражем.