ГЛАВА 1

Казино под экватором [1]. — Тихо!.. — Неизвестный. — Песня Мадьяны. — Креольская красота. — Недомогание, болезнь, возможно, отравление. — Коралловая змея. — Малыш Мистик. — Среди грохота. — Преследование в ночи. — У дома. — Атака.

— Давай, Мадьяна, пой!

— Да! Да! Пой!

— Мадьяна! Ну же, песню!

— Чего ты хочешь? Золотой пыльцы? Самородков? Слитков? На, держи!

— Мы богаты и великодушны, черт возьми! Давай собирай! Только спой что-нибудь.

Голоса, уже здорово «подогретых» посетителей казино, усиливались и смешивались в буре криков, воплей; то и дело слышалось «браво» под равномерный звон стаканов.

— Песню! Песню! Песню!

Всхлипы аккордеонов терялись в шуме, смешивались с прерывистыми звуками одышливого граммофона. У свечей в стеклянных стаканчиках вились сонмища комаров.

Настоящий гвалт перекрывал жуткую симфонию [2] — уцепившись хвостами за верхние ветви деревьев, гигантов девственного леса, с визгом раскачивались обезьяны. Однако мужчины — их здесь пять или шесть сотен — с настойчивостью, близкой к ярости, требовали не визга, а песни. Они играли, курили, пили, кричали, переругивались, собирались группами перед массивными столами. Кого здесь только не было — высокие губастые негры с торсами [3], словно из полированного черного дерева, китайцы и аннамиты [4], курносые, с набрякшими веками; белые — бородатые или небрежно выбритые с черепами, щеками и подбородками, как у каторжников; индусы с изъеденными оспой физиономиями, с подвесками в ушах; индейские метисы [5], одни темнее, другие светлее; мулаты [6], арабы, краснокожие с размалеванными растительной краской лицами… И женщины: негритянки, индианки, мулатки, аннамитки и бенгалезки [7] с испугом, а больше с любопытством рассматривали интерьер [8] заведения.

Казино разместилось в огромной соломенной хижине, очень вместительной, продуваемой со всех сторон, с толстой крышей из листьев тропических растений, с надежными стропилами красного дерева и с массивными столбами из розового, источающего тонкий запах.

В общем-то обыкновенная хижина для защиты от жаркого солнца и ливней, но в ней шла адская игра, от которой захватывало дух и загорались глаза искателей удачи.

— Ну же! Песню! Мадьяна, песню, черт побери!

Публика волновалась, а «звезда» делала вид, что ничего не слышит.

Понтеры [9], и те начинали ворчать, стоя перед грудами золота и привычно перебирая ловкими пальцами засаленные карты. В стаканах, чашках, плошках, кружках плескалось охлажденное питье, дымились горячительные пунши, приправленные перцем.

На столах из грубо обтесанного красного дерева, среди пепла, окурков и липких лужиц разлитого питья валялись клинки, револьверы, золото…

Оружие — чтобы защитить золото или немедленно прекратить пьяную ссору, остановить зарвавшегося игрока.

Имелись тут мешки из грубой холстины. Их бока топорщились от зерен металла цвета охры [10].

Встречались здесь и пояса, выделанные из кожи электрического угря [11], набитые желтым песком, они лежали, как живые, словно только-только пойманная рыба.

Попадались и кисеты с золотой пылью, и перевязанные лианами [12] консервные банки, и волокнистые плоды (lecythis granliflora [13]), приспособленные под горшки, которые, кстати, не бьются. И наконец — причудливые сосуды, откуда доставались крепкие, как орех, самородки, которые катали по столу…

И все это — золото!

Да, золото, в разной форме, в разных видах, разного происхождения.

Самородное золото с переливами; тусклое золото, грязное после выпаривания из ртути, золото в слитках, похожее на медь; золото, с трудом собранное по зернышку, доставшееся тяжелой работой; золото, награбленное мародерами [14], своего рода пионерами [15] этого дела; золото, припрятанное недобросовестными рабочими; золото, добытое ценой убийств.

Это богатство было нагромождено на столах сотнями килограммов. Потом на него по щепотке, по ложечке или по горсточке будут играть в казино на экваторе.

А сейчас все хотели услышать песню, словно на кон было поставлено достоинство этой разношерстной, разномастной публики. Крики усиливались. Опьяневшие гости стучали кулаками по столу, готовые разнести все заведение.

Внезапно раздался выстрел: «Паф!» Затем второй, третий: «Паф!. паф!..»

Дым, сверкание золотой россыпи, свист пуль погрузили всех на какой-то миг в оцепенение. Потом молчание прервалось. Посыпались вопросы:

— Что такое? Кто-то что-то украл? Кто-то поссорился? Убили кого-то?

Да нет, ей-богу, не то. Просто один человек так решил успокоить публику. Беспроигрышный прием, между прочим.

Звонкий, приятного тембра [16] голос прозвучал в постепенно воцаряющейся тишине:

— Мадемуазель Мадьяна, я слушал вас только что. И конечно, в восторге. Ваше пение слаще трелей соловья у нас, в старой доброй Франции. Это божественное пение arada в знойных дремучих лесах… Так соблаговолите выслушать меня. Я присоединяю свой голос к просьбе джентльменов, которые так громко кричат и умоляют вас, и говорю от имени всех нас, ваших почитателей: «Мадемуазель Мадьяна, еще одну песню!»

Все повернули головы к человеку, нашедшему такой оригинальный способ заставить себя слушать, а его похвала девушке выразила общее мнение большинства присутствующих.

Послышались крики:

— Браво! Хорошо сказано!

Но тут же кто-то недовольно, с ноткой зависти заворчал:

— Какого черта ему нужно? Кто он такой? Откуда взялся?..

Молодого мужчину никто не знал. Белые посетители, особенно с бритыми головами, устремили на него пристальные взгляды. У этих людей имелись все основания не любить новые лица…

Ворчание и враждебные взгляды в сторону незнакомца не достигали цели. Он оставался совершенно невозмутимым. Высокий, хорошо сложенный, крепкий, ладно одетый во фланелевый цвета морской волны костюм. Его лицо с первого взгляда вызывало симпатию или антипатию — сие зависело от того, кто смотрел, но никогда — равнодушие.

Большие серые глаза навыкате, простодушный, спокойный, примиряющий взгляд, который мог показаться нерешительным. Но время от времени в нем вспыхивало грозное пламя, — вот, пожалуй, то, что поражало в пришельце.

Ухоженная вьющаяся бородка приятно охватывала свежее, чуть розовое лицо вновь прибывшего. Его пока не коснулась анемия… [17] Губы, пожалуй, слишком пухлые, улыбающиеся, а нос прямой, тонкий с подвижными ноздрями. Вид у него был бравый, решительный, это впечатление подкрепляли широкие плечи, выпуклая грудь, мускулистые, но изящные руки… И хотелось сказать: славный малый и, должно быть, надежный компаньон.

Перед ширмой из зеленых растений, украшенной яркими цветами, появилась элегантная женщина.

Публика, ставшая вдруг внимательной, почтительной, очарованной, пришла в восхищение:

— О, Мадьяна!..

Вновь раздались громкие, восторженные крики «браво». Да, это была она.

Осанка королевы, лицо — как из мрамора, зубы — словно из жемчуга, глаза сверкают, будто два черных алмаза, и — шестнадцать лет! Возраст полного расцвета чудесной креольской [18] красоты.

И это красивое имя, такое звучное и нежное одновременно даже в устах диких авантюристов: Мадьяна!.. В нем чувствовалась караибская [19] гармония [20], происхождением своим обязанная Мартинике тех времен, когда испанские конкистадоры [21] открыли Новый Свет! [22]

Одетая в красное платье, подобие античного [23] пеплума [24], окутывавшее ее от плеч до пят, она была похожа на пурпурный [25] цветок, расцветший среди гигантских орхидей [26], любимых дочерей солнца, что выросли подле нее в окружении пышной зелени и поклонялись своей королеве.

Ее роскошные, цвета красного дерева, волосы светились удивительными огоньками, очень нежными и живыми — то вспыхивали fulgores [27], спрятавшиеся в благоухающих косах. Мраморную шею обвивала маленькая ярко-красная змейка с выразительными, злыми глазами, чей раздвоенный гибкий язык непрерывно трепетал. Это единственное украшение необыкновенного, прекрасного существа было коралловой змеей! Ужасное создание, чей яд несет с собой смерть.

Порой возникало впечатление, что девушка страдает каким-то недугом. Иногда она пошатывалась, и алмазный свет ее прекрасных глаз время от времени затухал. Однако Мадьяна призывала на помощь всю свою энергию и выпрямлялась, стараясь угодить грубой, требовательной публике.

Красавица пела одна, без аккомпанемента, и великолепный, кристально чистый голос пробивался через завесу густого дыма и алкогольные пары. Толпа слушала, опустив глаза, взволнованная, очарованная, укрощенная, восторженная.

Слова — посредственные, музыка тоже. Невозможно вообразить, как прозвучало бы все это в исполнении виртуоза. Однако девушка пела, как соловей, без школы, но искренне ей помогала интуиция [28]. Это впечатляло и умиляло слушателей.

Она продолжала с видимым усилием:

Тут Мадьяна остановилась, чтобы перевести дух, прежде чем перейти ко второму куплету. На время воцарилась тишина. Потом она взорвалась криками «браво». Одним, десятью, сотней. Слушатели, наэлектризованные и разгоряченные, аплодировали что есть сил.

Хлопали руками, стучали рукоятками клинков, били посуду. Несколько неистовствующих посетителей разрядили в воздух свои револьверы; пули свистели, пробивали листья крыши, где ползали, охотясь за насекомыми, жирные змеи.

Равнодушная к этой вспышке восторга, девушка покачнулась, отступила на шаг и, протягивая руки, стала инстинктивно искать опору.

Незнакомец, пожиравший певицу глазами, перестал хлопать и выкрикнул:

— Да она сейчас упадет!

Как тигр он бросился к ней, перепрыгнул через стол, протаранил двойной ряд зрителей, затем упал на самую середину другого стола, отпихнул слитки золота, посуду, разбросал людей и, наконец, вспрыгнул на эстраду.

Однако его уже опередили.

Юноша, скорее даже мальчишка лет тринадцати — четырнадцати с обнаженной взлохмаченной головой, босыми ногами, вздернутым носом, глазами-буравчиками, белым фартуком на животе и огромным револьвером, протянул руки к падающей Мадьяне.

Девушка заметила его и слабым голосом прошептала:

— Ко мне, Мустик, ко мне… я… я умираю!

— Не пугайся! Я с тобой. — Подросток постарался придать своему задрожавшему голосу твердость.

Незнакомец тоже приблизился к девушке и тоже протянул руки, чтобы подхватить ее. Но мальчик остановил смельчака:

— Берегитесь змеи, месье!

— Что? Какой змеи?

— Коралловой… На шее Мадьяны.

Рептилия, разбуженная резкими движениями, зашипела и раскрыла пасть, готовясь укусить.

Молодой человек, безумный в своем бесстрашии, не обращая внимания на опасность, обнял готовую упасть девушку.

Змея снова зашипела и потянулась к его руке.

— Минутку… подождите! — крикнул мальчик с забавным именем Мустик [29].

Быстрый как мысль, ловкий как обезьяна, которая перехватывает на лету гадов с ужасным жалом, он поймал змею за хвост, повертел ею, как пращой [30], потом отбросил в сторону и сказал:

— Не бойтесь! Теперь вам ничто не грозит. Однако и смелы же вы!

— Благодарю тебя. Я в долгу не останусь.

Все, что так долго пришлось описывать, длилось не более пяти-шести секунд.

Мадьяна глубоко вздохнула и потеряла сознание. Мужчина заволновался:

— Надо положить ее на пол. Быстро найди одеяло. И принеси свежей воды.

— Нет, месье, ничего этого не надо. Не нужно здесь сней возиться.

— Однако и медлить нельзя.

— Возможно. Но тут столько каналий, по которым плачет каторга. Отнесем ее домой. Скорее! Скорее!

Во время этого короткого разговора на помосте, образующем сцену, вокруг собралась толпа зевак. Раздались вопросы:

— Что случилось? Обморок? Может, серьезное что-нибудь?

— Ей помогут? Хорошо!

— Пошли снова пить и играть… В конце концов песня не сравнится ни со стаканом водки, ни с игрой в карты.

А незнакомец тем временем взял больную на руки — она весила не больше малого ребенка — и, ускорив шаг, понес домой, сопровождаемый Мустиком.

Идя во тьме, прорезаемой мириадами [31] светлячков, мальчик вдруг достал из-за пояса револьвер и сказал:

— Я ничего не имею против вас… Но все же — кто вы?

— Друг.

— Вот как? Я вас не знаю.

— Понимаю и прощаю тебе твою недоверчивость. Но когда я говорю, что друг, это означает: всеми силами готов помочь бедняжке, пораженной в расцвете сил какой-то непонятной болезнью. Кроме того, у меня нет ничего общего с подозрительными завсегдатаями увеселительного заведения, где ты служишь.

— Да, месье! Я — мойщик посуды, поваренок… Бой [32], как говорят англичане. То есть мастер на все руки. Ведь всякая служба хороша. Надо только быть честным, не так ли? И жить праведно, пока не нападешь на корзину с апельсинами! [33]

— Желаю удачи! Однако… кто-то за нами идет. Ты не слышишь?

— Кажется, да.

По дороге попадались бараки, под крышами которых висели, изогнувшись, белые хлопковые гамаки, еле заметные при бледном свете звезд и светлячков.

Путники сделали еще дюжину шагов, и мальчик сказал:

— Нет сомнения, за нами идут.

— Как ты думаешь, есть основание беспокоиться за…

— За Мадьяну? Да! И серьезное. Эта внезапная болезнь у нее, такой сильной, совершенно неестественна. Думаю, ее напичкали лекарствами. И нехорошими.

— Кто-то хочет ее убить?

— Боюсь, что да. Очень боюсь.

— А что тебя навело на эту мысль?

— Среди местных парней всегда есть чего опасаться. А Мадьяна — целое состояние. О ее семье ходит легенда: они, мол, знают сказочно богатую жилу [34]. Что-то вроде Эльдорадо! [35] Понимаете? Об этом говорят и на ее состояние зарятся с тех пор, как всех здесь охватила золотая лихорадка.

— Ну и что?

— Да как же! Я видел, как вокруг Мадьяны бродят люди с мешками и веревками, сбежавшие от виселицы или гильотины и способные на все. И на меня косо смотрят. Есть от чего задрожать.

— Ты любишь Мадьяну?

— Она спасла мне жизнь. Я был бы счастлив умереть, лишь бы ее не коснулось страдание, какая-нибудь беда. А вы?

— Вижу ее лишь в третий раз, приехал всего несколько дней назад. Но я из породы тех, что ищут опасности, этаких донкихотов [36]. Люблю рисковать, это сильнее меня. Не могу видеть человека в беде и не помочь ему.

— Да вы — герой! Ладно, хватит болтать. Мы пришли.

Отягощенные бесценной ношей, незнакомец и его провожатый подошли наконец к большому дощатому дому, который на фоне жалких построек был похож на монумент [37], вершину архитектурного роскошества.

Мустик толкнул дверь и сказал:

— Входите. Тут есть настоящая кровать. Там, в глубине. Вы увидите, ведь у Мадьяны в волосах полно светлячков…

Он не успел закончить фразу. В нескольких шагах от них кто-то свистнул, и сразу же сбежалось несколько человек, которые угрожающе окружили Мустика и незнакомца. В сумерках сверкнула сталь клинков.

ГЛАВА 2

Атака. — Отчаянная борьба. — Дабы защитить вход. — Подвиги мальчишки. — Револьвер Мустика. — Несказанная сила. — Пи…у…у…и! — На помощь! — Друг Фишало. — Разгром. — Незнакомец получает славное прозвище Железная Рука. — Сломанный ставень. — Пустой дом.

Деваться было некуда, однако мужчина и мальчик не испугались. Сперва следовало куда-то положить бедную Мадьяну, хоть на какое-то время. А уж потом драться свободными руками.

— Ты — храбрый парень, Мустик, — сказал незнакомец. — Прикрой нас, малыш. Я быстро вернусь.

И, держа на руках все еще бесчувственную девушку, молодой человек исчез в наполненном сумерками доме.

Мустик был словно выточен из дерева. Его мальчишеский голос резко контрастировал [38] с трагичностью происходившего:

— Да, месье! Пусть даже придется умереть! Мальчик встал на пороге лицом к преследователям и, угрожая револьвером, закричал изо всех сил:

— Остановитесь! Ни с места! Первый, кто пошевелится, расстанется с жизнью.

Ультиматум и тон, которым он был заявлен, рост прокричавшего угрозу — все это должно было скорее вызвать смех. Посудите сами: тринадцатилетний тщедушный мальчуган, мальчик с пальчик рядом с дюжиной разбойников, вооруженных до зубов. Правда, у него в руках револьвер! Не нужно быть Геркулесом [39], чтобы нажать на курок опасного оружия. Особенно когда ты храбр и хладнокровен. И поэтому преследователи заколебались, глядя на револьвер и на своего смешного противника. Ей-богу, прямо петушок, приготовившийся сразиться со стаей стервятников [40]. Он бросил им как вызов свое кукареку, прозвучавшее так громко.

Впрочем, нерешительность длилась недолго. Мерзкий голос, один из тех, что слышится или на прогулочной площадке в тюрьме, или в аду каторги, глухо и ворчливо потребовал:

— Пошли! Нечего возиться с каким-то ацтеком [41]. Раздавим этого ублюдка, как вошь, и пройдем.

Мустик был не просто бесстрашен, он обладал еще и уязвимым самолюбием. Поэтому слово «ацтек» и еще более обидное «ублюдок» привели его в ярость. И паренек быстро ответил, целясь:

— Ацтек, который ведет себя как настоящий мужчина. Ацтек, которому не страшны каторжники, черт вас дери!

Паф! Выстрел прозвучал сухо и отдался вдалеке под большими деревьями, где все время визжали обезьяны. Один из преследователей упал с проклятиями на устах.

Это дало незнакомцу небольшую отсрочку. Во время быстротечных секунд, так драматически выигранных его молодым спутником, он продвинулся в темном доме на несколько шагов. Светящаяся мошкара чуть-чуть разгоняла сумерки, но тут раздался выстрел.

Внезапная вспышка осветила кровать.

— Наконец-то!

Молодой человек быстро положил на постель больную и одним прыжком достиг двери.

— Держись! — крикнул он. — Я тут!

Мустик выстрелил второй раз, именно в тот миг, когда наступавшие всей массой бросились к нему. Бедный ребенок не проронил ни слова, понимая, что минуты его сочтены.

Новый друг Мустика благодаря вспышке от выстрела увидел, как мальчика стали топтать сапогами. От душевной боли у незнакомца сжалось сердце:

— О несчастное дитя!

Он машинально ощупал задний карман под поясом, где практичные янки [42] держат оружие. Но нет! Револьвер остался в казино, на столе, после того как пришлось разрядить его, чтобы добиться тишины. Ну что ж, взявшись за гуж…

Уже более не колеблясь и долго не размышляя, он бросился очертя голову на бандитов, которые, перестав пинать Мустика, устремились в глубь дома.

Невероятно, но порыв смельчака заставил группу нападавших отступить, раздаться, расколоться, словно в нее на полном ходу врезалась лошадь!

Завязалась борьба, молчаливая, яростная, безжалостная, схватка между одним человеком и бандой преступников.

Ни звука! Ни крика! Ни единой жалобы! Слышались только скрип зубов, прерывистое дыхание, толчки, тычки и удары, глухие и как бы расставляющие знаки препинания среди этих звуков.

Негодяи боялись сразить друг друга в темноте и поэтому не решались браться за оружие. Какой-то голос ворчливо произнес:

— Дерьмо… Что это мы все не можем вынуть кости из этого паршивого фраера?

По мерзкому жаргону незнакомец узнал каторжника.

— А ну-ка, негодяи, вон отсюда!

Чья-то рука потянулась к горлу храбреца. Он схватил ее за запястье, сжал и крутанул, словно сковав наручниками. Раздался ужасный треск сломанной кости. И вой искалеченного существа.

Незнакомец разразился жутким смехом и громко крикнул:

— А, дрянь! Ты поднял на меня руку! Но я держу тебя крепко. И никого больше не коснется эта вонючая лапа.

Затем добавил в страшной тревоге:

— Дорогой малыш, ты где, Мустик? Мустик! Ты слышишь меня? Мустик!

Ребенок не отвечал, молчание привело в ярость его нового друга. Он прорычал:

— Проклятые ублюдки! Если вы убили его, пеняйте на себя!

Почти не напрягаясь, атлет притянул к себе человека, которому только что сломал руку. Свободной рукой он схватил бандита и поднял в воздух.

Все это произошло в мгновение ока, словно каторжник весил не больше чем четырехлетний ребенок! Незнакомец принялся раскачивать его из стороны в сторону изо всех сил, целясь в нападавших головорезов. Несчастный вскоре совсем обмяк. Задыхающийся, умирающий, превращенный в кучу костей и лохмотьев, бандит перестал даже стонать, но его ноги продолжали косить и опрокидывать в своем вихревом движении все, что встречалось на пути.

Компания дружков рассыпалась. Пятеро или шестеро преступников — примерно половина всех нападающих — лежали бездыханные на земле. А те, что еще держались на ногах, отступали с руганью и проклятиями.

Вдруг послышался мерзкий хрип:

— Святый Боже! Раз его нельзя взять руками и пустить ему кровь, возьмемся за револьверы. Назад, ребята! Назад! И огонь! Всем вместе… как на тигра!

Незнакомец на минуту заколебался. Прыгнуть ли на подлеца, который как будто командует группой негодяев? Или, напротив, скрыться в доме, и пусть попробуют взять его приступом?

Но воинственный характер мужественного человека требовал немедленного действия. И, больше не раздумывая, он бросился на главаря, чтобы задушить того. К несчастью, спаситель Мадьяны споткнулся о распростертое на земле бездыханное тело, покатился кубарем и остановился в пяти-шести шагах от негодяев.

Бандиты услышали шум падения и довольно явственно увидели черный силуэт рухнувшего человека. Выразив зверским ревом свою ненависть, висельники [43] замахали ножами и завопили:

— Убить его! Убить!

Несмотря на собственную недюжинную силу, молодой человек оказался в крайне невыгодном положении. Прежде чем он успел подняться, чтобы защитить себя, над ним сверкнуло острие лезвия.

«Дьявол! — подумал он. — Плохи мои дела…»

Но ему помог Бог. Молодой человек воспользовался шансом, что выпадает храбрым и ловким. Тело, о которое он споткнулся, получило довольно сильный удар. И этот удар как будто привел лежавшего в чувство.

Он задвигался, поднялся, раскачиваясь, и крикнул, успев сперва выстрелить из револьвера:

— Минутку, господа! Вы еще не все получили по счету.

Слова эти и звонкий юлос принадлежали мальчику.

— Мустик! — вскричал незнакомец. — Ах, Мустик!

Это действительно был он, бесстрашный паренек, только что бездыханный, а теперь в несколько прыжков оказавшийся рядом со старшим другом, готовый любым способом помочь ему.

Тут один из наступавших замер и опрокинулся навзничь.

— Браво, Мустик! Браво! Хорошо сработано. Ты — настоящий мужчина.

Это чудесное вмешательство в ход событий произошло вовремя. Ибо смелость и хладнокровие, проявленные ребенком, выстрел, который остановил бандитов, — все это прекратило наконец дикое побоище.

К тому же Мустик призвал помощь, весьма действенную, прибывшую, правда, с небольшим опозданием. На всякий случай малыш издал клич, хорошо известный парижским уличным мальчишкам, — сигнал, собирающий друзей-подростков в толпах, которые валом валят из театров и других мест развлечений, клич, помогающий узнать и обрести товарища.

— Пи…у…у…у…и! Пи…у…у…у…и!

Почти тотчас же прозвучал ответ. Он возник неподалеку, возле невидимых хижин, среди зарослей гигантских пальм и манговых деревьев.

— Пи…у…у…у…и!

На кромке огромного экваториального лесного массива, среди духоты, в сумерках, пронизанных светом летавшей повсюду фосфоресцирующей [44] мошкары, клич прозвучал как вызов происходящему.

Коренные жители этих краев, как правило, не ввязывались в ссоры. При отсутствии всякой социальной организации и общественной помощи, здесь убивали просто так, из прихоти. Поэтому и поножовщина и выстрелы оставляли безучастными зрителей, которых смертельные игры нередко даже развлекали.

Когда же зовет на помощь друг, попавший в беду, тот, кого зовут, немедленно прибегает, принимает сторону товарища и включается в борьбу.

До сих пор никто не откликался на выстрелы н крики. Но когда Мустик подал сигнал бедствия, послышалось:

— Мы тут, Мустик! Мы с тобой!

— Месье, все в порядке. Это Фишало, мой друг, парень что надо, вот увидите.

Сигналы друзей подкрепил топот огромных, подбитых гвоздями ботинок.

Из темноты возникла черная фигура, перечеркнутая какой-то линией с металлическим блеском. Человек был вооружен карабином [45] и на бегу щелкал затвором.

Он услышал Мустика и ответил:

— Я уже здесь. Услышал пальбу… Что надо делать?

— То же, что и я… и месье с железными руками. О! Зто просто здорово. Я тебе потом расскажу… А пока бей их.

— Я готов! Но кого бить?

— Как кого?

— Где враги? Никого нет, я никого не вижу!

— Смотри-ка! — проронил малыш. — И впрямь никого нет. Площадь опустела! За исключением тех мерзавцев, что были ранены вами, месье, или застрелены мной из револьвера.

Мужчина, которого Мустик так остроумно окрестил Человеком с Железными Руками, удивился в свою очередь:

— Действительно никого! Вы примчались так кстати, бандиты обратились в бегство. Мадьяна спасена.

Парень со странным именем Фишало [46] заволновался:

— Что? Нападали, значит, на нее… Мадьяна! Мужественное и милое создание… Как это гнусно!

— Да, хотели похитить, взять в заложницы…

— Ее! И кто-то осмелился напасть на эту маленькую фею? [47] Такую славную, что здесь нет человека, который бы ее не обожал! Мадьяна — сама грация, доброта и красота в этом Богом забытом краю, где живут бродяги всех мастей да каторжники. Ладно. А где же она сейчас?

— Дома. Девушка была в обмороке, почти что при смерти. У меня едва хватило времени, чтобы отнести Мадьяну на кровать и вернуться сюда защищать ее.

— Вы хорошо сделали, месье. За этот благородный поступок вам многие скажут спасибо. Я первый. Ну хорошо. Теперь, когда все убежали, мне кажется, надо помочь ей, правда?

— Совершенно верно, месье Фишало. Пошли к ней.

— Называйте меня просто Фишало. Итак, я к вашим услугам, месье… Железная Рука.

— Вам так нравится?

— Бог ты мой, да тут у всех имеется какое-нибудь прозвище.

— Почему?

— Не хочу вас оскорбить, но есть много людей, которые хотели бы скрыть свое настоящее имя.

— Тогда пусть будет Железная Рука… Я охотно принимаю это славное имя. Оно так звучно и…

— Так же ладно подходит вам, как перчатки, месье! — подхватил Мустик, чиркнув спичкой. — Прошу следовать за мной. Тут ничего не видно, а я знаю все закоулки.

Подросток вошел в дом и остановился перед грубо сколоченной кроватью. Матрас испускал тонкий, дурманящий аромат высушенных трав.

Крик ужаса и горя вырвался из груди мальчика:

— Мадьяны здесь нет!

— Не может быть! — вскричал Железная Рука. — Я прекрасно помню, что положил ее на кровать, покрытую одеялом. Ты просто не разглядел, малыш.

Но тут огонь погас, и трое друзей, дрожавших от нетерпения, оказались в кромешной тьме. Пришлось зажечь еще одну спичку и при ее колеблющемся пламени внимательно осмотреть всю комнату.

Увы! Мустик не ошибся. Девушка исчезла.

Железная Рука, не веря своим глазам, прорычал:

— Гром и молния! Это уж слишком.

На сундуке, где Мадьяна хранила свои самые ценные вещи, Мустик нашел свечу в стеклянном футляре, зажег ее и сказал:

— Теперь мы сможем все как следует рассмотреть.

Дом был просторным, почти без мебели, две смежные комнаты разделяла перегородка из прутиков.

Подросток в сопровождении спутников стал заглядывать во все углы. Войдя во вторую комнату, он вдруг громко вскрикнул. Широкое окно без стекол было распахнуто, а ставень, обычно закрывавший его изнутри, наполовину вырван сильной рукой.

— Ах, я понимаю теперь! — заплакал Мустик. — Пока мы возились здесь с теми, кто пытался сокрушить дверь, другие бандиты выломали ставень, проникли внутрь и похитили Мадьяну!

Малыш плакал теперь навзрыд — герой, проявивший мужество и самоотверженность, во время схватки, опять превратился в ребенка.

В хижине, которая стала походить на разоренное гнездо, наступила тишина. Нарушил ее Фишало, крепкий двадцатилетний юноша, не расстававшийся с винчестером: [48]

— Не хочу навязывать свое мнение, месье Железная Рука, но не кажется ли вам, что надо найти и освободить Мадьяну?

— О да, месье, умоляю вас! — жаром добавил Мустик. — Вы, такой сильный, храбрый и добрый, будете у нас предводителем!

— Но, милый юноша, это невозможно. Я приехал сюда не за тем, чтобы искать приключений.

— Сжальтесь, месье, не оставляйте ее в руках негодяев.

— То, о чем ты просишь, дорогой друг, опрокидывает все мои планы!

— Вы ведь уже так много сделали…

— Да, верно.

После довольно продолжительной паузы Железная Рука добавил:

— Ну что ж, будь по-вашему! Остаюсь здесь. Попробуем освободить прекрасную Мадьяну.

ГЛАВА 3

Город без имени, страна без хозяина. — Огромные и спорные территории. — Золотая лихорадка. — Золотодобытчики и торгаши. — Казино «Два Уха». — Непонятная ненависть. — Превокация. — Поединки Железной Руки. — Трактирщик Джек предлагает одно дело.

У этого города не было имени, и стоял он на земле, не имевшей хозяина. Это представляло собой национальный парадокс [49].

Расположение населенного пункта не поддавалось определению: время от времени он перемещался, чтобы оказаться в другом месте, без границ, законов, социальной организованности и своего флага. Между тем нельзя было утверждать, что цивилизованные нации не нуждались в этих плодородных краях, полных солнца и пышной растительности.

О, еще как нуждались! Доказательством служило то, что, хотя у них и не было хозяина, многие хотели им стать. Принадлежали ли эти территории Венесуэле? [50] Кто знает. А может, Англии? Я бы в этом не поклялся. Но и Голландия хотела прибрать их к рукам! Возможно, у нее имелись какие-то права…

Наконец, Бразилия [51] заявляла:

— Они наши.

Ну что же, почему бы и нет?

Таким образом, на богатые края претендовали четыре страны в надежде примкнуть к вековым властителям прибрежной зоны. Земли врезались в Бразилию, в ее плоть в виде бесчисленных клиньев. И эта знаменитая оспариваемая венесуэло-англо-голландско-бразильская территория находилась вблизи нашей Гвианы [52].

Поистине анархическая [53] земля со столицей без названия.

Вот почему англичане и другие иностранцы называли ее «Неймлесс» [54].

А уроженцы Французской Гвианы и иммигранты [55] наших Антил [56] перекрестили в «Незнаемую», что означало: «Я не знаю». В общем, говорили так: «Нейм-лесс-Сити». Или просто: «Сити», «Город».

Следует заметить, что Франция, владевшая прибрежным районом, не претендовала на эти земли, которые веками являлись resnullius[57]. Все было очень просто. Вместо того чтобы ждать, подобно соседям, когда пробьет подходящий час, Франция, приверженная цивилизованному пути разрешения споров, прибегла к арбитражу [58] с целью установления четких границ гвианской колонии. На юге, несмотря на абсолютные и очевидные права других государств, Бразилия добилась больше, чем она осмеливалась когда-либо требовать. Даже в отношении территорий, которые были завоеваны французами при Луи-Филиппе [59] и являлись нашей скрытой собственностью.

На северо-западе Голландия получила все, что требовала, вопреки справедливости, здравому смыслу и естественным географическим границам. Вот так лишили Францию ее владений, игнорируя мнение арбитров — президента Швейцарской [60] республики и российского императора Александра III [61], — и без всякой компенсации [62], со стороны наций, получивших определенные выгоды.

Поэтому сегодня французы — иностранцы на земле, завоеванной их же соотечественниками-исследователями и моряками. Земля эта несказанно богата. Бескрайние леса с пышной растительностью — поставщики замечательного дерева, самого редкого и дорогого, саванны [63], прерии [64] — неиссякаемый источник скота для всего мира. Поля, не знающие себе равных по плодородию. На них произрастают кофе, какао, сахарный тростник, маис [65], чай, пряности, маниока [66] и все овощи, содержащие крахмал. И ко всему прочему всюду — неиссякаемые запасы золота. Оно везде! Миллионы, сотни миллионов, погребенных в наносных землях или в жестких кварцевых жилах.

Когда-то сюда никто не приходил, здесь обретались лишь индейские племена и располагалось несколько негритянских поселений, жители которых происходили от старых невольников. Никому почти не известные, эти люди счастливо жили, их общение с цивилизованным миром ограничивалось лишь товарообменом.

Открытие поистине сказочных залежей золота перевернуло вверх дном жизнь края. Новость о драгоценном металле распространилась со скоростью ветра. Вслед за первыми золотоискателями, которые открыли несколько залежей, набежала толпа добытчиков. Сперва из близлежащих или не очень отдаленных районов, если только можно так сказать, поскольку расстояния тут огромны. Затем очень быстро понаехало народу отовсюду. И какого народу! Представители разных рас, крайне подозрительные личности. Вскоре это превратилось в безумие.

Три реки: Эссекибо, Корантин и Марони [67] — принесли целые флотилии изыскателей из трех Гвиан. Вверх по течению Кумины, Тромбетты, Мапуэры, Жамунди и даже Риу-Бранку поднялись бразильские искатели золотых россыпей. Они проникли во все самые укромные места.

Из Венесуэлы по Урарикуэре, Мукажаки, Каратари-мани, правыми притоками Риу-Бранку приплыли жадные до денег пастухи прерий, ковбои [68], одетые в кожу, к счастью, немногочисленные, но опасные. Они опустошали города, деревни, поселения, доставали за фантастические цены провизию, инструменты, нужный материал и направлялись к новому золотоносному краю, преодолевая жестокие лишения и смертельные опасности. Ничто не останавливало этих фанатиков, они вязли в болотах, гибли, замученные лихорадкой, унесенные стремниной или заколотые ворами.

Выжившие устраивались как могли: под навесами, в палатках, укрытиях из листьев, прямо под открытым небом, невзирая на солнце и дожди. Каждый день они уходили скрести землю с неистовством безумцев.

Встречались тут белые, китайцы, негры, мулаты всех оттенков; немало проникло сюда и беглых каторжников, среди коих были арабы и аннамиты. Попадались и ссыльные, отбывшие свой срок. Заметную часть населения составляли перевозчики и носильщики, сильные и честные труженики; наконец — индейцы, охотники и рыболовы, свободные люди, не желавшие связывать себя постоянной работой.

Эти люди жили в состоянии полной анархии, без крепкой связи между собой, без каких-либо взаимоотношений. Они завидовали друг другу, всегда были готовы к нападению, неожиданному удару ножом или выстрелу из револьвера… Никто не осмеливался прибегнуть к ужасной расправе суда Линча [69] который некогда освободил Калифорнию [70] от воров.

Впрочем, золотодобытчики, умевшие противостоять лишениям, усталости, лихорадке, анемии и непредвиденным случаям, добивались удивительных результатов. Золото струилось отовсюду, позже стало обесцениваться, по крайней мере в местах добычи, ибо его негде было расходовать: ни увеселений, ни радости…

Однажды тут обосновался трактирщик. Устроился в большой хижине, продавал свое мерзкое снадобье за золото и конечно же здорово нажился. Однако не все шло так гладко. Вначале в него постреливали. Например, опасный каторжник, известный своей силой и, ловкостью, захотел однажды «пощупать» торговца, узнать, что в животе у этого толстяка с благодушным видом, и, «чтобы повеселиться», заказал стаканчик тафии [71].

Когда его обслужили, хозяин заведения протянул руку и сказал:

— Грамм золота (три франка [72]). Каторжник залпом опрокинул стакан, усмехнулся и ответил:

— Сегодня я пью в кредит, а завтра — за наличные. Но если тебе так нужно, я уплачу тотчас же оплеухой.

И пока его приятели смеялись во все горло, он приготовился исполнить задуманное.

Трактирщик хладнокровно опустил руку в карман белого фартука, вытащил маленький заряженный револьвер «Смит-и-Вессон» и, не сказав ни слова, ни минуты не колеблясь, выстрелил. Получив пулю между глаз, грубиян упал со всего маху лицом вниз, и во все стороны на толстые доски, на прилавок брызнули его мозги. Сохраняя завидное спокойствие, стрелявший положил на место револьвер, взял нож, отрезал у покойного оба уха, приколол их рядом на стенке своего заведения и произнес с сильным американским акцентом:

— Джек, мой маленький, пригоните тачку, положите туда скончавшегося от удара джентльмена и сбросьте его в реку.

Джек был единственный помощник у янки. Высокий, с холодным взглядом, квадратной челюстью и плечами боксера. Он с готовностью ответил:

— Да, патрон [73], сейчас.

И пока Джек укладывал каторжника на тачку, убийца написал на дощечке крупными буквами следующие слова:

«Жое Пистоль доводит до сведения клиентов, что тут платят вперед».

Он прикрепил эту дощечку рядом с ушами, из которых капала кровь, и хладнокровно принялся обслуживать следующего клиента. С тех пор никто из бандитов ничего лишнего себе не позволял.

Другие, явившиеся неизвестно откуда предприниматели, так же, как и Жое Пистоль, устроились в Неймлессе. Дела торговцев шли прекрасно, несмотря на конкуренцию, приток старателей возрастал, как и их доходы. Трактирщики, не отличающиеся щепетильностью, могли взимать свой фантастический налог с неутолимой жажды людей всех цветов и разного происхождения.

Между тем практичные торговцы решили, и не без основания, удержать в Неймлессе новоиспеченных богачей. Нужно было помешать им уйти туда, где они без толку растратили бы сумасшедшее золото, завоеванное ценой огромных усилий, часто — неизвестно какими способами. На месте примитивных лавчонок появились столовые, салуны [74] для отдыха, музыкальные бары, лавки для хранения вещей, игорные дома.

Это было не только приятно, но и полезно; после излишеств лишь необходимое. Возникли базары, где торговали всем понемножку: инструментом, драгоценностями, оружием, одеждой, провизией, тканями, гамаками, соленьями, табаком, досками, ртутью, — словом, вещами очень нужными в трудной жизни золотодобытчиков. И с тех пор больше никто не ездил в Демерару [75], Кайенну или Суринам, дабы поразвлечься или купить что-нибудь. Все было теперь здесь, на месте, но за какую цену! Однако это ничего не значило для людей, одержимых лихорадкой, безумием, неистовством.

Началось постоянное перемещение из города и обратно в сотню местечек, рассеянных на огромной территории. Там старатели месяцами жили в ужасных условиях. И едва кончался сбор урожая и были сложены слитки, а золотая пудра насыпана в кожаные мешки, как добытчики тут же возвращались в Неймлесс — неделями плыли на пирогах по ручьям и речушкам, являвшимися тропами кайманов [76], затем долго шли пешком, с караванами, вооруженные до зубов, чтобы защитить сокровища, и, доведенные до изнеможения, являлись наконец в Неймлесс, чтобы предаться безумной оргии [77].

Они приходили в магазин в лохмотьях, а оттуда шествовали джентльменами, предварительно доверив свои кубышки содержателю выбранного ими торгового дома. Тут старатели находили также свежее мясо, белый хлеб прямо из печи, мороженое, наконец, — парикмахера. И начиналась жизнь «на полную катушку» в казино, где скакали прирученные обезьяны, сотрясали воздух трубачи, скрипели, как ржавые замки, туканы [78], жужжали птицы-мушки. И разгоралось веселье! Выпивки, игры, драки… Все это было бессмысленно, страшно, а иногда и опасно.

После трагического и таинственного похищения бедной Мадьяны вернемся опять в казино — место развлечений, где несколькими годами раньше при столь же драматических обстоятельствах дебютировал Жое Пистоль. Сколотив хорошее состояние и произведя в своей лавке кое-какие изменения, превратившие ее в известнейшее заведение края, янки удалился от дел.

Казино было действительно великолепным. Его называли, не без оснований, «Домом Двух Ушей». А попросту — «Два Уха».

Преемником Жое Пистоля стал гигантского роста выходец из Кентукки [79] Джек. Воспитанник хорошей школы, новый бармен вел свой дом как нельзя лучше, на американский лад, и был готов на все для приумножения богатства. И при всем этом он не притрагивался к иногда очень значительным суммам, доверявшимся ему клиентами.

Сей нечестивец, конечно, имел дело с правосудием в других местах, но тут выступал как неподкупный депозитор [80].

Выходя из дома Мадьяны, Железная Рука задумчиво спросил:

— Что же нам теперь делать?

— Так ведь темнота на дворе… Ничего! — ответил Мустик. — Поскольку надо как-то скоротать эту проклятую ночь, вернемся в «Два Уха». Правда, Фишало? А утром, с рассветом, посмотрим.

— Ладно. Пошли!

Когда Железная Рука уходил из казино, он был одет как джентльмен, а вернулся в лохмотьях. Во время схватки на нем порвали всю одежду. Вдруг он инстинктивно нащупал внутренний карман жилета, сделал резкое движение и побледнел.

Мальчик, который это заметил, спросил:

— Вы чем-то огорчены, патрон?

— У меня украли бумажник.

— О, какое несчастье!

— Да, непоправимое… Это крах! Двадцать тысяч франков в купюрах [81] английского, французского и голландского банков плюс кредитные письма в банки Деме-рары, Суринама и Кайенны… Кроме того, бумаги, удостоверяющие мою личность.

В этот момент к ним подошел хозяин и холодно сказал Мустику:

— Вы в самый разгар работы покинули свое место, и без разрешения. Вас требуют клиенты.

Действительно отовсюду кричали, даже ревели, прося то одного, то другого:

— О, Мустик! Шерри-бренди!.. [82] Бой, неси коктейль!.. Эй ты, поспеши! Недотепа! Гром и молния! Слышишь ты, ублюдок! Черт побери'.. Я хочу пить… Скорей! Дай-ка сигару! Водки! Кофе!

— Вы слышите? — хозяин.

— Черти! Еще бы, надо быть глухим как башмак, чтобы ничего не слышать. Так что же?

— Я увольняю вас. Вы больше у меня не служите.

— Вот как? Я проиграл. Впрочем… мне в высшей степени наплевать. А фартук я вам возвращаю. Вот он.

— Хорошо! Я должен вам за неделю… двадцать долларов.

— Спасибо… Будьте здоровы!

И, обращаясь к Железной Руке, Мустик добавил:

— Патрон, послушайтесь моего совета, уходите отсюда. На нас уже кое-кто поглядывает. Уверен, они что-то замышляют. Их слишком много. Могут и убить. Что ты скажешь на это, Фишало?

— Я согласен, малыш! У меня, знаешь ли, тонкий слух… Несмотря на гвалт, я кое-что слышу.

— Что именно?

— Много всего.

— Так уйдем отсюда. Как только покинем казино, будем в безопасности, по крайней мере, на ближайшее время. А там — наметим план действий. Ваше мнение, патрон?

Не поддаваясь унынию из-за пропажи, только что им обнаруженной, Железная Рука сохранял свою твердость. Он протестующе воскликнул:

— Бежать от этой кучки мерзавцев? Никогда! Вы заверили меня, что мы встретим здесь похитителей Мадьяны… Я хочу их видеть.

— Повторяю: может возникнуть грандиозная потасовка, а у вас нет никакого оружия. У Фишало только карабин, у меня же — лишь один патрон в револьвере.

Тут раздался мощный рев, крики, угрозы:

— За дверь! Убьем их! Смерть им! Смерть! Поднялось несколько человек. Белые люди с физиономиями висельников вытащили ножи и клинки. Шум продолжался.

— Дело дрянь, — сказал Мустик. — Бандиты вот-вот набросятся на нас.

— Дай револьвер! — крикнул мальчику Железная Рука.

Он схватил оружие и приготовился выстрелить. Но тут вмешался хозяин:

— Убивайте друг друга сколько угодно, но не огнестрельным оружием!

— Почему?

— Чтобы не задеть соседей.

— Хороший совет для растяп, но моя пуля никогда не ошибается.

Чей-то голос прорычал:

— Хозяин, отвали! Мы хотим пустить кровь этому фраеру.

И бандиты бросились на Железную Руку.

— Смотрите, чтобы не уплыли ваши ставки! — крикнул Джек во все горло, зная, что некоторые проходимцы поднимают шум, чтобы стащить со столов золотые слитки и мешки с дорогим металлом.

В тот момент, когда негры, китайцы, мулаты, белые сжали покрепче в руках свои деньги, раздался выстрел.

Несмотря на запрет, Железная Рука все-таки выстрелил.

Один из наступавших вскочил на стол и замер посреди стаканов, бутылок, карт, куч золота, склоненных голов и вскинутых, словно в полете, рук. Железная Рука тем временем удерживал бандитов на расстоянии, грозя им револьвером, в котором не осталось ни одного патрона; хозяину же он крикнул:

— Вот он, провокатор! Пуля застряла у него в левом глазу!

Мистер Джек одобрительно улыбнулся, сплюнул длинную струю слюны, смешанной с табаком, и сказал:

— Хорошо! Чисто сработано. Но не начинайте снова.

— Тогда прикажите им убрать оружие.

— Хорошо! Эй, ребята, спрячьте клинки и ножи. А ты оставь нас с миром. Нам дорога наша шкура.

Железная Рука промолвил по-прежнему невозмутимо:

— Раз они питают ко мне необъяснимую ненависть… Скажите этим людям, что я желаю оказать им честь сразиться со мной. Но только один против одного. Выбор оружия предоставляю противнику: револьвер, сабля, карабин… и даже благородный бокс.

— Отлично, дружище, хорошо сказано. И если вы только не блефуете [83], я провозглашаю вас человеком чести и мужества.

В глубине зала раздалось:

— Смерть ему! Смерть!

— Тихо! Свиньи недорезанные! — крикнул хозяин. — Хоть вы и последние из подлецов, но должны принять предложение джентльмена.

— Ладно! В конце концов можно и договориться.

Мустик, хорошо знавший содержателя заведения, наклонился к уху Фишало:

— Уверен, что Джек вынюхал хорошее дельце! Однако не бойся. Вот увидишь, патрон перетасует их всех одного за другим.

Хозяин добавил:

— Среди вас есть чемпион по боксу, не так ли? Известный Том Канон, который уже победил троих.

— Если быть точным, то пятерых! — прохрипел голос, вырвавшийся из широкой груди некоей «ломовой лошадки».

— Очень хорошо! Вы откроете матч, сразившись с этим джентльменом.

— С этой пигалицей? Пф! Я уложу его запросто.

— Посмотрим, — с обычным спокойствием ответил Железная Рука.

— Но сперва, — продолжал хозяин, — я предложу вам одно дельце.

— Давайте.

— Вы будете биться здесь, в казино.

— Да, и тотчас же.

— Нет, завтра.

— Почему?

— Да потому, что эта смертельная дуэль будет редким зрелищем, все захотят посмотреть. Но мне надо сообщить о ней по всей округе. Понимаете? Я заставлю платить за представление по пять гиней… [84] Люди будут драться, чтобы войти, народу соберется пропасть. И если вы спасете свою шкуру, что ж — получите четверть выручки. Согласны?

— Браво! Лучше не придумаешь. Я согласен.

— И правильно. У вас есть секунданты? [85]

— Нет, черт побери! Но это не помеха.

— Мой вам совет: возьмите Фишало и Мустика.

— Опять же согласен.

— Теперь вы с двумя приятелями — мои гости. Пейте, ешьте, курите… Я за все отвечаю и, клянусь Господом Богом, никто не посмеет нарушить приличия.

— Благодарю.

ГЛАВА 4

Пробуждение девственного леса. — Оставленная золотая россыпь. — Бандиты и их жертва. — Что находилось на картофельном поле. — Немного музыки. — Гремучие змеи и острия клинков. — Смертельный укус. — Страхи, — Заклинательница. — Мадьяна и ее телохранители. — Ультиматум разбойника.

На верхушках девственного леса появилась едва заметная полоска чудесного нежно-розового цвета. Внезапно обезьяны-крикуны замолкли. Еще были слышны последние звуки, напоминавшие шум поезда, стучавшего колесами в туннеле; звуки то исчезали, то ненадолго возникали вновь и смешивались с каким-то криком, подобным визгу свиней, которым вспарывают брюхо, с дуэтом alonute… [86] И вот наступила тишина. Ночные бабочки спрятались под листьями; светлячки погасли; летучие мыши-вампиры [87] перестали кружить в воздухе; умолк ягуар… [88] Ночная жизнь замерла.

И почти тотчас же адскую симфонию заменило нежное пение птиц. Вспомнилось жалобное и монотонное нашептывание горлицы [89] в наших лесах. Изящная гвианская куропатка извещала о восходе солнца. А над лесом ширилась полоска света, и вскоре начали возникать яркие сполохи. Повсюду поверх листвы сверкала яркая роса; капли переливались и блестели, как драгоценные камни. А внизу еще была ночь!

В течение нескольких минут шла схватка между светом и темнотой, и без особого перехода, почти без зари, в один миг ночь оказалась побежденной. Наступил ослепительный день.

Начали безумно верещать попугаи, они барахтались и дрались в косых лучах света. Так называемые американские петухи глухо квохтали, перекликаясь в полете. Перцеяды надсаживались, напрягая горло.

Пересмешник [90], не смолкая, как всегда иронично повизгивал. Обезьяны истово занимались своей ежедневной гимнастикой. Похожие на наших зайцев зверьки, посвистывая, настороженно перебирали лапами. Выпь [91] выла, изливая свои жалобы. Жужжали пчелы и осы, гигантские пауки плели свои сети. Бабочки присосались к орхидеям, украшающим высокие деревья; внизу флегматично [92] ползали черепахи, а мхи захватил отвратительный мир насекомых и мелких рептилий.

Так пробуждался лес.

День все светлел. Возникали рассеянные там и тут жилища людей, наполовину разрушенные, с провалившимися крышами Вырисовывались поваленные старые деревья с подгнившими толстыми стволами. Узнавались одичавшие плантации маниоки, картофеля, маиса, банановых деревьев, табака. И наконец, прочертились обвалы, уступчатые овраги с кучами белого, как снег, песка, среди которого извивалась речушка с прозрачной водой.

Жилища людей, поваленные деревья и котлованы напоминали: здесь когда-то добывали золото. Под крышей одной из хижин висел большой провисший гамак из белых хлопчатых веревок, в нем лежал человек. Рядом, в постройке, расположились прямо на песке четыре человека. Двое сидели и курили. Остальные спали.

Из гамака доносился стон, страдальческая жалоба ребенка. Один из сидевших мужчин встал, потянулся и сказал:

— Вот и рассвет. Я боялся, что доза велика… Такое снотворное — почти яд.

— Я тоже. Ее смерть разрушила бы все наши планы.

— Это было бы катастрофой!

Первый собеседник был среднего роста, крепкого сложения, с шеей атлета, прекрасными чертами лица, черные глаза светились решительностью и даже дерзостью, а от его взгляда становилось не по себе. Огромный нос тоже указывал на смелость и силу. Губы казались слишком узкими, но рот выглядел красиво, как и зубы, белые, сильные, крепкие.

Однако цвет лица у этого человека лет двадцати шести — двадцати восьми был нездоровый, мертвенно-бледный, характерный для анемии. Короткие волосы свидетельствовали о том, что совсем недавно его обрили, голова стала голой, как у всех каторжников. Одет он был прилично: пиджак из фланели цвета морской волны, серая фетровая шляпа с широкими полями, какую носили золотодобытчики.

Его собеседник — странного вида юноша лет двадцати, худой, проворный, как обезьяна, с жестами клоуна, неспокойный, под носом — три желтых волосинки, зубы уже пораженные кариесом [93], лицо бледное, веснушчатое, глаза бледно-голубые, веки с красноватыми краями, волосы тускло-белые, уши большие без мочек — производил впечатление человека, о котором говорят: гнусный тип. Его отличала особая примета: он с вызовом носил соломенную шляпу каторжника, брюки и блузу из грубого серого полотна, помеченного буквами А и К с регистрационными номерами, то есть одежду администрации каторжной колонии или, как там говорили, исправиловки.

Гамак дергался, раскачивался; из него доносились стоны и мольба:

— Мама Нене (мама негритянка), твоя малютка очень больна. О! У меня заноза в голове. О! Мама… Приди ко мне.

Молодой человек жутковатого вида захохотал и сказал вполголоса:

— Малышку ухайдакали! Приятель резко оборвал его:

— Хватит, слышишь? Чертова морда! Я запрещаю тебе, раз и навсегда, говорить на жаргоне.

— Хватит так хватит! Здесь вы — батя (хозяин).

— Опять! Мы здесь не для того, чтобы говорить глупости и перекидываться шуточками. Постарайся быть серьезным и прилично выглядеть. Иначе всыплю тебе как следует. Ты знаешь, Маль-Крепи, я не люблю повторять!

По глазам с красными прожилками пробежал огонь, но через минуту укрощенный отвратительный каторжанин опустил голову и отступил на шаг.

«Батя» подошел к гамаку и приподнял его вместе с лежавшим в нем человеком. Внезапно показалось испуганное милое личико Мадьяны.

Она заплакала:

— Муша, моя муша… Я погибаю!

Мужчина холодно посмотрел на нее и жестко оборвал:

— Хватит, девушка. Довольно ребячества и этих негритянских словечек. Вас воспитывала сестра из Сен-Жозеф-де-Клюни, вы образованны, говорите по-французски не только свободно, но даже элегантно. Отвечайте же мне на французском!

Она испуганно залепетала:

— Кто вы? Где я?

— В двух лье от Неймлесса. На старом покинутом прииске Сан-Эспуар… [94] Хорошее название! Кто я? Вы узнаете об этом позже. Когда придет время. А пока что зовите меня Король, потому что я — настоящий король.

Сухой тон и эти объяснения еще больше напугали Мадьяну.

— А! Я погибла! Боже милостивый, помоги мне! — запричитала девушка. — Защити меня!

Она хотела выпрыгнуть из гамака, перескочить через кучи веток и бежать куда глаза глядят, готовая даже заблудиться и потеряться в саванне. Но в следующую минуту Мадьяна упала: ее ноги оказались надежно связаны веревкой, позволявшей делать лишь маленькие шажки, но не бежать.

Человек, назвавшийся Королем, холодно поучал:

— Перестаньте издавать бесполезные звуки. Ничто не поможет вам вырваться.

Девушка собрала все свои силы и смело выкрикнула:

— О! Я не покинута: за меня отомстят!

— Нет, ибо след потерян. Вот как это произошло: вчера вечером, ни о чем не подозревая, вы приняли в казино снотворное и упали на сцене… Потом, после всевозможных перипетий [95], о которых мне недосуг рассказывать, мы доставили вас без сознания сюда. Путешествие было совершено на пироге, так что следов не осталось. Впрочем, мы подумываем о том, чтобы вскоре уехать отсюда, и я могу заверить: вас не найдут ни сейчас, ни после. Так что повинуйтесь по доброй воле, а не то мне придется применить силу.

Лицо девушки выражало испуг и муку, она слушала длинную отповедь и пыталась разобраться в этом жутком, жестоком кошмаре.

Что же произошло вчера, когда Мадьяна пела, как соловей, опьяненный своей мелодией? Верная тетушка Нене, кормилица, которая не покидала ее ни на мгновение, была, как всегда, рядом. Когда певица почувствовала какое-то недомогание…

Но где же теперь Нене? Что с ней произошло, с бедным, дорогим ей созданием, всегдашним другом, верным и преданным до самой смерти?

Внезапно в мозгу девушки, еще отягощенном снотворным, возник героический образ белого человека с гордым лицом. Она видела его в казино лишь два раза. Незнакомец не пил и не играл, лишь аплодировал ей и скромно посылал цветы. Пленнице показалось, что она видела, как он выскочил на сцену, раздвинув изумленных игроков, в ярости от их угроз, не обращая внимания на злобные крики, подхватил ее, терявшую сознание. В детской душе, которой до сих пор жизнь дарила лишь улыбки, внезапно родилась робкая надежда, пока слабая, но уже настойчивая, крепнущая.

Нет! Незнакомец не оставит ее. Прекрасное лицо Мадьяны просияло; большие глаза снова засверкали; она перестала стонать и призвала на помощь все свое мужество.

Между тем суровый страж, король какой-то таинственной и преступной группы людей, не спускал с нее жесткого взгляда. Удовлетворенный тем, что девушка как будто покорилась, он добавил:

— Вы хорошо делаете, что не ропщете больше на свою судьбу. Это благоразумно. Продолжайте в том же духе, и ваше положение изменится к лучшему, и очень скоро.

Она, не отвечая, осторожно опустила на землю ноги. Все тело у нее затекло. Мадьяна попыталась сделать несколько шажков, но путы на щиколотках сковывали любое ее движение.

Увидев, что пленница пошатнулась, Король попытался поддержать ее.

— Оставьте меня! — резко сказала девушка. — Вы ведь не допускаете, что я убегу, не так ли?

— Я боюсь, что вы упадете.

— А вам-то что?

— Ну что ж, как угодно. Сейчас вам дадут поесть: галеты из маниоки, овощи, если только вы не предпочитаете тушенку.

— Мне все равно. Я бы только хотела освободиться от веревок на ногах и головокружения. Вы должны мне помочь.

Король пожал плечами, ничего не ответил и обратился к странному молодому человеку, рот которого кривила ухмылка:

— Приготовь еду, а наши спутники пусть еще немного поспят.

Мадьяне удалось продвинуться на несколько шагов, и она очутилась на площадке, покрытой листьями зеленого цвета, широкими, как ладонь, и как бы вырезанными в форме сердца.

— Глядите-ка: картофель!

Ее ноздрей коснулся легкий запах мускуса [96], она улыбнулась и прошептала:

— О! Бог не оставил меня своей милостью.

Над головой Мадьяны пальмы протянули свои толстые ветви. Девушка подобрала гладкий, твердый лист, обернула им один из своих пальцев, и получилось нечто вроде свистульки, потом она спокойно вернулась на прежнее место, словно эта маленькая прогулка восстановила гибкость ее тела и совершенно успокоила душу. Пленница села в гамак, поднесла к губам свернутый лист и с рассеянным видом, как будто она ни о чем не думала, а только была поглощена, что вполне естественно, своим горем, тихонько дунула в свисток.

Ее игра длилась несколько минут, но мало-помалу мелодия с резкими и волнующими звуками стала восприниматься как музыка флейты. Маль-Крепи бормотал, готовя провизию:

— Черт знает что! Ей-богу, такое чувство, словно водят вилкой по донышку медной тарелки. Нервы не выдерживают, меня прямо всего выворачивает.

— Да, есть немного, — согласился Король. — Смотри-ка, все пришло в движение. Вон обезьяны сбежались, словно обезумели. Попугаи опускаются на нижние ветки и кружат над поляной. Перцеяды, того и гляди, столкнутся, гоняясь друг за другом, не говоря уже о всякой мошкаре, слетевшейся на музыку. Наша пленница покорилась и теперь развлекается. Это добрый знак.

Внезапно к бестолковой болтовне попугаев, щелканью челюстей и ворчанию четвероруких примешались свист и негромкий странный шепот. Это звучало так: зие!.. зие!.. зие!.. зие!.. зие!.. И все это доносилось со стороны картофельного поля. В то же время мускусный дух, сперва еле заметный, стал более интенсивным, потом очень сильным, затем тошнотворным.

Мадьяна продолжала дуть в свернутый трубочкой листок.

Вдруг из груди Маль-Крепи вырвался хриплый возглас, крик ужаса. Галеты из маниоки упали на землю, как и банка тушенки:

— А!.. На помощь!.. Змеи!

Откуда-то с шипением выползли две огромные гремучие змеи длиной в два метра, толщиной с кулак, глянцевые, серого цвета с коричневыми, желтыми и фиолетовыми пятнами. Они подняли головы, широко открыли пасти с длинными острыми зубами и высунули раздвоенные языки. Вид у них был грозный. Черные глаза, налитые кровью, высматривали добычу. Их неудержимо притягивала раздражающая музыка, рептилии направились к нашей героине, не перестававшей насвистывать.

Крик молодого бандита разбудил двух спавших мужчин: они оказались на пути у грозных тварей.

Король громко вскрикнул от ужаса:

— Проклятие! Будьте осторожны!

Быстрая, как молния, змея повернула голову к тому из мужчин, который оказался ближе. Ее челюсти вонзились в шею несчастного. Он попытался подняться, но, обессилев от непомерного страха, лишь прохрипел:

— Я погиб…

Челюсти тотчас же разжались, оставив на коже человека несколько синеватых следов, откуда сочилась кровь. Вне себя от ужаса Король зарычал:

— Ах, чертова тварь! Ты мне заплатишь за это. Белый как полотно, дрожавший, стучавший зубами Маль-Крепи, оглядевшись вокруг, выкрикнул:

— Осторожно! Вон еще ползут… Там, сзади!

И впрямь, с противоположной стороны выползали, вытягиваясь во всю длину, две другие змеи желто-медного цвета, с плоскими острыми головами, в которых натуралист тотчас узнал бы тригоноцефалов или пикообразных.

Затем чуть ли не со всех сторон зашуршали пять или шесть толстых гадов, коротких, с чешуей, вздыбившейся так, словно по ней прошлась терка. Туземцы называли их змеями-терками, потому что они походили на пластину с отверстиями, которой измельчают клубни маниоки. Эти пресмыкающиеся столь же жестоки и опасны, как гремучие змеи и пикообразные.

С тех пор как был укушен один из каторжников, прошло секунд пятнадцать — двадцать. С безумным, смятенным взглядом он поднялся во весь рост — рот искривлен судорогой, на губах — пена, из груди вырывается хрип.

Несчастный хотел что-то сказать, но не смог произнести ни звука. Руки его безостановочно двигались, их сводила судорога. Человек упал плашмя, лицом в песок.

— Мертв, — прошептал Король. — Мертв. Немыслимо! [97]

Другой бандит, который спал рядом, застыл, как глыба льда. По нему пробежала дрожь, он попытался убежать, но тщетно. Страх, сковавший каторжника, спас его.

— Лежи! Не шевелись! Твоя жизнь вне опасности! — прокричал Король.

Мужчина, охваченный ужасом, чуть ли не без сознания прижался к земле: он хотел бы вдавиться в нее, исчезнуть. Зачарованные протяжной мелодией, которая стала еще более нежной и томной, змеи касались человека, заставляя его обмирать от страха. Высоко подняв головы и блестя чешуей, пресмыкающиеся подползали с шипением со всех сторон к центру бывшего прииска, где находилась лежавшая в гамаке девушка.

Пикообразные и «терки» останавливались, образовывая кольцо, и поднимались перед Мадьяной на хвостах. В их глазах пленница замечала благодушное мигание.

Гремучие змеи, словно зачарованные, подползали ближе. Одна из них свернулась в кольцо, над гамаком, почти над головой девушки; потом она заскользила к кровле, цепляясь за нее хвостом и, наконец, повисла вниз головой, раскачиваясь над фантастической музыкантшей. Другая нашла точку опоры в хлопковой веревке, прижалась к ней, затем забралась в гамак и обвила плечи Мадьяны. С невиданным хладнокровием девушка плюнула ей в глотку, и страшная рептилия, прекратив движение, как будто уснула.

Бандиты, затаив дыхание, с вполне естественным удивлением наблюдали за странным и жутким зрелищем. Они понимали, что окруженная ужасными стражами Мадьяна может ускользнуть от них. То-то же! Похитители больше не хорохорились, как прежде, и не помышляли о том, чтобы приблизиться к гамаку, где пленница беззаботно поигрывала с гремучей змеей, будто бы прирученной ею.

Однако спокойствие девушки, ее почти бездумное поведение немного успокоило их. Бандиты стали размышлять, как выйти из щекотливого положения, спасти свои жизни.

— Черт возьми, — произнес наконец Маль-Крепи, еще не вполне владея голосом, — с этой дамочкой хлопот не оберешься. С ней шутки плохи.

— Да, — отозвался Король, — девчонка здорово нас провела. Она хорошо знает их. Поэтому отныне я буду обходить стороной картофельное поле и поваленные деревья, где скапливаются гады.

— А музыка… О, эта мелодия, они сползлись к ней, как по команде! Она укротила их, зачаровала, сделала дружелюбными, спокойными и ласковыми… Посмотрите, как Мадьяна играет с гадом, который только что ужалил беднягу.

— Да. Чудо какое-то!

— Бог ты мой! Мы о таком и знать не могли, даже бывая в самых роскошных зверинцах мира! Клянусь, этот номер привел бы в восторг парижан на ярмарке в Нейи [98], они бы голову от него потеряли. Жаль, у меня нет фотоаппарата… Получилась бы отличная открытка.

В бешенстве от своей беспомощности, растерявшийся Король проворчал вполголоса:

— Стоило ли все так старательно затевать, потерять полдюжины товарищей, чтобы прийти к подобному результату? Однако — терпение. Настанет и мой час.

— Так что же мы решим? Приказывайте. Ведь невозможно же торчать тут вечно.

— Я сам об этом думаю. Может, голодом ее взять?

— Это больно долго. Да на нас могут и напасть.

— Может, расстрелять с расстояния этих ужасных тварей?

— Опасно. Она может направить их на нас… Как только подумаю об этом, мурашки начинают по коже бегать.

— А! У меня есть кое-какие соображения на сей счет…

— Не угодно ли будет высказать?

— Сейчас.

Продолжая оставаться на некотором удалении от девушки, Король закричал ей:

— Мадьяна! Вы меня слышите?

Она только что плюнула в открытую пасть второй гремучей змеи, та тотчас же упала в гамак и по-свойски прижалась к девушке.

Певица, всем видом выказывая безразличие, ответила с оттенком иронии:

— Чем могу служить?

— Я похитил вас, потому что у меня были очень важные причины… дело было срочное, неотложное. Сейчас нас восхищают сила и оригинальность ваших средств обороны. Однако я решил оставить вас у себя, чего бы мне это ни стоило.

— Ну что ж, попробуйте!

— Юмор здесь ни к чему! У нас нет ни времени, ни охоты шутить. Требую, чтобы вы отправили змей туда, откуда они приползли.

— А я требую, чтобы вы доставили меня обратно в Неймлесс.

— Не дождетесь.

— Вы тоже.

— Как вам будет угодно. Но предупреждаю: я воспользуюсь очень опасным средством, чтобы удалить чудовищных тварей. А это может поставить вас на грань смерти.

— Мне все равно.

— Подумайте. Даю четверть часа.

— Я не боюсь ни вас, ни кого бы то ни было, ни смерти. Нет, я не уступлю никому.

— Ну, пусть все свершится… Вы сами хотели этого.

ГЛАВА 5

Железная Рука и Том Канон. — Как чемпион по боксу проиграл бой без битвы. — Энтузиазм. — Дуэль на револьверах. — Предательство. — Двое дерущихся и трое мертвых. — Как бармен Джек понимал свою миссию note 99] свидетеля. — Повешенный. — Жажда. — Беглецы.

Перед казино «Два Уха» натянули на длинных бамбуковых палках, воткнутых в землю, огромный холст так, что не осталось ни одной морщинки. Грубая ткань, которая, вероятно, служила когда-то парусом, потом палаткой или верхом шарабана [100], после всех этих превращений приобрела высокое положение афиши-рекламы. Художник изобразил на ней до крайности примитивные баталии: мужчины в безрукавках и кроваво-красных рубашках сражались с диким остервенением — одни боксировали, другие обменивались ударами кинжалов, а некоторые стреляли из револьверов. Металл мечей сверкал желтым огнем, жерла пушек исторгали вспышки пламени и клубы дыма, напоминавшие грозовые облака. Перед этим грубым и наивным рисунком застыли в упоении, разинув рты, не только негры, индейцы, мулаты, китайцы и индусы, но и белые европейцы и американцы. Многоцветные буквы, от которых разволновались бы и попугаи, составили слова, призванные пояснить смысл всего, что было изображено на картинке со столь пылкой фантазией.

А в это время люди-сандвичи [101], одетые в нечто вроде стихарей [102], печально прогуливались рядом. Спереди и сзади у них свисали мешки из грубой холстины для маниоки, на которых было начертано сногсшибательное объявление.

Хозяин заведения позаботился о рекламе. Люди, жадные до кровавых зрелищ, толпами валили в казино, и оно быстро заполнилось. Полдень. Зал трещал от зрителей (там собралось приблизительно восемь сотен человек). Они с дрожью ждали представления и тяжело дышали.

Поэтому Джек, который поднял входную плату с двадцати пяти долларов до пятидесяти, ликовал. Ведь он стяжал [103] кругленькую сумму в сорок тысяч долларов (двести тысяч франков или около шестидесяти шести килограммов чистого золота).

Сияющий, не скрывая радости, он стоял на эстраде возле Железной Руки, рядом с которым в качестве доверенных лиц заняли места Фишало и Мустик.

— Хелло, капитан… Вы готовы? — тихо спросил трактирщик Железную Руку.

Своей властью он нарек молодого человека капитаном, и тот, чтобы сделать ему приятное, не отказался от этого славного титула.

Перед ними, выпятив грудь и пыжась, поигрывал огромными мускулами чемпион мира Том Канон. Его доверенные лица, трое похожих друг на друга бандитов, усмехались и перешептывались. Вокруг них яростно заключались пари на образном местном наречии, толпа шумела.

— Я готов, — твердо ответил Железная Рука.

— Внимание! Джентльмены! — выкрикнул Джек. Приложив руку к своей чудовищно мощной груди и сложив губы сердечком, Том Канон поприветствовал толпу; та устроила ему овацию.

Затем, презрительно поморщившись, он спросил, глядя на Железную Руку:

— Вы составили завещание, мой мальчик? Молодой человек пожал плечами и сдержанно ответил:

— А зачем?

— Но ведь после первого удара этого кулака вы последуете вдогонку за той шестеркой.

— Какой еще шестеркой?

— Которую я отправил на тот свет.

— Это мы еще посмотрим… И очень скоро. Джек выкрикнул во второй раз:

— Вы готовы?

— Готовы.

— Сходитесь, джентльмены!

Том Канон протянул молодому человеку открытую ладонь и сказал:

— Буду лоялен [104]. Я не испытываю к вам ненависти, но не ждите снисхождения. Итак, я к вашим услугам.

Железная Рука подал свою руку и ответил:

— Взаимно. Без ненависти, но и без пощады. К вашим услугам.

Их руки встретились и с силой сжали одна другую. Как долго длилось это пожатие! Можно было подумать, что противники не в состоянии оторваться друг от друга. Железная Рука как-то странно улыбнулся. Его серые глаза с острым испытующим взглядом впились в лицо чемпиона. А на лице Тома Канона появилось выражение удивления и изумления. Потом он побледнел, черты его вытянулись, рот перекосился.

Железная Рука продолжал улыбаться, сжимая руку противника; от его улыбки и взгляда по толпе прошла дрожь. Зрители молчали, зачарованные.

Чемпион дышал так, словно работали кузнечные мехи. Он откинул назад голову, закрыл глаза и сжал губы, чтобы подавить крик. Его необычайно сильное и мускулистое тело задергалось, пот ручьем побежал по лицу, которое свела судорога ужасного страдания.

Послышался легкий щелчок, и из-под ногтей боксера, этого удивительно крепкого человека, брызнула кровь.

Крик, похожий на вой искалеченного животного, вырвался из груди чемпиона:

— А! А-а-а…

Железная Рука, бесстрастный, грозный, еще сильнее сжал руку противника.

Том Канон пошатнулся, крупные слезы выкатились из его глаз, дрожь исказила черты лица. Казалось, он, измученный, обессиленный, вот-вот упадет.

Тогда Железная Рука неожиданно спокойным голосом,, от которого зал содрогнулся, обратился к противнику:

— Вы признаете себя побежденным?

Однако профессиональная гордость чемпиона, страстное желание сохранить славу непобедимого бойца, наводившего страх на весь край, оказались сильнее страданий.

Том собрался с духом и прохрипел:

— Нет.

— Как вам будет угодно.

Не прошло минуты, и странное состязание возобновилось.

Мустик и Фишало, открыв рты от волнения, с восторгом смотрели на своего хозяина.

Удивленный, сияющий, не верящий своим глазам, трактирщик чуть не выл, так его переполняло чувство восхищения. Однако вынужденный в силу своих обязанностей быть бесстрастным, он довольствовался тем, что засунул большую порцию табака сразу за обе раздувшиеся щеки и яростно работал челюстями.

Увлеченная зрелищем толпа ждала развязки. А она близилась.

Том Канон не понимал, откуда взялась такая сила у человека, по виду вполне заурядного. Атлет попытался выдернуть руку из капкана, который буквально раздавил его кисть. Он внезапно откинулся назад, рассчитывая, что большой вес его тела добавит ему силы и ослабит тиски, которыми его сжимал противник.

Но Железная Рука предвидел этот ход, продиктованный инстинктом самосохранения. Он крепче сдавил запястье и вывернул уже начавшую опухать руку геркулеса. Этот прием оказался таким же ужасным, как и первый: послышался хруст костей.

Том Канон испустил душераздирающий вопль и упал с мольбой на колени:

— Пощады! Пощады! Я побежден, изувечен… Пощадите!..

При этих словах Железная Рука выпустил его кисть, и она, окровавленная, похожая на тряпку, безжизненно повисла.

Бесстрастный голос победителя прозвучал среди звенящей тишины:

— Я пощадил бы раньше, если б вы сдались. А теперь слишком поздно. Рука изувечена до плеча. Кулак чемпиона больше никого не убьет.

Но силач уже не слышал его. Ошеломленный, доведенный до бесчувствия ужасным страданием, он упал на пол бесформенной массой и потерял сознание.

Джек, вообще-то не очень впечатлительный, оторопело прошептал:

— Вы раздробили руку Тома Канона, сломали ее, как черенок трубки. Что вы за человек?

Мустик прервал его и пронзительным фальцетом [105] выкрикнул:

— Браво, хозяин! Гип-гип-ура капитану Железная Рука!

Тогда и толпу охватил перелившийся через край восторг. Даже те, кто проиграл, стали громко аплодировать победителю:

— Железная Рука! Ура Железной Руке! Да здравствует капитан! Да здравствует Железная Рука! Браво, Железная Рука! Браво! Браво!

Люди шумно поднялись со своих мест, чтобы торжественно пронести победителя на руках.

Он скромно приветствовал всех. А Тома Канона в это время выносили из зала. Хозяин потребовал энергичным жестом тишины и закричал громким голосом:

— Хелло, джентльмены, вы унесете на руках этого триумфатора [106], этого великолепного чемпиона, когда все пункты программы будут выполнены. Дайте ему отдохнуть пять минут. И пусть приготовится к следующему сражению, дуэли на револьверах. У нас три претендента, почтенные джентльмены, которые были секундантами бедного Тома Канона.

«Почтенные джентльмены» были опасными преступниками, отъявленными прохвостами, вполне уверенными в себе. Они, конечно, предпочли бы тихонько ретироваться [107], а позднее устроить засаду и заманить в нее Железную Руку. Но подобное поведение навсегда бы свело на нет их славу «устрашителей края».

Нет, нет! И еще раз нет! Звание «устрашителя» обязывало. Следовало смело выступить и расплатиться за все. Впрочем, они были меткими стрелками и надеялись победить противника, отомстив за Тома Канона.

Хозяин обратился к по-прежнему невозмутимому капитану Железная Рука:

— Ну так что, мой дорогой капитан, у вас есть хороший револьвер?

— Дорогой хозяин, он у меня был, но я его потерял. И не могу его заменить, ибо меня обобрали до последнего су. Так что я рассчитываю на вас, одолжите мне надежный револьвер.

— Ол раит! Возьмите мой. Это изделие Смита и Вессона. Отдаю его в ваше полное распоряжение. Цельтесь как следует и уверенно стреляйте в пятую пуговицу жилета. Все пули с ямками, пробивают насквозь, навылет. Печень и желудок превращают в клочья. Поражают позвоночник. В наших краях надо убивать. Уничтожен зверь — исчезает зло.

— Спасибо за револьвер и за совет. А вы сами остались без оружия?

— Ну что вы! У меня в кармане лежит младший брат вашего, и я весь — глаза. С этими типами никогда ни в чем не можешь быть уверенным: того и гляди, получишь пулю!

После такого заключения трактирщик подал знак. И тотчас же чернокожие слуги раздвинули огромную толпу, и люди встали по обе стороны центральной аллеи. Необычайное оживление зрителей помогло: матерые бандиты как ни в чем не бывало стояли рядом с настоящими трудягами.

Джек пошевелил рукой, в которой находился «младший брат» револьвера, предложенного Железной Руке, — опасный скипетр [108] бармена.

Затем янки сказал, как обычно, немного в нос:

— Господа, выслушайте меня.

Тотчас же установилась полная тишина.

— Состязание на револьверах начнется здесь, и сейчас. Стойте спокойно, не подходите близко. Тому, кто переступит границу стрельбища, грозит опасность. Секунданты будут находиться в первом ряду, а дуэлянты — в концах аллеи. Расстояние между ними составит двадцать семь — двадцать восемь ярдов [109]. Там, где начинается и заканчивается аллея, врыты в землю толстые брусья. Согласно принятому церемониалу [110] каждый из сражающихся должен прислониться к столбу.

— Зачем? — Железная Рука.

— Чтобы вы не получили в спину пулю, посланную из толпы.

— Превосходная предосторожность. Еще раз спасибо…

— Вы готовы?..

— Как всегда!

Джек снова поднял руку с револьвером и выкрикнул звенящим голосом:

— Джентльмены по местам!

К одному из столбов вразвалку подошел огромный детина в надвинутой на глаза серой фетровой шляпе и прилип спиной к брусу.

Железная Рука проделал то же самое и стал невозмутимо ждать сигнала.

Противником молодого человека был опасный преступник, откликавшийся на прозвище Шкура. Много лет назад ему удалось бежать с каторги. Бездельник, пьяница, а сверх того — неисправимый вор, он жил лишь грабежами и убийствами. Вступив в большую банду беглых каторжников, закалившихся в злодеяниях, этот головорез, будучи сильным человеком и превосходным стрелком, убил несметное количество золотодобытчиков. Бандит открыто этим хвастался и на своем мерзком наречии с удовольствием повторял:

— Я выделал не одну шкуру! (Убил много людей.) Я только что содрал (или сдеру) шкуру!

Вот почему он получил свое прозвище. Преступник стоял, совершенно уверенный в себе. Его веру не поколебала даже невероятная сила, продемонстрированная Железной Рукой. Ведь можно быть одновременно и силачом, и дрянным стрелком.

Соперники знали, что им надлежало делать — держать в опущенной руке револьвер и, естественно, ждать сигнала, когда будет сосчитано до трех.

— Внимание! — трактирщик. — Вы готовы?..

— Да!

При слове «внимание» противники подняли руки. И тут прозвучала команда:

— Раз! Два! Три!

К удивлению присутствовавших раздались три выстрела, один из которых на секунду упредил два других, прогремевших почти одновременно.

Затем тотчас же раздался четвертый. Перед глазами Мустика поплыла земля. Мальчик побледнел, готовый упасть. Увидев, что Железная Рука вздрогнул, он закричал.

Внезапно поднялся ужасный шум. Перевозбужденная толпа неистовствовала, люди потрясали оружием и вопили во весь голос:

— Измена! Смерть трусам! Измена!

Мальчуган подскочил к Железной Руке, на щеке которого выступила кровь, а Джек, потрясая в это время дымящимся револьвером, изо всех сил кричал:

— Тише!.. Черт возьми! Замолчите, наконец! Фишало ругался на чем свет стоит и пытался задушить одного из негодяев, сжимая его горло. А Мустик, вытирая мокрые глаза, схватил за руку своего хозяина и растерянно сжал ее. Голос юного друга прерывался от рыданий:

— Ах, месье! О, месье! Вы ранены. Железная Рука громко захохотал и прокричал:

— Ба!.. Кто-то просто пошутил.

— Но кровь! Она течет, течет!

— Мне кажется, да простит меня Бог, негодяй срезал у меня кончик уха. Впрочем, выстрел был хорош.

— Но тот, разбойник… Понимаете, месье, я смотрел лишь на вас… Весь дрожал и так страдал, что чуть не умер.

— Ты очень мил, дорогой малыш. Пойдем! Пожмем руки!

Трактирщик был крайне взвинчен, ему никак не удавалось утихомирить людей. Тогда он ворвался в толпу, расталкивая взбудораженных молодчиков, и протиснулся к Железной Руке, крича изо всей мочи:

— Браво, капитан. Вы превосходно владеете оружием: бандит получил пулю прямо в грудь. Я только что видел негодяя. Он валяется, уткнувшись в красный от своей же крови песок, ест его, дрыгает конечностями и подпрыгивает, как жаба, которая проглотила головешку.

— А что же все-таки произошло? Я ничего не смог рассмотреть после того, как выстрелил.

— А! Можете мне поверить. Мерзкое предательство. Чертово предательство. Я подозреваю, что замышлялась заваруха, но мы ее предотвратили.

В это время толпу словно охватило безумие. Она овладела человеком, которого душил Фишало.

— Негодяй! — кричал юноша. — Разбойник! Мерзкий иуда! [111] Утопить тебя мало!

— Его надо вздернуть!

На шею бандита набросили веревку и потащили. Тот спотыкался, мычал и отчаянно отбивался, чувствуя, что ему уготована мучительная смерть.

Озадаченный Железная Рука попробовал выяснить, в чем дело.

— Скажите мне, наконец, что все это значит, я ничего не понимаю! — прокричал он в ухо бармену.

— О! Все очень просто. Перед тем как дать сигнал «Огонь!», я взглянул на секундантов Шкуры. Доверия к ним у меня не было. И я увидел, как двое из них, спрятавшись за третьим, преспокойно целятся в вас. Вы стреляете… Шкура стреляет в свою очередь, однако именно ваша пуля попадает в цель. Два подручных бандита вот-вот нажмут на спусковые крючки. Что мне делать? Я был ковбоем и стреляю быстро, инстинктивно, не целясь, это у меня в крови. И вот я выпалил два раза в мерзавцев. Паф! Паф! И тотчас же эти негодяи упали, каждый получил пулю в жилет.

— Джек! Ах, Джек! Я обязан вам жизнью!

— Ол раит! В свою очередь я обязан вам самым большим успехом! Клянусь Юпитером! Перед вами прежде всего импресарио… [112] А благодаря вам я положил в свой сейф сорок тысяч долларов! Из них десять тысяч причитается вам!

— Нет, это слишком…

— Решено, мой дорогой!.. Дела есть дела!

— Смерть ему! Смерть! — выла толпа.

— Однако, Боже правый!

— Поглядите, как развлекаются славные ребята. God James! Они могут это делать за свои деньги. Надо было бы заставить их платить по сто долларов.

Несчастный бандит, избитый, бесчувственный, потерявший сознание, уже не подавал признаков жизни. Разъяренные люди, возбужденные видом крови, продолжали тащить его.

Высокий негр, проворный, как обезьяна, взобрался с веревкой в зубах на первое попавшееся дерево, росшее у дверей казино. Он накинул канат на ветку. Раздалась команда:

— Тяни! Эй, тяни же!

Тело поднялось, вертясь в воздухе. Толпа визжала, аплодировала, в то время как негр прилаживал веревку и завязывал узел. Затем любитель-палач ловко спустился вниз. А со всех сторон люди махали кулаками, сжимая в них револьверы.

Раздался выстрел, перекрывший крики. Потом десять, сто… Возник горящий и дымящийся круг, посреди которого там, наверху, крутилось изрешеченное пулями, почти разодранное в клочья, изувеченное человеческое тело.

Пестрая, разномастная толпа орала что было мочи: «Гип-гип! Ур-ра!»

Ничто не казалось странным, и даже то, что возгласы, многократно повторенные разными — и по происхождению, и по национальности — людьми, у англосаксов [113] обычно служили для выражения веселья и триумфа.

Кровавое развлечение, ярость, вой, беспорядочное движение вызвали, естественно, непомерную жажду. Требовалось как можно скорее и обильнее залить глотки, ставшие сухими, как пенька. За воплями «Смерть!» последовали другие крики: «Пить!»

— Эй, хозяин!.. Мы умираем от жажды! Господин, у нас глотки суше гальки. Дай-ка тафии! Пунша! Бренди! Джина! Водки! Давай все, что можно пить, да покрепче! Тащи сюда кружки, нет, плетеные бутыли, нет, бочки! Чтобы залить все вокруг!

— Пить! Гром и молния! Пить! Мы хотим сегодня опустошить твой погреб!

— Опустошайте, ненаглядные мои! Опустошайте и пополняйте мою казну!

— Но, — спокойно произнес Железная Рука, — дело еще не сделано. Осталась еще дуэль на клинках. Ибо, как вы понимаете, я хочу разом покончить с бандитами.

— А и впрямь! Он дело говорит. Мы об этом и забыли.

Толпа, занятая собой, уже не думала о дуэлянтах и поединках. Все оглядывались, перекликались, звали друг друга. Но, ей-богу, никого из противников уже не было видно!

День оказался неблагоприятен для головорезов. Вот почему эти господа поспешили скрыться, не требуя сатисфакции [114]. Однако они не отличались забывчивостью. Всем было понятно, что бандиты организуют кровавый реванш [115], но так, чтобы не рисковать самим.

ГЛАВА 6

В походе. — Как и почему Мустик оказался в этом краю. — Фишало, виноградарь из Божанси note 116]. — Индеец Генипа. — Смрадный дым. — О чем думал Железная Рука. — Посреди цветущего тростника. — Индеец в роли разведчика. — В бухточке note 117]. — Глубокие сумерки. — Взрыв. — Кораблекрушение.

У края прекрасной бухточки, ясные воды которой спали под шуршание гигантского тростника с блестящими листьями и золотыми и пурпурными цветами, пришвартовалась [118] индейская пирога.

Возле нее, защищенные навесом из ветвей огромной латании [119], трапезничали [120] — позавидуешь аппетиту — и вполголоса разговаривали четверо друзей: Железная Рука, Мустик, Фишало и некий индеец чистых кровей.

Первые трое были вооружены до зубов: револьверы — у поясов, кинжалы воткнуты в землю, винчестеры зажаты между колен.

Индеец был одет очень скромно: на бедрах — нечто вроде мешка из грубого холста, торс, руки и ноги — обнажены. Рядом с ним лежала духовая трубка — сарбакан [121].

На лавке пироги сидел бдительный страж — маленькая собачонка, короткошерстая, светло-каштанового цвета, с живыми глазами и острыми, как у шакала, ушами.

— Вот, — заговорил Железная Рука, вгрызаясь прекрасными зубами в «бакалико» [122], — вы со мною, мои друзья, а я даже не сказал, куда мы направляемся.

— Мне все равно, — горячо произнес Мустик, — лишь бы быть рядом с вами. Тем более что я люблю путешествовать по свету.

— Ты говоришь «путешествовать»?

— Идти, бежать, даже нестись что есть мочи через поля, равнины и леса. Чтобы утолить мою неуемную тягу к приключениям.

— Не может быть. Ты пришел сюда ради собственного удовольствия?

— Я доверяю вам, хозяин! Лучше спросите Фишало.

— Что спрашивать-то! Видите ли, хозяин, у Мустика в мозгу ветер гуляет.

— Помолчал бы! Ты — набитый дурак, если не смыслишь ничего в таких делах. Хозяин поймет, когда я объясню ему, что этот ветер — безумие, которым охвачены все любители бродить по свету.

— Ну-ка, расскажи мне об этом. Если после пережитых опасностей нас ждут новые, мы должны лучше узнать друг друга.

— Все произошло так стремительно, что не было даже времени поговорить.

— Ближе к делу, малыш! Ближе к делу.

— Ну хорошо. Семьи у меня нет. Я — сирота. Когда мне исполнилось тринадцать лет, а это было ровно десять месяцев назад, меня пристроили в ученики к одному часовщику. Представляете? Меня, у которого кровь так быстро бежит по жилам, а в крови — порох! Мог ли я усидеть на одном месте! Да еще после того, как прочел романы «Кругосветное путешествие юного парижанина» и «Подвиг санитарки» [123]. И, понимаете, меня это так захватило… Я почувствовал, что тоже хочу путешествовать и рисковать.

— Черт возьми, глядя на тебя, я догадывался об этом! — прервал мальчика Железная Рука.

— Сейчас услышите продолжение… Есть над чем посмеяться. Не зная, как взяться за дело, я написал автору этих сочинений.

— И он посоветовал тебе не рисковать?

— Именно! Доказательство со мной. Я сохранил его письмо, сейчас прочту. Надо же! Так наплевать на человека! Слушайте. За неимением жаркого, отведайте кушанье моего автора.

При этих словах Мустик вытащил из кармана старый бумажник, извлек оттуда мятый лист бумаги и начал, посмеиваясь, читать:

«Мой дорогой друг!

Вы, как и знаменитый Фрике [124], ищете приключений. Таких ребят много. Ах, если бы вы знали, сколько я получаю подобных писем от молодежи! Но запомните раз и навсегда: героические времена прошли. В нашу эпоху больших кораблей, телефона, беспроволочного телеграфа, автомобилей, аэронавтики широко распространенный туризм убил вкус к путешествиям ради приключений. Все устремляются в туристические походы. Мир стал слишком тесен.

Шагают по бескрайним просторам так, что дух захватывает, но делают это, почти ничем не увлекаясь, не рискуя и не испытывая радости.

Так что путешественников вокруг света — пруд пруди, на них уже никто не обращает внимания, даже на самых отчаянных, готовых броситься в огонь и воду! Они терпят неудачи и не возбуждают ни у кого интереса, даже простого любопытства. Вы слишком поздно явились на этот свет, пораженный «непоседливостью» — острым недугом, возникающим из-за двигательной недостаточности. Вы будете бродить по свету, зевая, почти плача от скуки.

Да и что теперь можно увидеть неожиданного, забавного или неизвестного? В самых отдаленных уголках мира вас встретят трамваи, электрический свет, газеты, открытки, граммофоны, месье в цилиндрах и дамы в туалетах, сделанных по картинкам из модных журналов.

Ковбои стали членами профсоюзов, индейцы обзавелись свидетельствами об окончании учебных заведений, не редкость негры — служащие Академии. Каннибалы едят из хорошей посуды. Тридцать лет назад я встречал их, они старались убедить всех в своей подлинности — но были крещеными! Читали «Benedicite» [125], прежде чем проглотить себе подобных, а рецепты приготовления пищи брали из кулинарной книги!

Это были всего-навсего антропофаги-любители. Пойду даже дальше. Я уверен, что это были вульгарные [126] шарлатаны, находившиеся на службе в агентстве Кука или в нашем — Любена. Они поедали бедных маленьких телят, пытаясь уверить заезжих туристов, что перед ними настоящие людоеды. Так что судите сами.

Бесполезно утруждать себя. Вы найдете все у себя дома».

Железная Рука расхохотался и спросил Мустика, пока немой персонаж этой сцены, индеец, медленно и методично жевал:

— Так что, это письмо окатило холодной водой твой молодой пыл, а?

— Как бы не так!.. Оно вылило на него порцию бензина. Я подумал тогда: «Писатель смеется надо мной». И не медля ни минуты, расплевался с моим часовщиком и отправился устраиваться юнгой [127] на корабль. Дело сладилось. Меня взяли до Сен-Назера [128]. Я был счастлив. Одна шхуна отплывала в Английскую Гвиану, и в команде не было юнги… Я заступил на это место и вскоре уже бороздил морские просторы… Мечта сбылась! Мы прибыли в Демерару, но тут меня угораздило схватить желтуху [129] — праматерь желтой лихорадки. Меня, естественно, отправили в госпиталь. Я, конечно, поправился. Но корабль уплыл, и я оказался на улице. Правда, ненадолго. Многие уезжали на прииски в Контесте. Мне предложили прекрасное место боя. Все складывалось весьма неплохо! Я прибыл через шесть недель шикарнейшего путешествия. Хозяев хватало. Это джентльмены, от которых бросило бы в дрожь самого месье Дейблера. Я опустил паруса, как говорят у нас на флоте, и устроился на службу к Джеку. Чего только не довелось повидать, наливая «нектар» людям из Неймлесса! А затем я познакомился с вами и отправился следом, полный энтузиазма, потому что второго такого человека не встретишь. С Железной Рукой знаешь, что идешь верным путем.

— Браво! Рассказ был замечательно точным и лаконичным. Я рад, что все узнал из первых рук. И поскольку ты любишь приключения, не скрою, что их будет предостаточно. А ты, Фишало, чего хочешь?

— Ничего.

— Почему же ты тогда здесь?

— Потому что я был готов погибнуть, утопиться, броситься в воду…

— А! Броситься в воду… Вот откуда это странное имя: Фишало.

— Это негодник Мустик так окрестил меня.

— Ладно! Давай-ка расскажи мне, как и он, в двух словах о своей жизни.

— Не стоит. Слишком печально.

— Глядя на тебя, этого не скажешь.

— Судите сами. По своему социальному положению я — виноградарь, родился в Божанси, на берегу Луары… Ремесло хорошее. Есть спрос на вино или нет, все равно дела идут как надо — это богатство можно хранить в погребах.

Насколько Мустик был разговорчив, настолько немногословен оказался Фишало. Орлеанцы не любят рассказывать. Скоро виноградарь in partibus [130] начал путаться:

— Я должен бы броситься в воду сразу же… вместо… попытаться погибнуть…

— Слушай, мой мальчик, давай-ка ближе к делу, — мягко прервал юношу Железная Рука.

— Что вам еще сказать?

Вдруг индеец поднялся, рассек рукой воздух и сопроводил свой жест коротким свистом. Потом он маленькими глотками вдохнул горячий воздух, а его собака вскочила, выгнула спину и подняла уши.

Краснокожий прочел по губам вопрос, который задал ему Железная Рука.

— Вот что, дымит, Генипа чувствует, дымит… Белые люди сделали большой огонь в лесу.

— Но, — прервал индейца Железная Рука, — я ничего не чувствую.

— Ты — белый… не может чувствовать… нос плохая…

— Возможно! Однако откуда ты можешь знать, что это белые подожгли?

— Мы никогда, негра никогда не берет это дерево, только белый!

Наблюдение туземца оказалось точным. Уж он-то знал, как поджечь девственный лес.

Чтобы не обнаружить своего присутствия, его сородичи обычно ищут дрова, которые горят без запаха и почти без дыма. А белые пользуются всем, что попадет под руку, и особенно любят мимозовое дерево, смолистый ствол которого легко режется и горит со странной легкостью. Его здесь было довольно много, и оно служило идеальным топливом. Однако оно распространяет неприятный запах, поэтому туземцы и негры называют его дерево-кака.

— Что же делать? — Железная Рука.

— Мы плыть в пироге…

В то время как друзья бесшумно возились с лодкой, Мустик тихо сказал:

— Индеец прервал Фишало… продолжение еще последует. А пока мы попытаемся освободить Мадьяну. Я прав, хозяин?

— Да, месье малыш.

Четверо друзей уселись в пирогу, вырезанную из ствола бембы — краснокожий спереди, возле своей собаки, позади него Мустик и Фишало, а на корме — Железная Рука.

Генипа управлял лодкой с завидной ловкостью, и она, ничем не загроможденная, скользила бесшумно, без всплеска, как по маслу. Во время этого молчаливого плаванья Железная Рука, веривший в чудесную интуицию их гида [131], предался размышлениям.

«Я — ходячий парадокс! Облеченный самой что ни на есть мирской миссией, избегавший всего, что вызывало бы ко мне интерес, обязанный действовать без шума, в глубокой тайне, я поднял ужасный трам-тарарам и привлек к себе внимание всего края.

Хотел остаться незамеченным, а ввязался в войну! Я возбудил жестокую ненависть самых отъявленных бандитов. И в довершение всех бед у меня пропал бумажник с важными документами, не менее ценными, чем моя жизнь; и ими может воспользоваться теперь любой негодяй. Возьмет мое имя, и за все его преступления буду отвечать я. В хорошую же я попал переделку! И все это ради прекрасных глаз Мадьяны, которую я видел, кажется, раза четыре. Ах, донкихот! Вечный чудак, который есть и всегда будет жертвой доброго побуждения! Однако же, если б я не был донкихотом, то не был бы и самим собой. К тому же Мадьяна так несчастна! Но в общем-то не на что жаловаться. У меня украли двадцать тысяч франков, а я стал обладателем пятидесяти тысяч.

Бармен Джек, влиятельный человек, поначалу очень высокомерный, стал моим другом. Я был один, а обрел Мустика и Фишало… Я ничего не смыслю в дикой природе — и Джек дает в провожатые индейца Генипу, незаменимого, верного гида, хорошо знающего округу. Судьба посылает мне больше, чем я потерял. Все к лучшему в этом лучшем из миров. Пусть даже он самый обманчивый. Так что моя дорога ясна, последуем же по ней не колеблясь, не поддаваясь слабости, и вызволим Мадьяну! Вперед, Железная Рука! Вперед! И будь что будет!»

Индеец медленно повел рукой, и пирога слегка отклонилась от прямого пути и вскоре врезалась в заросли тростника. Пара огромных большеклювых канарок с шумом поднялась в воздух.

Пышная листва совершенно закрыла путешественников, пассажиры пироги ждали объяснения гида. Генипа обернулся, понюхал теплый воздух и сказал тихим, как дыхание, голосом:

— Стреляли! Чувствуете?

— Нет! — покачал головой Железная Рука.

— Дым там. Тянет. Белый недалеко.

— Почему же мы остановились, зачем ты нас прячешь?

Туземец пожал плечами как человек, не удостаивающий ответом на глупый вопрос. Он только приложил к губам палец и тихонько свистнул собаке. Затем взял кинжал, перешагнул через бортик пироги, бесшумно погрузился до плеч в трясину и пошел через тростник, а маленькая собачонка поплыла рядом.

Железная Рука с удивлением увидел, как быстро индеец исчез, а Мустик тихо прошептал:

— Пошел на разведку.

— Как загадочны эти люди!

— А главное — бесстрашны, — добавил мальчик. — У меня от одной мысли о том, чтобы погрузиться в эту муть, мурашки бегают по телу!

— Трясина, наверное, кишмя кишит разным отвратительным и опасным зверьем. Кроме того, можно просто увязнуть в тине.

— Или крокодил сожрет…

Фишало вспотел так, что хоть выжимай его фланелевую куртку, горестно вздохнув, произнес:

— Ах, как бы я сейчас хотел очутиться в Божанси и заниматься своим виноградником, делать вино.

Железная Рука, которого позабавило несоответствие мечты Фишало обстановке, не смог удержаться от смеха, а Мустик сказал со свойственной ему ребяческой иронией:

— Ха! Ты начинаешь заболевать опасной болезнью. Ей-богу, еще увидишь свои родные места, свой виноградник. Но, клянусь, как только прибудешь туда, тебе станет скучно как головке сыра в глубине кладовки.

— Да, да. Шути, шути… А между тем здесь так же прохладно, как в печке. Да еще этот индеец куда-то запропастился.

Действительно, жара стояла адская, хотя солнце клонилось к закату.

В этом пекле было тяжело дышать, к тому же донимал терпкий запах тростника, смешанный с вредными испарениями топи, так что к горлу подступала тошнота.

Впрочем, ничто не нарушало мрачную тишину, давившую на друзей вместе с необъятной глушью. Только где-то далеко слышался легкий свист маленькой ящерицы «ита-пю» и повизгивание пересмешника. Это еще больше усиливало тоску от дикого одиночества в местах, где притаилась угроза.

Генипа отсутствовал более часа. Наконец он возвратился, как и ушел, такой же флегматичный, что вообще свойственно людям его расы. Он вылез из тростниковых зарослей, которые только чуть колыхнулись. С него стекала вода. Он выловил пса, схватив того за загривок, и медленно, с бесконечными предосторожностями вывел пирогу из укрытия.

Солнце опустилось еще ниже. Скоро на землю, как всегда удивляя внезапностью, упадет ночь.

Прежде чем индеец ударил веслом по воде, Железная Рука решил выяснить, как обстоят дела.

— Ну, — тихо спросил он, — что там?

— Белые.

— Сколько?

— Много, очень!

— Сколько же?

Краснокожий начал считать на пальцах, запутался и ответил:

— Очень много… не знать.

— Ну а Мадьяна?..

— С белыми, который разводить большой огонь. Мы, надо тихо, подобраться эта сторона.

Сумерки начали поглощать весь край. Единственное весло, длинное и узкое, разгоняло пирогу все быстрее, индеец работал им с невиданной силой и ловкостью.

План Генипы оставался загадкой.

Железной Руке оставалось довольствоваться тем, что сказал туземец на тарабарском наречии: есть белые люди, они разожгли большой огонь, мы должны появиться с другой стороны, чтобы освободить малышку, то есть Мадьяну.

— Это все, что мы знаем, — подвел итог Мустик. Теперь и наши европейцы почувствовали отвратительный запах дыма.

Пирога тихо продвигалась в потемках, которые становились все гуще и гуще.

— Куда мы плывем? — спросил с нетерпением Железная Рука.

— Моя найти, где укрыться, мы идем эта сторона, — ответил индеец.

Пока он объяснялся, лодка наткнулась на препятствие, которое замедлило ее ход. Удара не последовало. Но, видимо, киль [132] пироги запутался в водорослях или помехой стал трос, натянутый над водой. Суденышко остановилось, тут же раздался сильный взрыв и взметнулось желтое пламя. У пироги, имеющей, как известно, приподнятый нос, началась резкая бортовая качка, затем она накренилась. Оглушенный Железная Рука крикнул:

— Гром и молния!.. Лодка тонет! Спасать оружие!

Спустя мгновение все четыре пассажира, собака и все содержимое пироги оказались во власти волн.

ГЛАВА 7

Топливо для пылающего костра. — Ожидаемое подкрепление. — Одна против всех. — Взрывное устройство. — Посреди огня. — Армия рептилий уничтожена. — Похоже, Мадьяна стоит миллионы. — Пучок трехцветных перьев.

У берега почти разрушенной бухточки, возле засеки, ощетинившейся подгнившими пеньками, в полуразвалившемся укрытии, среди ужасного беспорядка Мадьяна вела молчаливую борьбу с бандитами.

Бесстрашная, решительная, она ждала, когда разбойники приведут в исполнение свои угрозы, и готовилась к отчаянному сопротивлению.

Опасные помощники свернулись клубками вокруг нее, расположившись на влажных мхах и злачных растениях [133]. Мадьяна смотрела на них и думала: «Змей еще слишком мало. Надо, чтобы приползли другие… много таких же. И все равно их будет мало. Ах, если б мои бедные ноги не были связаны веревкой! Как я бросилась бы на этих мерзавцев в окружении моих рептилий! Ну что ж… продолжим!»

И она вновь начинала извлекать из своей дудочки мелодии, раздражавшие до потери сознания, ласкавшие до отупения и отчаянно надоевшие. Они были, вероятно, слышны довольно далеко. Ибо тотчас же обезьяны, успокоившиеся во время недолгой передышки, снова принялись прыгать, гримасничать и щелкать челюстями. Попугаи, на минуту присмиревшие, опять начали взбираться вверх по веткам, падать вниз, кружиться и визжать.

Король пожал плечами и проворчал:

— Ну, проклятая колдунья. Что же… давай! Насвистывай свою музыку, ведьма. Увидим, кто кого!

— Да… — протянул озадаченный Маль-Крепи, — совершенно непостижимая вещь. — Ей-богу, я не знаю, что делать. Вот если б одна из этих мерзких тварей вонзила свои зубы в эту принцессу! Тогда ей — каюк.

— Нет! Змеи не жалят заклинателей. И к тому же, я полагаю, ей не опасен их яд.

— Это уже хуже. А почему?

— Потому что она, без сомнения, привита, как говорят жители этого края.

— Как так «привита»?

— А вот так, ей сделали своеобразную прививку.

— Гляди-ка! Прямо как в институте Пастера! [134]

— Именно! Среди туземцев есть такие особенные индивидуумы [135], которые, пользуясь своим опытом, изготавливают лекарства с подмешанными туда и перетертыми в определенных пропорциях [136] ядами. Эти лекари, владеющие секретом, достигнутым эмпирическим [137] путем, растирают немного снадобья между пальцами рук и ног своих пациентов. Это вызывает у тех лихорадку. Длится она неделю, но, судя по всему, после нее уже не действуют укусы самых ядовитых змей.

— Хорошо. Стало быть, нам надо во что бы то ни стало пройти это страшное лечение.

— Спасительное. Тогда можно будет Не бояться укусов ни сороконожек, ни пауков-крабов [138], ни скорпионов [139]. А особенно змей.

Бандит был прав. Каждому известно, что экваториальные районы Южной Америки кишмя кишат вредным зверьем со смертельным ядом. А туземцы все время ходят почти обнаженными, доступные всяческому уколу и укусу. Поэтому они и нашли превентивное [140] средство, более предпочтительное, чем последующее лечение, которого к тому же можно и не получить в этих беспредельных просторах.

Так что за сотни лет до знаменитых открытий нашего великого Пастера здешние примитивно устроенные люди обзавелись снадобьем, подобным пастеровской прививке. Именно этой спасительной практике они обязаны своим почти полным иммунитетом [141], которому в критический момент позавидовали бандиты.

— Да, — проворчал Маль-Крепи, — весьма досадно, что в нашей шкуре нет этой самой штуки Пастера.

— Раз мы не привиты, давайте воспользуемся более простым средством. Однако я его считаю очень эффективным.

При этих словах Король взял свой кинжал, срезал им несколько мелких веток деревца, листва которого напоминала акацию, и кинул на землю небольшой пучок, сказав своему компаньону:

— Подожги это и разведи костер.

Тот повиновался, запалил с одного раза трут [142], прикрыл его несколькими сухими щепками, которые всегда лежали в просмоленном мешке бандита, и подул на огонь. Костер тотчас же разгорелся.

Король подбросил в огонь веток, и они тут же заполыхали.

— Смотри-ка! — удивился Маль-Крепи. — Ветки же совсем зеленые, из них сок течет, а горят, как хворост.

— Потому что сок смолистый.

— Прекрасно, случай сослужил нам добрую службу.

— Дело не в случае.

— А в чем?

— В наблюдении… Я заметил на ветках довольно большие капли, похожие на те, которые бывают на коре сосен. Они смолистые и, следовательно, должны прекрасно гореть. Мне подумалось, что это надо использовать.

— Хоть вы и недолго живете в лесу, а умеете все делать не хуже индейцев.

— Я о другом сейчас думаю.

— Черт побери! Какой зловонный дым! Холера! Какая отрава, однако.

— Да, это тебе не роза. Здесь сейчас горит, потрескивает, дымит, дает восхитительное пламя идеальное топливо, старина.

— Никто не говорит ничего против. Но для чего нужен огонь там, где и так задыхаешься от жары больше, чем в парнике? Не лучше ли была бы холодная водица?

— Ты глуп. Ну-ка быстро за работу!

— Опять корпеть?

— Не корпеть, а вкалывать. Нам нужно как можно больше нарезать этих веток. Собрать большие кучи, разделить их на пучки. А потом сделать длинные лучины. Так что, видишь — работы много.

— Но нас только трое!

— О! Это ненадолго. К нам придет подкрепление.

— Слава Богу! Ведь с тех пор, как я покинул пресловутую «исправиловку», у меня пропал вкус к работе. Так, значит, подмога придет в течение дня?

— Да, тотчас же, как только расправятся с проклятым незнакомцем, который поубивал столько парней. Они пришлепают самое позднее — к полудню. Тогда нас тут соберется с десяток, хорошо вооруженных и обеспеченных продовольствием. Можно будет спокойно ждать лодки.

— Ах, какая приятная перспектива.

— Да, чудесная. Она позволит нам подняться за короткое время вверх по течению Марони и Тапанаони, преодолеть водопады и стремнины, тропки кайманов, выступ Тумук-Умак, притоки амазонского бассейна… А кроме того…

— Применить силу. Раньше мы ведь не могли этого сделать.

— И стать поистине хозяевами края. Вот почему мы не можем застрять здесь так глупо из-за каких-то рептилий.

Не прерывая разговора, бандиты срезали ветки и сваливали их в кучи.

А в это время смертельно испуганная, бедная девушка говорила себе: «Боже мой! Что они собираются делать?»

Змеи все прибывали. Но уже в меньшем количестве. Когда стоит раскаленный зной, рептилии лежат, свернувшись клубком. Но все равно для обидчиков Мадьяны это скопище тварей — с великолепной расцветкой красного дерева, зеленых, как попугаи, змей-лиан, тонких и гибких, как растения, чье имя они носят, — представляло большую опасность.

Однако поглощенные подготовительными работами, бандиты их даже не замечали.

Звуки свистка, донесшиеся издалека, заставили их вздрогнуть. Они приостановили свою деятельность, и Маль-Крепи, вытерев рукавом пот, струившийся по его веснушчатому лицу, воскликнул:

— Удача! Вот и подкрепление!

Король ответил на сигнал, и спустя несколько минут на поляну вышло шесть хорошо вооруженных человек.

— Эй! — воскликнул главарь без всякого вступления. — Вас так мало?

Один из подошедших сказал голосом, полным ненависти и ярости:

— Мы потерпели поражение. Убитый Шкура валяется с пулей в груди. Двое других расстреляны кабатчиком.

— А Том Канон?

— Изувечен на всю жизнь. Кисть правой руки раздроблена. Сама рука переломана, как черенок трубки. Этот Железная Рука — страшный человек!

— Железная Рука?

— Да! Незнакомец, который похитил было Мадьяну… Он бил нас смертным боем.

— Черт! И вы оставили его жить?

— Он неуязвим.

— Посмотрим, — сказал Король.

И добавил с ужасающим спокойствием:

— Я приговорил его. Он умрет! О! Но перед этим за все расплатится. Или… я больше не король пяти тысяч несчастных.

— Тише. Тебя могут услышать.

Но тот продолжал громоподобным голосом:

— Король каторги! Знают ли об этом, нет ли, мне плевать! Я сбрасываю маску… Война объявлена. Не нужно больше инкогнито [143]. К черту осторожность! Я открыто провозглашаю бунт! А пока что покончим с нашими делами здесь, и как можно скорее.

— Хорошо! Мы готовы действовать. И раз ты так говоришь, значит, все подготовил, не правда ли?

— Да, все! Кстати, за вами никто не увязался?

— Но разве можно это знать? Однако из предосторожности мы срезали дорогу.

— Сюда только один путь — через бухточку.

— И прекрасно! В пятистах метрах отсюда мы натянули над водой три лианы, разрезанные посредине…

— И что же?

— Каждый из двух отрезков соединен с патроном, начиненным порохом.

— Но заряд не ушел под воду?

— Нет, он плавает сверху, на дощечке из хлопчатника, а это растение такое же легкое, как пробковая кора. Если подплывет какая-нибудь пирога, она наткнется на лианы, концы их, прикрепленные к взрывчатому устройству, натянутся…

— Понимаю. Оно загорится от трения и бабахнет.

В это время мощный взрыв раздался в лесу и страшным эхом отозвался под огромным лиственным сводом. Привыкшие к грохоту грома и шуму деревьев, которые падают от старости, обезьяны и попугаи никак на него не прореагировали.

Но понявшие все бандиты разразились победным хохотом, а их товарищ продолжал:

— Пирога, должно быть, разнесена в щепки, а от ее экипажа остались одни лоскутья. И околевший пес не укусит.

— Не укусит-то он не укусит. Да здесь кишмя кишат гады.

Взбудораженные Мадьяной, которая в ужасе смотрела на подкрепление, змеи шипели, тянули шеи и открывали пасти.

— Там вы установили взрывчатое устройство, а тут мы разведем огонь, — сказал король каторги.

— Понятно! Поджарим всех, кого надо.

— Ладно! Давайте-ка обложим листвой всю площадь вокруг хижины.

Мадьяна поняла, что собираются делать бандиты, задрожала, но не вымолвила ни слова. Король жестко бросил ей:

— Вот что, дорогуша, дальнейшее сопротивление бессмысленно. Через минуту-другую вы окажетесь в огне. Рискуете сгореть заживо. Или, по крайней мере, будете серьезно ранены. Кроме того, обезумевшие змеи, возможно, ринутся на вас и искусают. Выслушайте мое последнее слово: отдайте себя в наши руки, и я клянусь, что никто не сделает вам ничего худого.

Мадьяна в гневе воскликнула:

— О! Трусы! Трусы! Жалкие каторжники! Я лучше умру, чем добровольно сдамся вам!

Бандит пожал плечами, сделал своим приятелям знак и безжалостно произнес:

— Делайте что приказано.

Его дружки тотчас же прикрепили к палкам по маленькому пучку травы и подожгли веточки, которыми была обложена хижина. В мгновение ока все заполыхало. Пламя, потрескивая, начало свою пляску и, ворча, взметнулось вверх, распространяя вокруг дым с отвратительным запахом.

Вначале удивленные, а вскоре напуганные, змеи задвигались, стали размыкать свои кольца, поднимать головы, шипеть и сбиваться в движущуюся, наводящую ужас группу.

Маль-Крепи весело заржал:

— Для зверей с плохим характером это как раз то, что надо!

Приятели с готовностью его поддержали и, подбадривая друг друга смехом и грубыми шутками, стали заменять уже сгоревшие пучки травы свежими. Факелы запылали снова. Тогда головешки, на которых были сгустки смолы, бандиты начали бросать ближе к тому месту, где находилась девушка.

Пучок горящей травы упал к гамаку Мадьяны, а под ним извивались змеи. Мерзкие рептилии (их уже почти лизали языки пламени) собрались в один клубок и бросились к пылающему барьеру, но не смогли его пересечь. Некоторые из них стали подниматься, раскачиваться из стороны в сторону посреди густого смрадного дыма и с яростным шипением падать от удушья. Измученные, теснимые, подталкиваемые, беспрестанно обжигаемые горящими ветвями, они опять сплелись в один комок. И в этом шевелящемся, спутавшемся клубке заполыхали зеленый, красный, ртутно-серый и желтый цвета. Ужасное адское видение заставило не один раз вздрогнуть жестоких, вырвавшихся из лап каторги людей.

Мадьяна поняла, что помощи ждать неоткуда, надежды больше нет и она обречена. Задыхаясь от нестерпимого жара и зловония, ничего больше не видя, не слыша, чувствуя, что жизнь покидает ее, девушка застонала. Из ее уст вырвалась душераздирающая мольба о пощаде. Мадьяна приготовилась к смерти как к ниспосланному свыше освобождению.

— Ага! Браво! Браво! Она в наших руках! — торжествующие негодяи.

— Она нам нужна живой! — Король. — Ведь она стоит миллионы… целое состояние… это золотое королевство!

Одни змеи, сгруппировавшиеся вокруг девушки в гамаке, попадали на разогретую до предела землю, другие обвили столбы навеса и попробовали найти убежище на крыше, наполовину сгнившей.

С уст мученицы слетел последний зов о помощи. Хриплым, затухающим голосом она взывала:

— На помощь! Боже всемогущий! Боже мой! Помоги! Вскоре легкая конструкция, сложенная из сухих веток и листьев, загорелась, и змеи, спрятавшиеся там, вмиг изжарились. Они замертво попадали на землю. Маль-Крепи, острый на язык, съязвил:

— Пф! И пуф! И паф! Они похожи на яйца и каштаны, которые слишком долго держат в горячей золе. Потом еще угри. Вот они, поджаренные что надо. Не желает ли кто отведать сей деликатес под перчиком?

Сгоревшие рептилии перестали двигаться. Слышно было, как они с шумом лопаются. Теперь бандитам уже нечего было опасаться. Они стали хозяевами положения.

Лежавшая в гамаке девушка, в почерневшей от дыма одежде, перестала стонать. Она, без сомнения, находилась в обмороке. Но кто знает, может быть, она умерла.

Впрочем, огонь больше ничто не питало, и он вот-вот должен был потухнуть. Вся эта ужасная драма длилась не более пяти минут.

Торжествующий главарь крикнул:

— Полная победа! Опасность миновала, принцесса у нас. И золотые слитки, которые она собой представляет, наши!

Между тем балки хижины, сделанные из дягиля [144] и других огнеупорных твердых пород, очень стойких, уцелели в огне. Зато хлопковые веревки, привязанные к ним и поддерживавшие гамак, в конце концов сгорели. И он упал прямо на мерзкое нагромождение колыхавшейся, вздувшейся плоти, где еще вспыхивала разноцветная мозаика красок.

Почти тотчас же бандиты бросились к углям, головешкам, стали давить их каблуками, а палками разбрасывать обгоревшие обломки.

Один из них протянул руки к гамаку, окутавшему Мадьяну как саван [145].

Король каторги крикнул ему:

— Берегись! Там могла запутаться какая-нибудь тварь.

А его подручный, изображая храбреца, ответил:

— Не бойся!

Негодяй сделал еще шаг вперед и внезапно остановился.

Тишину прорезал легкий свист — что-то очень нежное, неуловимое, как шелест сухого листа тростника. Человек отступил, поднес руку к горлу и устремил взгляд, полный ужаса, на своих приятелей:

— Меня что-то укололо. Это не змея… нет?

Король приблизился и обеспокоенно осмотрел каторжника. С левой стороны шеи под ухом, на расстоянии ширины ладони, он увидел маленький пучок перьев: желтых, голубых, красных. Это выглядело как трехцветная кисточка не больше мизинца. Она прикрепилась к коже и плоти, как кокарда [146] к форменной фуражке.

ГЛАВА 8

После взрыва. — В глубине бухты. — Спасение. — Фишало получает удар кулаком по носу и благодарит дарителя. — Сарбакан. — Один против девяти. — Ужасная расправа. — Пугающее безумие. — Разоруженный. — Разгром. — Свобода… — Выстрел. — Катастрофа.

В тот момент, когда раздался взрыв и пирога накренилась, Железная Рука почти бессознательно выкрикнул:

— Спасаем оружие!

Именно так думает настоящий военачальник, который во время битвы никогда не забывает любой ценой сохранить средства борьбы за победу.

Прекрасные пловцы, Железная Рука и мальчик, тотчас же подняли вверх, как свечи, автоматические карабины. Фишало интуитивно повторил тот же жест. Мустик и его патрон держались на поверхности воды и оглядывались с вполне естественным удивлением, которое вовсе не исключало хладнокровия.

А индеец, спокойный, как человек с детства привыкший барахтаться в речке, тем временем мастерски вытащил из воды свое ружье и поплыл к берегу в сопровождении пса, у которого были видны острые уши, глаза и черный нос, блестевший, словно трюфель [147]. С великолепным эгоизмом людей своей расы краснокожий не проявлял никакого интереса к товарищам и думал только о себе. Эгоизм тот же, что и у чернокожих лодочников этого региона по отношению к пассажирам. Будучи носильщиками на земле или конвоирами на речных дорогах, негры добросовестно выполняют свою задачу: переносят на голове грузы или перевозят в пирогах людей и вещи, но — ничего больше. Если ноша падает в воду или в овраг, через который перекинуто дерево, о ней не беспокоятся. Их это не трогает. Если опрокидывается пирога с багажом и пассажирами, их так и оставляют в воде. Пусть белый выпутывается сам как знает, чрезвычайно редко случается, чтобы ему помогли.

Эгоизм? Несознательность? Бог их знает!

Одно ясно: эти простаки почти всегда ведут себя как мулы [148] и лошади под седлом, которые, случайно освободившись от своей ноши, не подбирают ни седока, ни поклажу.

А ведь Генипа по интеллектуальному [149] уровню казался выше своих собратьев.

Несколько сильных взмахов руками — и он уже на берегу. Отряхнулся, оглянулся и пришел в ярость — пирога потеряна. Чтобы смастерить другую из дягиля, потребуется неделя напряженной работы.

Впрочем, гнев краснокожего не проявился ни в жестах, ни в словах. Лишь лицо цвета кофе с молоком стало грязно-желтоватым, подобно цвету растопленного масла.

Человек, знающий индейцев, с уверенностью мог бы сказать: «Несчастье тому, кто навлек на себя гнев Генипы!»

У Железной Руки и мальчика мелькнула одна и та же мысль: «Что с Фишало?»

А в это время толстяк, о котором подумали два друга, отчаянно барахтался в воде. Он вцепился руками в винчестер крепко, как все тонущие, и кричал захлебываясь:

— На помощь! Тону! На…

Вслед за этим последовало бульканье, которое в другой обстановке выглядело бы даже комично, но здесь, в потоке воды, кишевшей рептилиями и прочей тварью, это вселяло ужас.

— Ах, Боже мой! — крикнул Железная Рука. — Несчастный не умеет плавать! Мустик, слушай меня. Быстро! Плыви к берегу!

— Но… мой бедный товарищ.

— Плыви! Не тревожься ни о чем. Я все беру на себя. Железная Рука выпустил из рук карабин, мешавший задуманному им предприятию, и, глубоко вздохнув, исчез под водой на несколько секунд. Ему удалось ухватить Фишало за воротник. Тот барахтался, фыркал и сжимал одной рукой карабин, а другой — отчаянно цеплялся за спасителя.

— Да успокойся же ты, чертов пловец! — прокричал Железная Рука, пытаясь высвободиться из тесных объятий.

Но Фишало, задыхаясь, ничего не видел, не слышал и крепко держался за своего друга.

Тогда «капитан» нанес ему мастерский удар по носу, и юноша потерял сознание, а молодой человек потащил его за собой к берегу, словно сверток.

Когда Фишало уже лежал на земле, из его носа ручьем потекла кровь.

— Ну, ну! — жестко произнес Железная Рука. — Нельзя терять времени, сейчас разотрем, поставим на ноги! И в дорогу.

Продолжая говорить, каш спасатель расстегнул одежду «утопленника», вырвал из земли пучок травы и то одной, то другой рукой стал растирать тело юноши, который через некоторое время стал красным, как созревший помидор.

Фишало открыл глаза, изумленно огляделся, попытался подняться, но упал, тело его бил озноб.

— Ну, ну… Вставай!..

Вдруг звонкое чиханье сотрясло спасенного, из носа вырвался красный фонтан крови.

— Будь здоров! — сказал Мустик, радуясь возвращению товарища к жизни.

Фишало наконец пришел в себя, узнал друзей, убедился не без радости, что он снова на твердой земле, и, заикаясь, произнес еще не окрепшим голосом:

— Еще бы немного — и мне каюк. Вода для меня — проклятие. Я чуть не утонул. Правда!

— Ты можешь идти? — озабоченный Железная Рука.

— В общем — да.

— Тогда в дорогу!

— Хотел бы вас поблагодарить от всего сердца. Знайте… моя признательность…

Но спаситель взмахом ружья пресек излияния.

Индеец, не вымолвив ни слова, не сделав ни жеста, подозвал собаку и тронулся в путь. Левой рукой он бережно сжимал длинное ружье — чудо прочности, изобретательности и точности, крепкое, гладкое и отполированное, как кристалл.

Железная Рука, Мустик и Фишало шли следом за краснокожим, а тот, тихонько раздвигая ветки, скользил, словно змея, среди густых зарослей, которыми был покрыт берег. Время от времени он делал им повелительный знак и, стиснув зубы, издавал тихий свист.

— Не делать шума!

Они прошли пятьсот — шестьсот метров, когда Генипа остановился у края опушки, посредине которой догорал костер. Сквозь отвратительный дым были видны жестикулировавшие люди.

— Мадьяна, бандиты, — прошептал Железная Рука, сжав кулаки. — Они далеко… Их много! Как достичь хижины, ведь надо преодолеть весь этот заслон…

Индеец повернулся и просто сказал:

— Оставаться тут! Я зайти с той стороны… я одна… и убить вся шайка. Не шевелиться.

Этому приказу следовало повиноваться беспрекословно. И трое друзей устроились за огромными пнями, а краснокожий пополз, работая локтями и коленками. Он передвигался с неслыханной быстротой, бесшумно, огибая кусты, ветки, которые скрывали его от бандитов. Вскоре Генипа стал и вовсе невидимым, поскольку весь покрылся пылью, которая слетала на него с разлагавшихся растений.

Индеец остановился метрах в ста пятидесяти от ничего не подозревавших негодяев. Он притаился за огромным пнем и не спеша стал наводить на группу свой сарбакан. Уперев оружие в выступ на земле, краснокожий порылся в холщовом мешке, висевшем у него на плече, ввел в трубку оперенную стрелу, прижался губами к отверстию и с силой дунул.

Железная Рука с бьющимся сердцем, сгорая от нетерпения, естественного для его деятельной натуры, внимательно наблюдал за индейцем, потом тихо выдохнул, обращаясь к Мустику:

— Какого черта он там возится?

— Ах, месье… вы не догадываетесь? — паренек. — Вы, вероятно, не так уж давно в этом краю?

— Четыре дня, и никогда раньше не видел индейцев…

— А, тогда все понятно. Но прежде, чем я вам все объясню, там кое-кто хлопнется. Поглядите! Видите, как они всполошились, а ведь сами бузу заварили.

— Да.

— Черт возьми! Один уже есть! Однако это только начало. Сейчас увидите, как Генипа уложит их всех одного за другим. Ждать недолго…

И впрямь первый бандит рухнул как подкошенный, а его приятели в испуге забегали и засуетились.

Индеец, по-прежнему невидимый, снова начал смертоносное действо.

— Страшное оружие, — прошептал озадаченный Железная Рука.

А словоохотливый паренек подхватил:

— Все это, месье, получается благодаря маленькой стреле из бамбука. Ничего особенного, не длиннее и не толще спички. Заточена как игла, а сзади небольшой хохолок, вроде бы как из растительного шелка… [150]

— Стрела отравлена. Не так ли? Это, должно быть, кураре [151].

— Да, месье, что-то в этом роде. Только Генипа называет яд вурай, или вурари. В точности не знаю.

— Мне он известен… теоретически. Если он проникает в организм через рану, наступает смерть. Правда, его без опасности для своего здоровья можно отсосать.

— Я его и не нюхал. Хотя мне приходилось есть обезьяну, убитую из сарбакана… О, месье!.. Еще один. И еще…

Фишало, до сих пор не размыкавший уст, с жаром воскликнул:

— Прекрасно сработано! Я буду рад, когда он уложит их всех. Это из-за них я чуть было не утонул.

Бандиты, растерянные, обезумевшие от страха, стали отходить от гамака. Не понимая, откуда ведется этот бесшумный расстрел, они затравленно озирались вокруг, как животные, попавшие в ловушку. Самые ретивые обратились в бегство. Однако им не хотелось уходить слишком далеко, несмотря на смертельную опасность, неумолимо преследовавшую их. Они решили тоже найти укрытие, как и их таинственный преследователь, чье месторасположение не могли определить расширенные от ужаса глаза каторжников.

Бандитов осталось только четверо, и они, как загнанные животные, сбились в кучу у горящих обломков хижины, где по-прежнему, словно саван, лежал гамак Мадьяны. Один из них спрятался в яме и, скрытый ветвями, направил дуло карабина туда, откуда, по его мнению, стреляли.

А индеец, еще, более незаметный, чем когда-либо, устроился так, что перед ним оказался фланг группы бандитов. Двое были повернуты к нему боком, распластавшись на земле и вытянув шеи, смотрели туда, откуда он только что уполз.

Его губы искривились в жестокой усмешке. Он разложил две стрелы на расстоянии своей кисти одна от другой, а третью всунул в отверстие и навел сарбакан на неприятеля.

Железная Рука, Мустик и Фишало, потерявшие гида из виду, ждали затаив дыхание. Генипа по-прежнему ухмылялся и следил за целью, шириной в три пальца — это часть горла, кровеносные сосуды которого сразу же впитают яд, неся немедленную смерть.

Индеец прильнул губами к сарбакану и дунул: «Пффтт!»

Раздался крик.

Быстро, как только было можно, краснокожий протолкнул в сарбакан вторую стрелу и еще раз дунул. На той стороне — опять вой!

Раненые пытались подняться, дергались в конвульсиях [152], били по воздуху скрюченными руками, старались отползти назад, вертясь волчком. Неожиданно раздался выстрел, прозвучавший в невыносимой тишине подобно грому.

Сарбакан, пробитый на уровне кистей рук несгибаемого стрелка, разлетелся в щепы. Индеец был обнаружен человеком, спрятавшимся в кустах. Пуля, выпущенная в спешке и почти наугад, не задела краснокожего, но обезоружила его. Генипа отпрыгнул назад, как тигр, и исчез в кустах.

Железная Рука решил, что настало время вмешаться. Он схватил винчестер Мустика, прицелился в бандита, которого высмотрел сквозь дым, и нажал на спусковой крючок.

«Трах!..»

Раздался сухой, несильный шум щелкнувшей собачки [153]. Но подмоченный винчестер дал осечку.

— Гром и молния! — прорычал Железная Рука.

Он быстро вынул отказавший патрон и заменил его другим.

— Проклятие! Ружье, полное песка, мелких камешков, не стреляет! Ладно. Вперед! И будь что будет!

И хотя броситься вот так в открытую на замаскированного врага — чистое безумие, Мустик и Фишало не колебались ни секунды.

Мальчишка крикнул фальцетом: «Вперед!» А Фишало, беспомощный на воде, но бесстрашный на суше, грозно прорычал: «Вперед! Черт возьми! Вперед!»

Эти крики и неожиданное появление трех друзей, про которых бандиты думали, что они застряли в трясине, привели негодяев в ужас. Кроме того, каторжники не знали, следует ли за первой группой вторая, готовая тоже вступить в бой. И тогда, дрожа и спотыкаясь, умирая от страха, они покинули свое укрытие и со всех ног бросились в лес. Несколько минут — их уже и след простыл.

Железная Рука не стал преследовать бандитов: это и опасно и бессмысленно.

Но он быстро подбежал к тому, что оставалось от хижины и откуда все еще поднимались тонкие струйки дыма.

Однако краснокожий опередил его. С неслыханным проворством, удивительным для такого на вид бесчувственного, апатичного [154] человека, в жилах которого будто течет не кровь, а кокосовое молоко [155], Генипа подбежал… нет, подлетел к гамаку, как быстрая гвианская лань [156]. И не медля ни секунды, приподнял его.

Бледная, осунувшаяся Мадьяна предстала перед ним во всей своей креольской красоте.

Девушка тихо вздохнула, и ее глаза медленно открылись навстречу огромному закатному солнцу. Она узнала индейца и прошептала:

— Генипа… О! Благодарю… банаре (друг). Он ответил:

— Пришел белая человек.

— А, да… тот великодушный белый, который там… у Джека…

— Да, твоя правильно говорить… твоя приятеля…

Опередив Мустика и Фишало, Железная Рука, перепрыгивая через пни, разные обломки, кустики, быстро преодолел место, где царили уныние и заброшенность. Он подбежал в тот момент, когда Генипа, вытащив нож, перерезал веревки, которые в течение долгого времени стягивали ноги мученицы. Еще неспособная двигаться, вся разбитая, но светящаяся радостью, девушка попыталась улыбнуться…

Она протянула свои дрожащие руки к капитану, тот схватил их и воскликнул:

— Мадьяна! О!. Мадьяна! Ты свободна… Да, свободна!

На опушке леса, ставшего совсем темным, прозвучал выстрел.

Мустик и Фишало услышали просвистевшую пулю и увидели, как Железная Рука судорожно дернулся. Он тяжело упал на колени, пораженный прямо в грудь, а по волосам Мадьяны прошло легкое дуновение.

Мустик испуганно вскрикнул и подбежал к Железной Руке. Фишало сжал кулаки:

— Сволочи!

Юноша и подросток подхватили под руки любимого хозяина. Ослепленный слезами, малыш прошептал:

— Ничего плохого не будет… Ведь правда, месье, ничего не будет?

Мадьяна в ужасе остолбенела, не в силах ни кричать, ни плакать.

Она только тихо застонала. Жизненные силы, которые только-только стали к ней возвращаться, вновь покинули ее. Она стала медленно оседать и застыла в неподвижности, бледная, бездыханная.

ГЛАВА 1

Сен-Лоран-дю-Марони. — Комендант. — Прибытие почты. — Два пассажира. — Инженер и фактотум note 157]. — В коляске. — Первый каторжник. — Как индейцы доставляют заключенных. — За двадцать пять франков. — Негодование. — Великодушный жест. — В дорогу.

Сен-Лоран-дю-Марони [158]. Часы показывали восемь часов утра. Погода стояла тяжелая: было сыро и душно. На свинцовом небе висело раскаленное солнце. Одетый в куртку с голубыми обшлагами и воротником, в белом шлеме, с револьвером у пояса рассыльный при коменданте постучал двумя короткими ударами в дверь столовой.

— Войдите!

— Господин комендант, голландский посыльный!

Красивый мужчина лет сорока, с холодным взглядом, спокойным и решительным лицом, заказывал первый завтрак. Он жестом выразил неудовольствие и поднялся навстречу рассыльному:

— Как! Уже?

— На час раньше… для нас это полная неожиданность.

— Но что же это? Фары на шпиле [159] не подали никакого сигнала?

— Нет, комендант!

— Почему?

— Кажется, телеграф больше не работает.

— Ах вот как! И меня не предупредили? Неделя ареста начальнику бригады. И столько же мастеру. Гром и молния! Мне ведь предстоит принять двух пассажиров… Я ожидаю…

— Извините, господин комендант! Я велел закладывать коляску. Все готово.

— А, хорошо! Благодарю. Велите подавать.

— Да, господин комендант.

Невзирая на военный титул, этот человек являлся личностью вполне гражданской, хотя и всемогущей. Ибо после правителя колонии и главного директора тюремной администрации, чья резиденция [160] располагалась в Кайенне, здесь он был полновластным хозяином. Держал в руках все структуры власти: гражданскую, административную и военную, на свой страх и риск заправлял этой огромной машиной, в которой скапливались отбросы метрополии: [161] четыре или пять тысяч ссыльных и каторжников. Работа была тяжелой, требовавшей умения и железной воли.

Комендант бросил салфетку и буквально вылетел в прихожую, надел шлем, открыл зонт и впрыгнул в ландо [162], стоявшее у веранды.

В повозку были впряжены две лошади, а место кучера занимал странный тип с гладкой, как яйцо, головой и хитроватым лицом — один из заключенных, обращенный в возницу.

Комендант с ворчанием сел и закричал:

— Быстрее!

Ландо помчалось во весь опор и вскоре прибыло к месту назначения.

Возбужденная толпа уже собралась.

Офицеры, их помощники, солдаты морской пехоты, служащие, чиновники, старатели, промышленные рабочие, все бледные от анемии, прибежали на звук магического [163] слова «почта». Новости с далекой родины… О! Почта! Сколько надежды! Сколько радости! А вместе с тем сколько горьких разочарований!

Комендант вышел из коляски, ответил поклоном на приветствия и подошел к главному врачу.

— Здравствуйте, доктор! У вас все в порядке?

— Да, комендант. Санитарное состояние судна вполне удовлетворительное. Разрешено сношение с берегом.

— Хорошо! Спасибо.

Приблизительно в четырех метрах от берега покачивался на волнах прекрасный маленький корабль, едва вмещавший тридцать тонн груза. На корме у него было начертано золотыми буквами: Тропик-Бэрд.

Эта «Тропическая птичка» — голландский почтовый корабль, привозивший из Демерары европейскую почту, которая доставлялась по английскому тракту. Каждый месяц его сменял пароход Трансатлантической французской компании.

На кораблике прозвучал гудок. Тотчас же опустился трап и уперся в дощатую набережную. Комендант ловко поднялся наверх, подошел к капитану, обменялся с ним крепким рукопожатием и сказал:

— Я чуть было не опоздал. У вас есть мои пассажиры?

— Да, комендант! И все в добром здравии.

В это время появились два человека, до сих пор скрывавшиеся под тентом на корме. Они почтительно поклонились и вышли на солнце, которое немилосердно пекло, отражаясь в небольших волнах Марони.

Комендант крикнул им:

— Шляпы! Скорее! Наденьте шляпы! Солнечный удар здесь так же немудрено схватить, как и пулю, он так же опасен и скор! Вы приехали из Европы и пока еще ни к чему не привыкли.

Капитан маленького судна прервал эти нужные рекомендации и, указывая на двух незнакомцев, сообщил:

— Комендант, это месье Поль Жермон, французский инженер, глава миссии… А второй — месье Анатоль Бодю, его компаньон. Оба из Английской Гвианы.

Месье Поль Жермон был красивым, крепким молодым человеком, с виду очень сильным; жесткий взгляд черных глаз скрывало слегка задымленное пенсне. Рот с великолепными зубами и полными губами был приоткрыт в доброй улыбке; его очень ладно охватывала бородка клинышком, короткая, жесткая, почти рыжего цвета, как и волосы на голове. Мужчина имел узкие, ухоженные кисти рук, небольшие ноги, довольно мускулистую шею и мощный торс. На вид инженеру было лет тридцать. Первый взгляд на него оставлял впечатление силы, мужества, даже бойцовских качеств, которые, впрочем, давали в известных пределах профессиональное обучение и воспитание в семье.

Привыкший мигом оценивать людей по наружности, комендант «осмотрел» приехавшего, и этот первый «экзамен» прошел для молодого человека успешно.

Инженер поклонился и сказал звучным голосом:

— Как было передано вам по телеграфу из Демерары, господин комендант, я — инженер из Центральной школы искусств и торговли, чья миссия одновременно промышленная и научная. Министр торговых сношений…

— …официально откомандировал вас к гвианским властям. Мне это известно, месье… По получении телеграммы я связался с министром, и ответ подтвердил в похвальных выражениях то, что значилось в телеграмме. Я ждал вас. Добро пожаловать к нам. Сделаю все возможное, чтобы быть вам полезным и приятным.

— Тысячу благодарностей от всего сердца, господин комендант, за ту честь и доброту, какие вы мне оказываете. Но позвольте все-таки представить вам этого славного юношу, который немного мой фактотум, но главным образом — друг. Это сын моей кормилицы; он повсюду сопровождает меня, потому что давно привязан ко мне, к тому же безумно любит путешествовать.

Комендант уже «исследовал» и его: маленький, худощавый, бодрый, глаза светлые, живые, по виду — себе на уме, цвет лица — неяркий, волосы каштановые. Хлипкие усики, которые он все время подергивал, приоткрывали мелкие зубы. Ему исполнилось примерно года двадцать четыре. Поклоны он отдавал с неловкостью, однако очень охотно.

Инженер добавил, стараясь перекрыть шум оживленной толпы и тот, что наполнял маленький корабль:

— В настоящее время, господин комендант, я прошу вас соблаговолить просмотреть все бумаги и документы, которые я привез: мой диплом инженера, удостоверение офицера запаса, дубликат документа, предоставленный мне миссией… [164]

Комендант протянул Полю руку и сердечно ответил:

— У нас еще будет время, дорогой месье. Впрочем, вы — мой гость, не так ли? Поэтому примите жилье и стол безо всякого стеснения и церемоний.

— Бесконечно вам признателен, но не хотел бы злоупотреблять вашей любезностью. По совету моего приятеля в Демераре я решил поселиться у некоего Пьера Лефранка. У него, кажется, небольшой отель.

— Вам было бы несравнимо лучше у меня.

— Еще раз спасибо, господин комендант.

— Говорите просто: комендант. Однако вы отказываетесь?

— С такой же признательностью, как и с сожалением. Я бы вас очень стеснил, ведь я неисправимый полуночник. У меня разные причуды… Но как-то не хочется менять свои привычки.

— Ну что ж! Как вам будет угодно. Сегодня вы принадлежите мне, и я обоих увожу с собой. Завтракали?

— Только что из-за стола.

— Прекрасно. Я собираюсь осматривать лагеря. Прошу сопровождать меня. Вам это будет интересно.

— Лагеря?

— То есть места, где обретаются ссыльные, мои ужасные пансионеры [165].

— Ах да, каторжане… Это, должно быть, удручающе, но и любопытно.

— Для европейцев — да, без сомнения. А что касается нас, то мы уже пресыщены этим.

Продолжая разговаривать, комендант и его гость покинули маленький корабль и пошли в сопровождении молчаливого персонажа — фактотума. Затем они пересекли пристань и подошли к ландо, а специальные служащие отнесли на почту мешки с корреспонденцией. Молодые люди сели в повозку и покатили, счастливые тем, что вырвались из объятий бортовой и килевой качки.

Комендант крикнул приезжим:

— Откройте же ваши зонтики! Вы совсем не думаете о здешнем солнце. Ах, сразу видно, что вы едете из Франции! Скажите себе раз и навсегда и не забывайте: солнце — смертельный враг европейца. И вы тоже, молодой человек! Итак, всегда помните о зонтиках.

Вместо того чтобы ехать среди манговых деревьев по великолепной авеню [166], которая вела к роскошному особняку коменданта, ландо повернуло направо и покатило к прииску.

Приятно удивленный инженер заговорил быстро и горячо:

— Комендант, уж не грежу ли я? Согласно описаниям кабинетных путешественников я готовился увидеть здесь ужасные соломенные хижины, мерзкие трущобы… короче — останки города. А вижу, насколько хватает глаз, великолепные дома, широкие улицы, защищенные от солнца. Роскошный город, где все дышит изобилием, процветающий край! А эти люди, вполне прилично одетые! У них же счастливый вид! Я несказанно удивлен.

Комендант улыбнулся и, забавляясь, ответил:

— Не обольщайтесь!.. Вскоре вы увидите пятна на картине. Впрочем, еще недавно здесь был девственный лес. Это место называлось «Пик Бонапарта» [167] и принадлежало индейцам, а звучное имя носило в честь великого завоевателя. Один из моих предшественников, месье Мелинон, высадился здесь с двадцатью мужчинами и пятью сестрами милосердия из Сен-Поль-де-Шартр и вонзил топор в первое попавшееся дерево. Он основал это поселение и нарек его Сен-Лораном, именем адмирала Бодена, тогдашнего правителя Гвианы.

На французском берегу Марони, у которой здесь ширина тысяча восемьсот метров, месье Мелинон посадил, обработал, вывел культуры различных растений, построил лагеря, дороги, черепичные заводы, магазины, кафе, казарму, телеграф, церковь, госпиталь, школу… Короче, он создал город, каким вы сейчас восхищаетесь, — Сен-Лоран-дю-Марони.

— Это чудо! Да, чудо… Но где же каторжники?..

— Ах, и вы туда же, дорогой месье. Впрочем, это первый вопрос, который нам адресуют все вновь прибывшие.

— Поглядите! Что это за люди, так плохо одетые? Вон они что-то делают на берегу реки.

Комендант посмотрел, нахмурился и ответил:

— Это индейцы… Рабочие, пришедшие с голландской стороны.

Вскоре экипаж остановился перед флотилией пирог и шаланд, удерживаемых у причала цепями с висячими замками.

Только что пришвартовалась длинная индейская пирога, груженная инструментом и провизией. Трое краснокожих, столько же женщин и полдюжины ребятишек быстро выскочили на берег.

— А, индейцы! — инженер. — Браво! Комендант отозвался с печальной серьезностью:

— Первое пятно на картине. Вы спрашивали о каторжниках. Сейчас увидите одного из них, но, так сказать, в виде трупа.

Малорослые индейцы, от горшка два вершка, начали изо всех сил тащить на крепкой лиане вздувшееся, действительно ужасное человеческое тело.

Инженер побледнел и, полный негодования, возмутился:

— Но, комендант, взгляните… Несчастный, которого тащат как добычу, убит этими животными. Посмотрите: стрела длиной в два метра, всаженная ему в грудь, качается при каждом толчке. О, какой ужас! О! Мне плохо.

— Да, я увидел издали и все понял. Вы правы. Это убитый индейцами беглец; они приволокли труп, чтобы получить премию в двадцать пять франков. Но не портите себе кровь. Убитый не заслуживает вашей жалости.

— Так жестоко…

— Я же вам говорю: это зряшная жалость, ненужная.

— Как! Несчастный, который сбежал, вместо свободы обрел такую ужасную смерть…

Комендант пожал плечами и ответил со спокойствием человека, который видел и не такое:

— Ах, черт возьми! Вы, как и многие другие, приезжающие сюда, вскормлены жалостливым гуманитаризмом [168], проповедуемым нашими европейскими филантропами [169]. Но вы заговорили бы по-другому, если б на вас была возложена обязанность охранять пять тысяч людей-животных, кровожадных зверей, преступных, порочных, всегда готовых бежать, убивать, сеять смуту… И заметьте, эти хищники живут вблизи девственного леса почти как свободные люди. Они не знают тюрем, камер, ячеек.

— Все равно! Я еще не зачерствел… Да этого никогда и не будет. Я и не подозревал о таких жестокостях. Могу прямо сказать, что наша цивилизация применяет мерзкие меры. И вот — бессердечные индейцы, убивающие человека за двадцать пять франков! Такими методами каторжника не исправишь.

Во время этого диалога индейцы продолжали тащить труп совершенно нагого человека. Все его тело было покрыто татуировкой, изображавшей картины мерзкой действительности. К такой нестираемой «живописи» каторжники почему-то питали особую любовь.

Комендант приблизился, посмотрел и сказал:

— Этого человека я знаю. Его прозвище — Бисквит. Это профессионал и в грабежах, и в «мокрых делах». Опасный был бандит. Во Франции за убийство двух несчастных стариков его осудили на смерть, но потом наказание смягчили. Здесь поведение Бисквита было возмутительным во всех отношениях. Десять дней тому назад он убежал из «Пристанища Неисправимых», это — ядро каторги. При побеге убил одного из стражей, славного человека, отца четверых детей, из которых один еще грудничок. Бандит накинулся на отца семейства, как дикий зверь, искалечил его, нанес двадцать пять ударов ножом в грудь. Затем взял записную книжку убитого, вырвал из нее листок и написал: «За премию в двадцать пять франков — двадцать пять ударов ножом». И подпись: «Бисквит».

Вот такова история, месье. Так что, если администрация и действует иногда жестковато, вы наверняка найдете тому смягчающие причины.

— Да, комендант, конечно. Однако эти индейцы, которым дано право распоряжаться жизнью бежавших, дикари, которые убивают без всякого приказа…

— Это глубокое заблуждение! Индеец — прекрасный охотник, который почти тотчас же находит убежавшего, пытается взять его в плен. Разгорается борьба — и берегись побежденный! Его ждет беспощадная смерть. Впрочем, сейчас узнаем, как обстояло дело.

Комендант подошел к одному из краснокожих, который ждал, оперевшись на ручку весла, и спросил на местном наречии:

— Скажи-ка, Атипа, кто убил белого?

— Я сам, Атипа. Я его задеть стрелой.

— А зачем ты стрелял?

Индеец провел рукой по горлу и ответил:

— Она взял моя жена и убей своей кинжал. Тогда я сама его убивать.

— Вот, видели? Везде совершается насилие. Всегда жестокость, жажда убийства. Скажите по правде, вы порицаете этого индейца за то, что он отомстил за свою жену? Лично я всем моим существом за него, и я ему скажу: «Пойди, дружок Атипа, получи свою премию».

— Благодарю вас, мудрая человек.

— А мы, дорогой месье, продолжим наш путь. Инженер кивнул, бросил последний взгляд на труп, подумал с минуту и сказал дрожащим от волнения голосом:

— Комендант, вдова убитого стража очень несчастна?

— Да, ей нанесен ужасный удар. И моральный и материальный. Конечно, администрация поддержала женщину, выдав несколько сотен франков. Потом назначат небольшую пенсию. Будет на что купить кусок хлеба.

— А можно иностранцу, который не знает ее и никогда не увидит, преподнести несчастной скромное подношение?

— Конечно, дорогой месье.

Инженер достал из кармана бумажник, вынул оттуда купюру в пятьсот франков, отдал коменданту и добавил:

— Я был бы бесконечно признателен вам, если б таким образом бедная женщина получила слабое доказательство горестной симпатии некоего анонима [170]. Сожалею, что не так богат. Ах, если б я смог повиноваться всем проявлениям моей жалости, которую вызывают без разбору все, кто страдает! Охранники или каторжники, жертвы или палачи… все несчастные люди.

Комендант крепко пожал руку молодому человеку и ответил с видимым волнением:

— Месье, меня восхищает ваше великодушие и благородство речей. Я бы не оспаривал их, но опасаюсь будущих горестных разочарований, внушенных самими событиями. Однако от имени вдовы — спасибо! Верьте моей симпатии, только что возникшей, но от этого не менее живой и искренней.

— Ах, комендант! Какая честь и радость для меня!

— А теперь едем.

— Куда вы нас везете?

— Туда, где гаснут иллюзии [171]. В «Пристанище Неисправимых», в ад каторги.

ГЛАВА 2

Каторжники. — Ссыльные, но не депортированные. — Предательства. — Еще о Короле каторги. — Герой мелодрамы. — Безоружный. — Выстрел. — Мятеж. — В «Пристанище Неисправимых». — Отчаянная ситуация. — Вмешательство инженера и его друга. — Спасены. — Где я видел эти глаза?

Ландо бодро катило по прекрасной дороге, ведущей на северо-восток, вдоль широкой реки, солоноватые воды [172] которой сверкали под ярким солнцем.

Вскоре попался первый отряд людей в униформе [173] — рабочей блузе и широких холщовых панталонах. Головы их «украшали» шляпы из грубой соломы, полинявшие от дождя. Сами они, почерневшие и загрубевшие на солнце, с голыми черепами, небритыми лицами, были обуты в сабо [174] или грубые башмаки; люди эти, печальные, молчаливые, опасные, шли под присмотром военного конвоира.

У каждого преступника на спине и груди висела черная бирка с номером, напечатанным под большими буквами А и К, разделенными изображением якоря (начальные буквы слов: администрация и каторга). В такой отвратительной одежде, с иссеченными, бледными лицами, блестящими глазами, которые видят все не глядя, белыми губами, чешуйчатыми ушами в виде ручек горшков эти отбросы человечества казались одной семьей, печальной и ужасной. От ее вида дрожь пробегала по телу.

Их насчитывалось шесть десятков; люди шли двумя параллельными рядами, держа в руках кто лопату, кто заступ, а кто и нож.

Инженер, взиравший на них с жадным любопытством, прошептал:

— Каторжники!.. Да, комендант?

— Да! Или, если вам больше нравится, ссыльные, как говорят на официальном языке.

— А, понятно… То есть депортированные [175].

— Не смешивайте два понятия. Ссыльные — правонарушители, совершившие преступления общего порядка, а депортированные — люди политических преступлений.

— Понятно. Восхитительные языковые тонкости! Брр!.. Эти люди — ужасны… Не могу унять дрожь, когда подумаю, что их орудия труда могут стать опасным оружием, а охранник всего один.

Комендант беззаботно махнул рукой и произнес:

— Не будем преувеличивать. Эти безопасны: в течение долгого времени их изнурял здешний климат, от которого многие уже зачахли. Впрочем, примерное поведение позволило перевести их в специальную категорию, где им делается некоторое послабление в ожидании условного освобождения и предоставления им участка земли. Хотите увидеть их ближе, поговорить с ними?

— О нет!.. Большое спасибо!

Охранник поприветствовал приезжих по-военному, ссыльные с деланным равнодушием взглянули на них, и ландо помчало путешественников дальше, зловещее видение исчезло.

Инженер покачал головой и, без сомнения, пораженный огромной диспропорцией [176] между количеством каторжников и стражей, спросил:

— Вы не боитесь бунта?

— Пфф! Ко всему привыкаешь. Моряки, которые пересекают океан на утлом [177] суденышке, в ореховой скорлупе, думают ли о кораблекрушении?

— Однако если б эти люди захотели… Если бы они собрались все вместе, чтобы отвоевать свободу?

— О! Нас бы разнесли в клочья и вымели отсюда, как жалкие соломинки. Но они не посмеют. И даже если б хотели, то не смогли бы.

— Вы меня удивляете.

— А все очень просто. Прежде всего, у них не такой образ мысли, как у нас. Большинство — неисправимые трусы. И как бы презренно ни было их существование, на сотню человек не найдется ни одного, кто осмелился бы поднять руку на охранника. Кроме того, эти деградировавшие [178] люди, которые, как вам кажется, должны быть объединены совершенными преступлениями и низостью существования, ненавидят друг друга, завидуют таким же, как они, и всегда готовы к предательству. За стакан водки, понюшку табаку или несколько су любой донесет администрации о малейшем заговоре. Именно в этом низком состоянии их умов и есть наша сила.

— Вот это-то и поразительно. Однако случались коллективные побеги?

— Да, небольшими группами. Но никогда не бывает многочисленных мятежных группировок. И наконец, закономерность, которая, возможно, вас удивит: большинство осужденных привыкают к такой жизни, как бы ужасна она ни была. Конечно, они тоскуют о потерянной свободе, хотели бы вновь ее обрести, но им недостает внутренней силы и желания по-настоящему добиваться воли. Немного покорности, рабские привычки, сильное отупение — и вот они уже укрощены, не имеют других потребностей, кроме самой малости: хижина, поле, куры, коза и табак. Таков идеал большинства.

— Однако бывают побеги…

— …за которые большинство расплачивается головой из-за плохой их подготовки. Они уходят почти без провианта, без помощников на воле и умирают от голода или стрел индейцев. Многие возвращаются с повинной: истощенные, испуганные, предпочитающие тюрьму едва забрезжившей свободе.

— А эти неисправимые, которых мы сейчас увидим…

— Их примерно триста пятьдесят человек. И уверяю вас — они действительно опасны. Способны на все…

— Предположим, что какой-нибудь человек, наделенный сильным интеллектом и волей, богатый, имеющий помощников, средства воздействия здесь и на воле, подстрекнет осужденных к бунту, возглавит их, увлечет за собой, освободит всех разом…

— Это совершенно невозможно. Во-первых, его сразу бы выдали. Да, выдали свои же, наиболее доверенные лица. Правда, есть один человек, который смог бы… может быть… Он сумел добиться необычайного влияния на своих товарищей. Они. присвоили ему титул Короля каторги!

— Титул из мелодрамы? [179]

— Да! Но мелодрамы реальной, в которой никто не шутит.

— Какой-нибудь негодяй, фразер [180] атлетического сложения и отличающийся жестокостью?

— Нет! Это не примитивный, как вы полагаете, террорист, мерзкий и кровожадный.

— Вы меня заинтриговали. Глядите-ка! Какие-то здания, охранники.

— Это тюрьма Сен-Луи. Мы увидим ее на обратном пути. Впрочем, вам будет неинтересно: ссыльные, бездельники…

— Так что же этот Король каторги?

— Человек действительно на голову выше всех заключенных и, как мне кажется, из хорошей семьи. Правда, я ничего не утверждаю: администрация никогда не знала как следует своих подопечных. Его взяли и осудили под чужим именем, настоящее же так и не смогли установить. Он образован, бегло говорит на нескольких языках, молод, прекрасно подготовлен физически, велеречив [181], хороший организатор… К тому же способен на все. В моральном отношении — разложившийся тип, стоящий в этом плане всех каторжан, вместе взятых.

— Короче, герой романа, не так ли, комендант?

— Да, и я жалею, что не знаком с ним.

— Так это не ваш подопечный?

— Нет! Он был водворен на жительство в саму Кайенну; без сомнения не без помощи какого-то тайного влиятельного лица. За два года молодчик сумел, как я вам только что говорил, оказать неслыханное влияние на своих сотоварищей.

— И как он себя ведет?

— Черт возьми! Четыре месяца назад он сбежал, не оставив и следа, скрылся, улетучился.

— И конечно же, о нем больше не вспоминали. Надо же, какой выискался герой борьбы за независимость, какой Спартак [182], курам на смех.

— Месье! Над такими людьми не смеются! Скажу вам даже, что, согласно секретным донесениям, он может скоро вернуться. Некоторые ссыльные верят в его возвращение.

— Немыслимо! Вы, стало быть, наготове… Вооружены до зубов?

— Лично я не ношу даже ножа в кармане.

— Как? И даже обыкновенного револьвера?

— Никакого оружия — ни для нападения, ни для защиты.

— Но вас же могут убить?

— Три раза меня пытались убить, но это издержки ремесла. Однако я не сосредоточиваюсь на страхе, выполняя свои опасные обязанности. Стараюсь быть человечным и справедливым. А в общем, будь что будет. Но хватит говорить обо мне! Вот новое здание… Исправительная тюрьма Сен-Жан. Вторая родина для пожизненно осужденных. Эти последние имеют право носить бороду и одеты в голубой холст. Вот и вся разница. Но едем дальше. Еще три километра — и через четверть часа мы окажемся у «неисправимых».

Несколько минут прошли в молчании, нарушаемом лишь стуком колес. Вдруг в перегретом воздухе послышался какой-то сухой щелчок.

Комендант подскочил:

— Черт возьми! Это же выстрел из револьвера.

— Какой-то охотник преследует дичь…

— Здесь, месье, не охотятся. Происходит нечто очень серьезное. Мои люди стреляют только в крайнем случае. Однако что это там за дым, густые клубы…

— Может быть, несчастный случай? Мятеж?

— Кто знает. Все возможно. Раздался второй, затем третий выстрел.

— Стоп! — скомандовал комендант.

Кучер натянул вожжи и остановил лошадей на всем скаку.

Комендант попросил:

— Месье, выйдите, пожалуйста. Инженер крайне удивился:

— Не окажете ли вы нам честь и не скажете — почему?

— Я предлагал прогулку в надежде, что она будет приятной. Но долг запрещает мне подвергать вас опасности.

— Комендант! Умоляю! Позвольте остаться.

— Еще раз говорю: опасность смертельная.

— Тем более!

— Спуститесь на землю.

— Нет! Я отказываюсь повиноваться. И ты тоже, не правда ли, Поль?

— Я ни за что не покину тебя! — горячо заверил юноша.

— Однако вы взваливаете на меня ужасную ответственность.

— Освобождаю вас от нее! Я жал вашу руку как гость… Мы друзья на всю жизнь, и я ни за что не покину вас в минуту опасности… Остаемся! Кучер, гони!

Возница не заставил повторять. Он взмахнул кнутом, и кони стали на дыбы, а потом понеслись в ту сторону, где клубился дым.

Поняв, что ему не поколебать решимости путешественников, комендант принял без дальнейших препирательств свершившийся факт и добавил:

— Месье, вы — храбрые люди… И я сумею доказать вам мою признательность.

Вдруг вдали послышались крики, дикие вопли, исходившие из толпы, видимо доведенной до отчаяния.

— Скорее, — приказал комендант, — скорее!

Дорога разделилась на три ветви, образовывавшие в основании как бы гусиную лапу. Одна ветвь шла вдоль рукава реки, омывающей остров Порталь, другая направлялась прямо в лес, а третья — к «Пристанищу Неисправимых». По ней-то и покатили экипаж разгоряченные лошади.

Внезапно путникам открылось настоящее адское зрелище. Длинный ряд бараков, сараев и других построек был охвачен пламенем. Крыши, деревянные перекрытия, различные материалы, провизия, — все горело, дымилось, трещало. Стояки и брусы рухнули, перевернутые козлы валялись вверх ногами; обтесанные бревна образовывали баррикады, за которыми спряталась сотня мятежников, подлых и страшных.

Напротив пылавших зданий, перпендикулярно к ним стояли другие строения; там осужденные набросились на своих стражей. Этим последним, окровавленным, в разодранной одежде, с револьверами в руках удалось отойти к уцелевшему караульному помещению и укрыться за большой печью. Но тут подошла третья группа каторжников и атаковала здание. Под ударами топоров и палок стена стала подаваться. Через несколько секунд началась схватка, настоящая бойня, но охрана отчаянно сопротивлялась.

Экипаж, как молния, разрезал толпу мятежников, опрокинул наиболее разъяренных и проехал, подпрыгивая, по их распластанным телам. Охранники узнали своего начальника и дружно воскликнули:

— Да здравствует комендант!

Каторжники в свою очередь что было сил завопили:

— Долой жандармов! Смерть шпикам!

Затем бандиты кинулись на ландо, вцепились в лошадей, повисли на дверцах экипажа, ухватились за рессоры, колеса, кузов, и возок остановился.

Не обращая внимания на разъяренную толпу, комендант бесстрашно крикнул громовым голосом:

— По местам! Живо!

— Смерть шпикам! Смерть охранникам!

Тут ландо накренилось и опрокинулось, его стенки хрустнули и сломались.

Комендант, инженер и их спутник остались стоять, а охранник упал. Бандиты зацепили багром его за пояс и потащили. Один из каторжников занес над ним топор…

Инженер, увидев это, прыгнул навстречу опасности и так грозно закричал, что мятежники остановились. Охранники стали стрелять из револьверов. Сильным ударом ноги в живот инженер отбросил человека с топором и крикнул охранникам:

— Не стрелять!

Рукой, крепкой как железо, он поднял упавшего солдата и поставил его на ноги и тут же подхватил тяжелый топор. Размахнувшись им, как простой палкой, отважный гость коменданта подошел к страшной толпе и решительно потребовал:

— Сложить оружие, негодяи! Сложить оружие! Или я всех перебью!

Ошарашенные подобной неустрашимостью, каторжники заворчали, стали отступать назад с покорным видом.

В то же время показал себя героем и приятель инженера. Готовые на все бандиты окружили коменданта и начали дергать его за одежду, толкать. Один негодяй даже схватил его за горло. Анатоль Бодю мгновенно сунул мерзавцу в глаза раздвинутые два пальца. И тот, на миг ослепленный, спотыкаясь попятился.

— Смотри мне! — вдогонку юноша. Второй бандит получил страшный удар по шее ребром ладони и рванул назад.

— Гляди, горло перережу!

Третий взвыл от удара по берцовой кости и замер на месте.

— Давай-ка ноги в руки…

Четвертый стал жертвой мастерского удара по животу.

— И этот готов!

Пятый выплюнул два зуба, которые выскочили не без помощи каблука разъяренного гавроша [183].

— Ешь теперь кашу!

Проклятия, стоны, крики ярости и боли, угрозы неслись со всех сторон, но у толпы, еще минуту назад сплоченной и наглой, как бы сломали хребет: на глазах она превращалась в какую-то неорганизованную массу.

— Эй вы! — пронзительно закричал запугавший всех гаврош. — Отойдите от шефа! Или берегите свои морды!

Предупреждение сработало. Через несколько секунд коменданта освободили. Он был слегка потрепан и в разорванной одежде. Несмотря на подавляющее численное превосходство, мятежники, ворча, начали медленно отходить. Крики стали уже не такими угрожающими. Каторжники изумленно глазели друг на друга и обменивались репликами [184], в то время как ярость их постепенно гасла.

Комендант, сохранявший изумительное хладнокровие, сделал знак и крикнул своим:

— Все ко мне!

Охранники, крепко избитые и контуженые, сгруппировались вокруг коменданта, зажав в руках револьверы. А инженер тем временем, смело приблизившись к бандитам, потрясал топором и продолжал требовать:

— Бросай оружие!.. Гром и молния! Бросай оружие!

Анатоль, со своей стороны, призывал всех к порядку, но менее энергичным образом:

— Оставьте нас в покое и п-подите прочь… Мы на вас уже нагляделись!

Фактотум говорил все это, посмеиваясь, стоя очень близко от бандитов, один против всех.

И вот все закончилось. Мятеж, который мог иметь ужасные последствия, постепенно захлебнулся. Сопровождаемый ворчанием недовольных, пожар сопротивления потухал, как и пламя, пожиравшее здания.

Надсмотрщики столпились вокруг начальника, а он спокойно сказал своим спутникам:

— Вместе со мной вы приехали в самый ад каторги и помогли из него выбраться коменданту и этим славным солдатам! От их и от своего имени я всем сердцем благодарю вас.

Инженер, водрузив на нос свое задымленное пенсне, упавшее во время кутерьмы, и вновь прикрепив его к шелковому шнуру, ответил, склонившись в поклоне:

— Мы сделали что могли. Это наш долг.

А охранник, который так счастливо избежал топора убийцы, в восхищении посмотрел на француза. Не скрывая своей радости, он, растроганный и признательный, промолвил:

— Железный человек.

А про себя подумал: «Где, черт возьми, я уже видел эти глаза?»

ГЛАВА 3

В виду Со-Эрмина. — Как пересекли стремнину. — Флотилия пирог. — Те, кого уже не ждали. — Как Железная Рука излечился от своего ранения. — Такари. — С глазу на глаз. — Тайны Мадьяны.

В шестидесяти километрах вверх по течению реки от Сен-Лоран-дю-Марони расположен Со-Эрмина. Это первое из скалистых заграждений, которые, мрачно спрятавшись в воде, в бесчисленном количестве выступают вплоть до самых истоков Итани.

Лет двадцать назад географы и дипломаты единогласно признали, что Итани — не что иное, как верховье Марони. Мнение спорное, не подтвержденное никакими научными доказательствами. Но оно имело своим последствием то, что колонию ограничили строгими пределами и по зрелому размышлению отрезали ее в пользу Голландии. Увы! Французским полномочным представителям оказалось плевать на свои территории.

Не согласимся лишний раз с этим решением и пойдем дальше.

Итак, три главных притока [185], которые образовали нашу большую экваториальную реку, были перерезаны несколькими водопадами, очень высокими и неприступными и пересеченными на спуске головокружительными стремнинами. Их скорость, хоть и представляющая опасность для путешественников, доставляет им наслаждение, сходное с радостью быстрой езды на автомобиле. Три индейские пироги, следовавшие одна за другой на расстоянии сотни метров и спускавшиеся вниз, приготовились преодолеть Со-Эрмину. Длинные, узкие и крепкие, они бросались в это нагромождение скал и островков, о которые разбивались волны, ворча и ярясь, пенясь и взвиваясь вверх. Это заграждение вытянулось примерно на восемь километров, и, чтобы преодолеть его, требовалась не только сила, но внимание и опыт.

В первом судне сидели четыре человека. Два высоких черных лодочника, почти нагие атлеты [186], и два белых пассажира: молодой человек и девушка. Лодочники работали длинными веслами, в их руках они скользили, словно были сделаны из слоновой кости.

Один из негров, обратившись к молодой женщине, громко спросил:

— Будем продолжать путь… мамзель?

— Да, Башелико. Гребите, мой друг.

Судно уже было неумолимо захвачено течением.

Внимательные, настороженные, мужчины работали веслами, называемыми на туземном наречии такари, и с первого взгляда узнавали путь, по которому им предстояло пройти среди острых скал и хлопьев пены.

Пирога легко лавировала и неслась в водяной пыли под урчание водопадов. Через некоторое время показалась скала.

Лодочник, сидевший впереди — хозяин или боцман, — упер в грудь один конец такари, а другой тут же нацелил на речной риф [187].

Сильный удар отозвался на корпусе лодки и груди человека.

Твердый, как камень, искусный лодочник даже бровью не повел. Пирога слегка накренилась, но задний лодочник ударом своего такари выпрямил ее, и она продолжала плыть через бушующие воды, отскакивая от скалы к скале.

И всякую минуту этот маневр, элегантный и опасный одновременно, возобновлялся. При мысли о неловком движении, даже простом повороте лодочников, путники вздрагивали, ибо из-за этого можно было пойти ко дну, погрузиться в смертельную пучину всем: пассажирам, лодочникам и грузу!

Уже привыкнув к постоянной опасности, молодой человек и его подруга рассеянно наблюдали разлив возмущенных вод и, напрягая голоса, продолжали нежную, задушевную беседу.

— Дорогая Мадьяна! Это последний этап.

— Да, Поль! Дорогой Поль! После столь длительного и опасного путешествия…

Сидя бок о бок на скамье посередине лодки, на уровне бушующих волн, они забывали о постоянной угрозе со сто роны реки, заходящем солнце и даже о спутниках, сражавшихся с разъяренным потоком.

Молодой человек отвечал дрожащим от волнения голосом:

— А для меня… О! Для меня это… безграничное счастье, божественная радость, которую вы подарили мне, дорогая, маленькая, добрая и преданная фея!

— Одна я не могла бы спастись… Это вы отвели беду.

Девушка нежно улыбнулась, вполоборота повернулась к Полю, взяла его руку в свою и под шум ворчащих и разбивающихся о скалы волн прошептала:

— Настоящее вызывает в моей памяти картину прошлого, такого горестного, такого трагического, и тот страшный миг, когда я чуть было не лишилась вас. Дорогой друг! Когда я увидела, как вы падаете, истекающий кровью, там, под горящими развалинами хижины, мне показалось, что я умираю. От острой боли в сердце я потеряла сознание. Потом я услышала душераздирающие крики ваших молодых друзей. Их руки в отчаянии трясли ваше недвижимое тело. Как в тумане, я заметила, что индеец тоже в отчаянии. Да, Генипа, человек никому не сострадавший, горько плакал. Увидев всю эту жуткую картину, я содрогнулась от ужаса.

Когда Мадьяна дошла до этого места в своем рассказе, голос ее пресекся, глаза увлажнились, а рука сжала руку друга. Тот прервал ее:

— Забудем об этих жестоких минутах. Воспоминания о них причиняют вам боль.

— Нет! Позвольте мне воскресить все события в своей памяти. Конечно, все это горестно, но так дорого моему сердцу!.. Я напрягла тогда все силы и сказала себе: «Нет, невозможно! Бандиты не убили его. Так хочется, чтобы он жил». Тело мое и душа были разбиты, но я смогла подняться! Больно сжалось сердце, когда я увидела открытую рану, откуда текла кровь. Я положила руку вам на сердце… О радость, оно еще билось! Я закричала так громко, что ваши друзья подскочили: «Он жив! Будь благословен Господь!» А потом вы знаете, что произошло… Первая, не очень ловкая помощь, оказанная нами в то время, как индеец бегал за подмогой. Платок, смоченный в воде, мы положили на рану. Импровизированные [188] носилки — гамак на шестах. Тревожное ожидание Генипы. Его возвращение с пирогой и отъезд печального кортежа [189]. О! Все это было так печально, так ужасно…

— А потом ваш домик, там, в Неймлессе…

— Фишало и Мустик совершенно обезумели от радости, смеялись и прыгали, крича во все горло: «Хозяин жив! Да здравствует Железная Рука! Да здравствует Железная Рука!»

— Вы, Мадьяна, дорогая моя возлюбленная, стали ангелом-хранителем во время ужасных дней и бесконечных ночей, когда я сражался со смертью. Ваш ясный и нежный взгляд окутывал меня лаской, и горячка, терзавшая меня, стихала, хоть разум был еще погружен во тьму… Ваша добрая рука клала целительный бальзам [190] на саднившую рану, а голос нашептывал слова надежды и нежности. Вам я обязан несказанной радостью жить и обожать свою спасительницу!

Легкий толчок прервал нежную, сладкую беседу. В то время, как молодые люди вызывали в памяти дорогие их сердцу воспоминания, пирога, великолепно управляемая двумя неграми, летела как стрела и затем, не без помощи, конечно, высших сил, тихо ткнулась носом в белый песок крошечной площадки. Это было результатом четкого расчета, который могли выполнить лишь негры племени бош и бони, несравненные лодочники Марони.

Рулевой Башелико бросил на песок теперь уже ненужные весла и сказал своим почти детским голосом:

— Прибыли, мамзель.

— Как? Уже? — Железная Рука.

— Это остров Суэнти-Казаба, — добавила Мадьяна. — Другие пироги сейчас подойдут.

Островок был примерно две сотни метров в длину и пятьдесят — в ширину и выступал над водой приблизительно на два метра. Со всех сторон его окружали скалы, рифы, камни и мелкие островки, загромождавшие устье реки, ширина которой достигала здесь двух километров.

Девушка сказала:

— Мы проведем ночь здесь. К установленным на земле такари привяжут гамаки… [191]

— Превосходная мысль! От реки будет веять легкой свежестью.

— А вот судно номер два!

— Браво!

Вторая пирога последовала примеру первой, и пока лодочники вытаскивали весла, с которых стекала вода, на берег проворно выпрыгнули два молодых человека. Железная Рука радостно воскликнул:

— Эй, Мустик! Эй, Фишало! У вас, кажется, совсем не затекли ни руки, ни ноги!

— Да, все в порядке, хозяин. Все в порядке! — сияющий Мустик.

— Что касается меня, — заговорил его товарищ, — то я рад, что нас больше ничто не толкает, словно пробку, и не надо дрожать все время и думать, как бы не утонуть в проклятом потоке. Воды слишком уж много. Нет, правда… Слишком много!

Мустик остановил эти излияния и прокричал:

— Вот настоящий мужчина из дерева, он же человек-рыба! Мой приятель Генипа!

Индеец выгружался со всей семьей. Прежде всего — мадам Генипа, прекрасная индианка, откликавшаяся на имя Иола; затем два их сына: Кара и Пьето, две сильных привязанности краснокожего, они уже умели стрелять из лука и гребли так же хорошо, как отец и мать; еще славный пес Матапо; потом обезьяна (она все время возилась и что-то искала в своей шерсти) и, наконец, — птица-трубач и крупный попугай. Хозяйство у семьи тоже живописное: тюки, готовые лопнуть, кули, гамаки, горшки, кастрюли для варки маниоки, стрелы, ножи… да мало ли чего еще! Короче, Ноев ковчег [192] в миниатюре.

Мадьяна улыбалась, ласкала детей, пожимала руку Иоле, говорила что-то сердечное лодочникам, и вскоре островок наполнился радостью и суетой, которые так редки в подобных местах.

Между тем устанавливали такари. В каждой пироге обычно находится четыре этих приспособления, совершенно необходимые, чтобы преодолевать стремительные потоки. На земле мужчины крепили их по три штуки и прочно связывали верхушки. Внизу весла расставляли, так что получался треугольник с длиной стороны в четыре метра. Каждый из шестов был высотой не менее восьми метров. Догадаться нетрудно, что такари стояли очень прочно. Сооружение называлось также такари. На нужной высоте к шестам привязывали три гамака.

Таким образом, появлялась спальня на свежем воздухе для трех человек, которым можно было не бояться ни сырости, идущей от земли, ни надоедливых насекомых или рептилий.

Менее чем за десять минут мужчины установили на самой высокой точке островка четыре такари и повесили одиннадцать гамаков для всех пассажиров флотилии, больших и маленьких. Затем началось приготовление обеда, а Мадьяна и Железная Рука ушли от всех к пустынной оконечности острова.

Они уселись на большом камне, под тенью дикорастущего цветущего дерева со сплетенными ветвями и листвой.

Влюбленные были совершенно одни и могли наслаждаться уходящим днем. Зачарованные, восхищенные, они не отрываясь смотрели на огромную реку, которая быстро катила свои воды, несясь и сверкая.

Повинуясь неудержимому желанию излить свои чувства, девушка с видимым сожалением оторвалась от завораживающего зрелища. Глубоко вздохнув, она повернулась к своему спутнику и шепнула тихим, ласковым голосом:

— Так надо. Да, так надо.

Молодой человек с нежностью посмотрел на нее и, увидев слезы в ее больших, ясных и прелестных глазах, вскрикнул, полный жалости и беспокойства:

— Мадьяна! Подруга моя! Мое дитя! Как? Вы плачете? Вы страдаете?

Она попыталась улыбнуться сквозь слезы и придвинулась ближе:

— Да, я плачу от дорогих мне и горестных воспоминаний.

— Но откуда эти печальные мысли? Ведь страшные дни уже позади, все плохое ушло. Бороться ни с кем не надо, надежды вскоре сбудутся.

— Увы! Что мы можем знать?

— Тогда расскажите, о чем вы печалитесь.

— О да, конечно, мой дорогой, мой преданный друг. Впрочем, я захотела не без причины остановиться в этом пустынном месте, очаровательном уголке, на последнем этапе нашего путешествия. Это уединение необходимо для важных признаний, которые мы должны сделать друг другу, чего бы нам это ни стоило!

Неуверенным жестом девушка вытерла глаза и, призвав на помощь всю свою волю, продолжала все более крепнущим голосом:

— Простите мне эту слабость и выслушайте меня. Пришло время прервать упорное молчание, которое длится вот уже несколько месяцев.

— Я не очень хорошо вас понимаю.

— Сейчас поймете… Это молчание касается некоторых вещей, оставшихся для вас загадкой. И я должна рассказать о них, а вы — объяснить мне…

— Нужно ли это?

— Необходимо! Да, абсолютно необходимо. Прежде всего, вы не знаете, кто я а знать обязательно надо.

— Вы — Мадьяна. Существо мужественное, чистое и красивое, что, на мой взгляд, превыше всего. А я — ваш до конца дней.

— Но достойна ли я вас? Следует рассказать, почему вы нашли меня в Контесте одну с моей верной кормилицей посреди ужасных авантюристов. А также, зачем бандиты похитили меня… Почему, наконец, мы покинули этот ад и отправились в Сен-Лоран, где будем завтра, а затем поедем в Кайенну, куда нужно прибыть как можно раньше.

— Мадьяна! Дорогая Мадьяна! Вы вырвали меня у смерти. Я безгранично люблю вас, бесконечно восхищен и признателен… Я испытываю к вам горячее, неколебимое доверие. Храните про себя или, если хотите, откройте вашу тайну. Все, что вы сделаете, будет хорошо.

— А я обязана вам свободой, жизнью и честью! Отныне вам принадлежит мое горестное прошлое, еще более туманное настоящее и будущее, в котором, надеюсь, нас ничто не разлучит. Никогда! Вот почему я не буду ничего скрывать.

— Так говорите! Я выслушаю вас с вниманием и радостью.

ГЛАВА 4

Душераздирающая история. — После трагедии в Сен-Пьере. — Все время неудача. — Почему Мадьяна оказалась в Контесте. — Открытие. — Роскошь. — Письмо. — Оправданные страхи. — Отъезд. — Счастливое путешествие. — Голландский правитель. — Арест. — Ужасная ошибка. — Катастрофа.

— Как вы знаете, я родилась на Мартинике [193], в старой креольской семье. Отец отслужил офицером в морской пехоте и женился на той, что дала мне жизнь. Брак, соединивший две безграничные любви и два огромных состояния. Мы были в числе самых богатых и счастливых семей, когда восьмого мая тысяча девятьсот второго года произошла ужасная катастрофа, полностью опустошившая остров.

— А! Бедствие в Сен-Пьере [194]. Гора Пеле…

— В несколько минут наше счастье рухнуло. Плантации были опустошены, люди сметены с лица земли, состояние пошло прахом, а моя мать… дорогая, святая мама погибла. Мне было девять лет.

— Мадьяна! О, это невыносимо!

— Мы оказались посреди ужасной разрухи. Отец обезумел от горя. Кормилица, чуть живая, держала в руках мое почти бездыханное тело. Чудом мы уцелели и выжили, видимо для того, чтобы с отчаянием в сердце оплакивать смерть любимого существа, милого и доброго.

Горе чуть не убило моего отца. И если он не умер от смертельной тоски, то только благодаря горячей любви к дочери. Его привязывала к жизни мысль об отцовском долге. Папа обнял меня и, глядя в мое лицо влажными от слез глазами, сказал: «Я буду жить ради тебя, родное дитя, я восстановлю наше состояние!» И с того дня никогда не видели его ни плачущим, ни, увы, улыбающимся! Для возрождения былого счастья Мартиника не оставляла никакой надежды. Человек мужественный и решительный, отец начал подумывать о нашей Гвиане, ее богатых приисках, работа на которых требовала изнурительных усилий, часто не приносивших удачи. Но иногда труд вознаграждался потрясающим успехом.

Железная Рука, слушавший с бьющимся сердцем эту тяжелую исповедь, нежно прервал девушку:

— Но жизнь в жестокой битве, схватка с ужасными трудностями, не знающая передышки борьба с любителями наживы, — все это конечно же безмерно огорчало вашего мужественного отца, чью энергию и бесстрашие вы унаследовали.

— Да, мой друг, да. Итак, семья переехала в Гвиану, папа устроил нас в Кайенне, в лагерь Монжоли, прибежище всех несчастных, а сам уехал на золотые прииски. Мы остались одни, без средств к существованию, если не считать небольших субсидий от правительства и того, что зарабатывала мама Нене. О, несравненное, дорогое и горячо любимое создание! Вторая мать, бесконечная преданность которой стала для меня единственной поддержкой в детстве. Мы жили среди таких же несчастных, как и я, братски объединенные бедой.

Годы пролетели быстро. В детстве тяжелые воспоминания и скорбь длятся недолго. От отца приходили письма, полные нежности. К ним всегда добавлялось немного золота, доставляемого кем-нибудь из старателей. Мне шел пятнадцатый год, и я все больше испытывала непобедимое желание увидеть папу, которого я представляла себе очень несчастным, безжалостно одиноким, снедаемым лихорадкой; все звали его Старатель-Фантом [195].

Я написала ему о моем большом желании увидеться и доверила свое послание одному из случайных людей. Прошло полгода, но ответа не было. Обуреваемая тревогой, я решила осуществить безумный замысел. Мы с кормилицей отправились в этот ненадежный, загадочный край, где идет борьба не на жизнь, а на смерть. Шестьсот километров пути… И в каких невыносимых условиях! Вы представляете себе, чем для нас был подъем в гору?

Ведь сейчас мы покрываем за один день расстояние, которое тогда удавалось преодолеть лишь за неделю. Теперь скорые поезда перемещают нас, как перышки, и их более шестидесяти, следующих из Со-Эрмина до приисков Итани.

Мы шли пешком. Бесконечные переходы через горы, кустарники, саванну, болота, лес, под дождем и солнцем… Сквозь туман и назойливые облака мошкары мы пробирались усталые, голодные, терзаемые жаждой и лихорадкой.

И наконец прибыли, лишенные всего, в Неймлесс!

— О да!.. Неймлесс! Этим все сказано, — печально вставил Железная Рука. — Во-первых, надо было жить. А где и как?

— К счастью, у меня есть кое-какие способности. Я пою, поэтому с самого начала использовала свой жиденький голосок для того, чтобы как-то существовать.

— У вас божественный голос!

— Не будем преувеличивать. Кроме всего прочего, мама Нене — немного колдунья. Это свойственно всем старым негритянкам Мартиники. Она «врачевала» людей, то есть устраняла порчу, лечила болезни, зачаровывала змей. Еще когда я была маленькой, Нене посвятила меня в тайны своего искусства.

— Она сделала из вас самую очаровательную волшебницу.

— У вас прелестная манера толковать слово «колдунья». Однако солнце садится, время торопит. Я должна до наступления ночи закончить свой рассказ, хотя только начала.

Мы стали работать сиделками. Лечили креольскими средствами горячечных больных [196] и выздоравливающих от язв желудка, за работу ничего не брали. Но нам добровольно кое-что приносили и очень мило предлагали отъявленные жулики; отказаться было просто невозможно.

Их признательность сделала нас популярными и уважаемыми. Мы, сами того не ведая, стали богатыми. Трактирщик Джек пригласил меня в казино, положив плату звезды. Певица и заклинательница змей… Это было невероятно! Как-то меня сводили к лотку старателей, и я увидела не только золотую пыль, но и зерна дорогого металла, большие слитки. Настоящее богатство!

Впрочем, у меня было куда вложить свои ценности. Отец по-прежнему работал очень далеко, вел чрезвычайно важные поиски. Я отправляла ему полученные подношения.

В далекие края их доставляли честные до щепетильности и очень обязательные люди, мои друзья-жулики.

Но тут Неймлесса достигла новость, распространившаяся с быстротой молнии. Упорство Старателя-Фантома, его сражения с судьбой увенчались наконец успехом. Мой отец открыл несказанно богатую золотую жилу. Сначала никто не поверил. Но возвратились изыскатели и принесли его золото, найденное там, на прииске «Мадьяна»!

Папа прислал мне короткое, но полное радости и любви письмо. Открытие сделало его одним из самых богатых владельцев прииска всего континента. Теперь предстояло сохранить, а затем начать эксплуатировать найденное им месторождение, нанять людей, купить провизию, инструменты, оснащение… Всем этим должны были заняться изыскатели, а отцу надлежало на берегах безымянных рек радеть [197] о своих сокровищах и людях, работающих с ним.

Спустя неделю, когда приготовления к грандиозной экспедиции шли полным ходом, вы приехали в Неймлесс. На следующий день меня похитили бандиты, а затем ценою собственной жизни вы спасли мою…

— Но кто эти жалкие людишки? И как такое мерзкое преступление могло остаться безнаказанным? Ведь оно было совершено на виду у всех людей, пусть бесчестных, но испытывающих к вам уважение и безграничную преданность?

— Среди этих разнородных людей, грубых, ни во что не верящих, но в массе своей неплохо работающих, есть отвратительная группа каторжников. Неисправимые, мерзкие, они — боль и беда Неймлесса, а он для них — место развлечений и безотказное убежище.

— Да, именно так: эльдорадо для преступников.

— Кроме того, они сколотили там хорошо организованное предприятие, агентство, где готовятся и оплачиваются побеги. Это общество под названием «Компаньоны Свободы» имеет президента, административный совет, служащих, магазины, кассу… функционирующую за счет краж и убийств. Благодаря ей каторжники Сен-Лорана находят соучастников для облегчения побега, лодочников, провизию, убежища, деньги.. Короче, все средства, чтобы завоевать и обеспечить себе свободу.

— Так вот чем объясняются таинственные и, казалось бы, невозможные побеги!

— Один из этих мерзких типов некоторое время назад разработал проект массового освобождения всех каторжников Марони. Затея масштабная, требующая тщательной подготовки и колоссальных сумм, а денег не хватало. Идея возникла как раз тогда, когда мой отец нашел мощную золотую жилу, что ошеломило весь Неймлесс. Бандиты решили завладеть огромным богатством папы, чтобы обеспечить успех своего дьявольского плана. Они задумали похитить меня, спрятать от людей и под угрозой ужасных пыток и даже моей смерти вырвать у отца миллионы, добытые титаническим трудом.

— Ах, негодяи!

— Этот мерзкий проект — начало операции. Меня заставили принять наркотик, чтобы в состоянии полнейшей апатии [198] увезти из казино. Но тут вмешались вы и спасли меня. Такова, мой друг, причина драматических событий, которые благодаря вашему мужеству и преданности Мустика, Фишало и Генипы так славно завершились.

— Но откуда вы так хорошо обо всем осведомлены?

— Я узнала все от боксера Тома Канона, которого вы так здорово и заслуженно отделали. Его, побежденного, искалеченного, обессиленного, хотели линчевать, повесить, ведь перед ним так долго трепетали. Я добилась того, чтобы палачи смилостивились, подлечила Тома как могла, особенно его разбитое плечо; признательность его была безгранична. Без колебаний он рассказал во всех подробностях о деле, которое было так важно для меня, для нас. И пока бандиты приходили в себя, я написала моему отцу письмо, подробно поведав обо всех трагических событиях. Генипа, верный мне индеец, преданный отцу телом и душой, отнес письмо и вернулся с ответом.

Вот оно во всей его красноречивой краткости и любви ко мне. Будьте так любезны ознакомиться с ним. И простите, что я не сообщила о нем раньше. Вы узнаете почему.

Железная Рука поклонился, взял письмо и прочел вполголоса:

«Дорогое мое, любимое дитя! Я узнал с горечью и возмущением о мерзкой акции, жертвой коей ты стала. Я считал, что моя дочь в безопасности среди людей из Неймлесса, завоеванных ее благородством и безмерной добротой.

На самом деле, увы, все было не так. И меня не оказалось рядом, чтобы защитить свое дитя. Но, благодарение Богу, ты нашла бесстрашного и честного покровителя и молодых друзей, которые с помощью моего славного Генипы спасли твою жизнь и честь! От всего отцовского сердца я благословляю их в ожидании того дня, когда смогу с большой радостью засвидетельствовать им бесконечную благодарность.

Дитя дорогое, тебе надо немедленно бежать. Это моя настойчивая просьба, мой приказ, наконец.

Как только тот, кто спас тебя и кого я люблю, как родного сына, излечится от раны, немедленно уезжайте.

Я буду счастлив знать, что ты, он, Мустик и Фишало ушли оттуда, а Генипа, мой верный трио [199], проводит тебя до Сен-Лорана вместе с Ломи и Башелико, неграми племени коттика.

Мама Нене пусть останется в Неймлессе, чтобы охранять наши интересы и заниматься снабжением открытого мной месторождения всем необходимым. Вместе с письмом Генипа принесет тридцать килограммов золота в россыпи, что стоит приблизительно девяносто тысяч франков. Золото поместишь в банк Кайенны. Это позволит тебе жить там безбедно, даже широко.

Никому не говори о моем решении и своем небольшом богатстве. Никто не должен знать, что ты покидаешь Неймлесс. Даже наши самые близкие друзья. Пойдешь как бы на обычную прогулку, но потом вели идти дальше тем, кто будет тебя сопровождать и слепо повиноваться.

Только в Со-Эрмине расскажешь своему спасителю о письме и цели путешествия. Он поймет и, без сомнения, простит эту вынужденную скрытность, оправданную опасными обстоятельствами, в коих мы оказались. Я боюсь не злого умысла, а слова, внезапно слетевшего с губ в бреду или горячке, которым смогли бы воспользоваться наши враги.

Из Эрмины вы отправитесь прямехонько в голландскую колонию Альбина на левом берегу Марони. Сообщите о своем прибытии верховному правителю французского представительства. — У него найдете защиту и покровительство. Тогда вам нечего будет бояться. А теперь, дорогое дитя, до свидания. Надеюсь на твое мужество и волю, как и на достоинство человека, коему я вверяю свое сокровище.

Прими самые нежные поцелуи отца, который живет только ради тебя и перенес на дочь всю свою любовь, все, что привязывает его к этой жизни, свои самые святые чувства».

Когда Железная Рука заканчивал чтение письма, голос его слегка изменился, а глаза увлажнились. Он сложил бумагу, обернулся к Мадьяне и ласково сказал:

— Теперь я все понимаю и благодарю вашего отца за то, что он положился на меня. Наше столь трудное, хотя и полное счастья, путешествие подходит к концу… Завтра мы будем уже в цивилизованном мире, а значит — и в полной безопасности. Как жаль, что здесь нет вашего отца, дорогого человека, который сейчас находится далеко и не может разделить с нами радость освобождения.

На следующий день, едва рассвело, пироги отчалили, и лодочники воспользовались приливом, чтобы ускорить их и без того быстрый бег.

Весла размеренно прорезали воду; лодки неслись вдоль левого берега под ветвями больших деревьев, а в это время туземцы исполняли несколько странную песню, как бы отбивая такт:

«Бано!.. Бано!.. мои мо Едус… а… а… а»

Или еще:

«Коме!.. Коме!.. Коме!., ами бото бата…»

Все это истово выкрикивалось. Так поют маршевые песни, под которые стучат ботинками наши служивые.

Путешественники оживленно переговаривались, с трудом удерживаясь на своих местах. Прирученный попугай Генипы отвечал приглушенным клокотанием сородичам, которые парами с криком перелетали через огромную реку — Марони.

Показалось селение старого друга доктора Крево — деревня Апату, затем жилища португальцев, спустя немного времени — острова Бастьен, потом еще индейские хижины в бухточке Манаука и вскоре — остров Порталь протяженностью не менее двух с половиной лье.

Вот открылся Галиби д'Арумато, остров Парети и, наконец, красивые белые дома Альбины, которые соседствовали с поселением Каплер, почти напротив Сен-Лорана.

И тогда поднялся открытый солнцу, со стриженой головой и голым торсом, похожий на морского бога, радостный Башелико и возвестил:

— Вот мы и прибыли, мамзель. Вот те строения — это Альбина. Теперь час пополудни; шестьдесят километров пробежали за шесть часов.

Пирога причалила к пристани, и пассажиры увидели устремившихся к ним солдат-негров в касках и униформе цвета хаки. Это были иноземные солдаты ее величества королевы Голландии. Они поздравляли путешественников со счастливым прибытием.

Железная Рука спрыгнул на землю и протянул руку Мадьяне. В это время к ним подошел офицер-европеец и сказал:

— Мадемуазель, месье, губернатор ждет вас и будет рад предложить свое гостеприимство.

Мадьяну, Железную Руку, Мустика и Фишало препроводили к представителю ее величества. Тот пожал им руки и сказал с почтительностью и доброжелательством:

— Здесь вы у себя дома.

Пока готовился роскошный креольский завтрак, гостям принесли освежающие напитки.

Железная Рука представил свою спутницу и двух молодых людей; затем в нескольких словах объяснил любезному чиновнику цель их путешествия: как можно быстрее добраться до Сен-Лорана и обеспечить себе покровительство верховного командующего.

— Прекрасно! — ответил предупредительный губернатор, уважавший чужие тайны. — Будьте так любезны изложить в подробном письме французскому правителю обстоятельства вашего дела. Один из моих подчиненных немедленно отвезет в лодке это письмо, а мы за завтраком будем ждать ответа.

Так и сделали. Спустя три часа путешественники, хорошо перекусив и вытянувшись в шезлонгах [200], ожидали возвращения посыльного.

И вот уже подплыл большой вельбот [201] с развевающимся на корме французским флагом. Шлюпку осторожно вела команда арабских ссыльных. За перекладиной сидели два надсмотрщика в форме, перед ними была закреплена большая вертикальная решетка из толстых железных прутьев.

— О! — Железная Рука. — Снова приметы тюрьмы и каторги… Для чего эта решетка?

— Она защищает владельца судна от лодочников, — ответила жена губернатора. — Ведь они могут наброситься на него, убить даже, овладеть судном — и только их и видели… Такое случается. А за решеткой, с револьвером, он остается хозяином положения.

Спустя пять минут тяжелое судно причалило к берегу Один из надсмотрщиков спрыгнул на дощатый настил и направился к канцелярии, где губернатор готовил к отправке несколько дел. В это время его гости предавались прелестям сиесты [202].

Надсмотрщик передал губернатору письмо, тот быстро пробежал его и стал бледнее мрамора.

— Не может быть! — прошептал он. — Вы знаете содержание этого письма?

— Да, месье! Я предупрежден. Человек этот очень опасен.

— Хорошо. Будем соответственно этому и поступать.

Он позвонил в колокольчик. Прибежал сержант. Губернатор быстро отдал ему приказ, и тот поспешно вышел. Прошло две минуты. Дюжина чернокожих солдат тихо снялась с поста и приблизилась к веранде, где расположились путешественники.

Раздался свисток.

Солдаты набросились на Железную Руку и, прежде чем тот успел сделать какой-либо жест, скрутили его руки, ноги, лишили возможности двигаться, схватили за горло, стали душить, связывать… В мгновение ока наш герой оказался парализованным, не в силах произнести ни звука. Мадьяна в ужасе отчаянно закричала, готовая кинуться на душителей. Мустик и Фишало бросились к неграм, которые тащили за собой их друга.

— Поль! — Мадьяна, почувствовавшая, как ее охватывает безумие. — Поль, мой друг, мой жених… Оставьте его! Оставьте его! Вы совершаете преступление! Это подло…

Одним прыжком она подскочила к военным, схватила за руку смущенного надсмотрщика и выкрикнула:

— Я — мадемуазель де Сен-Клер! Мой дядя — генерал французской армии, отец — на приисках! А этот человек — мой жених. Заклинаю вас вернуть ему свободу.

Надсмотрщик отделился от группы и холодно произнес:

— Мадемуазель, я выполняю приказ и вынужден препроводить в темницу этого преступника.

— Он — преступник? Ах проклятый шпик!

— Добавлю, что этот человек — беглый каторжник, один из наиболее опасных.

И тут охранник направился к вельботу, где извивался связанный веревками, с кляпом во рту, Железная Рука, которого солдаты притащили и кинули на пол, словно тюк.

Надсмотрщик сел на скамью рядом со своим товарищем и скомандовал:

— Отплываем!

Вельбот отчалил от берега и поплыл, а Мадьяна, с мутным взором, потеряв голос, словно сраженная молнией, упала без чувств на руки Мустика и Фишало.

ГЛАВА 5

Повсюду мятеж. — «Два в один и тот же день!» — Загадка. — У торговца Пьера Лефранка. — Два велосипедиста в глубоких сумерках. — Сигнал. — У мятежников. — Вооруженные неисправимые. — Батальон бандитов. — Дабы подготовить исход. — Возвращение. — Необычайная новость. — «Надо убить Железную Руку».

В «Пристанище неисправимых», кажется, стало тихо. Благодаря вмешательству инженера и его помощника комендант и охранники находились вне опасности.

Но бунт не был укрощен. Мятежные каторжники укрылись, недовольно ворча, в роще, как если бы они подчинялись таинственному знаку. Исчезли все до последнего, оставив перед догорающими развалинами главного начальника и его растерянных помощников.

— В настоящее время, — сказал комендант, — нам остается только одно: вернуться как можно скорее в Сен-Лоран, поднять тревогу и принять жесткие меры.

Приготовили ландо. В нем устроился раненый охранник. Комендант сказал:

— Домой! Прошу вас, месье, — в экипаж.

…Лагерь ссыльных гудел, как улей. Но никто не осмеливался шевельнуться. Охранники, видевшие дым, слышавшие крики и выстрелы, похватали ружья, зарядили их и заявили, что они откроют огонь при первом же движении. Эта решительность отбила охоту к мятежу. Вместе с помощником прибежал начальник лагеря.

— Комендант, можете на меня положиться, — крикнул он.

— Хорошо, вы связались с Сен-Лораном?

— Провода обрезаны.

— Черт знает что! Но не будем терять времени… Оставляю вам моих людей, они крепкие и здоровые, а раненого я увожу. Даю вам карт-бланш! [203] В дорогу, и как можно скорее!

В Сен-Луи мятеж еще бродил. Похоже, кто-то его разжигал, ибо невозможно было допустить, чтобы слух о первой схватке уже дошел сюда. В двух словах был отдан приказ: безжалостное наказание за попытку раздувания мятежа. И ландо, подскакивая, покатило дальше. В Сен-Лоране было все разрушено. Объявили тревогу. Офицеры, солдаты и охранники побежали к своим постам. Дым плыл к северу: без сомнения, это горел барак.

Повсюду стояли ухмылявшиеся каторжники, они и не собирались шевелиться. Мятеж со скрещенными руками.

Ландо остановилось у дома коменданта. Отовсюду сбегались военные, они ждали особых распоряжений.

— Но что, в конце концов, происходит?

— Всюду акты неповиновения, непослушания со стороны ссыльных, отказ от работы, несколько случаев грабежа и, естественно, пьянка… Кажется, в огне сахарный завод Сен-Мориса.

— Живо! Надо телеграфировать во все точки и незамедлительно информировать Кайенну.

— Но невозможно ничего передать, провода оборваны. Инженер отступил на шаг и взволнованно произнес:

— Комендант, позвольте мне откланяться. Соблаговолите принять извинения и бесконечную признательность. Я искренне сожалею, что мой приезд сюда необъяснимо совпал со всеми этими неприятностями.

— О, не будем об этом, мой дорогой. Дневальный отвезет вас к Пьеру Лефранку, а завтра в полдень я жду вас на завтрак.

— С моей стороны это было бы нескромно.

— О нет! Все кончится. Увидите, как мы обуздаем этих господ каторжан.

Однако, несмотря на оптимизм коменданта, ситуация не улучшалась.

Это, конечно, не был настоящий бунт. Каторжники не прибегали к грубой расправе, и применять устрашающие меры не требовалось. Но арестанты почти не повиновались приказаниям, они сговорились и отказывались от всякой работы. Не было ни криков, ни ругательств, ни покушений. Это немое пренебрежительное и насмешливое бездействие людей, решившихся на опасный мятеж, выражалось в молчаливом нежелании работать.

Комендант был в отчаянии, он не знал, что предпринять, на кого поднять руку, его помощники также зашли в тупик. Феномен [204] огорчительный и тревожный: поведение этих людей было необычно; бунт, конечно, подготовленный заранее, вспыхнул везде в одно и то же время, разом поднялись все отщепенцы. Комендант был вынужден выжидать и в то же время принять энергичные меры предосторожности. Время текло медленно, как будто замерло на месте.

В три часа прибежал посыльный.

— Комендант, пришла почта из Альбины. Голландский сержант принес письмо.

— Дайте! Может, есть какие-то новости, как знать? Он прочитал, покачал головой и вскрикнул:

— Нет, это невозможно! В таком случае… получается два. В один и тот же день! Но второй просто нахален… Наглость, не исключающая известной доли глупости… Кто же так вот просто бросится в пасть волку?

Произнеся эти загадочные слова, комендант направился к канцелярии. Он быстро написал письмо, запечатал его, отдал посыльному и добавил:

— Вооружите вельбот номер два… Да, посадите на него арабских лодочников. Вы поедете вместе с охранником Морено. И немедленно!

— Да, комендант.

— Вам передадут заключенного, человека очень опасного. Привезете его связанным. Главное, чтобы никто его не видел и никоим образом не общался с ним. По прибытии поместите арестанта в камеру, наденете кандалы и поставите двух часовых! Идите! Вы отвечаете за него!

Охранник отдал честь и вышел. А комендант, оставшийся один, зажег сигару и сказал вполголоса:

— Безумие! Однако не совпало ли появление этого негодяя с началом мятежа? Может, главный виновник — он? Надо хорошенько все обдумать, не плыть по течению, а действовать наверняка, ибо противник опасен. Как бы то ни было, я заставлю заключенного вариться в собственном соку в течение суток… Времени будет достаточно, чтобы изучить материал и допросить арестованного как следует.

Пьер Лефранк был коммерсантом, торгующим всем понемногу: инструментами для старателей, свечами и писчей бумагой; хлопчатобумажными гамаками, опиумом и консервами; сушеной треской, одеждой и топленым свиным салом; кинжалами, обувью, табаком, часами, сахаром, открытками, проволокой, маниокой и тысячами других вещей, которые превратили его огромную лавку в настоящий базар.

Кроме того, Лефранк поил, кормил и обеспечивал меблированными комнатами старателей, которые не любят сидеть на одном месте; охотно покупал золото, ворованное рабочими приисков.

Он был бывшим каторжником, освобожденным и привязанным к постоянному месту жительства, человеком с моралью, оставлявшей желать лучшего, способный на все, в общем, дельцом не хуже и не лучше своих собратьев, чьими услугами вынуждены были пользоваться жители этих мест, ведь в этом краю каторжников, освобожденных или беглых, бывшие заключенные прибрали к рукам почти всю торговлю.

В его «доме», состоявшем из трех больших корпусов: магазинов, лавки и меблированных комнат, — без конца сновали туда-сюда покупатели: искатели золота, разгуливавшие с важным видом, солдаты, исполнявшие свой долг, освобожденные ссыльные, охранники, китайцы, индусы, негры, арабы и краснокожие. Они терлись друг о друга, оказавшись в столь тесной близости, и платили, не скаредничая.

Торговля Пьера Лефранка процветала и, несмотря на его сомнительное прошлое, делец пользовался значительным влиянием, благодаря своему состоянию и таинственности, которой были окутаны некоторые стороны жизни коммерсанта. Пьер считался надежным депозитором, старатели доверяли ему огромные суммы. Но негласно утверждали, что он — банкир каторжников, кроме того, одновременно шпион и администрации и осужденных. Ему якобы случалось помогать побегам и разоблачать их. Торговцу приписывали также исчезновение людей.

В общем личность действительно была загадочная и опасная. Но торговец уживался странным образом с двумя противоборствующими силами: каторгой и тюремной администрацией.

С наступлением темноты лавочки и магазины закрылись. Все погрузилось в тишину. Прошел час. Стояла черная ночь. На небе, отягощенном огромными темными облаками, не было ни звезды, ни светлого лучика.

Маленькая, скрытая от людского глаза дверь открылась, из нее бесшумно выскользнули два человека. Они быстро прошли сзади зданий по дороге, ведущей к берегу, и достигли китайской деревни, недалеко от приисков. В тот момент, когда пришедшие появились у первой хижины, от нее отделилась тень. Послышался три раза повторенный свист, очень тихий, потонувший в плеске волн.

Сигнал! Один из незнакомцев прислушался: зи, зи, зи… — так звенит гремучая змея. Затем оба приблизились к неподвижной тени. Обменялись из уст в уста несколькими словами, тихими, как дыхание… И тотчас же два таинственных человека вспрыгнули на велосипеды, прислоненные к дощатой стене хижины, и, по-прежнему невидимые, так же бесшумно отъехали. Странная вещь: они катили по той же дороге, по которой этим утром проезжал в своем ландо комендант с инженером и его приятелем.

Велосипедисты пересекли бухточку Балете по единственному мосту, проехали мимо лагеря Сен-Луи, стремительно промчались в кромешной тьме, оставляя с левой стороны здание, где жили ссыльные, и через три четверти часа достигли бухты Шарвен. За время этой бешеной гонки — четырнадцать километров в час! — они не обменялись ни единым словом. В воздухе повеяло чем-то паленым. Далекий крик обезьяны нарушил тишину и пугавшее одиночество ночи.

— «Пристанище неисправимых», — сказал вполголоса один из велосипедистов, спешиваясь.

— Мы тут одни, да?

— Да! Но наши неподалеку.

— Тогда быстро подавай сигнал, время торопит. Второй говоривший расстегнул куртку, достал из-за пазухи электрический фонарик и трижды нажал на пружину: кляк!.. кляк!.. кляк!..

Луч света разрезал темноту три раза.

Прошло несколько минут, послышались быстрые шаги. Приблизилась группа людей.

Раздался голос, в котором прозвучал металл:

— Кто здесь?

— Тот, кого вы ждете… добрый товарищ братьев по труду.

— Это ты, Даб? Протяни руку и сделай знак.

— А ты зажги фонарь, чтобы я увидел лица товарищей.

Все это говорилось на мерзком жаргоне, и человек, понявший его, нажал на пружину. Тотчас же вспыхнул пучок яркого света.

Группа осветилась. Примерно двадцать человек с лицами испитыми и мертвенно-бледными, в одежде каторжан, вооруженные ружьями. Под блузами из грубого холста угадывались пояса с патронташами и бронзовыми ножнами…

Слепящий свет погас, и зловещее видение растворилось в темноте.

Голос продолжал:

— Я узнал тебя, Андюрси, мой друг, и тех, кто пришел. Старая гвардия, верные люди…

В кромешной тьме рука сжала руку, прозвучали приветствия, крики радости, дикие, мерзкие.

— А! Даб! Наш дорогой Даб, которого мы уж и не надеялись увидеть!

— И который принес вам свободу. Да, безграничную волю и богатство. О, если б вы знали, друзья, какой капитал! Мечта, сверкание молнии! Нечто невообразимое. Есть чем удовлетворить ваши самые ненасытные, безумные аппетиты. Ибо скоро вы все станете королями золота.

Люди, привыкшие сдерживать свои эмоции, дрожали крупной дрожью. Глухой радостный рокот сопровождал слова незнакомца.

— А теперь поговорим, — продолжал Даб. — Времени мало, дорога каждая минута. Сколько вас точно?

— Здесь двадцать.

— А всего?

— Триста пятьдесят неисправимых. Хороших, верных; на них ты можешь рассчитывать, как на нас.

— Предателей нет?

— Нет, ни одного.

— Где остальные?

— Возле Марони, в ожидании указаний.

— Хорошо! Вы вооружены?

— У нас четыреста ружей, три сотни патронов на человека, одежда, а провианта примерно на два месяца.

— Прекрасно! С этим можно завоевать мир.

— Это тебе, Даб, мы обязаны всем.

— Но сделать надо было больше, черт возьми! Цель оправдывает средства. Я купил все это у голландских торговцев. Бриг [205] дал возможность подвезти оружие и тихонько выгрузить его у острова Проталь, под носом у шпиков, которые ничего не увидели.

— Это была прекрасная операция!

— А эти господа считают, что побеги обречены на провал из-за отсутствия соучастников и невозможности все подготовить. Так вот вам пример, об этом побеге еще будут говорить! Да, да! И операция не вчера готовилась.

— Теперь понятно, почему в течение многих месяцев все настоящие ребята, наиболее проворные и энергичные, позволяли отправлять их на эту Площадку Неисправимых.

— Черт! Это ясно, как дважды два!

— Чтобы быть ближе к лесу. На них, я был уверен, можно положиться и организовать из неисправимых группу избранных, единственно достойных богатства и свободы.

— Добрая администрация, ничего не подозревая, собрала нас со всех строек, отобрала и объединила здесь, полагая, что тем самым она нас наказывает… А ты, Даб, здорово все придумал!

— И весьма похвально, что вы сами, ничего не понимая, повиновались этому приказу, который странным образом обежал все лагеря и площадки Сен-Лорана. Но хватит комплиментов, за дело!

— Еще одно слово. Почему нам велели пустить красного петуха, прежде чем мы узнали, что ты вернулся?

— Таков был мой план. Требовалось узнать, повинуются ли все слепо, до конца, сгруппируются ли на глазах у администрации. Я хотел также удостовериться, объединятся ли, как и вы, ребята из предместий и Сен-Луи. Но эти трусы пальцем не шевельнули. Остальное — моя тайна. Узнаете о ней в свое время, когда я возглавлю вас, чтобы отвести в страну золота и свободы.

— Скажи, Даб, когда?

— Дня через два. Может, немного раньше, но ни минутой позже. Сначала надо выбраться отсюда, построить плоты из бамбука и дерева-пушки, чтобы переплыть на тот берег в случае, если не удастся овладеть лодками старателей.

— Плоты уже начали строить.

— Хорошо! Кроме того, все должны вести себя как солдаты на войне. И главное — не пить! Абсолютно. Запрещаю прикасаться к водке, под угрозой смерти! В мое отсутствие ответственный — ты. Первому, кто напьется, всадишь пулю в лоб!

— Само собой.

— Кроме того, безоговорочное повиновение, понятно? Как моряки на тонущем корабле. При малейшем колебании — гопля…

— Пуля в лоб… Согласны.

— И главное — не трепать без толку языком. Рот — на запоре. Иначе смерть безоговорочная, неумолимая.

— Можешь рассчитывать на меня, на нас. Ведь правда, ребята?

— Да! На всю жизнь! — прорычали неподвижные и невидимые в сумерках каторжники.

— Это цена богатства и свободы. А теперь хорошенько запомните, что я скажу, ибо ни под каким предлогом мы не должны видеться до самого отплытия. Так вот, слушайте меня внимательно! Послезавтра в одиннадцать часов вечера будет дан сигнал с северной оконечности острова Порталь.

— Какой сигнал? — стали перешептываться каторжники.

— Вспышки электрического фонаря. Их будет девять, три раза по три с интервалом в несколько секунд. Я буду там, доплыву в пироге к вековым магнолиям [206], возвышающимся на левом берегу бухты. В случае нехватки лодок на воду будут спущены все плоты.

— Понятно!

— А если администрация бросит против нас одну или две бригады морских пехотинцев?

Даб рассмеялся:

— Ну и что же! Вас не затруднит, надеюсь, выстрелить в них. Но я полагаю, что это невозможно. У администрации дел по горло в Сен-Лоране, чтобы посылать своих людей сюда. Она боится мятежа на других стройках, и у нее не так уж много солдат, а надо прежде всего заботиться о главном городе края. Впрочем, все узнаете от двух охранников: они наши и им предписано известить меня и вас обо всем. А теперь, дружище, расстанемся. Мне надо возвращаться в Сен-Лоран, чтобы глядеть в оба и все приготовить для нашего главного дела. До свиданья, друзья!

— До свиданья, Даб! До скорой встречи.

Руки нашли друг дружку в темноте. После крепкого пожатия Андюрси сделал несколько шагов и сказал тихим, как дыхание, голосом:

— Два человека, которые сегодня утром сопровождали коменданта в момент стычки…

— Тихо! Будь слеп, глух и нем, не забывай, что некоторые слова убивают, как пули.

Мятежники стали бесшумно удаляться. А Даб вернулся к своему приятелю, который так и не разжал губ. Спустя три четверти часа они прибыли в китайскую деревню, оставили там велосипеды и тихо вернулись в жилище торговца, никем не замеченные. Было около часу ночи. Минут двадцать пять — тридцать прошли в полной тишине. Любители ночных прогулок, вероятно, уже улеглись спать.

Все как будто успокоилось в жилище торговца, темном, как погреб. Однако под легкими шагами скрипнул паркет в коридоре. Кто-то шел, ступая босыми ногами.

Вскоре чья-то рука тихонько и в определенном ритме начала постукивать в дверь. Чуть слышно звякнул хорошо смазанный замок, и дверь бесшумно отворилась.

— Это ты, Пьер?

— Да.

— Как дела?

— Очень важные новости.

— Говори быстро… я беспокоюсь.

— Слушай. Человек коменданта ушел отсюда и принес мне в таверну новость, повергшую меня в дрожь. Один фраер прибыл после полудня в Альбину и поспешил написать кое-что верховному командующему. А тот тут же послал за ним корабль с солдатами, и этого типа привезли сюда скрученного и связанного, как сосиску.

— А потом?

— Его бросили в камеру, охраняемую двумя часовыми.

— Дальше.

— Один полицейский прочел письмо, лежавшее на бюро коменданта, и рассказал мне его содержание. Фраер, о котором речь, пишет, что он прибыл из Контесте, куда был послан со специальной миссией министром.

— Не может быть! Ты уверен?

— Он добавляет даже, что он — инженер и зовут его Поль Жермон.

— Гром и молния! Но это же Железная Рука!

— Ах, вот оно что! Так его не убили? Надо любой ценой заткнуть ему рот. Нельзя, чтобы он заговорил… Но как заставить его молчать?

— Пусть на этот раз его убьют, и сделают это как можно быстрее. Почему недотепы промахнулись? Ведь все было так хорошо подготовлено…

ГЛАВА 6

Пагубные последствия договора о выдаче преступника. — Затруднение чиновника. — У монахинь. — Комендант не хочет ничего знать. — Отчаяние. — Перед тюремными помещениями. — Приказ. — Песни и слезы. — Слышал ли он? — Миссия Мустика.

Сраженная ужасным ударом, обрушившимся на нее в пик ее счастья, Мадьяна опять оказалась на краю гибели. Горе, которое обрушилось на девушку, вновь повергло ее в отчаяние. На какое-то время она даже потеряла сознание. Но друзья, молодость и сила духа помогли ей. Она пришла в себя. Все происшедшее с Полем всплыло в ее памяти, и она не смогла подавить вырвавшееся из ее уст горькое восклицание:

— Поль! Боже мой! Поль!

Сквозь туман, застилавший глаза, несчастная увидела Мустика и Фишало, которые смотрели на нее и плакали.

— Мадемуазель! Мадемуазель, это ужасно, — рыдал мальчик. — Наш дорогой друг, такой добрый, Железная Рука! О, мы спасем его. Да, спасем! Пусть даже сами погибнем! Правда, Фишало?

— Да, мадемуазель, — подхватил храбрый юноша, — я могу предложить вам свою преданность и свою жизнь. Распоряжайтесь мной! Я готов на все ради того, кто нас так любил!

Мадьяна сделала над собой усилие и прошептала:

— Мои дорогие друзья! Верные спутники в радости и горе, спасибо! Благодарю от всего сердца за того, у кого теперь вся надежда только на вас!

И так как голландский управитель попытался вставить несколько банальных утешительных слов, она сказала с достоинством:

— Месье! Вы только что мерзким образом злоупотребили властью. Вы гнусно лишили человека свободы, не имея ни малейшего доказательства его вины, даже не подозревая в чем-то конкретном.

— Но, мадемуазель, клянусь, я абсолютно не виноват. Между Францией и Голландией существует, увы, договор о выдаче преступников.

— Однако какое это имеет отношение к нам, достойным и честным путешественникам?!

— Мне доложили о присутствии на подконтрольной территории беглого каторжника… И что же вы хотите? Мой долг и обязанность — арестовать его.

— Он — каторжник?.. О, какая ложь!… Вы бросаете на него свору полицейских, совершаете насилие безо всякого расследования. Без простого установления личности, которое свело бы на нет все эти мерзкие подозрения!

— Международные правила непреложны.

— Но ими надо пользоваться с умом! Вам придется держать ответ перед вашим правительством и Францией.

Голландец, чувствуя себя не в своей тарелке, подумал, что, возможно, действовал слишком поспешно, о чем теперь пожалел. Будучи человеком честным, он испугался, что поступил не по справедливости, и, так как исправить уже ничего было нельзя, голландец попробовал хотя бы «сохранить лицо».

Он ответил девушке, чей голос дрожал от гнева и горя:

— Мадемуазель, выслушайте меня. Будьте уверены: я сделаю все возможное, чтобы смягчить последствия того, что мне хотелось бы рассматривать как недоразумение. Я официально приму акт вашего протеста.

— И нашего, месье! — торопливо вставил Мустик.

— Да, молодой человек, решено. Все трое подпишитесь под ним. Я тотчас же передам этот документ через посланника верховному командованию, а по трансатлантическому кабелю [207] — моему правительству. Результатом этого будет, не сомневаюсь, смягчение участи арестованного, а потом он представит доказательства своей невиновности. Что касается остального, то я отдаю себя в ваше полное распоряжение. Мой дом открыт для вас, вы в нем найдете убежище и покровительство.

— Месье, — холодно ответила Мадьяна, — я прошу передать наш протест. Благодарю за гостеприимство, им воспользуются семья индейца и мои чернокожие лодочники. Позвольте оплатить все расходы. А я и мои молодые друзья хотели б без промедления отправиться в Сен-Лоран.

Спустя два часа девушка уже садилась на корабль. Голландский управитель сдержал слово. Он, в частности, рекомендовал Мадьяну французским властям и довел до их сведения ее протест. На данный момент этим исчерпывалось все, что можно было сделать для несчастного узника.

Едва высадившись на берег, наша героиня отправилась с Фишало и Мустиком к монахиням монастыря [208] Сен-Поль-де-Шартр.

Эти достойные женщины были в течение более полувека хранительницами колонии, на которую обрушивались, увы, самые жестокие бедствия. Именно они с полным самоотречением выполняли поистине сверхчеловеческую задачу исцеления больных. Будь то солдаты, моряки, чиновники, старатели, колонисты, путешественники, освобожденные, каторжники — обо всех без различия заботились эти ангелы милосердия [209], щедро распространяя свое благочестие.

Автор этих строк может говорить о них с полным знанием дела. Умирающим он был подобран сестрами монастыря Сен-Поль-де-Шартр, монахини заботливо ухаживали за ним в больнице Сен-Лоран-дю-Марони. Теперь автор счастлив адресовать им, вылечившим, выходившим и спасшим его, свои самые искренние слова памяти, выражение самого глубокого уважения и безграничной благодарности.

«Добрые сестры» пользовались всеобщим обожанием.

При виде девушки, чьи прекрасные черты были искажены горем, настоятельница [210] монастыря, питавшая к ней материнскую любовь, воскликнула:

— Мадьяна! Дитя мое! Что за несчастье опечалило вас и омрачило радость, которую я почувствовала при вашем появлении?

Бедная девушка бросилась в объятия монахини и прошептала:

— Матушка! О, дорогая матушка! Как я страдаю! О, если б вы знали!

Привыкшая в течение долгого времени быть свидетельницей самых жестоких печалей, всегда сочувствовавшая, монахиня усадила Мадьяну напротив и произнесла слова нежности, участия и надежды, а потом добавила:

— Расскажите мне все. Возможно, я смогу вам помочь.

И тогда, прерывая рассказ рыданиями, Мадьяна поведала ей свою горестную историю.

Настоятельница монастыря внимательно выслушала и сказала:

— Но, дитя мое, это просто недоразумение, все прояснится.

— Матушка! Дорогая матушка! Вы так полагаете?

— Конечно! У меня есть все основания считать, опираясь на рассказ моей Мадьяны, что ее жених невиновен. И надо внушить такую мысль коменданту. Я без промедления встречусь с ним и посвящу его в это дело.

— Ах, как вы добры, как мне хорошо здесь, как я вам признательна, матушка…

— Не будем тратить времени попусту. Надо действовать. Скоро наступит ночь… Устроитесь у меня пансионеркой. Здесь вы в полной безопасности. Юные друзья поживут пока у Франсуа Мери, он хороший, честный человек, ручаюсь. Это старый компаньон разведчика Соннака. У него небольшая торговля. Я оказываю Франсуа кое-какие мелкие услуги, и он вас с радостью примет. Можете безбоязненно доверить ему золото. Торговец до щепетильности честен, а сейф у него надежен.

— Мадам, — смиренно проговорил Мустик, — мой друг и я от всего сердца благодарим вас. Мы хотели бы надеяться, что нам будет позволено посещать Мадьяну…

— Когда захочется и столько, сколько пожелаете, дети мои.

— Мы вам очень признательны за доброту, мадам, а покровительство нам особенно ценно, ибо будем делать все возможное, чтобы освободить нашего хозяина.

— Правда, Фишало?

— Уверен, что его выпустят из тюрьмы.

— Но будьте осторожны… не наделайте глупостей.

— Видите ли, мадам, там, в Контесте, мы стали полудикарями, поэтому будем осторожны, как полубелые-полуиндейцы.

С наступлением ночи друзья отправились к Франсуа Мери, который принял их, как старых знакомых.

А в это время настоятельница отправилась к коменданту.

Но случилась первая неудача. Он только что отбыл с пятьюдесятью морскими пехотинцами в Сен-Мэрис, чтобы участвовать в смотре.

В одиннадцать часов коменданта еще не было. Настоятельница узнала тем временем, что узника держат в строгой изоляции; стражников, которые его охраняют, сейчас четверо.

Мадьяна провела ужасную ночь и, совершенно выбитая из колеи усталостью и волнением, заснула только под утро.

В половине восьмого утра настоятельница вновь отправилась к коменданту, тот казался чем-то озабоченным.

— Пахнет мятежом, — сказал он, — и больше, чем когда бы то ни было. Угроза велика, сообщение прервано.

При первых словах, касающихся Железной Руки, комендант с почтительной твердостью и непреклонностью остановил монахиню.

— Сестра, извините, но я ничего не могу сказать.

— Но, месье… вы не доверяете мне, а я знавала тайны подчас ужасные.

— Со всей почтительностью к вам умоляю не настаивать.

— Господин комендант, я хочу уберечь вас от угрызений совести и от ошибки… Мадьяна — дочь человека, который сегодня очень богат, к тому же она — племянница генерала. Скрывать правду о ее женихе — значит поступать вопреки всякому праву и разуму. Берегитесь!

— Сестра! Девушка была введена в заблуждение этим мерзким бандитом. Я велел арестовать негодяя, который является душой нынешнего мятежа, и у меня есть неопровержимые доказательства. Я готов проломить ему череп, чтобы не позволить ему наладить даже малейшую связь с теми, кто на воле!

— Еще раз, берегитесь! Вы катитесь в бездну, к вечным угрызениям совести.

— Я выполняю свой долг, и совесть моя спокойна. А там — будь что будет!

Достойная монахиня возвратилась в отчаянии домой и со всякими предосторожностями дала понять Мадьяне, что ее демарш [211] не увенчался успехом.

Бедная девушка воскликнула:

— О! Палач! Презренный палач! Пусть он будет проклят навеки!

Совершенно обезумев от горя, она так быстро выбежала из дома, что ее не смогли удержать. Интуитивно Мадьяна устремилась к тюрьме. Ее топографические [212] познания Сен-Лорана позволили несчастной прийти туда очень быстро. Мустик и Фишало уже были там и молча бродили вокруг мрачных зданий. Часовой грубым голосом крикнул им: «Отваливайте!» Но Мустик, не ведавший сомнений, продолжал свой обход. Его звонкий голос достиг самых потаенных углов темницы:

— Ладно, старина! Что случилось? Разве нельзя немного побродить, чтобы посмотреть и удовлетворить свое любопытство путешественника?

Солдат вскинул ружье и пригрозил:

— Убирайся! Еще один шаг, и я стреляю! Мальчик отскочил назад в тот самый миг, когда другой часовой крикнул Мадьяне:

— Уходите!

Мустик схватил девушку за руку и огорченно прошептал:

— Делать нечего, мадемуазель! Мы пришли, чтобы дорогой хозяин смог услышать наши голоса… дать ему понять: друзья здесь и готовы его вызволить отсюда. Удалось ли нам это? Боюсь, что нет.

— Дорогой малыш! Ты прав. Это единственный способ сообщить Полю о присутствии тех, кто его любит, укрепить в нем надежду…

И тут в голове девушки возникла мысль, может быть, несколько экстравагантная [213], но единственно правильная в эту минуту. Она сказала:

— О! Меня Поль услышит!

Удерживая слезы и душившие ее рыдания, Мадьяна начала петь:

Я люблю его, как безумная! Я люблю его, как никогда не любила. Я только что сказала это по-французски И повторю это по-креольски.

При звуках чудесного голоса завороженные солдаты морской пехоты остолбенели. Приказ запрещал людям приближаться к тюрьме, но не запрещал петь.

Мадьяна продолжала, уверенная, что эта наивная, незамысловатая песня долетит до самой дальней темницы.

Я люблю тебя!

Я никогда тебя не покину.

Ты — свеча.

А я — птица

Я птица, птица… о!

Жалостный стон вырвался у нее из груди и прервал пленительные наивные признания, полет звуков, звеневших, как металл, и нежных, как хрусталь.

Собрав всю свою волю, Мадьяна сжала кулаки, напряглась, чтобы не упасть, и продолжала, теряя силы:

Я обожгла крыло.

Нежная моя любовь,

Ах, как я люблю тебя, мой коко..

Мой дорогой, дорогой мой!..

Девушка набрала полную грудь воздуха и победно пропела последнюю строку.

Тотчас же ее стали душить рыдания, долго сдерживаемые слезы потекли из глаз. Изумленные и очарованные часовые глядели на прекрасную плачущую певунью. Их души смягчились при виде ее мук. Но приказ! Неумолимый приказ.

Один из солдат приблизился к несчастной, склонился к ее уху и тихо произнес:

— Мадемуазель, прошу вас, уходите. Это приказ. Не настаивайте… иначе нас посадят в тюрьму.

Мадьяна отрешенно проронила:

— Да… спасибо! Я ухожу.

Она бросила взгляд, полный отчаяния, на мрачные здания, и по ее телу пробежала дрожь.

Все окна в стенах были прикрыты сверху деревянными навесами.

И все же именно оттуда донеслось:

— Ма… дья… на!

Девушка, которая еле передвигала ноги и шла, опираясь на руки юных друзей, прошептала:

— Это Поль! Будь благословен Господь… Он меня услышал.

Мустик, внезапно просветлевший, воскликнул:

— Железная Рука! Да, это Железная Рука! Мадемуазель, мужайтесь! Мы перевернем небо и землю, но спасем его!

— Да, дорогой малыш! Мы вырвем Поля из этого ада и докажем его невиновность. Но теперь надо быстрее вернуться… мне что-то нехорошо.

Когда Мадьяна пришла домой, у нее зуб на зуб не попадал, голова раскалывалась от нестерпимой боли.

Обеспокоенный Мустик предупредил настоятельницу. Славная женщина поспешила прийти, осмотрела девушку и уложила ее в постель. Затем она позвала мальчика, который сгорал от нетерпения, беспокоясь о здоровье девушки.

— Не тревожьтесь, дитя мое, — сказала ему монахиня. — Мадьяна все опасности. Она просто устала с дороги, а эмоциональное напряжение вызвало сильный приступ лихорадки. Отдых, хинин, уход и особенно покой быстро поставят ее на ноги.

— Да, мадам, надеюсь… Она сильная и мужественная. Мы будем о ней заботиться, но кто ей даст душевный покой?

Настоятельница посмотрела в светлые глаза мальчика, сверкавшие умом и решительностью, и после долгого молчания проговорила:

— Дитя мое, я знаю, вы любите Мадьяну и ее жениха…

— Я им предан до самой смерти!

— Вы показали пример смелости и находчивости, очень редкий в таком возрасте…

Смущенный похвалой, Мустик покраснел, смешался и прошептал:

— Я не заслуживаю этой похвалы, мадам… Но я готов сделать все, что могу, там, где жизнь так жестока и опасна.

— Чудесно! Надо попытаться сделать для друзей еще больше и лучше, если это возможно. Я доверяю вам, несмотря на вашу молодость, одну очень важную вещь. О ней до нового приказа нельзя говорить никому ни единого слова.

— Мадам, я буду достоин вашего доверия. Вы увидите…

— Слушайте меня. Будьте внимательны и не прерывайте. Я только что узнала, что два иностранных путешественника прибыли вчера утром с голландским кораблем. Один инженер, другой, тот, что его сопровождает, что-то вроде фактотума. Человек, который мне об этом сообщил, достойный доверия, находит, что ведут они себя как-то странно.

— Интересно! — невольно вырвалось у Мустика. — Ведь наш хозяин Железная Рука — тоже инженер, а таких специалистов в нашем краю не так уж много. Но простите, мадам, я перебил вас.

— Меня это так же поразило, как и вас. Я не знаю имени приезжего. Возможно, он вполне заслуживает уважения. Впрочем, комендант оказывает ему особые знаки внимания. Однако приезд в один и тот же день двух людей одинаковой профессии показался мне, как и вам, странным.

Мустик подумал, покачал головой, и его разбуженное воображение стало выстраивать одну гипотезу за другой, а монахиня продолжала:

— Вместо того чтобы воспользоваться гостеприимством, которое всегда предлагает почтенным гостям комендант, оба путешественника устроились у Пьера Лефранка, старого ссыльного, абсолютно порочного: в его дом вхожи разные подозрительные личности. Так вот, дорогое дитя, что вам надлежит сделать… Надо узнать имена этих двух людей, не выдавая себя ничем и не подвергаясь никакому риску.

— Мадам, это можно сделать. Вот увидите.

— Оставляю на ваше усмотрение выбор средств, но с обязательным соблюдением мер предосторожности.

— Хорошо.

— Повторяю, сохраняйте крайнюю осторожность. И когда что-нибудь узнаете, приходите ко мне. До свидания, мое дитя, и да поможет вам Бог.

— Спасибо, мадам. Положитесь на меня и примите заверения в искреннем к вам уважении.

Сказав это, Мустик вышел, присоединился к терпеливо ждавшему его Фишало и предложил ему вернуться домой.

Обычно очень разговорчивый, мальчик на этот раз был молчалив и о чем-то напряженно думал, покачивая головой. Войдя в комнату, которую он делил со своим товарищем, Мустик разжал наконец губы и сказал:

— Оставайся здесь, старина. Ничего не предпринимай и жди меня, а пока — поспи.

— Куда ты идешь?

— Выполнять одну секретную миссию.

Затем мальчуган достал револьвер, тщательно перезарядил его, положил в карман и добавил:

— Иду работать на патрона. Если я задержусь на несколько дней, не волнуйся и, главное, не высовывай носа.

ГЛАВА 7

Посаженный в камеру. — Приступ ярости. — Бесполезные протесты. — Раздача. — Песня Мадьяны. — Луч надежды. — Звонок к ужину. — Молодой надзиратель. — Недомогание. — Вспышка таинственной и ужасной болезни. — Жестокие страдания. — В агонии. — По дороге в больницу.

Для Железной Руки, энергичного и деятельного, ситуация была ужасной. Грубая агрессивность, несправедливое и неожиданное насилие, мерзкое предательство морально надломили его.

Сраженный в то самое время, когда он был так счастлив и любим, а его самая заветная мечта вот-вот должна была исполниться, Поль особенно остро почувствовал жестокость удара, ужас падения.

И еще его очень беспокоили мысли о Мадьяне. Ведь она осталась одна, без всякой поддержки, лишь на попечении двух молодых людей, в сущности детей, и ей по-прежнему угрожали ужасные опасности.

Сам Железная Рука решил перетерпеть свою беду, в надежде, что скоро все прояснится и чудовищная несправедливость, лишившая его свободы, будет исправлена. Но он был в ответе за других и в первую очередь за безопасность своей подруги. А его любовь, чуткая, тревожная и ясновидящая, подсказывала ему, что впереди — новые и более суровые испытания.

О! Обладать сверхчеловеческой силой и мужеством, носить в своем сердце преданность и готовность к борьбе — и быть в то же время раздаьленным, связанным, скрученным, как дикое животное, не иметь возможности победить в честной борьбе…

Его угнетали мерзкие подозрения жандармов [214] и нашептывания каторжников-лодочников, которые его приняли за одного из своих… И носилки, на которых его переправили в тюрьму, где одели в кандалы и бросили на койку. И наконец, этот мрак одиночной камеры.

Поль впал в отчаяние, его охватила ярость. Он выгнулся под своими цепями, заскрипел зубами, зарычал и завыл, словно охваченный безумием.

Обессиленный, с больной головой и пылающим сердцем, узник упал на жесткие доски, единственную «мебель» в камере. Он слышал размеренные шаги равнодушных ко всему часовых, которые, прохаживаясь в одну и другую сторону, тихо переговаривались между собой:

— Клиент нервничает, так убивается. Теперь, кажется, успокоился… Запросто может свалиться и от лихорадки, а это черт знает чем может кончиться.

Услышав слова часового, заключенный подумал: «Солдат прав! Я заболею. Надо взять себя в руки, успокоиться. Главное — терпение. Так надо. Для Мадьяны! Дорогая возлюбленная! Где ты сейчас?.. Что делаешь? Ах, как порой жестока жизнь!»

Скоро ночь. Вдруг он услышал тяжелые шаги, затем короткие реплики.

Пароль. Смена часовых. Раздача еды. Резко щелкнула задвижка, заскрипел запор, и с режущим слух лязганьем открылась железная дверь. Узник увидел фонарь, от его света он зажмурился. Затем в сумерках разглядел какую-то движущуюся группу… Из темноты выступило три человека: один — какой-то военный в униформе, с саблей и револьвером, а двое других — каторжники, разносящие еду. Железная Рука узнал форму, так же были одеты те, кто приволок его сюда с голландского судна.

Он крикнул, и в его словах прозвучала мольба:

— Я — жертва чудовищной ошибки. Умоляю вас… Дайте мне поговорить с комендантом.

Надзиратель поставил на пол миску с супом, бидон с водой, положил хлеб из отрубей и поставил тарелку, в которой было немного трески с топленым свиным салом.

— Выслушайте меня! — взмолился Железная Рука. — Выслушайте протест невиновного…

Однако надзиратель и бровью не повел, словно ничего не слышал. Он осветил фонарем стены темницы, самого узника, его кровать и вышел, не сказав ни слова, не сделав никакого знака. Снова заскрипели дверные петли, заскрежетал замок, загремел засов.

Потекли долгие часы, а Железная Рука, обессиленный, задыхающийся, мокрый от пота, продолжал томиться в мрачной камере, не имея представления о времени, зная только, что каждые два часа меняются часовые.

День не принес никаких изменений. Да и можно ли было назвать днем слабые лучи света, проникавшие сквозь тщательно заделанные отверстия в стенах?

И снова к нему вернулась навязчивая, тревожная мысль: «Мадьяна! Что станется с ней?» Внезапно он услышал чей-то голос, грубые ругательства часовых и несмелые слова протеста:

— Уходите!

Затем очень явственное щелканье ружейного затвора и почти тотчас же звуки божественной мелодии, они разорвали тишину, наполнившую камеру:

«Я люблю его., люблю его… люблю, как безумная…»

Поль задрожал, звеня цепями. Сердце забилось, глаза увлажнились.

Он нежно прошептал:

— Мадьяна…

Пение продолжалось, напомнив Железной Руке тот день, когда в далеком Контесте он вырвал девушку из рук бандитов и навсегда отдал ей свое сердце!

В темноте камеры узник вновь увидел разъяренную толпу, смертельную схватку и Мадьяну, мужественную, прекрасную, лучезарную, парящую над драками и убийствами.

Затем он, напряженно слушая, вновь представил себе их любовные, сладостные встречи наедине, горестные, но благословенные часы своей болезни, а потом долгое путешествие бок о бок под палящими лучами солнца, пленительное скольжение по реке; вспомнил, как росла и крепла их возвышенная любовь. И вот — катастрофа, и — ночь!

Мадьяна продолжала петь. Эта мелодия вызывала в памяти молодого человека и борьбу, и радость, и наивные, прелестные слова признания. Креольские стишки преобразили несчастного пленника, почувствовавшего, как к нему вновь возвращаются сила, надежда, жизнь! Из уст прелестного виртуоза вырвалась последняя нота и повисла в воздухе, как нить на веретене. Пение прекратилось. Видения исчезли, все погрузилось в тишину.

Однако Железная Рука понял: несмотря на приказы, камеры, кандалы, замки, возлюбленная здесь, рядом. Она помнит о нем и готовит его освобождение.

Узник решил, в свою очередь, дать ей знак, что услышал. И он выкрикнул единственное слово, в котором для него сосредоточились все радости, все надежды, — ее имя:

— Мадьяна!

Койка показалась теперь не такой жесткой, цепи — не такими тяжелыми, камера — не такой мерзкой. Постепенно Поля охватило оцепенение, которое он не смог побороть, и, наконец, сон свалил узника.

Резкий звук рожка, вибрирующий где-то вдалеке, разбудил Железную Руку.

— Смотри-ка, — сказал он, — рожок! Утро на дворе? Вечер? Не знаю; впрочем, мне кажется, я спал довольно долго. Стало быть, это вечерняя трапеза морских пехотинцев.

Прошло примерно четверть часа, раздался, как накануне, шум шагов.

И, как вчера, дверь отворилась, показались надзиратель и два каторжника, принесшие заключенному еду.

Железная Рука отметил, что это другие люди. Один из ссыльных — высокий негр со звериным лицом, — когда улыбался, открывал большие, как у акулы или каннибала, зубы.

У надзирателя, в отличие от его вчерашнего коллеги, вид был скорее приветливый.

— Ну что? — спросил он. — Не нравится тюремное рагу? Ты вчера совсем ничего не ел…

Возмущенный тем, что ему тыкают, Железная Рука сжался, как пружина, и покраснел от гнева. Но сейчас было не время демонстрировать свое чувство достоинства и выказывать недовольство фамильярностью [215]. Он спокойно ответил:

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, и еще раз протестую против насилия, которое было ко мне применено. Я не виновен!

— Да, чист, как ребенок, который только что родился, и как все здесь. Кандидат на премию за добродетель, не считая академических пальмовых ветвей [216] и лука-порея.

— У вас слишком жестокие шутки.

— Менее жестокие, чем палка, которой мои коллеги охотно играют на позвоночниках наших заключенных.

— Немедленно попросите коменданта выслушать меня.

— Ты в одиночной камере, и я схлопотал бы неделю наказания, если б он только узнал, что мы разговаривали с тобой. Так что наберись терпения. Пей, ешь и жди своего часа. Эй вы, висельники, уберите вчерашнюю еду. Дайте месье пищу и воду, прозрачную и чистую, как его совесть. На этом разреши распрощаться и закрыть дверь.

Крик… крак.. крра… крррак! — замок защелкнулся, и Железная Рука вновь погрузился в полумрак.

Но теперь пленник обрел мужество. Не осталось больше ощущения удручающего одиночества и смертельной тревоги за Мадьяну. Подруга здесь, рядом, она сражается со свойственным ей мужеством за его свободу, спасение и их любовь. Луч надежды укрепил измученную душу героя. Конечно, его положение по-прежнему оставалось тяжелым. Но, может, через некоторое время зловещая ситуация прояснится и правда наконец восторжествует.

Это дело нескольких дней, возможно, даже считанных часов.

— Так что, — вполголоса произнес молодой человек, — последуем совету этого балагура и весельчака сторожа. Перетерпим нашу беду, поедим и попьем, дабы сохранить силы. И подождем.

Железная Рука потянулся и сел на койке. Цепи зловеще звякнули, они были достаточно длинны, что позволило ему дотянуться до еды и питья. Крепко проголодавшись, он отдал должное грубой, но все-таки подкрепившей его пище. Затем узник долго пил воду, очень чистую, свежую и приятную на вкус.

Основательно утолив голод и жажду, заключенный вытянулся на досках и начал мечтать. Однако он не испытал успокоения и облегчения, которые следуют обычно за принятием пищи, пусть даже самой посредственной. Напротив, Поль казался взволнованным, взвинченным, в общем — совершенно не в своей тарелке.

Вскоре Железная Рука начал испытывать какие-то неприятные ощущения: судороги, подергивание, толчки крови, покалывание… Постепенно они становились все более неприятными. Затем мучительные боли перенеслись в голову, распространились на затылок. Сильно запершило в горле. Глотательные движения стали частыми и болезненными.

Наконец Поля начала бить дрожь, все тело от макушки до пят сотрясалось, на нем выступил обильный пот. Так продолжалось два часа, больной чувствовал себя очень плохо. Безумная жажда высушила рот, и чем больше он пил, тем сильнее мучила жажда. И ничто не в силах было ее унять.

Но молодой человек не терял мужества; он пытался взбодриться и шептал неуверенным голосом:

— Вот оно что! Я становлюсь жертвой лихорадки. Мне до сего дня удавалось ускользнуть от этого зла, поражающего почти всех европейцев. Но сегодня, кажется, придется платить по счетам. Ну что ж! Хотя, по правде говоря, приступ лихорадки, свирепствующей в жарких странах, — вещь отвратительная.

Однако действительно ли это лихорадка свалила несравненного атлета, одного из самых сильных людей на свете?

Чем дальше, тем сильнее становились страдания. Особенно ужасна была жажда, Железная Рука никак не мог унять ее. Он уже давно израсходовал весь запас воды. Бидон опустел. И тогда, чтобы испытать ощущение свежести во рту, он начал лизать свои оковы. Несчастный!

Его сотрясали ужасные конвульсии, скручивали тело и бросали изнемогающего человека на скрипящие доски, а кандалы, сталкиваясь, мрачно позвякивали.

Стоны, которые он хотел бы из гордости и чувства собственного достоинства удержать, вырвались наконец из его груди.

— Боже мой! — хрипел больной. — Неужели я погибну здесь?.. Совсем один, как зверь на привязи. А Мадьяна… О, Мадьяна!

Вскоре в его галлюцинирующем [217] мозгу начали возникать какие-то видения. Несчастный бредил, заговаривался, выл, катался, душераздирающе кричал. Так, что часовых охватывала дрожь.

Зачерствевшие в общении с каторжниками, неисправимыми обманщиками и несравненными симулянтами, надзиратели и бровью не повели. Но молодые солдаты только недавно приехали из Франции. У них не было и никогда не возникнет умонастроений тюремщиков. Кроме того, они сами жестоко расплачивались за пребывание в экваториальных странах: им были знакомы недуги этих районов, поэтому солдаты оказались более склонны к сочувствию.

— Нет! — закричал один из них. — Я не оставлю без помощи этого беднягу! В конце концов он — прежде всего человек. И, ей-богу, к черту приказ! Будь что будет, предупрежу своего шефа.

Два поста — надзирателей и солдат морской пехоты — отстояли друг от друга примерно на сорок метров. Часовой пустился бегом к сержанту и закричал:

— Заключенный умирает! Это не шутка! Вполне серьезно!

Прибежал сержант, услышал звон цепей, хриплое дыхание человека и, тоже разжалобившись, согласился:

— Правда! Ему худо. Надо бы отнести его в больницу… Но это дело надзирателей.

Сержант поспешно пришел к другому посту и сказал шефу:

— Человек в кандалах, в камере номер два, агонизирует: я слышал как он хрипит, вскакивает и стонет… это ужасно! Удостоверьтесь сами и сделайте что нужно.

Дремавший на качалке надзиратель обмахивался тетрадкой с приказами. Вырванный из сладостной дремоты, он усмехнулся, пожал плечами и ответил:

— Сержант, вы совсем не искушены в наших делах. Это животное морочит вам голову, и небезуспешно. Он такой же больной, как мы с вами. Разыгрывает комедию и хочет, чтобы невинные люди заплатили за нее своими головами. Симулянт вовсю потешается над охраной, делая свои кульбиты [218].

— Что ж я, по-вашему, идиот, что ли?

— Нет, но наивняк, которого водят за нос.

— Пусть так! Но я не хочу отвечать за смерть человека, которого мне доверили стеречь. Я сейчас же снаряжаю своего часового и отправляю рапорт капитану. Кроме того, в тетрадь приказов я запишу часы и минуты, когда доложил об этом деле вам.

Только тогда надзиратель понял, что дело серьезно. Его иронию и грубость как рукой сняло. Он встряхнулся, поднялся с качалки, взял связку ключей и, продолжая ворчать, направился к узнику.

Открыв дверь настежь, тюремщик увидел, что лежащий Железная Рука весь как-то выгнулся, руки и ноги у него свело судорогой, рот перекосило, глаза вылезли из орбит, дыхание стало чуть слышным.

— Так что? — сержант. — Я все еще наивняк?

Надзиратель выругался:

— Гром и молния! Только этого мне не хватало! Эта дрянь может сдохнуть. Поднимется суматоха. А патрон отдавал его с кучей предосторожностей и предписаний. Быстро сюда носилки и двух человек, они отнесут арестанта в больницу. И еще одного, чтобы предупредить шефа.

Продолжая отдавать распоряжения, надзиратель снял кандалы с заключенного и вздрогнул, увидев, что тот не шевелится.

— Не может быть, — в ярости произнес он. — Грязное дело, ничего не скажешь… Эй, носилки! Кладите осторожно. Приподнимите! Смотрите, чтобы солнце не светило ему в лицо. Как вы там, готовы?

— Да! — ответил сержант. — Часовые, приказываю сопровождать узника до самой больницы, а там — продолжать возле него дежурство. Предписания такие же, как и здесь Вперед… марш!

ГЛАВА 8

Миссия Мустика. — Малыш ест за двоих, а пьет за пятерых. — Мертвецки пьяный? — Через дырку в замке. — Страшная беседа. — Креольский яд. — Рядом со смертью. — О, эти голоса! — Тот, кого убивают. — Ужас и бегство. — Спасенный змеей. — Прыжок с высоты. — В больнице.

Мустик понял всю важность миссии, которую доверила ему настоятельница.

Очень смышленый, несмотря на молодость, мальчик стал прикидывать, какие ему встретятся трудности и опасности. И тут же, на улице, быстро составил план действий.

«Так вот! —рассуждал он. — Я здесь, так сказать, в столице каторжников, месте свиданий грабителей из Франции и колоний, для которых Неймлесс — курорт. Там, у Джека, мне приходилось посещать людей более чем подозрительных. Они приезжали для подготовки побегов, сновали туда-сюда с риском быть схваченными. Имя Пьер Лефранк часто звучало у меня в ушах, и, скорее всего, именно у него можно встретить этих таинственных мастеров побегов. Но если они узнают меня, я погиб! Так что надо избежать любой оплошности и раскрыть пошире глаза».

Произнеся последние три слова, Мустик рассмеялся. Один его глаз буквально вздулся, веки опухли и стали похожи на две половинки апельсина. Видно, ночью укусил какой-то комар, один из тех москитов [219], чей яд болезнен, но безопасен.

— Бог мой! Смотреть придется только одним глазом, а другой… Ага! Хорошая идея…

Очень простая и практичная мысль состояла в том, чтобы перевязать больное место носовым платком. На глазу будет повязка, это наполовину скроет мордашку парня и сделает его неузнаваемым.

Сказано — сделано. Мустик, замаскированный таким образом, нахлобучил свою серую фетровую шляпу, слегка сдвинув ее набок, и стал похож на какого-то скандалиста. Он расстегнул куртку и, раскачиваясь, как матрос, принял вид настоящего шалопая.

Встретив негра, который шел небрежной походкой, покуривая толстую сигару, Мустик приблизился к нему и нагло спросил:

— Не могли бы вы указать местопребывание Пьера Лефранка?

— Я как раз иду туда, можешь пойти со мной…

— Прекрасно! Спасибо! Плачу за выпивку.

И, продолжая путь, Мустик узнал от своего приятеля, что тот — служащий на приисках Эрмина. О себе мальчишка рассказал какую-то небылицу, попытавшись сойти за молодого моряка, тайком покинувшего свой корабль. Так они дошли до торговца, уселись в большом зале, где люди разного сорта и различного цвета кожи играли, ели, пили, курили и предавались веселью. Тут были негры, мулаты, китайцы, индусы, анемичные белые с беспокойными лицами, — все виды эпидермы [220], представители разных рас [221], которые толкались и двигались в табачном дыму, среди запахов кухни и алкоголя.

Приход друзей остался незамеченным. Негр попросил водки, излюбленного напитка черной братии, Мустик сделал то же. Расплатившись наличными, он чокнулся со своим новым товарищем. Водку они выпили одним глотком, ощутив всю приятность напитка. По телу разлилось тепло.

— Повторим? — Мустик.

— Только сейчас за мой счет, — ответил честный негр. Заплатили, чокнулись, повторили!

Наш герой начал тараторить, как попугай, и объявил, что голоден. Он знал, что когда речь идет о питье и еде, негр никогда не отказывает себе в этом удовольствии.

Мустик спросил, есть ли дежурное блюдо.

— Да, — ответил гарсон [222], — пак с бананами и маслом. А также эймара с перцем.

Пак — это крупное млекопитающее из породы грызунов, его мясо — исключительное на вкус. Эймара — рыба, такая же нежная, как форель; ее едят в этих местах под острым приятным соусом, который вызывает большой аппетит, порождает адскую жажду и может заставить вас проглотить каймана!

— Хорошо, — сказал Мустик, — давайте пак и эймару. И для начала две бутылки.

Гарсон отправился на кухню и подумал, усмехнувшись: «А малыш шустрый! Если он будет продолжать в том же духе, то кончит тем, что не увидит дыры в лестнице».

Предсказание вскорости сбылось. Малыш продолжал пить и есть, не соизмеряя это со своими возможностями. И вот уже он начал заговариваться. Хотел закурить, но сигара выпала из рук. Попытался подняться, но ноги подкосились, и он упал.

Луч света на миг прорезал его затуманенное сознание, пропитанное парами алкоголя. Мустик расплатился за кушанье, положив две монеты по сто су в руку гарсона, и сказал ему конфиденциально [223] на ухо:

— Знаете… я думаю, что… я слишком много съел… Чувствую… гм… гм!.. меня чуть качает… На улице, кажется, ночь. Не могли бы вы выделить мне комнату… за небольшую плату.

— Ну конечно! Нет ничего проще. Следуйте за мной. Главное, не шумите.

— Нет проблем! А вы полагаете, что я случайно… что я… пьян? Уверяю вас, нет. Не бойтесь… Я никогда!

— Хорошо! Пошли, поторопитесь. Хватит болтать!

Гарсон провел юного посетителя по коридору и заставил подняться по лестнице. Затем отворил дверь. В темной комнате смутно вырисовывалась кровать. О, роскошь! Да, кровать, на которую Мустик тут же повалился с долгим вздохом. И сразу заснул как сурок.

Гарсон потихоньку спустился вниз. Прошло четверть часа, и вдруг малыш, который только что казался мертвецки пьяным, бесшумно поднялся, снял ботинки и, тихонько посмеиваясь, прошептал:

— Здесь! Все в порядке! Не было ничего легче! Они думают, что клиент готов, а я свеж, как черешня, и, между прочим, ничуть не пьян. Это был единственный способ заполучить комнату, не вызвав никаких подозрений. И вот я здесь… кто ищет, тот найдет.

Он прислушался, но ничего не услышал. Мустик стал продвигаться ощупью вперед, нашел дверь, бесшумно отворил ее и очутился в коридоре. Через пол доносился шум из зала, что не помешало нашему разведчику различить какие-то звуки на другом конце коридора.

Он осторожно подкрался к комнате и одним глазом заглянул в замочную скважину, отмеченную тонкой струйкой света. Два человека ужинали при свечах, прикрытых стеклом от мошкары.

Один был одет в не очень свежий просторный костюм плантатора. На другом было тонкое белье и платье элегантного покроя. Беседовали не таясь, абсолютно уверенные в том, что они одни. Первый, весь какой-то расхристанный, говорил грубым голосом, как и подобает настоящему бандюге.

У его компаньона голос вибрировал, в нем слышались металлические нотки. Изъяснялся этот человек вполне правильно.

Первый сказал:

— Ну да! Ошибки быть не может. Дело сделано. Он проглотил яд и сейчас, должно быть, подох.

— Так ли это?

— Что за шутки? Уверяю тебя.

— Ты не знаешь, он силен, как бык, и способен сопротивляться дозе, которая убила бы двух обычных людей.

— Не бойся! Ему дали туземный яд лучшего качества. Это не проходит, от него ничем не вылечишься, и притом — никаких следов… Даже самые хитроумные доктора решат, что это горячка. Впрочем, ему положили двойную дозу.

— Великолепно! А кто клал?

— Один хороший малый, знающий свое дело, по прозвищу Январь. Он был сперва осужден на смерть за убийство сторожа, но потом наказание заменили пожизненной каторгой. Я доверяю парню, как самому себе…

— Действие яда медленное или быстрое? Не хотелось бы, чтобы человек был испепелен, как молнией.

— Не бойся.

— В нашем положении важно соблюсти все предосторожности и, главное, отвести от себя всякие подозрения. Его должна унести в небытие обычная болезнь с известными всем признаками, напоминающая, например, приступ злокачественной или перемежающейся лихорадки. Ты хорошо меня понял, не так ли? Ибо малейшее подозрение об отравлении привело бы к ужасным последствиям…

— Да, конечно! Однако я не вижу…

— Ты идиот! Сам подумай, у кого еще может возникнуть желание убрать его? Ведь именно нам доставил смертельные неудобства его приезд.

Мустик с дрожью слушал загадочные и полные ужасного смысла слова. Холодный пот струился по телу мальчика; сердце сильно билось, глаза затуманились, руки дрожали, он со страхом думал:

«Какие мерзавцы! Кто этот несчастный, которого они выбрали своей жертвой и так подло убили с помощью яда? Ох, каторга… каторга!»

Говоривший продолжал с жуткой невозмутимостью:

— Итак, дело, которое было желанным, заранее предусмотренным, подготовленным, сделано; пора извлечь из него выгоду для нашей безопасности. Еще сутки — и мы спасены.

— И мы, и другие тоже… А там — путешествие в страну свободы!

Продолжая подглядывать в замочную скважину, Мустик вдруг подумал: «А эти голоса мне знакомы! Гляньте-ка… Нет, возможно! Уж не грежу ли я? Если бы за обедом я не опрокидывал еду под стол и не выплескивал в жилет всю водку и вино, можно было бы подумать, что алкоголь лишил меня разума. О, этот голос, который звенит, как металлические тарелки. А тот другой — грубый, бандитский… Подобных больше нет. Да простит меня Бог! Но мне кажется, что я снова там, в казино „Два Уха“! Нет! Нет! Ошибки быть не может! Это они. Однако я не узнаю самих людей, хотя вижу их, как при солнце… Тот же возраст. Те же обороты речи, но лица другие. Хотя глаза… Однако о ком же они говорят? Кто тот человек, которого они отравили?»

Все эти мысли пронеслись, словно молния, в мозгу мальчика. Его волнение еще больше усилилось.

Заговорщики продолжали болтать, но уже не так громко. До Мустика доносились теперь лишь обрывки фраз. Услышал он, вероятно, вещи еще более страшные, так как ужас бедного ребенка был настолько велик, что дело могло кончиться обмороком.

Человек с пропитым голосом вдруг сказал:

— Хватит трепаться. Уже десять часов. Мне нужно одеться и пойти к нашей группе. Мы готовим налет на суда.

— Встреча в одиннадцать часов. Если только не будет сигнала об отмене приказа.

— Хорошо.

— Я ухожу. Пойду встречусь с нашими людьми, надо удостовериться, что тот тип мертв. Ему не сладко пришлось сегодня утром, этому так называемому Железной Руке.

Услышав знакомое имя, мальчик побледнел, ему почудилось, будто лезвие кинжала вонзилось в грудь и повернулось в сердце. Конечно, из уст малыша вырвался бы крик, если б его на некоторое время не лишила сил душевная боль. Горло словно сжали тиски, он не смог произнести ни единого звука. Мучила жестокая мысль: «Железная Рука… Человек, отравленный этими мерзавцами, — Железная Рука!»

Мустик сделал глубокий вдох, закусил до крови губу, чтобы не разрыдаться, и напряг всю волю, дабы не выдать своего присутствия.

Внезапно в его мозгу блеснул свет. Эти голоса! Эти убийцы! Сомнений больше нет! Он узнал их! Истина предстала ребенку во всей своей жути.

Необходимо было бежать, бить тревогу и сделать невозможное, чтобы спасти Железную Руку. Однако фальшивый плантатор продолжал уверять своего компаньона в смертельном исходе от применения яда.

— Слушай, — сказал он, — еще раз говорю, не сомневайся. Это, кажется, корень пассифлоры… [224] дьявольский раствор без цвета, запаха и вкуса. Если его глотнешь — непременно сдохнешь. Благодаря ему негры отправляют в бамбук [225] тех, от кого хотят избавиться.

Второй бандит поднялся, собираясь уходить:

— Возможно. Но я хочу быть уверенным! Так как есть мертвецы, которых надо убивать несколько раз. Нужны доказательства!

Мустик узнал все, что ему было необходимо. Он побежал, но, поспешив, задел дверь, и она скрипнула.

— Гром и молния! Тут кто-то есть. Нас подслушивали.

Бандиты кинулись к выходу, выскочили в коридор. А Мустик уже затаился в своей комнате, как крот в норе.

Головорезы стали шарить по всем углам, но чудесный случай заставил их остановиться. Что-то тяжелое, рыхлое и холодное шлепнулось им на головы. Гибкие цепи обвились вокруг шей и плеч мужчин. Они закричали от удивления и ужаса. Каким бы закоренелым преступником, какой бы знаменитостью ты ни был, но когда на тебя неожиданно падает рептилия, сердце сжимается и по коже пробегают мурашки.

Внезапно свалившаяся на них змея была одним из тех обычных пресмыкающихся, которые безжалостно истребляют червей и охотно посещают чердаки помещений. Рептилия преодолела дранку, проползла между стропилами, преследуя какого-то грызуна, и наткнулась в нужный момент на двух бандитов.

— Какие мы глупцы! — закричал один из заговорщиков, в то время как змея быстро удирала. — Это же всего-навсего охотник за крысами!

Быстро пройдя по коридору и увидев, что дверь в комнату Мустика настежь открыта, а комната пуста, бандиты наткнулись на пару башмаков, которые их владелец не успел надеть.

Они ощупали кровать.

— Гром и молния! Еще теплая.

— Черт! Это какой-то пьянчуга, который выпивал здесь.

— Надо узнать, кто это… И немедленно!

Пока его искали, Мустик убежал уже довольно далеко. Мальчик быстро принял решение, проявив сметку, энергию и проворство, очень редкие в таком возрасте.

Деревянные дома в Сен-Лоране были построены на европейский лад, но с окнами без стекол. Да и к чему они тут, где слишком жарко и все время не хватает воздуха. Наш малыш, не теряя присутствия духа, отступил в комнату, пятясь назад, и зацепился за такую раму, без стекол. Затем, схватившись за перекладину в окне, он повис на руках и прыгнул на землю. Легкий и ловкий, как кошка, Мустик мягко упал на ноги, вскочил и пустился наутек.

Плохо зная городок, он блуждал в потемках, кружил, возвращался на старое место, снова принимался куда-то бежать и в конце концов, запыхавшийся, уставший, очутился перед больницей.

Мальчик стал изо всех сил названивать. Дверь отворилась. Он влетел во двор.

Санитар хотел остановить пришельца. Мустик пронесся как стрела и закричал:

— Госпожа настоятельница! Я хочу видеть госпожу настоятельницу… она ждет меня!

ГЛАВА 9

Вокруг умирающего. — Бесплодные заботы! — Мустик налетел как гроза. — Яд. — Луч надежды. — У коменданта. — Придут ли они? — Они идут! — Мустика обвиняют. — Неопровержимые доказательства. — Признание! — Король каторги. — Отступление. — Противоядие.

Солнце постепенно исчезало за большими деревьями, которые насколько хватает глаз обрамляют Марони. Легкий ветерок, поднявшийся во время прилива, освежил это пекло. Есть в природе такие благодатные минуты, когда все как будто возвращается к жизни после изнурительной дневной экваториальной жары, всегда неумолимой н невыносимой.

В просторном дворе больницы, под большими манговыми деревьями с густой, прекрасного зеленого цвета листвой, со светло-бронзовыми плодами, выздоравливающие с наслаждением подставляли лица освежающему ветру.

Попугаи летали как сумасшедшие и без умолку тараторили; прирученный тукан приветствовал их на лету своим странным криком, похожим на звук плохо смазанного шкива [226]. В дверях птичьего двора толстый трубач [227] в сопровождении целого выводка птенцов оглушительно гудел, прыгал и бегал, как собака пастуха, чтобы собрать все свое непокорное и любопытное семейство.

Санитар Каддур, старый ссыльный араб, немного не в своем уме, размахивал руками, чтобы помочь трубачу, хрипло выкрикивал, обращаясь к цыплятам, какие-то слова на своем языке.

Вытянувшись на шезлонгах, очень худые и бледные пациенты, которых ничто обычно не развлекало, смотрели на беготню араба и смеялись, как большие дети.

Мадьяна лежала, облокотившись на подушку, возле широко открытого окна. Она словно пробудилась ото сна после трепавшей ее лихорадки. К ней медленно возвращалась память. Внезапно на смену едва успокоившейся физической боли пришла мука душевная, еще более жестокая.

— Железная Рука! Поль! О, мой дорогой Поль!

В этот миг соседняя дверь широко распахнулась. Два человека несли носилки, рядом с ними шли четыре солдата, примкнув штыки; шествие замыкал надзиратель.

На носилках лежал больной, одетый в гражданские одежды, недвижимый, очень бледный, с закрытыми глазами. Он, кажется, был в агонии.

Мадьяна, увидев мрачный кортеж, тотчас же узнала умирающего и страшно закричала:

— Он! Это он! Поль! Ах, Боже мой…

Словно обезумев, она выбежала из своей комнаты и столкнулась с настоятельницей, которая попыталась остановить ее.

— Мадьяна, дитя мое, вернитесь…

— Матушка! Он умирает! Это его несут… умоляю вас… я должна его видеть.

— Правила предписывают… формально…

— О, нарушьте их ради меня. Дорогая матушка! Поль — мой жених. Он в агонии. Жестокое предписание здесь ни к чему. И потом, с вами…

— Хорошо! Будь по-твоему! Я пойду туда, в специально отведенное помещение. Чтобы устроить вашего дорогого больного, понадобится десять минут. И вернусь за вами. Успокойтесь. Я все возьму на себя.

Не слушая слов взволнованной благодарности, расточаемых девушкой, славная женщина поспешно удалилась.

Вернулась она через четверть часа. Мадьяна с глазами, полными слез, стояла на коленях перед иконой, вложив в молитву весь пыл своей наболевшей души.

— Пойдемте, дитя мое! — сказала монахиня.

Они прошли коридорами, пересекли двор и приблизились к отдельно стоящему зданию. Перед открытой дверью несли караульную службу двое часовых; увидев настоятельницу, они вытянулись и замерли. Женщины вошли в большую комнату, где окна были защищены решеткой.

Мадьяна, двигавшаяся как во сне, увидела на кровати умирающего больного… Над ним склонились с одной стороны врач с тремя нашивками [228], с другой — санитар. Настоятельница властно сказала девушке:

— Сядьте здесь! И ни слова, ни вскрика, ни жеста… Так надо! Для вас, а особенно для него. Иначе вам придется уйти.

Затем она добавила:

— Доктор, моя молодая подруга Мадьяна де Сен-Клер — невеста этого несчастного. Я не смогла быть настолько жестокой, чтобы лишить девушку возможности увидеться с суженым. Буду вам очень обязана, если позволите ей остаться.

Врач почтительно поклонился и ответил:

— Мадам, я всегда рад исполнить любую вашу просьбу.

— Благодарю, доктор! Что вы думаете об этой странной и внезапной болезни?

— Я еще ничего не знаю. Температура низкая, конечности холодные, пульс слабый, но непрерывный… Все тело сковано, но рефлексы [229] сохранились. В общем симптомы, обескураживающие после первого осмотра, конечно, беглого и поверхностного. Я велел сделать инъекцию кофеина и буду продолжать наблюдение.

— Это очень опасно, доктор?

— Да, мадам, очень! Любой другой уже умер бы. Но этот больной обладает сверхчеловеческой выносливостью.

Мадьяна в ужасе слушала врача, предчувствуя близкую катастрофу. И все же, несмотря на мрачный хаос [230] мыслей, которые теснились в мозгу девушки, в конце разговора все-таки появилась слабая надежда. Ее жених не умер. Необычайная выносливость спасла его. Невеста еще раз отведет беду от друга, теперь с помощью науки.

Мадьяна уцепилась за эту надежду, немного приободрившись. Она обещала молчать и, верная данному слову, не проронила ни звука, обратив к врачу взгляд, полный горячей мольбы, который как бы говорил: «Верните ему жизнь!»

Тут она заметила санитара. Вид у него был недобрый: рот перекошен в злобной усмешке, глаза беспокойно бегают, иногда с любопытством останавливаются на больном… Девушка почувствовала к каторжнику инстинктивное отвращение, смешанное с чувством страха перед этой зловещей личностью.

Мадьяна сделала знак настоятельнице, отошла с ней в сторону и тихим, как дыхание, голосом сказала:

— Матушка! Вы столько сделали для меня… окажите еще одну милость.

— Говорите, дитя мое.

— Меня приводит в ужас этот санитар. Именем вашей дружбы ко мне и моей почтительности к вам умоляю: удалите его. Позвольте мне заменить санитара и не покидать больше жениха, быть ему преданным и внимательным стражем.

— Но у вас горячка.

— Она уже как будто прошла. Я сильна и полна бодрости, как никогда.

— Хорошо, будь по-вашему! Вы заставляете меня, дитя мое, делать все, что ни потребуете. Когда доктор уйдет, я отошлю санитара.

Вскрик врача прервал беседу.

Больной сделал легкое движение. Взгляд его оживился, губы что-то прошептали. Доктор наклонился, приблизил ухо к его рту и услышал слово, от которого он подпрыгнул:

— Яд!

— Яд? Это проясняет ситуацию.

Обессиленный минутным напряжением, Железная Рука снова стал неподвижным умирающим.

— Быстро, — приказал врач, — быстро! Рвотного… желудочную трубку… теплой воды.

— В чем дело, доктор? —спросила монахиня, когда санитар отправился искать требуемое.

— Больной сказал, что он отравлен. Надо, чтобы его вырвало. Нужно очистить и промыть желудок, выяснить природу токсического [231] вещества.

После своего недолгого возвращения к жизни Железная Рука опять стал пугающе недвижим. Казалось, он ничего не видел и не слышал. Дыхание было едва уловимо, хотя пульс все время прослушивался. Мадьяна сидела совершенно разбитая. Слезы жгли глаза, рыдания подступали к горлу и душили ее; она смотрела на Поля, беспомощная и отчаявшаяся.

Вернулся санитар с желудочной трубкой и медикаментами. Монахиня и доктор выбивались из сил, чтобы отнять больного у смерти. Тягостно текло время. Лекарство сделало свое дело. Операция, произведенная над больным, удалась. Но он не испытал облегчения.

Врач качал головой и думал:

«Яд уже проник в организм. Во что бы то ни стало нужно вернуть силы этому несчастному, его жизнь держится буквально на волоске».

Медик приказал сделать еще одну инъекцию и произнес:

— Необходимо отправить в аптеку продукты выделения, пусть сделают общий анализ. Мадам, я все время в больнице и буду наведываться к нему. В случае острой необходимости не откажите в любезности поставить меня в известность. А мадемуазель де Сен-Клер лучше, чем кто бы то ни было, станет ухаживать за пострадавшим, со всем старанием и преданностью, в которых он так нуждается. Она будет лучшая из сиделок.

— Ах доктор, вы предупредили мое самое большое желание, — сказала настоятельница.

Мадьяна, услышав эти утешительные слова, встала, схватила руку врача и сказала ему с горячей признательностью:

— Спасибо за вашу человечность и великодушие. От всего сердца благодарю вас!

Давно уже наступила ночь. Несмотря на все усилия доктора, который пытался сотворить чудо воскрешения, Железная Рука находился по-прежнему в тяжелом состоянии. Пульс прослушивался, правда, слабый, но ровный.

В половине одиннадцатого пришла неутомимая монахиня. Едва она вымолвила слово, как влетел старый араб Калдур и выкрикнул:

— Мадам настоятельница, извините! Какой-то молодой человек хочет говорить с вами… Отталкивает санитара, теснит часового, шумит…

— Где он? Ты привел его?

В то же время в коридоре раздался пронзительный, протестующий голос. Монахиня открыла дверь и увидела Мустика, который отбивался от угрожавшей ему пары штыков.

— Мустик! Ты! Дитя мое. Как тебе удалось?..

— Ах, мадам… неслыханные вещи, ужасные. Если б вы только знали!

Женщина ввела мальчика в комнату, тот увидел Железную Руку и Мадьяну. Кинулся к девушке, которая обняла его и сказала, показывая на больного:

— Смотри, что они с ним сделали!

— Да, мадемуазель. Я знаю. О, бандиты! Они отравили его… знаете чем?

— Увы! Нет.

— А я знаю. Хорошо запомнил название отвратительного зелья… Это ядовитый корень пассифлоры.

Девушка вскрикнула, и в ее крике смешались ужас, удивление и, быть может, надежда:

— Ты уверен?

— Да, мадемуазель! И я-знаю также, что рассчитывать на выздоровление не приходится…

— Если удастся его все-таки спасти, это тебе он будет обязан жизнью. Матушка, мне надо на пять минут сбегать к себе в комнату. Вы позволите?..

— Идите, дитя мое.

Когда они остались одни, Мустик спросил:

— Мадам, могу ли я с вами побеседовать?

— Да, дорогой друг, и сейчас же.

Мальчик говорил долго. Вещи, о которых он рассказывал, были настолько страшны, что, несмотря на свое обычное хладнокровие, монахиня ужаснулась.

Она шептала, глядя попеременно то на мальчика, то на больного:

— Возможно ли это? О, Господи!

Тут вернулась Мадьяна, в руке она держала маленький флакон, до половины заполненный коричневой жидкостью, в которой плавали черные зерна.

— Дорогое дитя, — сказала настоятельница, — я должна покинуть вас. Я ухожу с Мустиком по очень важному для вас делу. Нас не будет часа два. Больше пока ничего не могу вам сказать. Минуты сейчас равны часам. Никто, кроме вас и доктора, не должны приближаться к больному. До свидания, моя девочка. Будьте мужественны и не теряйте надежды.

— А я, дорогая матушка, попробую сделать невозможное и дам смерти последний бой.

Спустя пять минут настоятельница и Мустик покинули больницу, их сопровождал надзиратель, несший фонарь. Вскоре они прибыли в особняк коменданта и остановились в большом холле, заставленном удобными креольскими табуретками.

Дневальный поднялся, поприветствовав вошедших.

— Будьте любезны, прошу вас, скажите месье коменданту, что я желаю немедленно говорить с ним по чрезвычайно важному делу, не терпящему отлагательств.

Комендант еще не ложился, он работал в своем кабинете. Чиновник! Ночью! Работает для государства! Чудеса! Это уж слишком! Однако критическая обстановка в крае требовала того. Настоятельница вошла. Прошло несколько минут, и дневальный отправился за Мустиком…

Состоялась беседа, быстрая, таинственная и решившая дело. Охранники полетели пулей, а настоятельница, комендант и Мустик остались ждать в холле. Мустик, красный как рак, сиял; здоровый глаз блестел, а повязка по-прежнему пересекала лоб.

Комендант, несмотря на свое обычное хладнокровие, казался удрученным. Все трое хранили молчание. Оно длилось бесконечно! Наконец, не выдержав, комендант прошептал:

— Они не придут! Следовательно, это страшное сообщение, ставящее меня в ужасное положение…

Прошло еще несколько минут. Послышались скорые шаги.

— Нет, они все-таки будут здесь, — оживился комендант со вздохом облегчения.

— Они идут! Вот они! Победа!

И их взору предстали двое прилично одетых мужчин, в сопровождении надзирателя, объявившего:

— Месье Поль Жермон… Месье Анатоль Бодю.

Чувствуя себя превосходно и непринужденно, инженер почтительно поклонился коменданту. Поприветствовав таким образом высокое начальство, он сказал:

— Мы с большим удовольствием прибыли по вашему любезному приглашению. Прошу вас соблаговолить сказать, чем мы можем быть полезны?

— Дорогой месье, это дело одновременно и очень простое, и очень сложное… Даже и не знаю, как к нему приступить.

Мустик, до сих пор сидевший в кресле-качалке, вдруг выпрыгнул из него, словно черт из коробочки. И хотя его никто не приглашал к разговору, внезапно прервал беседу и выкрикнул звенящим голосом:

— Хватит историй и лжи, долой маски! Я узнал этих негодяев и заявляю об этом со всей ответственностью! Только-тот, кто был брюнетом, стал рыжим, а второй, почти мулатского вида, на самом деле — рыжий. Ошибки быть не может: у него те же свиные глазки и тот же тик [232]. И другой тоже, с его голосом и задымленным пенсне, не обманет меня. Я пятьдесят раз подходил к ним в кафе в Неймлессе у бармена Джека. Месье комендант, мадам настоятельница. Смуглолицый — это Маль-Крепи, а другой Король каторги!

Мустик сорвал повязку, свет упал на его лицо, и он добавил:

— Вы, конечно, узнали меня, боя Мустика, друга Железной Руки, настоящего Поля Жермона, инженера, которого вы здесь отравили, выкрав сперва у него документы, чтобы выдавать себя за него…

С великолепным хладнокровием, ничуть не оробев от этого ужасного обвинения, инженер расхохотался и сказал странно спокойным голосом:

— Комендант, у этого молодого человека скорее всего — солнечный удар. Он бредит. Но поскольку его безумные речи просто абсурдны [233], чтобы не сказать — оскорбительны, я прошу вас…

Тогда надзиратель, до сих пор хранивший молчание, прервал его:

— Хватит! Я тоже узнал вас. Ваш голос из тех, что не забываются. Как и взгляд, который скрестился с моим там, в бухте Шарвен, когда упало ваше пенсне. Я был надзирателем в тюрьме Кайенны.

Инженер весело рассмеялся и сказал:

— Я, стало быть, так неприятно похож на какого-то негодяя…

— Да, похожи во всем, вплоть до татуировки на груди, которую мы сейчас увидим. Прежде всего с левой стороны четыре красных буквы Л. Р. Д. Б., затем — корона и скипетр. И наконец, с правой стороны девиз: «Быть свободным или умереть!» Вы все еще будете отрицать? Комендант, отдайте приказ арестовать их…

Комендант, очень бледный, но спокойный и полный решимости, вмешался наконец и холодно сказал:

— Месье, защищайтесь! Не словами. Один-единственный жест может опровергнуть это обвинение. Раскройте ваши одежды и покажите грудь.

Мужчина опять рассмеялся и, глядя на своего компаньона, сказал ему, пожав плечами:

— Думаю, мы попались.

— Так вы признаетесь? — комендант.

— Да, признаюсь! Во всем!

— Это вы — Король каторги?

— Да, я!

— В таком случае, вы — мой пленник!

— Нет! Короля каторги так просто не взять! Комендант, опасаясь отчаянного сопротивления, крикнул:

— К оружию!

Его голос прозвучал как гром и через открытые окна достиг двух постов, выставленных у входов. Послышался звон металла и шум быстрых шагов: люди прибежали, не мешкая ни минуты.

Надзиратель выхватил из кармана наручники и попытался схватить запястье каторжника. Король каторги снова расхохотался, а Маль-Крепи вторил ему. В это время со всех сторон сбежались вооруженные люди; они были в окнах, в дверях, в коридорах. Блестели бронзовые стволы ружей, сверкала сталь штыков…

Внезапно комендант, надзиратель и сам Мустик одновременно вскрикнули от страха и удивления.

Тесная толпа прибежавших людей, дрожавших от нетерпения, но молчаливых, была одета вовсе не в форму морских пехотинцев. Бритые наголо, бледные, с блестящими глазами и приоткрытыми ртами, мерзкие и ужасные, эти люди выставляли напоказ зловещую наружность каторги. Без единого крика или слова они, повинуясь тщательно разработанному плану, окружили Короля каторги и его компаньона забором ощетинившихся штыков. Но никакого насилия, никакого проявления жестокости.

Комендант, пораженный, белый, как воск, смотрел, не веря своим глазам, на этот неслыханный спектакль, а надзиратель, не знавший, что делать, уронил наручники.

Тогда из глубины тяжело дышавшей толпы, готовой вспыхнуть гневом, отчего трагическое молчание казалось еще более впечатляющим, прозвучал голос, высокомерный и издевательский:

— Комендант, я покидаю вас! Без ненависти и насилия, не нанеся вам никакого ущерба. Оказываю власти услугу! Уходя, увожу с собой неисправимых. Я освобождаю вас от трехсот пятидесяти отпетых молодцов, чтобы сделать из них преторианскую гвардию [234]. У меня были более обширные планы, но обстоятельства помешали их осуществить. Позднее увидимся. Прощайте! И главное — не пытайтесь преследовать меня. В противном случае вся каторга подымется, как один человек, а Сен-Лоран будет предан огню и потоплен в крови. Вперед, друзья!

При этих словах каторжники, по-прежнему храня молчание, устремились ко всем выходам, окружив своего короля неприступной стеной из оружия и тел.

Через несколько секунд ужасное видение растаяло в темноте, а монахиня, комендант, Мустик и надзиратель, обомлев, в недоумении смотрели друг на друга.

Но вернемся в больницу. Полночь. Доктор и Мадьяна сидят у изголовья больного. Девушка сияет. Только что произошло чудо. Конечно, Железная Рука еще очень слаб. Но, против всяких ожиданий, к нему вернулось сознание.

Он слышит! Он видит! Он даже прошептал несколько слов…

— Мадьяна! Вы! Мой добрый ангел!

Девушка наклонилась к нему, объяла, словно лаской, своим прекрасным взором и тихо сказала:

— Друг мой, не разговаривайте. Даже не думайте. Отдыхайте. Спите. Я с вами, рядом. Вы спасены, а вскоре будете свободны.

Потом взяла его за руку, села рядом и, словно ребенку, проговорила немного строго и ласково-повелительно:

— Ну же, спать.

И, повинуясь нежному приказу девушки, молодой человек закрыл глаза и заснул, а врач прошептал:

— Свершилось чудо!

Вскоре на лице Железной Руки выступили капли пота, сон стал сперва спокойным, а затем и глубоким.

Мало-помалу. шея атлета и наполовину обнаженные руки с мощной мускулатурой покрылись испариной. Он словно только что вышел из бани.

И Мадьяна, пристально следившая за всем, воскликнула, сцяя:

— Он спасен! Благодарю тебя, Господи!

— Мадемуазель, — сказал доктор, — покорно признаюсь в полной беспомощности официальной медицины. Я был в отчаянии. Позвольте от всего сердца присоединить к вашей радости и мою.

— А мне, месье, разрешите поблагодарить вас от всей души за ту трогательную заботу, которую вы так преданно оказывали моему дорогому больному.

Неожиданно вошли настоятельница и Мустик. Увидев сияющие лица двух собеседников, они поняли, что дело пошло на лад и состояние больного улучшилось.

— Спасен! Он спасен! — повторяла счастливая Мадьяна.

Она схватила Мустика за плечи и дружески расцеловала в обе щеки, сказав ему дрогнувшим голосом:

— Это тебе я обязана таким сверхчеловеческим счастьем, дорогой малыш!

— А я от радости схожу с ума, я потерял голову… Однако наш патрон… что с ним сейчас?

— Выздоровел! Через сутки он будет на ногах. Благодаря тебе, мой друг.

— Так, стало быть, корень пассифлоры…

— Смертельный яд. А на вид красивый куст с вкусными плодами. Ядом этим негры из мести травят своих врагов.

— Значит, хорошо, что я услышал его название.

— И что ты его запомнил. Да, это большое счастье. Без этого Полю не выкарабкаться бы.

— Выходит, есть противоядие?

— Единственное. И его мало кто знает. Это — ка-лалу-дьявол, а вернее его зерна, вымоченные в спирте.

Настоятельница добавила:

— Это также испытанное средство против укуса змеи.

— Да, дорогая матушка. Так как я весьма фамильярно обращаюсь с самыми опасными змеями, то всегда ношу с собой флакончик с этим снадобьем. Это от мамы Нене мне стало известно, что оно — действенное средство при отравлении пассифлорой.

— Я тем более счастлива, моя девочка, что несу добрую весть. Когда жених проснется, объявите ему, что его невиновность полностью доказана и всеми признана. Даже скрытые враги вынуждены были согласиться, что он мерзким образом оболган, что у него были украдены его имя и звание.

— К несчастью, — отозвался Мустик, — бандитам удалось бежать. Боюсь, как бы этот побег не обернулся нам впоследствии большими хлопотами. Но Железная Рука жив, а он стоит армии!

ГЛАВА 1

Кто говорит «каторжник», тот изменник. — Пороги и пропасти. — Водки! — Даб держит совет. — Человек, которого боятся. — Разговор о Железной Руке. — Шесть выстрелов. — Миссия Маль-Крепи. — Тюк с человеческим телом. — Ку-ку!

Песни, крики, смех, хриплые или пронзительные восклицания, в которых слышались мерзкие слова, отвратительные ругательства, угрозы, наконец, прозвучали выстрелы.

Это лагерь каторжников на острове Нассон, в восьмидесяти километрах от Сен-Лоран-дю-Марони… Их здесь сто пятьдесят, этих существ, грубых, жестоких, с землистыми лицами и блестящими глазами… Они были счастливы, выли от радости, во весь голос поносили каторгу, откуда бежали, настоящие животные, выскользнувшие на свободу, без чести и совести, готовые на любые преступления…

Сто пятьдесят! Но их было более трех сотен. Где же остальные? Тут все просто. Кто говорит «каторжник», тот лгун и изменник…

Группа в двести человек, продолжая делать вид, что подчиняется приказу Короля каторги, организовала свой заговор. Их ожидали пироги, плоты; им стал доступен сторожевой корабль коменданта, административное судно под французским флагом…

Две сотни бандитов, воспользовавшись суматохой и прибегнув к хитрости, легко всем этим овладели. Подниматься по Марони, рисковать своей жизнью на стремнинах, порогах (их восемьдесят восемь, и они перегораживают реку вплоть до устья Итани), бросаться вслепую в девственный лес — царство индейцев, некоторые из которых имеют репутацию антропофагов, — это было бы слишком глупо!

И те, что считали себя хитрее, пренебрегли пресловутым [235] Королем каторги и взяли курс на устье Марони. Там им откроется огромный Атлантический океан, по которому они устремятся, положившись на милость дьявола, к новым странам и, может быть, держась ближе к берегу, подплывут к острову Кавьяна, где их ждет свободный город; там процветает грабеж, властвуют ковбои и искатели золота — это город без хозяина…

Их план как будто бы удался. Они удалились, а вернее улетели, как стрелы, из Сен-Лорана, и до Атта плыли в открытом море…

Другие же, менее отважные, последовавшие приказам главаря, погрузились в пироги и лодки. Среди них находилась тщательно отобранная дюжина индейцев галиби, племени, первым снабжавшим проводниками искателей золота; эти хозяева воды, как краснокожие сами себя называли, удивительные лодочники, демонстрировавшие чудеса ловкости, на которые никто другой не способен.

Впрочем, они тоже были из каторжников, наказанные за мерзкие убийства, при которых выявилась их неслыханная дикость. Свободой в их представлении являлось возвращение в племя, счастливая жизнь в глуши, кутежи, где выпивают много кашири — оглушающей водки, и танцы, которые доводят до безумия.

Со-Эрмина — первый порог, который встречается при подъеме по Марони, этой огромной реке, чьи истоки теряются в отрогах Тумук-Умака, — один из самых ужасных; кажется, он защищает, словно цербер [236] из сказок, вход во владения негров бони и красных индейцев.

Здесь ширина реки более пятисот метров и повсюду высятся скалы, преграждая путь потоку, который перескакивает через них, кружится, брызгает пеной, вздыбливается и падает с высоты в десять метров, оставляя пирогам лишь узкие коридоры, где вода течет с яростной быстротой.

И вот по этим ангостурам (так их нарекли) лодочники вели свои пироги, изо всех сил сражаясь с бурным потоком, который увлекал их, угрожая каждую минуту разбить о скалы, поглотить в своих глубинах и людей, и ящики с провизией. Галиби упрямо преодолевали препятствия; именно их избрали своими предводителями каторжники, в эти мгновения мертвенно-бледные от ужаса. До сих пор индейцы относились с почтением к приказу, отданному Королем каторги.

Эти люди, чувствовавшие на себе милость вожаков, перестали пить, соблюдали дисциплину, — при всяких других обстоятельствах ее сочли бы неестественной. Они беспрепятственно преодолели несколько порогов от Кассабы до Ланга-Табики; отныне их отделял от возможных преследователей почти непреодолимый барьер. У каждой из этих ужасных теснин были оставлены посты — несколько вооруженных людей.

Индейцы парамакос, которые в количестве двухсот человек жили на землях Ланга-Табики, с ужасом встретили это нашествие бандитов. Впрочем, каторжники для них были не внове. Когда те убегали в одиночку, к чему индейцы привыкли, они преследовали их, хватали и выдавали французским властям за награду в двадцать франков. Но тут не могло быть и речи о захвате беглецов, ведь их насчитывалось сто пятьдесят человек, к тому же вооруженных до зубов.

Эта мерзкая орда пришла к ним и расположилась на острове Нассон, почти ни для кого не досягаемом; его омывают головокружительные потоки. Он лежит в нескольких сотнях метров от французского берега, на котором тянется насколько хватает глаз девственный, таинственный, никем не населенный лес.

И тут всякая дисциплинированность исчезла. Ящики с ликерами, водкой были извлечены из пирог, консервные банки вскрыты; началось невиданное пиршество. Страх, который на некоторое время сковал этих презренных людей, еще более усилил их неслыханный аппетит, и очень скоро пиршество переросло в оргию.

Алкоголь сделал свое дело, разбудил инстинкты насилия, дебоша, разбоя.

Вот уже ножи вытащены из чехлов — и пролилась кровь. Однако никто не вмешивался.

Даб, которого окрестили Королем каторги, закрылся в хижине, наспех построенной его людьми; с ним уединились те, к кому он проявлял особое доверие. Они совещались.

Король сидел перед импровизированным столом, покрытым бумагой; Даб сейчас был таким же, каким в Неймлессе руководил похищением Мадьяны, — красивым молодым человеком с орлиным носом и тонкими руками, почти элегантно одетым.

Он был бледен, черты — искажены, и, несмотря на то, что Даб хорошо владел собой, судорога гнева и тревоги кривила его губы.

На лицо, которое могло быть прекрасным, словно надели маску ненависти и злобы.

Вожак обратился к своему верному товарищу Андюрси, который, вытянувшись перед ним, как солдат перед командиром, ожидал приказов.

— Отплытие завтра утром в шесть часов.

— Но, Даб, что ты! Наши люди будут завтра пьяны в стельку, их невозможно будет вырвать отсюда.

Главарь бросил на Андюрси гневный взгляд:

— Не спорь со мной! Хочу то, что хочу.

— Пусть так, но в таком случае я ни за что не отвечаю.

— А кто тебе сказал, что ты мне нужен? Я здесь — и этого достаточно.

— Хорошо, — проворчал Андюрси, — и все-таки лучше прислушаться к моему мнению и сняться сегодня вечером, пока еще не всеми овладел приступ безумия.

— Для того, что я готовлю, как раз хорошо, чтобы они были безумными.

— Как хочешь, ты — командир.

— И я им останусь, черт побери! Потом Даб добавил более мягко:

— Дурная твоя голова, ты, значит, ничего не понимаешь?

— Что ты хочешь сказать?

— Если я согласился остановиться на острове Нассон, недалеко от того огромного леса, в котором мы проложили себе дорогу, чтобы достичь намеченной цели, так это потому, что ожидаю… кое-чего.

— Ба! Чего же?

— Вскоре узнаешь. Только имей в виду, что я зря не пошел бы на такое опасное предприятие, не стал бы рисковать без уверенности в успехе.

— О, это всем известно! Человек, который вытащил нас из «Пристанища неисправимых», — ловкий человек. Ты заслуженно носишь имя Короля каторги. Есть только один человек, который смог бы потягаться с тобой.

Даб расхохотался:

— И кто же этот человек?

— Ты его знаешь так же хорошо, как и я. Это… это был…

Каторжник никак не мог решиться произнести имя.

— Ну же, ну! — Даб. — Тебя все еще бьет страх?

— Страх? Не сказал бы… Я сражался и с людьми, и с наручниками, побеждал диких животных. Но этот!.. Да, признаюсь, глупо так говорить, однако мне кажется, что есть в нем что-то… как бы сказать? Что-то необычное, фантастическое, сверхъестественное.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Даб. — Ты все еще веришь в детские сказки? Короче, ты назовешь его имя?

Андюрси подавил дрожь и сказал чуть слышно:

— Железная Рука! К счастью, он мертв…

— Тогда чего же ты боишься?

— Да ведь никогда не знаешь, чего ожидать от этого человека.

На этот раз Даб разразился гомерическим хохотом [237].

— Ну так вот, друг сердечный! Ты правильно говоришь…

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Железная Рука не умер!

— Да ну? Я же сам подмешивал яд в питье, которое ему должны были подать, видел, как уносили в больницу скрюченного, мертвенно-бледного. Одним словом, несли труп…

— Поскольку этот человек сверхъестественный, говорю тебе, он выкарабкался.

— Чудеса! Яд из корня пассифлоры смертелен.

— Действительно чудеса. Короче, этот Железная Рука улизнул из-под носа у смерти. У меня точные сведения. И когда мы уходили из Сен-Лорана, он уже был на ногах и клялся всеми богами, что поймает нас и заставит платить за преступления. Ха, ха, ха! Что ты на это скажешь?

Андюрси посерьезнел. Новость, по всей видимости, не привела его в восторг.

— В таком случае, браток, — фамильярно заговорил он, — я советую тебе не лезть в драку. Этот человек сделан из другого теста, чем все остальные. Я предпочел бы биться скорее с дьяволом.

— Так вот, — ответил Даб, который в течение некоторого времени к чему-то прислушивался, словно ожидал сигнала, — ты не будешь иметь удовольствия драться с ним…

— Еще раз повторяю, что предпочел бы встретиться с двадцатью надсмотрщиками.

В этот момент, перекрыв крики пьяных каторжников, со стороны реки послышался выстрел…

Даб наклонил голову, прислушался. Один, два, три! Тишина. Потом еще: один, два, три! И Король каторги издал победный клич.

— Этот сигнал, — сказал Даб, — подтверждает, что мой приказ выполнен: Маль-Крепи и еще трое верных мне людей осуществили свою миссию.

— А! То-то я удивился, почему не видать трех наших товарищей: Камуфля, Ла Грифая и Симонне.

— Я оставил их там, предварительно велев Симонне написать письмо.

— Ах да… это же писец, старый подделыватель.

— Его талант, которым я воспользовался, поможет нам заполучить отца Мадьяны.

— А их миссия?

— Она заключается в том, чтобы любой ценой захватить Железную Руку. Твоего удивительного и сверхъестественного Железную Руку, и доставить его мне связанного и скрученного.

— И им это удалось? — спросил Андюрси.

— Мы условились так: три выстрела при неудаче и шесть — в случае удачи. Ты слышал?

— Да.

— Сосчитал?

— Шесть выстрелов.

— Значит, Железная Рука у них. И клянусь, Андюрси, что на этот раз он от меня не ускользнет… Как не спасется и тот, другой, Рудокоп-Фантом, о прибытии которого возвестит другой сигнал…

В глазах Даба вспыхнуло адское пламя. Это загорелась и потухла его ненависть. Андюрси схватил факел, и оба бандита вышли наружу.

Бегом преодолели длинную аллею эбеновых деревьев [238], которая привела их к пристани. Услышали плеск весел, в темноте они увидели силуэт пироги и трех мужчин на ней.

Несмотря на все усилия, Король каторги не смог оставаться спокойным.

Он первым бросился к причалу и спросил оттуда лодочников:

— Эй! На пироге! Ваши имена? И гортанный голос ответил ему:

— Твой товарищ Маль-Крепи!

— Браво, а где другие?

— Камуфль и Ла Грифай здесь. Не хватает Симонне, он по-глупому утонул недалеко от Сен-Лорана.

Это были три каторжника, три мерзких негодяя, приговоренные к смерти за совершение жестоких преступлений, но помилованные; Даб не зря выбрал их для исполнения своих намерений.

— Тем хуже для Симонне, — крикнул Даб. — А как Железная Рука, вам удалось что-нибудь?

— Как нельзя лучше! Он в нашей власти, Даб.

— Не может сбежать?

— Он связан, лежит с завязанным ртом, не может даже пошевелиться.

— О! Король каторги заплатит вам по-королевски. Причаливайте!

Ловко управляемая пирога прижалась боком к причалу.

Один из бандитов спрыгнул на землю и быстро закрутил канат вокруг столба. Двое других поднялись и ухватились за что-то, сплетенное из гибких водорослей, которыми так богата Марони. Это было что-то вроде корзины в человеческий рост, в которой лежало чье-то тело, накрепко связанное веревками.

Даб нетерпеливо схватился за один конец корзины и подтащил ее. Андюрси подал ему руку. Корзина достала ему только до плеч, и при свете факела стала видна голова человека с перевязанным лицом.

В приступе ярости Король каторги ударил человека кулаком по его бледному лбу. Ему ответило глухое рычание.

— Ого! Теперь ты напуган, Железная Рука! — Даб. — Ты ведь знаешь, что от меня пощады не жди! Эй, вы там, давайте его сюда… и в дорогу!

Каторжники заторопились: им не терпелось получить обещанное вознаграждение. Факел потух; они шли при бледном свете луны, неся длинный тюк — их жертву, столь сильно завязанную, что, должно быть, все члены несчастного свело судорогой.

Король каторги шагал впереди, подбадривая и себя, и своих людей голосом и жестами; ему так хотелось поиздеваться над своим противником, прежде чем убить. Он вспомнил, что в Неймлессе, когда он был уже близок к цели, этот человек вырвал у него буквально из рук прекрасную Мадьяну, заложницу, за которую Король намеревался получить огромный выкуп. А! Он заставит заплатить за это и, главное, отомстит за пережитое унижение.

Наконец они подошли к хижине. Даб приоткрыл занавески, прикрывавшие вход в помещение.

— Входите! И бросьте свою ношу на доски. Каторжники повиновались. Длинный сверток положили на низенький стол. Предельно взвинченный Даб не мог больше сдерживаться. Ему хотелось посмотреть в глаза своему поверженному врагу.

— А, ты надо мной издевался, ты меня оскорблял! — рычал Король каторги. — Теперь я отведу душу. Через несколько дней у меня в руках будет и отец Мадьяны Рудокоп-Фантом! И вопреки тебе, и назло всем, я буду золотым королем!

Бандит грубо сорвал веревки, сжимавшие тело, а затем — повязку с лица несчастного.

— Вот ты и здесь, Железная Рука! — прорычал он. Но пронзительный, насмешливый голос ответил ему:

— Ку-ку! Держи карман шире!

Даб бросился к лампе, приблизил ее к лицу человека и воскликнул с неописуемой яростью и разочарованием:

— Это не он!

Человек, который был похищен каторжниками и прошел через все опасности пути, оказался не Железной Рукой.

Это был Мустик!

Король каторги узнал его, ибо мальчишка донес на Даба коменданту тюрьмы. Перед каторжниками находился служащий Джека, владельца таверны в Неймлессе.

Подросток, наполовину поднявшись в стягивавшей его сетке, насмешливо съязвил:

— Дурак! Разве можно поймать Железную Руку?

— А! Я сейчас убью тебя! — прорычал бандит, выхватывая из-за пояса револьвер.

В этот миг прогремели выстрелы, послышались жуткие крики.

Какой-то человек вбежал в хижину.

— Даб! — он. — Ребята обезумели от пьянки, убивают друг друга! Идите туда, идите!

Крики усиливались, они походили на рычание диких зверей, выскользнувших из клеток зверинца.

Маль-Крепи и Андюрси схватили Даба за руки, и все устремились наружу.

ГЛАВА 2

Большой начальник не в своей тарелке. — Забудем прошлое. — Плохие дни миновали. — Доберемся ли до Кайенны? — Мустик вместо Железной Руки. — Умыкнули. — В воде. — История подделывателя. — Священник и сын каторжника. — Голос свыше. — Поцелуй монахини. — С Богом в душе.

Что произошло, и почему славный Мустик оказался в руках Короля каторги?

Железная Рука, спасенный Мадьяной, не смог сразу покинуть больницу. Его могучий организм, отравленный ядом, очень ослабел; необходимы были несколько дней отдыха. Поль не был обделен заботами: девушка не отходила от его изголовья.

В то самое утро, когда каторжники бежали, к нему с визитом пришел комендант и принес свои извинения за чудовищное недоразумение, жертвой коего стал молодой человек.

— Хотя последствия моей ошибки чуть было не обернулись трагедией, — говорил комендант жалостным голосом, который так не вязался с его обычной мужественностью, — прошу снисхождения… Знаю, как вас уважает министр, и сейчас, когда я оказался в столь сложной ситуации, моя судьба зависит…

— Будьте спокойны, месье, — прервал его Железная Рука. — Мне не ведомы ни дикая злоба, ни низкая мстительность; презренный человек, введший вас в заблуждение, — бандит такого калибра [239], что не только вы могли попасться в расставленные им сети.

— Да, потребовались свидетели, которые указали мне на ужасное мошенничество, только тогда у меня открылись глаза; ведь этот страшный человек представил мне все официальные документы.

— …которые он выкрал у меня. — Да, я знаю! Бумажник у вас?

— Вот он, — сказал комендант, протягивая его Железной Руке.

Тот взял бумажник, открыл и нервно перелистал содержавшиеся в нем бумаги. На его лице появилось выражение разочарования.

— Чего-то не хватает? — комендант.

— Официальные документы все на месте, — ответил Железная Рука, печально улыбнувшись, — но… одного документа, которым я дорожил больше жизни, нет.

Его взгляд перехватила Мадьяна, все поняла и улыбнулась.

Речь шла о песенке, услышанной в Неймлессе в первый день их встречи. Поль попросил копию — и девушка сама ее переписала. Эти слова очень поддерживали его в тюрьме.

Железная Рука обратился с вопросами к коменданту:

— Вы наконец обуздали мятежников?

— Абсолютно. Наши доблестные солдаты быстро привели их в чувство.

— А о беглецах есть какие-нибудь новости?

— Да, и очень неплохие. Вы, наверное, слышали, что две сотни из них захватили сторожевое судно и отправились на нем к устью Марони?

— Вот как!

— Но их нагнал и обстрелял из пушек сторожевой корабль.

Железная Рука не смог удержаться от восклицания:

— Несчастные! Двести человек!

— Не забывайте, что это худшие враги общества.

— Конечно, — молвил Поль, — но все же они — люди! Последовало молчание. Комендант, немного смущенный, продолжал:

— Прежде всего нам надо заняться вашими планами… располагайте мной полностью.

— Благодарю вас. Но я еще пока сам не знаю, на каком решении остановиться. Отец мадемуазель де Сен-Клер поручил мне сопровождать его дочь в Кайенну.

— Мой друг, — прервала его девушка, — что бы вы ни предприняли, можете рассчитывать на меня.

— Мы поговорим об этом через несколько дней, когда пройдут последствия моей болезни. Как бы то ни было, комендант, я вам признателен за великодушие. Обязуюсь от своего имени и от имени мадемуазель де Сен-Клер, — не правда ли, дорогая? — вас не скомпрометировать.

— Да, конечно, — подтвердила девушка. — Как и месье Жермон, Мадьяна не держит на вас зла и не сердится.

Ободренный этими добрыми словами, комендант, рассыпавшись в благодарностях, удалился.

Настоятельница монастыря Сен-Лорана тоже пришла подбодрить молодых людей. Плохие дни миновали, и вскоре они смогут насладиться счастьем, которого заслужили.

Мустик и Фишало, привязанные к молодой паре силой печальных обстоятельств, не стояли на месте от радости.

— Скажите, хозяин, — спросил Мустик, — вы возьмете меня с собой в кругосветное путешествие?

— А если его не будет? — задал встречный вопрос Железная Рука, улыбаясь мальчугану.

— Ну что ж, все равно. Я все равно могу понадобиться. Вот ты, Фишало, хотел бы вернуться на свои виноградники в Божанси?

— Еще бы, разумеется. Но только когда у патрона не будет больше во мне нужды. Хотя, кажется, у меня также появляется вкус к путешествиям…

— Как, тебе не надоело? — прыснул Мустик. — Железная Рука будет отдыхать еще, может быть, два-три дня, а потом окончательно станет на ноги, и я отправлюсь с ним хоть на край света!

Прошло двое суток. Поль Жермен окончательно оправился после болезни, покинул больницу и вернулся в дом славного Франсуа Реми — комфортабельное жилище, построенное на европейский манер. Мадьяна перебралась к настоятельнице, но решила провести несколько часов подле своего возлюбленного. Это было и отдыхом, и осуществленной надеждой. Молодых людей захватили мечты.

Мустик и Фишало сторожили дом.

— Видишь ли, малыш, — говорил мальчик приятелю, — я, по сравнению с тобой, человек высшего порядка.

— Может быть… но хотелось бы-узнать — почему?

— Сейчас скажу… Ты слишком ленив.

— Я? Ну вот еще!

— Ну да! Ты только и думаешь о том, чтобы сажать, окапывать, возиться со своими виноградниками на берегу Луары.

— Черт возьми! Это же моя родина.

— Твоя родина! Вот это я и ставлю тебе в упрек. Я прекрасно понимаю, что у каждого есть свои места, которые называются родиной. Мой родной край — Париж. Но он, как и Божанси, стоит на земле. А земля — это тоже наши края. По отношению к луне земля — наша родина.

— Да, это так!

— Так вот, если у человека течет кровь в жилах, он ведь должен знать всю свою родину… Разве не нужно объезжать свои владения?

— Как хорошо ты говоришь, Мустик!

— Хочу знать все, даже в самых отдаленных уголках. Ведь я — настоящий человек. И вот я надеюсь, что Железная Рука не будет сидеть на одном месте, не станет простым буржуа в Кайенне или в Париже.

— Ты верно говоришь, такой опасности нет.

— Я рассчитываю, что он отправится в Индию, а может, и в Австралию или в Томбукту [240]. Я, естественно, последую за ним, в то время как ты, бездельник, осядешь в своем захолустье и застрянешь там…

Тут голос Мустика зазвенел, он разволновался:

— Бросишь своего приятеля, своего друга, своего брата…

Фишало почувствовал, как у него сжалось сердце:

— Нет, не говори так! Это неправда! Я не покину тебя никогда… никогда!

Всех, кто окружал Железную Руку, связывали узы дружбы, которые никто не мог порвать.

Генипа тоже был озабочен. Он, индеец, не смог бы устроиться в Кайенне… или в Париже.

Так же, как и двое верных его друзей, Башелико и Ломи, преданных своему родному краю, он не мог бы жить в стране белых…

С тех пор как индеец увидел Железную Руку в деле, он испытывал к нему чувство сильной привязанности, которое иногда вступало в нем в единоборство с традициями и законами родного племени, с любовью к лесам и таинственным бухточкам.

Время шло. И вот уже Железная Рука заговорил о своем близком отъезде; он распрощался с комендантом, который поблагодарил его за великодушие. А Мадьяна думала о переезде в места, рекомендованные ее отцом. Девушка надеялась узнать там новости о нем и время его прибытия.

Наступил канун отъезда в Кайенну. В маленьком саду возле дома Франсуа Реми — этом великолепном букете тропических растений, который спускался к берегу Марони, — Железная Рука и Мадьяна делились своими чувствами.

Они тоже были не в силах побороть горестный осадок оттого, что надо покидать этот чудесный край, необъятные леса, где природа так богата и красива. Влюбленные говорили о Неймлессе, едва родившемся городе, в котором они пережили самые благословенные минуты, когда впервые встретились их взгляды. Неспешным шагом молодые люди шли по берегу, очарованные шепотом спокойной, но многоводной реки.

Быстро наступила ночь. Непроглядная темнота усилила сладость чувств, объявших их сердца. Мустик, стоявший подле, понял, что он лишний, и вмиг исчез. Ему тоже хотелось помечтать; из любви к романтике он закутался в длинный индейский плащ. Широким шагом он прогуливался, как говорил старик Корнель [241], при бледном свете звезд. Ночь окончательно вошла в свои права. Вдруг Мустик вздрогнул. Ему послышались странные шорохи. Он спрятался за стволом бананового дерева, впился глазами в темноту и увидел загадочные силуэты.

Кто-то очень тихо сказал:

— Это здесь… Проклятая ночь… Так быстро наступает. Он только что был тут.

— Один?

— Нет, с той противной девчонкой, из-за которой пришлось столько повозиться.

— Можно было бы одним ударом поразить двоих. Даб был бы очень доволен, если б мы ему доставили красотку вместе с этим дьяволом — Железной Рукой.

Железная Рука! Мустик не ослышался.

Что это еще за заговор?.. Даб — это Король каторги, заклятый враг Поля Жермона!

«Минуточку, — сказал про себя Мустик. — Надо предупредить патрона. Но успею ли я?»

Славный мальчуган вышел из своего укрытия и побежал в том направлении, где предполагал встретить влюбленных. Но он плохо рассчитал свои силы. Преследователи заметили его. Один из них загородил дорогу мальчику. Мустик отпрыгнул назад и попал в руки к другому.

— Железная Рука! Мы тобой завладели!

Мальчуган собрался было позвать на помощь… Но его детский голос узнают и поймут, что схватили не Железную Руку! Прежде всего надо спасти хозяина.

Бандиты ошиблись, подумав, что завладели Полем Жермоном, и подросток решил создать иллюзию [242] сильного противника. Он отбивался, пуская в ход кулаки и ноги, бил, колотил; однако, несмотря на все усилия, ему было далеко до Железной Руки. Мустика схватили за горло, скрутили руки и ноги, — ему заткнули рот и набросили что-то вроде капюшона на голову. И вот его уже несут куда-то.

У причала стояла лодка, поджидавшая извергов, которые осыпали пленника ударами, ругаясь и кляня по-прежнему Железную Руку, что придавало сил мальчику. Его бросили в лодку, завязали во что-то, похожее на мешок, и сразу же сковавшее все его движения. Лодка отчалила по сигналу и с невероятной скоростью устремилась вверх по Марони.

И тут на берег выбежал человек. В сверкании волн он увидел удалявшийся челнок. Это был Железная Рука. Он услышал шум драки и, поняв, что это Мустик и что ему что-то угрожает, со всех ног кинулся на помощь. Не колеблясь ни секунды, он бросился в воду и, напрягая сильные, мускулистые руки, поплыл за лодкой.

Сначала презренные каторжники ничего не видели, ни о чем не догадывались. Они были слишком заняты тем, чтобы пригвоздить жертву к дну лодки, а двое других гребли изо всей мочи. Но что они могли против удивительной силы того, кто их преследовал?

Железная Рука догнал лодку и уцепился за борт. Тогда один из гребцов, заметив появившуюся тень, замахнулся веслом… Железная Рука перехватил весло, вырвал его из рук гребца, обхватил запястье бандита и увлек негодяя за собой с такой силой, что тот сорвался со скамьи, перевернулся в воздухе и упал в воду.

Все это произошло с молниеносной быстротой. Человек обрушился на Железную Руку и, почти в беспамятстве, потащил его за собой ко дну… Оба барахтались в воде, но Поль не выпускал добычу, держа негодяя за горло. Мощным усилием он всплыл на поверхность и вытащил за собой тело, которое больше не сопротивлялось.

Но лодка! Железная Рука огляделся вокруг, однако ничего не увидел. Она исчезла, унесенная стремительным течением Марони.

Поль не хотел отпускать человека, понимая, что похитителей не догнать. Смекнув, что надо делать дальше, он решил вернуться к берегу.

У причала суетились люди с факелами: их позвала Мадьяна.

Внезапно появился Железная Рука, он тащил кого-то из воды.

— Поль! Мой Поль! Жив! Что случилось? Молодой человек вышел на берег и бросил на землю тело, казавшееся бездыханным…

Любопытная деталь: люди в лодке не заметили разыгравшейся сцены. Правда, не оказалось одного гребца, но они подумали, что произошел несчастный случай. Теперь бандиты были уже далеко.

Подошел Фишало и, наклонившись над утопленником, воскликнул:

— Я знаю этого типа, это каторжник Симонне, приятель Короля каторги! Ах негодяй! Пусть скажет, что они намереваются сделать с нашим бедным Мустиком…

— Ты тоже понял, что это он попал в беду, да? — спросил Железная Рука.

— Да, да! И я побежал, но у причала оказался слишком поздно. Однако мы отыщем его, ведь правда, патрон? Что я буду делать без моего славного Мустика…

Юноша не докончил фразы и, уткнувшись лицом в ладони, разрыдался.

Между тем люди подняли тело каторжника и направились к дому Франсуа Реми.

— Этого человека надо спасти! — Железная Рука.

Врач, пользующий моряков, проживал в соседнем доме. Поспешили за ним.

Тело положили на кровать. Медик обследовал его и покачал головой:

— Он еще жив, но у презренного каторжника болезнь сердца. И это «купание» станет для него роковым. Он не проживет и часа.

— Однако он должен заговорить! — Железная Рука.

Были отданы приказания. Три лодки отошли от берега и стали рыскать по Марони в поисках судна бандитов. Однако все оказалось напрасно.

Человек по-прежнему лежал недвижим, глаза его были закрыты, дыхание едва уловимо.

Врач сделал пациенту вливание сыворотки. По распростертому телу пробежала дрожь. Каторжник открыл глаза, испуганно огляделся вокруг и заметил Поля, который сурово смотрел на него.

— Железная Рука! Нет, нет, это невозможно! — пролепетал утопленник. — Это призрак! Даб говорил… Мы же схватили его. И выдадим Королю. Он убьет его… Но сперва помучаем!

Мерзкая усмешка искривила губы бандита.

— Слушай, — громко сказал Железная Рука. — Ты умрешь. Твоей жизни, полной преступлений и гнусности, через несколько минут придет конец. А сейчас, в это мгновение, не пора ли подумать о раскаянии?

— Раскаяние! О! Это все красивые слова. После двадцати лет каторги, двадцати лет страданий и лишений, что мне смерть? Да, я раскаиваюсь, что не убил тебя, не задушил своими руками, проклятый Железная Рука! Ты меня вновь бросил на каторгу, откуда меня вытащил наш Король! Будь ты проклят! Проклят!

На губах негодяя выступила красноватая пена.

Мадьяна умоляла бандита искупить все плохое, что он совершил в жизни, сделав признание, которое позволило бы найти, спасти Мустика. Каторжник отвечал грязными ругательствами.

Внезапно дверь отворилась, и на пороге появилась настоятельница, одетая в свое обычное платье из грубой шерсти, в белом чепце, обрамлявшем ее лицо. Очень прямая, она подошла к постели каторжника и устремила на него свой взор, соединив руки и шепча молитву. Бандит откинулся на подушку, широко открытыми глазами глядя на это видение — свидетельство доброты и сострадания.

Женщина сказала:

— Симонне, я узнала, что ты со своими дружками по каторге сделал еще одно недостойное дело. Так слушай меня!

Крупная дрожь сотрясла тело презренного: он отворачивался, словно желая избежать этого взгляда, который проникал в самую глубину его души.

— Симонне, вспомни! Сюда ты прибыл погрязшим в преступлениях, но прежде всего ты был просто несчастным человеком и попросил разрешения говорить со мной. Помнишь, ты рассказал мне о своей жизни, увлечениях, падении… О том, как из достойного уважения человека ты превратился в вора, в мошенника и, наконец, в убийцу.

Я утешала, подбадривала тебя, и тогда, признавшись во всем, ты доверил мне выполнение одной миссии… Далеко во Франции осталось твое дитя, почти сирота, ведь его мать, твоя жена, умерла от отчаяния. Ты умолял меня не оставлять ребенка моим вниманием, спасти малыша. Это так, Симонне?

Симонне, ничего не говоря, захлопал веками.

— В грязи каторги ты, несчастный, опускался все ниже и ниже. Однако в твоей душе горел свет, который не потухал. И все шесть месяцев я приходила, верная своему слову, чтобы поговорить с тобой о сыне, который выбрал карьеру священника, учится, ведет праведную жизнь. Симонне, я видела слезы в твоих глазах. Слезы радости и сожаления оттого, что ты не можешь прижать его к своей груди.

— Замолчи! — прохрипел каторжник. — Не говори мне о сыне.

— Я буду говорить тебе о нем, заблудшая душа. Это от его имени я прошу тебя быть добрым, великодушным человечком. Ты участвовал в похищении ребенка, юноши, который чуть старше твоего сына, и ты знаешь, какая страшная участь его ждет. Подумай о сыне, ведь на него может пасть невольная ответственность за преступление… За все надо платить! Из жалости к тому, кого ты любишь, говори. Говори, помоги честным людям освободить невинного.

— Нет и нет, — снова прорычал каторжник.

— А я обещаю написать твоему сыну и сказать ему, что в минуту доброго просветления ты искупил все ошибки, и его душа расцветет… И если Бог призовет тебя к себе, сын произнесет твое имя с почтением и любовью… Скажи, Симонне, разве тебе не радостно знать, что сын благословляет тебя?

Едва монахиня произнесла эти слова, как Симонне вскочил на своем ложе и с просветленным лицом, блестящими глазами, преображенный, воскликнул:

— Хорошо! Да, да! Матушка, вы нашли слова, которые заставили отозваться мое сердце. Быть добрым, получить благословение! Ах, мне кажется, я возрождаюсь. Бандита больше нет, каторжника нет, есть лишь отец, который хочет быть любимым. О, достанет ли у меня сил?.. Здесь присутствует врач? Пусть поможет мне, я буду говорить.

Врач приблизился и дал несчастному сильное подкрепляющее лекарство.

Симонне одним махом выпил его.

— Слушайте меня теперь! Да, нас послал сюда Король каторги, чтобы похитить Железную Руку. Из-за темноты мы допустили промашку… и взяли Мустика.

— Куда вы должны были его доставить?

— В верховья Марони, на остров Нассон, где расположился первый лагерь каторжников.

— Как! Они уходят в глубь Гвианы!

— Да, да, они уходят далеко, очень далеко, чтобы получить золото, много золота.

— Чтобы ограбить прииск Сен-Клер! — вскричал Железная Рука.

— Чтобы поставить под угрозу жизнь моего отца! Мадьяна упала на колени и протянула к умирающему руки.

— О, умоляю вас! Говорите, говорите! Чтобы я смогла, по крайней мере, умереть подле него…

Симонне прислушался к этому чистому голосу, слабая улыбка коснулась его губ.

— Быть добрым! Быть добрым! — повторял он. — Да, я хочу говорить. Ведь вы еще не все знаете. Я — обманщик, совершивший еще одно мошенничество.

— Какое?

— По приказу Короля я написал письмо… подложное письмо.

Ему не хватало дыхания. Чувствовалось, что только воля удерживает в этом разбитом болезнью человеке остаток жизни.

— Письмо? — настоятельница. — Адресованное кому?

— Отцу… Мадьяны. Месье де Сен-Клеру… чтобы заманить его… в ловушку…

— Но от чьего имени оно написано? Кому доверяет месье де Сен-Клер, кто его подписал?..

— Я подделал… руку его дочери… и подписался ее именем. Я внушаю вам ужас! — несчастный. — Да, я сделал это… Прошу простить меня. В моем бумажнике вы найдете черновик письма.

Умирающий не мог говорить дальше: сильная конвульсия сотрясла все его тело.

Монахиня подошла к нему и обняла.

— Спасибо, Симонне, — сказала она. — Вы совершили акт доброты и справедливости. От имени сына благословляю и целую вас.

Каторжник пошевелил губами. Ему хотелось вернуть поцелуй, предназначенный его ребенку, но силы покинули тело.

С лицом, освещенным радостью, он умер.

Все склонили головы. Торжественная и раздирающая душу сцена. Всех сердец коснулось дыхание жалости и прощения.

Бумажник покойного легко нашли. В нем оказалось много разных бумаг, не представлявших никакой ценности, но обнаружился написанный рукой Мадьяны текст песни, которую она дала Железной Руке в Неймлессе. В этом же конверте лежало письмо, адресованное месье де Сен-Клеру.

Сходство было разительное. Шедевр криминальной ловкости.

Железная Рука принялся громко читать послание:

— «Дорогой отец, извините меня, но я не могу дольше оставаться вдали от вас. Мой жених, Поль Жермон, стал жертвой новых преступных нападок, к тому же его тревожат те опасности, которым я могу подвергнуться. Он хочет, чтобы дочь была рядом с отцом. И я одобряю его решение.

Поскольку вы пока еще не можете приехать ко мне, дорогой отец, я сама отправляюсь к вам. Сегодня же выезжаю в Верхнюю Марони. Но так как мы не знаем, где точно расположен прииск, мы бы воспользовались услугами гидов, которые проводили бы нас до истоков Аламы у подножия горы Митарака. Выезжайте нам навстречу, мы будем жить на старом прииске Сан-Эспуар, неподалеку от Неймлесса. О, отец! Как я была бы счастлива упасть в ваши объятия! Уверена, что вы будете любить моего друга, защитника и жениха. До скорой встречи. Ваша дочь Мадьяна».

Презренные! — воскликнул Железная Рука. — Поистине дьявольская затея. Заманить месье де Сен-Клера в ловушку, убить его и разграбить его прииск… Но я не дам исполниться злому умыслу. Обещаю, что найду Мустика! Мадьяна, клянусь, я спасу вашего отца. Я немедленно выезжаю.

— Вы полагаете, мой друг, — в свою очередь воскликнула Мадьяна, — что я позволю вам в одиночку рисковать ради меня жизнью? Я еду с вами!

— Мадьяна!

— Я умру вдали от вас, каждый день тревожась за жизнь друга. Ведь вы не хотите, чтобы я умерла?

— Моя дорогая суженая! [243]

— Да, суженая. И в жизни, и в смерти. Согласны вы, чтобы я вас сопровождала?

— Конечно.

— А я? — раздался плаксивый голос. Это был Фишало.

— Если вы меня не возьмете с собой, я утоплюсь. Я люблю Мустика больше себя самого.

Тогда Железная Рука обратился к индейцу, который бесстрастно наблюдал всю эту сцену.

— Твое мнение, Генипа?

— Куда идет Железная Рука, туда идет Генипа… Наши пироги готовы. Оба мои бони, Башелико и Ломи, ждут приказаний. Когда соберетесь уезжать, только дайте сигнал…

— О, славные люди! — Железная Рука. — Рядом с вами невольно начинаешь всем доверять. Да будет так! Вперед! И да поможет нам Бог!

ГЛАВА 3

Фрике, воодушеви меня! — Счастливое падение. — Камуфль и Ла Грифай. — Рухнувшая крыша. — Курс на жизнь. — В пропасти! — В затруднительном положении. — Незваный гость — тигр. — Гуанаки. — Не очень крепкая ветка. — Эй, лошадка! — Первоклассный бег.

— Ой! Ой! Ай! Ай!… Черт побери! Как хорошо внутри! И однако, надо выходить! Плечи! Грудь! Бедра! А, ладно! Я же хотел приключений! Вот они! И такой тычок в физиономию, что искры из глаз посыпались. Наброситься с кулаками на человека, который не может защититься. Это не по-королевски! Он мне заплатит за это, каторжник! — ворчал Мустик, оплетенный лианами, делавшими его похожим на египетскую мумию [244].

Он находился один в хижине Даба, который бросился наружу вместе со всеми дружками. Слышались выстрелы, вой.

— Прекрасно! — шептал Мустик. — Эти негодяи затеяли потасовку. Они перестреляют друг друга. Отлично! У меня есть немножко времени. Ну-ка, ну-ка! Пораскинем мозгами. Кто может послужить мне примером? Чьи чудесные подвиги помогли выявиться моему призванию? Это Фрике, чудесный Фрике, парижский мальчишка, который странствовал по всему свету. Его могли убить сотни раз, как кролика. Но он всегда показывал смерти язык, и она не успевала его ущипнуть. Так вот! Предположим, Мустик, что ты Фрике. Поставь себе такой простой вопрос: «Если бы Фрике оказался упакованным, как сосиска, что бы он сделал?? Фрике, воодушеви меня! Раз Богу угодно, чтобы здесь была лампа, Фрике осмотрелся бы, призадумался и нашел бы какой-нибудь инструмент или оружие. Правильно, тут есть нож! Но я связан по рукам и ногам. Что мне остается? Голова и спина. Клянусь, Фрике сказал бы, что это больше, чем нужно. Когда нельзя ходить, можно кататься.

И Мустик, сделав невероятное усилие, попробовал пошевелиться, помогая себе головой и лопатками.

Он несколько раз крикнул «Ой!» и столько же раз «Ай!».

— Эй, Фрике, ты был бы доволен мной. Дело идет. Я уже чувствую свои пятки и опираюсь на них. Теперь могу повернуться. Смелее, смелей!..

Тут мальчуган вскрикнул, не зная, что он лежал на доске, поддерживаемой двумя деревянными чурками: Мустик скатился на твердую утоптанную землю.

Это непредвиденное падение имело неожиданный эффект. Его тело так сильно напряглось, что одна из веревок-лиан лопнула и обоими концами ударила по лицу.

Сначала он не понял, что произошло, и был неприятно удивлен. Но вдруг он почувствовал, что его левое плечо свободно. Мальчик некоторое время оставался неподвижным, так как с трудом верил в пришедшее спасение. Затем, призвав на помощь все свое хладнокровие, начал медленно высвобождать руку. И это ему удалось!

— О Фрике! — Мустик восторженно. — Как правильно я сделал, что обратился мыслями к тебе! Ты всегда преуспевал, сражаясь с бандитами на суше и на море. Вперед, двигайся дальше, безногий калека!

Мальчик опустил на землю свободную руку, уперся всем телом и подтянулся.

Ему удалось продвинуться на два метра и ухватиться за ручку ножа. Одним ударом мальчик разрубил сверху донизу все опутывавшие его лианы. Он был свободен, стоял на ногах и издавал победный клич!

Инстинктивно Мустик бросился к двери. Но в тот момент, когда малыш собирался переступить порог, перед ним возникли две тени.

Это были те двое каторжников, что принесли его и бросили к ногам Короля, те презренные негодяи, которые вместе с Маль-Крепи и Симонне получили приказание захватить Железную Руку. Пока пленник пытался освободиться от пут, Даб крушил одних, душил других, наводил, как мог, порядок среди разбушевавшихся и обезумевших пьяных каторжников. Тут он вспомнил, что Мустик остался в хижине один.

Сторожить пленника должны были Камуфль и Ла Грифай! Король отдал им приказ. Они жизнью своей отвечали за пленника. Поэтому те сразу же прибежали в хижину. Надо сказать, подоспели вовремя.

Пленник стоял на ногах и уже готов был бежать. Если ему удастся ускользнуть, бандитам не будет ни снисхождения, ни пощады. Они бросились к мальчугану и протянули руки, чтобы схватить его… Но тот быстро отпрыгнул назад, и каторжники остались с носом.

Однако, в хижине было очень мало места. Другого выхода, кроме того, что прикрывали бандиты, не было. Мустик понял, что погиб. К тому же тело паренька одеревенело от долго сковывавших его пут, и он почувствовал, что не может наносить удары ногой.

— Ну ты, грязный матросишка, сдавайся! — закричали бандиты, которые хотели взять паренька живым.

— Вы обознались! — последовал ответ. — Матросишка умер и не вернется.

Вдруг у мальчика мелькнула оригинальная мысль: крышу лачуги поддерживал центральный брус, лишенный ветвей, неустойчивый, прикрепленный к земле дишь лианами.

Мустик отскочил и стал хватать все, что попадалось ему под руку: доски, бревна, щепки, — и бросать в негодяев, целясь им в головы. Оглушенные, бандиты на некоторое время потеряли ориентиры [245].

Они в ярости оглашали хижину проклятиями.

— Берегись! —кричал Мустик.

Засунув нож за пояс, пленник ухватился обеими руками за центральный брус и изо всех сил толкнул его. На какое-то время он, сам того не подозревая, уподобился Самсону [246], мальчик тоже раскачал столб и вырвал его из земли. Раздался шум ветвей, листьев, переплетенных лиан — крыша рухнула.

Мустик закачался под тяжестью этого хлама. Упершись ногами в землю, он стал резать, ломать, крушить растения, опутавшие его. Сначала показалась его голова, затем торс. Паренек увидел небо над головой… Еще одно усилие — и он выпрямился, твердо встав на ноги. Между тем двое его врагов беспомощно барахтались под обломками рухнувшего жилья.

Мустик, выиграв время, выскочил на свободный участок земли и со всех ног бросился наутек. Он был великолепным бегуном и всегда выигрывал соревнования у мальчишек из Благотворительного общества.

Быстрые ноги вынесли паренька на покатый спуск. Он не знал, куда бежать, но старался не думать об этом: не важно, ведь он остался жив, а это главное.

Перед ним показалась длинная аллея, которая напоминала под лунным светом парк. Беглец устремился туда. И напрасно: его силуэт явственно выделялся на светлом фоне…

Раздался выстрел. Мустик покачнулся: ему задело плечо.

Он услышал тяжелые шаги преследователей. Надо уйти от каторжников любой ценой. Мальчишка бросился в темноту и побежал изо всех сил. Но рана мешала ему, и бег замедлился.

Вокруг свистели пули, и это подгоняло беглеца, мобилизуя всю его энергию, всю волю. Огромными прыжками он пересек пустое пространство. Грунт под ним был твердым… Стреляли беспрестанно, пули застревали в деревьях, от которых отскакивала кора, царапая паренька.

Аллея вела прямо к Марони, к причалу, куда его недавно доставили. Но путь был незнаком Мустику, поскольку он не мог его видеть.

Внезапно послышался плеск быстрой воды.

Мальчик наступил на сваи, обернулся и увидел, что каторжники от него метрах в тридцати.

Он бросился в реку. Уж лучше утонуть, чем быть замученным Королем каторги. Пирога, на которой его привезли, все еще стояла у берега. Каторжники больше не стреляли: они считали, что им стоит только руку протянуть — и беглец в их власти. Беглец прыгнул в пирогу, оборвал канат, которым она была привязана к стояку, лег на дно. Лодку подхватило стремительное течение…

Каторжники наугад расстреливали последние патроны, но пирога была уже далеко. Лежащий на дне Мустик не мог управлять ею. Она стала игрушкой сильного течения, которое быстрее пули несло ее к ближайшему порогу. Но что мог бедный мальчуган?.. Он встал на колени и смотрел, как мелькал берег, убегая с головокружительной быстротой. Все кончено — погиб: ни руля, ни весел, а пирога мчится к черным скалам.

— Ах, Фрике, Фрике! — воскликнул подросток. — Я думаю, что на этот раз тебе бы тоже не выпутаться, как и мне.

Удар! Лодка натолкнулась на какое-то препятствие.

— Ну вот! Это еще что? Танцуем, что ли?

И впрямь пирога вертелась на одном месте. Она была захвачена одним из тех водоворотов, которые образуют на поверхности реки что-то вроде ужасного мальстрема [247].

Лодку трясло, толкало, бросало из стороны в сторону. Казалось, она стала жертвой эпилептического припадка [248].

— Каков танец! — прокричал Мустик. — Ну, вперед! Кружите ваших дам! Теперь — галоп!

Словно в какой-то невероятной конвульсии пирога устремилась на некую черную массу, выступавшую из потока, и с такой силой ударилась о нее, что подростка выбросило из лодки… Он упал на эту черную массу, исцарапавшую его, и свалился на спину с раскинутыми в стороны руки.

Нет! Сознания малыш не потерял, он был лишь оглушен. В нем билась жизнь, он вдыхал воздух полной грудью… Но он так устал, что не мог открыть глаза и забылся тяжелым сном. Проснулся наш герой, когда уже совершенно рассвело…

День был в полном разгаре. По неслыханно счастливой случайности Мустик упал к подножию мангового дерева, листва которого прикрыла его от смертельных лучей жаркого солнца.

Где он находился? Ответить было легко… Над ним простиралась густая листва, вокруг возвышались стволы деревьев, оплетенных лианами; тишину нарушали лишь шуршание насекомых да крики птиц.

Это был лес, глухой, огромный.

Мустик поднялся со своего не очень удобного ложа, которое, однако, показалось ему мягче пуховика, ощупал себя, встряхнулся. Решительно все шло как надо. Только одежда немного пострадала, фуражки не было и в помине, штаны порвались в самом непристойном месте. И что-то мешало над правым глазом, который слегка припух.

— Удар кулаком этого негодяя! — проворчал малыш. — Это тоже ему зачтется. Со временем рассчитаемся! Так вот, — прошептал он сквозь зубы, думая о своем неподражаемом Фрике, который любил произносить монологи [249], — рассмотрим сложившуюся ситуацию… Слева горизонт ограничен рекой, ее стремнинами и скалами. Пирога, должно быть, разбилась на тысячу кусочков, и они, унесенные течением, уже далеко. Стало быть, с этой стороны все ясно. Попытка подняться по реке вплавь была бы безумием и доставила бы удовольствие лишь крокодилам… Справа — лес, отнюдь не напоминающий Версальские сады [250]. Нагромождение деревьев всевозможных размеров с тысячью переплетенных ветвей… Ни дорог, ни тропинок — ничего. Остается лишь крутой берег, но на хребет его острых скал не осмелилась бы поставить ногу ни одна коза. Так что выхода нет ни здесь, ни там. Кроме того, я не ел уже не помню сколько времени. Последняя трапеза состояла из того, чем, вынимая кляп [251] изо рта, меня начиняли сторожа… Ни крошки провизии. Надо признаться — у меня аховое положение. Однако я доволен, потому что избавил от неприятной авантюры [252] Железную Руку. Могу сказать себе, что этого достаточно, и остается лишь погибнуть… Нет, не разделяю этого мнения. Полагаю, такой же вывод сделал бы и Фрике… Я жив, и надо продолжать жить, делать необходимое… то есть…

Мустик остановился, несколько озадаченный. Хорошо рассуждать. Но этим сыт не будешь. Разглагольствовать так можно до самой ночи. А что это изменит?

Ну, ну! Меньше слов, больше дела. Итак, из четырех выходов два — по реке, один — через скалы, что невозможно; оставался последний — лес…

Брр! Мальчишка не мог подавить дрожь. Конечно, добираясь до Неймлесса, он уже преодолел достаточно лесов, таких же девственных, как этот. Но тогда Мустик был не один. У гидов и искателей золота имелись инструменты, оружие; ночью разводили костры, которые отпугивали диких зверей. Хватало провизии, крепких напитков, от которых по всему телу разливалось тепло.

В то время как… Гм! Инструменты, выпивка, огонь. Все это ему было недоступно, как «Отче наш» ослам.

— Что толку повторять одно и то же без конца, — закончил монолог Мустик. — Раз надо рисковать, рискнем.

И мальчуган смело вошел в лес, величественный и неподвижный. Ни дуновения ветерка, жара оглушающая…

Сорвав несколько широких листьев бананового дерева, наш странник смастерил нечто вроде панамы.

— Я, должно быть, в высшей степени неотразим… Вперед! Пошли!

И вот он уже скользит меж стволов, перерезая лианы, преграждающие ему путь… Мустику повезло — несмотря на все происшедшее, у него остался нож Даба.

Мальчик решил подняться вверх по течению Марони и найти у какого-нибудь залива деревню бони или юнас [253]. Это посты черных дельцов, берущих выкуп с людей, спускающихся с верховьев Марони.

С него, правда, взять нечего — это уже хорошо, — а там видно будет…

И ей-богу, погода оказалась не такая жаркая, как показалось вначале, и ходьба — легче, чем предполагал Мустик. Он даже наткнулся на некое подобие тропинки, почти ничем не заросшей, и пошел легким и довольно быстрым шагом… Попадались разные плоды, ягоды, бананы. Сначала паренек с осторожностью откусывал от них, а затем («кто никогда не рискует, ничего не имеет») с удовольствием проглатывал найденное.

Долгие часы он шел вперед с оглядкой, прислушиваясь… Все складывалось хорошо — не было ни змей, ни диких животных. Но вот выпрыгнул из-под ног дикий кролик; Мустик схватил его за уши. Бедное животное! Мальчик не любил причинять зло зверям, но что вы хотите — он был голоден. Пошарив в глубине карманов, он нашел там щепотку табаку и с полдюжины спичек.

Путник был очень внимателен, стараясь не расточать свое богатство. Ему удалось обойтись одной спичкой, чтобы разжечь сухие ветки. Огонь мерцал на кончике его ножа. Хотелось обжарить кролика как можно лучше. Когда мясо стало более или менее съедобным, он приступил к трапезе, но съел не все, а завернул оставшуюся треть кролика в листья дерева и перевязал лианами, затем повесил эту легкую ношу себе на шею. От углей костра зажег сигарету.

— Сладкие минуты жизни, — сказал он себе, сибаритствуя [254].

Опустилась ночь. Нашему страннику приглянулось одно дерево, которое по форме напоминало спальное ложе; Мустик взобрался на него, зарылся в листву и заснул сном праведника.

На следующий день все началось сначала. Он нашел гнездо, полное яиц, и аппетитно облизал губы, затем позавтракал вареной ящерицей, отобедал зверьком, упавшим с дерева и сломавшим себе лапу. Великолепная жизнь… Кто сказал, что пребывание в девственном лесу неприятно?

Если б Мустик так не стремился вновь увидеть человеческие существа, услышать голоса, он вполне удовлетворился бы такой жизнью.

Но всему приходит конец…

В эту ночь Мустик зарылся в листву на дереве в четырех метрах от земли и видел сладкие сны… Ему приснилось, что он король, как покойный месье де Тонненс в столице Араукании [255]. Подданные теснились подле него. Только они разговаривали как-то странно. Голоса у них были хриплые, глухие, злобные…

Мальчик внезапно открыл глаза, посмотрел вниз и вскрикнул от ужаса. Внизу, поднявшись на задние лапы, стоял великолепный тигр и скреб острыми когтями кору на дереве. Из открытой пасти высовывался красный язык, вырывались хриплые звуки и злобный рык, который и разбудил паренька. Мустик не был трусишкой, но поставьте себя на его место!

Дрожь пробежала по телу мальчика, волосы на голове стали дыбом. Мало что смысля в естественных науках, он и не подозревал, что тигры не лазают по деревьям. Пока что зверь вел себя скорее платонически [256], но был полон злобной решимости. Из его рта текла слюна, глаза следили за желанной добычей…

Время шло, ничего не менялось. Мустик обрел наконец хладнокровие, верх взяла его мальчишеская веселость. Чтобы подбодрить себя, он стал насмехаться над животным:

— Эй ты, большая кошка! Ну-ка пошел отсюда! Откуда взялось это животное, которое решило растормошить мою постель?..

Но что было делать? Совершенно очевидно, что Мустик не мог сидеть до бесконечности на этом насесте, заблокированном тигром. Не полезть ли ему выше? Он вскинул руку, чтобы ухватиться за ветку над ним, и вскрикнул: «Ай, ой!» Поцарапался. Правда, легко. Обо что же? Оказалось, о некий круглый, как яблоко, плод, ощетинившийся колючками, что висел на лиане. Их было много. Тут Мустику в голову пришла забавная мысль»

Зверь по-прежнему стоял внизу о открытой пастью.

Мальчик ловко срезал один из плодов и, прицелившись как следует, изо всех сил запустил его в пасть тигру, тот инстинктивно сомкнул челюсти, больно ранив язык и нёбо, стал рычать и подпрыгивать…

А Мустик начал бомбить этими колющимися снарядами страшного зверя… Раздраженный и разъяренный тигр кусал себе хвост и отступал, не понимая, что это на него падает. Наконец хищник обратился в бегство, преследуемый брошенными наугад плодами.

— Эй, эй! — кричал паренек. — Довольно с тебя, мерзкое животное?

Он слышал, как трещали ветки у тигра под ногами, — зверь убежал.

— Надо быть осторожнее! — решил мальчуган. — Места не очень хорошие. Я предпочел бы набережную Орлож в Париже. Ладно, не пора ли спуститься? Хм! Зверь, должно быть, еще где-то неподалеку. И если он надумает положить на меня лапу… Да-с! Тогда прощай, Мустик! Это было бы очень глупо! А с другой стороны, не могу же я вечно торчать на этом насесте. Ах, если б за мной послали аэроплан, моно-, би— или триплан [257]. Или что там еще.

Из глубины чащи в стороне, противоположной той, куда убежал тигр, послышался хруст веток, шелест травы. Звук был несильный, ветки ломались негромко.

Черт возьми, это не тигр! Но, может, змея или что-нибудь вроде?

Мустик замер на дереве.

В лесу приходят на ум невеселые мысли. В общем-то люди не любят одиночества, но в девственном лесу все боятся общества, визитов остерегаются…

Внезапно Мустик прыснул. Из листьев высунулась голова, затем показалась длинная шея, мохнатая, с желтоватыми волосами, напоминающими кисточки для пудры… На морде животного выделялись большие навыкате глаза, совсем незлые. Животное осматривало лес, как будто выбирая дорогу, издавало нечто вроде кудахтанья, очень нежного, похожего на шепот. Рядом с этой головой показались другие, с такими же настороженными, беспокойными глазами.

Мустик не шевелился: он не хотел их испугать. Где-то он видел этих животных. Где же? Ах ты, черт! Ну, конечно, в зоологическом саду. Даже вспомнил, что они имеют обыкновение плевать в тех, кто слишком близко их рассматривает. Ну да, ламы [258] или, скорее, гуанаки [259], вид высокорослых ланей, из шерсти которых индейцы делают очень ценные ковры. А раньше они служили вьючными животными.

Стадо из шести великолепных, очень гибких лам с шеями жирафа, с опущенными пушистыми хвостами составляла, видимо, дозор. Свободна ли дорога? Животные медленно приближались к дереву, на котором замер Мустик. Мальчик находил их очень забавными со своей осторожной поступью…

Их можно было не остерегаться, и, если б Мустик не боялся их встревожить, он спустился бы вниз, чтобы поговорить с гостями. Но, увы, месье тигр, должно быть, где-то слонялся неподалеку и мог вмешаться, как докучливый сосед.

Вдруг произошло что-то непонятное.

Крак! Пуф! Мустик перелез на другой сук, но не рассчитал его прочности. Он хрустнул под его весом, сломался, и славный мальчуган свалился со своего наблюдательного поста…

Падение, даже если и не с высот Нотр-Дам [260], всегда неприятно поначалу, а часто заканчивается плачевно. Мустик упал на что-то мягкое. Мальчик оказался на спине ламы, одной из самых крупных, и уселся на ней верхом…

Испуганное животное подпрыгнуло и плюнуло изо всех сил. Но Мустик не выпустил его. Мозг пронзила гениальная мысль…

— Эй, лошадка! Эй, лошадка! — крикнул он, вонзив свои пятки в бока ламы.

Это животное вообще очень трусливо, а главное — неохотно принимает решения. Все стадо заагыло на месте, скованное удивлением и страхом,

Мустик, уцепившись одной рукой за шею зверя— , другой стал нахлестывать животное сломанной веткой, но — тщетно! Длинноногая лама дрожала, но не двигалась. Ее сородичи смотрели на них и тоже трепетали, как загипнотизированные.

Из лесу вдруг донеслось громкое рычание. Это подал голос тигр, ситуация осложнялась…

— Эй, эй! — заорал Мустик.

На этот раз рык грозного зверя сотворил чудо: ламы со всех ног бросились в чащу, разрывая лианы, прыгая через преграды.

Мустик вцепился в холку своего скакуна, но затем разжал немного пальцы, чтобы животное могло свободно дышать. Однако наездник держался за шелковистую шерсть обеими руками. Лама мчала его в головокружительном галопе. Это был безумный, стремительный бег. Гуанаки, ведомые инстинктом, скользили между стволами деревьев, прокладывали тропки все вместе, не покидая друг друга, разрывали своими телами лианы, топтали кусты…

Мустик сначала растерялся, но потом овладел собой. Это походило на цирковой трюк: наездник на спине разгоряченного пони. Он следил за движениями ламы, покачивался в такт ее бега, откидывался назад и время от времени хлопал ладонями по крупу.

— Эй, лошадка! Эй, лошадка!

Если животное замедляло бег, мальчик кричал ему в ухо, подражая как нельзя лучше рыку тигра: «У-у!»

Черт возьми!.. Ему ответил чей-то голос. Тигр, который ушел не очень далеко, снова почувствовал запах добычи, которая ускользала от него.

Ламы бежали вперед, они великолепно умели прокладывать среди деревьев узкие дорожки. Но хищник был сильнее их и, не обращая внимания на преграды, прыгал быстрее и дальше.

— Первоклассный бег, — вслух размышлял Мустик. — Побьет все рекорды!

Он подгонял животное, которое и без того мчало его с головокружительной быстротой. Но тигр был недалеко… Слышалось его глухое дыхание в нескольких метрах от беглянок. Развязка не оставляла сомнений. Еще несколько прыжков, и хищник ворвется в стадо…

Внезапно блеснул свет. Ламы добежали до опушки леса, им открылся безграничный простор. Тигр, сделав последнее усилие, ворвался в стадо и упал, как метательный снаряд, на одну из лам. Та стала отбиваться, катаясь по земле…

Вдруг прогремел выстрел! Тигр, сраженный пулей, попавшей ему меж глаз, издал страшное рычание. А перепуганные ламы остановились и застыли как вкопанные.

Мустик, опьянев от усталости и переживаний, поднялся на спине своего скакуна и, словно в припадке безумия, громко закричал. Крик его зазвенел в воздухе: «Пиу… у…у!»

И тут он обнаружил, что его окружили высокорослые люди всех цветов: черные, медные, даже белые… с суровыми лицами, широкополыми шляпами, вооруженные с головы до ног!

Его удивление, соединенное с усталостью и волнением, было так велико, что он вытаращил глаза и, скатившись вниз, оказался в руках очень высокого человека с седой бородой на прекрасном лице. Незнакомец предупредил:

— Эй, малыш! Не пугайся! Тигр мертв, а ты спасен!

Минуло несколько часов.

Мустик лежал, вытянувшись, на походной кровати. Сколько же он провалялся в забытьи? Ему дали успокоительного лекарства, и мальчик заснул. Возле него собралась небольшая группа людей, слышались перешептывания. Любопытство и осторожность взяли верх. Не открывая глаз, он прислушался.

— Кто же этот малыш, вынырнувший из лесу? — спрашивал один.

— Полагаю, месье де Сен-Клер, что только сам он сможет просветить нас, — отвечал другой.

ГЛАВА 4

Отец Мадьяны… — Мустпик-графолог note 261]. — Секрет Пьера де Тресма. — Двойник Короля каторги.

Сен-Клер! Мустик вскочил и вскрикнул:

— Кто здесь называется именем Сен-Клер?

Вперед выступил человек, который недавно принял на руки Мустика: высокий, сильный, с прекрасными светлыми глазами, приблизительно пятидесяти лет. Выступающие скулы, обожженное солнцем лицо человека мужественного и доброго, который сразу же завоевал симпатию Мустика.

— Меня действительно зовут Сен-Клером. Мое имя вам знакомо?

— Но… месье… Это вы… вы отец мадемуазель Мадьяны?

— Мадьяна — мое горячо любимое дитя, которое так много значит для меня. О, мое дитя! Говори, говори скорее. Кто ты?..

— Ах, мое имя ничего вам не скажет. Я — Мустик, малыш Мустик, член организации Общественного спасения. Но вы, быть может, знаете Железную Руку?

— Железную Руку? Да, я знаю, что это прозвище человека… настоящего героя, спасшего мою дочь. Она питает к нему искреннее уважение.

— Это мой патрон, месье Сен-Клер, мой хозяин, мой бог. И скажу вам: если я здесь, то лишь для того, чтобы спасти его. Потому что, видите ли, есть такой негодяй, Король каторги. Так вот Железную Руку посадили в тюрьму и пытались отравить.

Мустику не терпелось сказать многое, и он все время сбивался.

— Не волнуйтесь, мой друг, — мягко сказал Сен-Клер, — будьте спокойны. Соберитесь с мыслями! Объясните все подробно.

— Вы правы, месье Сен-Клер. Но поймите, все это меня так волнует. И кроме того, я хотел бы сказать вам две вещи.

— Говорите, мой друг!

— Первое: не говорите мне «вы».

— Что?

— Да, я не привык к этому, все говорят мне «ты»: Железная Рука, мадемуазель Мадьяна, Фишало… Меня это «вы» очень смущает.

— Как хочешь, малыш. Ну а вторая вещь? Мустик опустил голову и очень тихо сказал:

— Я умираю от голода. Мне хотелось бы чего-нибудь съесть!

— Бедный мальчуган! Сейчас.

— Только знайте: я не слишком требователен. Что-нибудь несерьезное, обычное. Например, бульон и кусочек мяса.

Сен-Клер отдал распоряжение. Один из его людей вышел и, вскоре вернувшись, положил перед Мустиком хлеб, маниоку и дымящуюся козлятину.

Паренек не заставил долго себя упрашивать. Его пустой желудок действительно мешал связно говорить. Он хотел продолжать свой рассказ с набитым ртом, но Сен-Клер помешал ему, потому что нуждался в точных и ясных сведениях. Несколько брошенных на ходу слов ребенка наводили на мысль о совсем недавно грозившей ему опасности. Речь шла, видимо, о какой-то особенно низкой подлости.

Насытившись, Мустик рассказал в двух словах о приключениях в Неймлессе, ибо Сен-Клер все уже знал из письма дочери. Ему было известно, что Мадьяна уехала оттуда под протекцией [262] Поля Жермона в Сен-Лоран, а затем должна была перебраться в Кайенну. Потом пришло письмо от дочери, одно-единственное. Оно очень изумило отца: Мадьяна объявляла о своем отъезде на прииск Сан-Эспуар.

Мустик удивленно посмотрел и произнес:

— Но это не так… совсем не так. Понимаете, я как член их семьи в курсе того, что происходит. Мадемуазель Мадьяна не писала вам этого.

— Что ты хочешь сказать?

— Ее последнее письмо прочли в моем присутствии. Она рассказывала в нем обо всех несчастьях, выпавших на долю Железной Руки, о его аресте, заключении в тюрьму, отравлении.

— Но я не получал такого письма.

— Она отдала его одному бони, который взялся передать.

— Это письмо, наверное, перехвачено.

— В нем говорилось также, что мадемуазель Мадьяна, верная отцовским рекомендациям, спешит в Кайенну, где она рассчитывает получить известие о вас.

— Повторяю, я не получал этого письма! Пришло только одно-единственное. Вот это.

Сен-Клер нервно пошарил в бумажнике и извлек оттуда листок бумаги.

— Посмотри, дитя, ты, возможно, знаешь почерк моей дочери.

Мустик с вниманием вгляделся.

— Да, да, — прошептал он, — это ее рука. Однако я уверен, что она его не писала.

И тут он воскликнул:

— Это поддельное письмо!

— Поддельное?

— И вот доказательство, — горячо продолжал Мустик. — Месье Железная Рука, чье настоящее имя Поль Жермон…

— Говори, говори.

— Жермон, а не Жермонт… Слышите? Подделыватель написал Поль Жермонт с буквой «т» на конце. Разве мадемуазель Мадьяна не знает, как пишется имя ее жениха?.. Имя, которое она была бы счастлива и горда носить.

— Да, действительно. В своих предыдущих письмах, — сказал Сен-Клер, перелистывая бумаги, — она правильно пишет его имя. А теперь, когда ты обратил на это мое внимание, и я заметил разницу в почерках… Фальшивка! Каков негодяй!

— Да, всегда одинаков… Одним словом, бандит. Эта каналья, чьего имени никто не знает, задумал завладеть Железной Рукой. Ему это не удалось, на месте патрона оказался я.

— Какой же план у этого мерзавца?

— Он желает ему смерти. Хочет убить, но сначала помучить.

— Подлец! Как низко может пасть человек!

— Он ведь беглый каторжник. Я знаю, что за ним водится много грехов. Кажется, он был осужден на смерть за кражу и убийство, но имени своего так и не назвал. Чтобы не бесчестить семью. Меня это очень удивляет.

Говорят, что Король принадлежит к высшему обществу, что он из очень благополучной семьи. Доказательством тому служит следующее: вместо того чтобы отправить его в Сен-Лоран, как всех подобных, Короля оставили в Кайенне. Даже содержали лучше, он получал деньги. Но каторжнику этого показалось мало. Вероятно, ему было не по себе: никому не удавалось причинить зла. Тогда он исчез. Вновь его увидели лишь спустя несколько месяцев, когда слава о ваших успехах достигла Неймлесса. Ведь вы, кажется, добились многого, прииск Митарака тянет на миллионы.

— Так оно и есть, малыш, — сказал Сен-Клер, улыбаясь. — Но продолжай…

— Тогда-то этот проходимец и решил завладеть им, похитив Мадьяну, чтобы вы отдали ему богатство за свободу и жизнь дочери. Сдается мне, что, когда бандит хотел пленить Железную Руку, он, скорее всего, задумывал тот же трюк [263], то есть нажиться на свободе жениха вашей наследницы.

— Все очень правдоподобно. Остается выяснить, на каком плане мне остановиться.

Мужчина подошел к двери палатки и крикнул:

— Де Тресм, не зайдете ли на минутку? Человек, названный этим именем, тотчас же вошел.

— Послушайте, друг мой, — сказал Сен-Клер, — как объяснил этот молодой человек, чудом оказавшийся здесь, меня заманивали в ловушку. Почти наверняка на прииске Сан-Эспуар мы окажемся среди бандитов, убийц, которые нас выслеживают; я уверен, что прииск — под угрозой, и эти каторжники нападут на нас с оружием в руках.

— Сколько их? —спросил де Тресм. Мустик счел нужным вмешаться:

— От ста пятидесяти до двух сотен, тщательно отобранных. «Сливки» каторжников. Командует ими Король каторги.

Но тут мальчик остановился и, разинув рот, уставился на компаньона де Сен-Клера.

Этот высокий молодой человек на вид лет тридцати был обожжен солнцем, верхнюю губу оттеняли черные усы. Черты лица — тонкие, выглядел он изысканно, в нем, несмотря на костюм старателя, угадывалась прирожденная элегантность, которая отличает людей аристократического происхождения.

Никто не заметил реакции [264] Мустика, а Пьер де Тресм попросил Сен-Клера:

— Расскажите мне все подробно. Чтобы осмелиться дать вам совет, нужно быть как следует осведомленным.

— Вы правы.

В нескольких словах Сен-Клер изложил суть затевавшейся авантюры и, показав поддельное письмо, поведал о помолвке его дочери с инженером Полем Жермоном, по прозвищу Железная Рука, и об остервенелом преследовании молодых людей.

Глубоко заинтересовавшийся словами Сен-Клера, де Тресм несколько минут молчал, размышляя.

Наконец он сказал:

— Боюсь, что негодяй, задумавший эту операцию, не ограничится только тем, чтобы заманить вас на прииск Сан-Эспуар. Вероятнее всего, ведется двойная игра, и в то время, когда он писал вам, другое письмо, не менее лживое, было отправлено мадемуазель Мадьяне, чтобы заманить ее в ту же ловушку…

— Да, да! — Сен-Клер. — Вы правы! С этими бандитами следует всего опасаться.

— Если позволите, — прервал их Мустик, — то я должен сказать, что мысль этого месье кажется мне оправданной. Они хотели похитить Железную Руку, чтобы оставить мадемуазель Мадьяну одну, без защиты.

— Да, конечно.

— И тогда, растерявшись, она без колебаний пошла бы навстречу отцу. Возможно, Мадьяна уже уехала.

— Все это логично, одно связано с другим, — сказал Сен-Клер. — Я должен опередить дочь.

— Однако, — заметил де Тресм, — можно предположить, что прииск будет атакован. И вот что я предлагаю. У нас есть двадцать надежных человек. Разделим их: десять с вами и десять со мной. Я немедленно отправлюсь на прииск, чтобы организовать защиту.

— Вы правы, мой друг.

Колебаться было некогда. Только быстро принятые и осуществленные решения могли спасти положение.

Сен-Клер и де Тресм некоторое время обменивались мнениями, обсуждая возможные действия. Пьер де Тресм был alter ego [265] де Сен-Клера. Отец Мадьяны встретил его, когда у подножия гор Тумук-Умак занимался поисками, очень долго бесплодными, и, несмотря на свою выдержку и мужество, уже готов был прекратить их.

Пьер, как говорили, приехал из Кайенны, куда был послан министром с конфиденциальными [266] депешами для правителя Французской Гвианы. С тех пор прошел уже целый год.

Выполнив свою миссию, де Тресм устремился к верхней Марони, то ли соблазненный рассказами золотодобытчиков о незнакомых краях, то ли из-за какой-то неприятности, вынудившей его покинуть родину (именно этой версии [267] придерживался Сен-Клер). Там они и встретились. Их тут же объединила взаимная симпатия.

Сен-Клер не сомневался, что душу его нового друга терзает какая-то таинственная печаль; но тщетно пытался разговорить его, помочь избавиться от тоски. Де Тресм умолял его не настаивать. Эта тайна, говорил он, касалась не только его. Скорбь уже убила отца. Сам же он пытался утопить горе в работе и душевном отдохновении.

Отец Мадьяны посвятил его в свои мечты и надежды, рассказал о разочарованиях и попытках найти золото, которые он все время возобновлял. Де Тресм, будучи инженером, закончившим Горную школу, был очень нужен Сен-Клеру, его знаниям не было цены.

Два старателя не виделись более двух месяцев, пока оба искали желанную жилу, мимо которой Сен-Клер проходил сто раз, ни о чем не подозревая…

Результат сказался после месяца работы. Жила была богатейшая… Очень скоро Сен-Клер нанял нужных людей: негров, индейцев, даже европейцев, которые до этого проводили время в разбоях и дебошах.

Своей энергией, добротой и целеустремленностью два друга завоевали уважение этой неспокойной публики, благодаря чему удалось создать предприятие первой величины. С работниками прииска был заключен контракт, так что у всех появилась возможность получить свою долю богатства.

Де Тресм отдался делу с большим энтузиазмом.

Дружба, объединившая обоих мужчин, была нерасторжима: молодой человек принимал близко к сердцу все тревоги отца Мадьяны, и когда в Митараку прибыл псевдопосланник [268] девушки, де Тресм потребовал от Сен-Клера не спускать с этого человека глаз.

Поначалу оба думали, что прииск не подвергается никакой опасности: персонал был надежен, Сен-Клер сдружился с индейскими племенами, обитавшими в окрестностях: эмерийонами, рукойеннами и даже с уяйярикулетами, которых все считают особенно жестокими, а на самом деле страх перед ними напрасен. Когда их узнаешь ближе, то оказывается, они не лучше и не хуже остальных.

Благодаря своему доброжелательству, Сен-Клер обрел новых друзей.

Оставив прииск на мартиникского мастера, человека энергичного, верного, преданного, Сен-Клер и де Тресм отправились с эскортом [269] в двадцать человек на прииск Сан-Эспуар. Казалось, что настоящая беда подстерегала именно там. И отец Мадьяны, волнуясь, как бы дочь не попала в ловушку, повел себя решительно. Де Тресм взялся за выполнение своей задачи: если б Король каторги и его бандиты осмелились напасть, они бы поняли, с кем имеют дело.

Мустик присутствовал на заключительном совещании, не вмешиваясь. Мальчик был озабочен. Его взгляд все время был прикован к де Тресму, он изучал его черты, прислушивался к голосу.

— Ну так, в седло! — приказал Сен-Клер. — Друг Тресм, обнимемся… Думаю, это одно из последних наших испытаний. Где бы нас ни атаковал Король каторги, мы все равно одержим верх.

Де Тресм вскочил на коня, протянул отцу Мадьяны руку, щелкнул языком и, пустив лошадь в галоп, умчался со своими людьми в направлении прииска.

Сен-Клер тоже собрал группу, и через несколько минут все было готово к отъезду.

— Но, месье, а я? — встрепенулся Мустик.

— Ты? Ну что ж, ты свободен, — улыбаясь, сказал Сен-Клер.

— Свободен? От чего? Свободен, чтобы вернуться в джунгли и там болтать с тиграми? Почему вы не желаете взять меня с собой?

— Я этого не говорил! Ты, стало быть, тоже хочешь отправиться на прииск Сан-Эспуар?

— Я мечтаю найти Железную Руку и мадемуазель Мадьяну и, если нужно, помочь им. Послушайте, я уже неплохо знаю эти места, мог бы прокладывать вам дорогу, быть разведчиком.

— Тогда я беру тебя. Ты умеешь ездить на лошади?

— На осле, тигре, гуанако… на чем хотите.

— Хорошо. Забирайся на любую лошадь. Ну, что ж ты медлишь? Ты ведь знаешь, мы не можем терять времени.

Мустик замялся.

— Извините… простите, — вымолвил он наконец. — Прежде чем отбыть отсюда, я хотел бы кое-что вам сказать.

— Что ж, говори! Кто тебе мешает?..

— Да дело-то уж больно деликатное… Вы давно знаете месье, которого называете де Тресмом?

— Вот уж целый год, как он не покидает меня ни на один день.

— Ни на один день?

— Ну да, конечно. Какого черта ты меня об этом спрашиваешь?

— Вы так уверены в себе и в нем, что я не осмеливаюсь…

— Ты не осмеливаешься? Что именно? Почему у тебя такой растерянный вид? Кончится тем, что я не буду доверять тебе.

— Ах нет! Это было бы несправедливо.

— Тогда объяснись.

— Ну хорошо. Думайте как хотите, но клянусь, и я бы не отрекся от этого…

— Ну, давай! Из тебя слова надо клещами вытягивать?

— Я бы поклялся, что ваш месье де Тресм поразительно похож на человека без имени… на Короля каторги!

— Ты с ума сошел!

— Вовсе нет. У меня с глазами все в порядке. Я отлично вижу. Мне не померещилось. Те же черты, те же повадки, тот же взгляд. Месье де Тресм — это Король каторги или его чистое подобие.

Сен-Клер не мог сомневаться в доброй воле мальчика и невольно забеспокоился.

— Вы мне не верите? — Мустик.

— Тебе нет смысла меня обманывать. Мы поговорим об этом позже. Сейчас будем думать лишь о Мадьяне. Эй, друзья! Зарядите ружья! Будем готовы ко всему. Поехали!

Лошадей пустили в галоп, и они поскакали по широкой равнине.

Слова Мустика заставили Сен-Клера задуматься. Конечно, он очень доверял де Тресму, но тайное предчувствие говорило ему, что надо все прояснить, разгадать загадку друга, которая угнетала его. Ведь судьба могла подвергнуть их новым испытаниям.

ГЛАВА 5

На прииске Сан-Эспуар. — Казино Тома Канона. — Нашествие бандитов. — Мустик-разведчик. — Свистки и удары клинка. — Нападение и резня. — Имя Пьера де Тресма. — Кто Король каторги? — За золотом.

— Эй, старая развалина! Бутылку тащи!

— Две, три, десять бутылок!

— Поторапливайся же! Теперь, когда у тебя лишь одна лапа, ты стал ленивее болотной черепахи!

По столу стучали кулаки, крики усиливались. Глухой хриплый голос ответил словно из-под земли:

— Сейчас!

— Если ты так неповоротлив, — сказал кто-то, — то можешь закрыть свою проклятую таверну.

— Было бы жаль, дело выгодное.

Из-за стойки появилась огромная взлохмаченная голова.

Человек-колосс [270], косая сажень в плечах, а шея сделала бы честь быку… Однако поднимался человек медленно, с трудом. Когда гигант показался весь целиком, стало заметно, что он покалечен: одна рука прижимала к груди бутылку с ликером, а другая висела вдоль тела безжизненная, бесполезная.

— Возьмите бутылки из-под моей руки, чтобы они не упали, — попросил он.

— Эх, бедный Том Канон, — прохрипел кто-то. — Ты уж больше не пиратствуешь? Однако как с тобой случилось это дело-то?

— Это вас не касается.

— Ведь тогда в Сен-Лоране тебя лишь легонько задели кулаком. А еще раньше, во время побега, ты свалил ударами кулака двух надсмотрщиков.

— Возможно.

Все что-то пили. Мерзкие лица, косые взгляды.

— А почему ты решил устроиться здесь?

— Расскажу. Я был в Неймлессе и видел, как Джек нажил состояние. Когда у меня вышла из строя одна лапа, решил рискнуть, основав таверну, что-то вроде постоялого двора. Прошел слух, что на прииске Сан-Эспуар, где многие столько мучились и откинули копыта, так ничего и не открыв, другие, более удачливые, стали находить золото. Подумалось: стоит попытать счастья! Вот я и приехал сюда. Не для того, чтобы искать золото… Просто сделать в меньших размерах то, что патрон Джек поставил на широкую ногу в Неймлессе.

— У тебя будет казино? Певицы?

— Сделаю, что будет возможно, и увидите: я не так уж и не прав. Тут уже есть двадцать изыскателей… да и вы сами приехали сюда же. Черт возьми! Тебя, Ла Грифай, я знал еще там, поэтому тебе и известно мое имя. Другим — нет. Но достаточно посмотреть на вас, чтобы догадаться: вы все — сбежавшие каторжники — приехали сюда за богатством.

— Эй! Старина Том! Ты не лишен здравого смысла, толстяк этакий. Хорошо сделаешь, если пошаришь у себя в погребе… Мы ждем друзей.

— Друзей такого же качества? — растерянно спросил Том.

— Ты воротишь от нас морду? Месье краснеет, он стесняется старых знакомств. Однако будь уверен, робкий кабатчик: те, кого мы ждем, очень важные люди, шикарные, я бы сказал…

— Они приедут, чтобы работать на прииске?

— Именно: у них есть и капитал и руки! Увидишь… Через два месяца тут будет город. Сможешь продать все, что захочешь, и умрешь миллионером.

Том Канон пожал плечами: он действительно обосновался в Сан-Эспуаре, чтобы зарабатывать на жизнь. На миллион он не рассчитывал, ибо бандит в нем уже умер.

После того, как Тома победил Железная Рука, сломав правую руку, а Мадьяна подобрала его и вылечила, в голове каторжника произошла настоящая революция. Он ужаснулся, вспомнив свое жестокое прошлое. Но надо было жить. Оставаться в Неймлессе, где все грубо насмехались над ним из-за его поражения, оскорбляли и провоцировали, было нельзя. Почувствовав себя вдруг как бы уменьшенным в размерах, Канон понял, что никогда не образумит своих бывших подельщиков.

Он покинул Неймлесс и обосновался здесь в надежде зарабатывать себе на жизнь, приютив несколько сумасшедших парней, привлеченных шумихой. Они мечтали открыть тайну старого покинутого прииска.

А теперь Том стал бояться своей клиентуры. Здешней, и особенно той, о приезде которой ему объявили. Он опасался этих мерзких банд, у них было лишь одно на уме: грабить и убивать.

Домик, который построил Канон, обошелся ему недорого, был он снабжен лишь двумя длинными столами и скамьями, а освещался дымившим фонарем, подвешенным к одной из балок.

Шестеро мужчин, среди которых был и Ла Грифай, сидели за столом и время от времени прислушивались к шуму, доносившемуся снаружи. И действительно, поднялся ветер, глухой шепот мало-помалу ширился и постепенно превратился в рокот. И вот уже лес загудел, прогрохотал гром, красные сполохи прорезали небо и бросали в окна таверны адские отсветы. Дождя не было. Но такие сухие бури еще страшнее: яркие вспышки, громовые раскаты, похожие на щелканье гигантских пулеметов, — это впечатляло.

Каторжники интуитивно замолчали, охваченные мистической [271] тревогой.

Раздался сильный удар, сотрясший землю до самых ее недр.

Дверь отворилась, словно вырванная невидимой рукой. В проеме появился человек. Его зловещий силуэт четко выделялся на темном фоне при свете молний.

Король каторги!

— Встать, проклятые пьяницы! — крикнул он страшным голосом. — Всем выйти! Час настал!

— Я проломлю башку первому, кто посмеет не повиноваться! — пронзительно выкрикнул Маль-Крепи.

Каторжники вскочили, услышав голос вожака, и бросились наружу.

Оцепеневший Том Канон не шелохнулся, понимая, что готовится страшное преступление. Но что он мог сделать? При вспышке молнии бывший боксер увидел во дворе группу людей более чем в пятьдесят человек, их карабины сверкали сталью. Канон выглянул наружу. Толпа уже исчезла, спрятавшись в лесу, что окружал таверну… Это была засада. Но для кого?

Вдруг кто-то коснулся его руки. Он живо обернулся и увидел худенькое существо, которое тоненьким голоском спросило:

— Месье, вы — негодяй?

И так как Том ответил лишь удивленным вскриком, человечек быстро продолжал:

— Те бандиты хотят убить честных людей. Вы с ними заодно или нет?

— Я никого не собираюсь убивать, — ответил ошеломленный хозяин таверны.

В это время свет фонаря упал на лицо человечка.

— Мустик! —узнал его Том.

— Как! Ты знаешь меня? Это могло бы помочь. А ты кто? Том Канон?

— Да, да, это я!.. Но скажи быстрее, зачем ты здесь? Уходи, спасайся! Сейчас начнется ужасная резня!

— Знаю. А кто эти подонки?

— Беглые каторжники под предводительством Короля каторги.

— А-а! Я так и думал. И правильно сделал, что опередил.

— Опередил кого?

— Ах, это слишком долго объяснять: почему да как… Скажи-ка, ты знаешь Мадьяну?

— Конечно. Прекрасное, доброе создание, она заботилась обо мне как о порядочном человеке.

— А Железную Руку?

— Да, и его знаю. Это он покалечил меня. Но я больше не сержусь на него. Наоборот…

— А-а! Тогда скажи, нет ли тут Железной Руки или Мадьяны?

— Нет!

— Уф, это уже хорошо. Теперь скажу тебе, что достославные убийцы ждут месье де Сен-Клера, отца Мадьяны.

— Отца Мадьяны? Как? Хозяина Митараки?..

— Да. Они вызвали его сюда поддельным письмом. Король каторги заманивает его в ловушку.

— Надо помешать его появлению здесь. Сколько человек у Сен-Клера?

— Двенадцать, но стоят двадцати.

— Да, но не стоят пятидесяти, а может, и сотни… Дом окружен. Если Сен-Клер придет сюда, ему грозит смерть.

— О, они еще далеко! На просеке. Там пока в безопасности. Мы условились, что они не продвинутся ни на шаг без моего сигнала. Я должен им свистнуть один раз, если можно прийти, и два, если они должны ждать моего возвращения.

— Тогда ты можешь еще спасти их! Свистни два раза. Но погоди. Еще одно слово. Ты мне говорил про Мадьяну и Железную Руку.

— А! Их, без сомнения, тоже заманили в ловушку. С минуты на минуту они могут появиться здесь.

— Тогда они погибли! Ах, черт! Я, Том Канон, должник мадемуазель Мадьяны, не хочу этого! И как бы я ни был глуп, но проведу этих чудовищ! Давай свисти два раза и беги что есть мочи.

— Да, Канон! Какая все-таки удача, что я тебя встретил! Ладно, вперед, мои ноги!

Подросток подбежал к двери, вышел из дома и свистнул так пронзительно, что ночной воздух задрожал.

— Теперь второй раз.

Мальчик собирался свистнуть еще раз, но тут появилась чья-то тень с ножом в руке… Мустик, получивший удар в грудь, раскинув руки, опрокинулся навзничь.

Убийцей был Король каторги.

Он услышал шум в доме, прислушался и узнал об условленном сигнале. Два свистка, чтобы спасти Сен-Клера, один — заманить его и бросить на съедение врагам. Мустик успел свистнуть лишь раз!

Сзади бандита толпились люди.

— А этого скота, который предал нас, — сказал человек без имени, — схватите его и размозжите eму голову камнями! Но ни одного выстрела!

Четверо бандитов бросились к Тому Канону. Но он успел отбежать назад, к нему будто вновь вернулись прежние силы. Своим единственным кулаком он убил двоих из нападавших. Двое других повисли на нем, пытаясь опрокинуть. Однако в Каноне опять пробудился атлет. Он встряхнулся, как делает кабан, когда на него нападает свора собак.

Невдалеке послышался стук копыт. Это Сен-Клер со своими людьми, невольно обманутый Мустиком, выехал из леса.

Однако Том поклялся спасти отца Мадьяны! И он спасет его!

Круша всех, кто повис на нем, богатырь добрался до двери.

— Месье Сен-Клер! — крикнул он во всю силу своих легких. — Спасайтесь! Здесь Король каторги…

Выстрел прервал его. Человек без имени размозжил Тому голову.

Гигант покачнулся и упал как подкошенный.

Король каторги бросился наружу. Он вытащил из кармана электрический фонарь, который тремя слабыми белыми полосами прочертил темноту ночи.

При свете фонаря бандит увидел в нескольких метрах от себя группу Сен-Клера… Отец Мадьяны слышал голос Тома Канона, но в шуме грозы, которая все еще не прекратилась, не понял обращенных к нему слов. Решив, что путь свободен, группа двинулась к дому.

Вдруг со всех сторон показались люди-демоны [272], они накинулись на всадников, и началась резня.

Удивленные спутники Сен-Клера пытались защищаться, но нападающих было пять на одного… Ужасные крики, хрипы, вой…

Сен-Клер отъехал от основной группы на несколько шагов вперед. На него накинулись четыре человека; выстрелом из револьвера он уложил одного, но его опутали веревками, скрутили, стащили с лошади… Король каторги бесстрастно наблюдал эту ужасную сцену расправы. Десять человек Сен-Клера лежали на земле: одни уже были убиты, другие — агонизировали… Человек без имени вошел в дом.

Отца Мадьяны крепко привязали к столбу, ведь каторжники — мастера в играх с веревками.

— Ха, ха, ха! Мэтр Сен-Клер! — воскликнул Король каторги. — Наконец он в моей власти. Сен-Клер, отец прекрасной девушки. На этот раз ты не ускользнешь. Наконец мы с тобой — лицом к лицу.

Главарь бандитов вновь зажег электрический фонарь и поставил его на стол. Бледный свет осветил комнату. Стала видна голова Сен-Клера, благородная, с энергичными чертами и длинной, шелковистой бородой.

Король каторги подошел к нему как бы для того, чтобы лучше его рассмотреть, а на самом деле — с целью потешиться над противником.

Сен-Клер воскликнул:

— Вы мой друг, мой компаньон, мой брат! Возможно ли, чтобы вы предали меня? Де Тресм, это гнусно!

— Де Тресм? — бандит, лицо его искривилось и стало бледным, как у мертвеца. — Кто произнес это имя? Это ложь! Меня зовут Король каторги.

Его словно обуяло безумие: блуждающий взгляд, несвязные движения.

— Король каторги! Ха, ха, ха! Это мое настоящее лицо, моя слава. Я человек без имени, проклятый демон!.. Я — сама ненависть, само преступление.

И, бросившись к Сен-Клеру, он схватил его за горло.

— Мерзкий старик, зачем ты произнес имя де Тресма?..

Сен-Клер во время этого приступа ярости не отводил глаз от лица убийцы.

Да, Мустик сказал правду: Король каторги — живой портрет Пьера де Тресма, но сейчас перед пленником был не он! Извивающийся человек, с лихорадочным блеском глаз… Это маска не того человека, которого он знал и любил. И Сен-Клер сказал:

— Я ошибся, месье, сходство разительное, но вы не Пьер де Тресм, не тот достойный человек…

— Пьер де Тресм! Вы его знаете? И подумали, что это я?

— Пьер де Тресм — мой самый надежный друг, компаньон и участник в деле. И я прошу у него прощения за то, что хоть только на секунду, но усомнился в нем!..

Король каторги расхохотался зловещим смехом.

— Да, да, он — честный человек! Полубог. А меня зовут Жан де Тресм. Я его брат, но — чудовище. Да, чудовище! Принимаю это прозвище и горжусь им. С самых нежных, юных лет я ненавижу брата. Ненавижу его, кроткого, мягкого, с охотой подчиняющегося всем требованиям отцовской воли. Да, я — чудовище, ненавижу своего отца!

— Ваш отец умер! — сурово сказал Сен-Клер.

— Умер. И что же? Вы думаете, я буду оплакивать его? Зачем он хотел связать меня, загубить мою свободу? Зачем вмешивался в мою жизнь? Да, я люблю золото, хочу жить широко и весело. Меня хотели обуздать, лишали пищи. Надеялись привести к повиновению, заставив голодать. И тогда, чтобы удовлетворить свои желания, я начал красть, убивать! Подло, постыдно, испытывая высшее наслаждение оттого, что я им чужой! Я совершенно забыл их… Будто никогда не знал своей семьи. С презрением к ним на суде присяжных я не захотел назваться их именем.

Мне достаточно было сказать лишь несколько слов: сын месье де Тресма, одного из наиболее высокопоставленных лиц Франции — и следователь, прокуратура склонили бы перед этим именем головы. Меня отпустили бы, но я не захотел от них милостыни, не пожелал никакой протекции [273]. Я остался человеком без имени, каторжником. Я хотел быть обязанным только самому себе и стать номером таким-то, перестав быть человеком. Я поклялся, что возвышусь, покорю общество, которое меня преследовало. Мой брат тоже решил попытать счастья! И преуспел. У него есть теперь золото. И что же? Раз он стоит на моем пути, тем хуже для него. Остаюсь человеком без имени, зато Королем каторги. А теперь — довольно разговоров! Вы в моей власти. И посмотрим, сможет ли мой брат, этот честный человек, вырвать вас из моих когтей!

— Презренный! — Сен-Клер.

— Глупец! — грубо ответил бандит.

Он вышел за дверь и несколько раз свистнул. Потом, возвысив голос, крикнул:

— Десять человек, чтобы сопровождать пленника! Все на лошадей! И во весь опор… на прииск Митарака.

Ему ответили радостными восклицаниями. Сен-Клера схватили и посадили на лошадь, привязав к ней.

Вскоре воцарилась тишина. Каторжники уехали завоевывать золото…

ГЛАВА 6

Железная Рука и Мадьяна. — Слишком поздно! — Мустик не умер. — Бедный Сен-Клер. — Вперед!

Гроза прошла. Гром умолк, облака почти тотчас же рассеялись. Вслед за конвульсиями природы наступил абсолютный покой.

На полу хижины в луже крови лежало бездыханное тело. Ничего не могло быть мрачнее этой темной ночи, где все было мертво. Прошел час, другой… Вдруг вспыхнул свет. Казалось, лес вдруг ожил; легкий шелест пробежал по деревьям, чей-то голос раздался в тишине, жизнь возвращалась, начинался новый день.

День! Заря как-то сразу разорвала темную кисею неба, и хлынул свет. Это как будто послужило сигналом; раздался конский топот. Уж не бандиты ли вернулись? Может, они подумали, что не завершили свое темное дело?

Топот приближался. И вот на опушке — на засеке, как говорят в Гвиане, — у которой стояла хижина, показались всадники.

— Прииск Сан-Эспуар! — крикнул кто-то. — Наконец-то! Мы прибыли вовремя! Может, нам позволят отдохнуть здесь немного?

— Ах, хорошо бы! — жалобный голос. — У меня совершенно затекли ноги.

Один из всадников соскочил с лошади и подбежал к другому со словами:

— Мадьяна! Моя дорогая Мадьяна! Идите ко мне! — И он протянул к девушке руки. — Наверное, измучились?

— Нет, нет, мой друг! — ответила девушка, легко спрыгивая на землю.

Она была одета в мужской костюм: трапперский [274] камзол [275], на ногах — высокие гамаши [276], черные волосы подвязаны индейским платком.

Фишало, любуясь красотой девушки, воскликнул:

— Поглядите! Как мадемуазель была бы эффектна на Итальянском бульваре!

И вот уже все соскочили на землю: Генипа, Башелико и Ломи, превратившиеся из лодочников в бесстрашных наездников. А во главе — Железная Рука, вновь обретший свою силу, исполненный счастья и доверия к тем, кого любил.

— Эй, — крикнул он своим сильным, звучным голосом, — есть кто-нибудь в доме? Хорошо ли здесь принимают путников?

Ответа не последовало. Вдруг Генипа воскликнул:

— Хозяин! Боюсь, мы приехали слишком поздно.

— Что ты хочешь сказать?

— Глаза никогда меня не обманывают. Поглядите: следы ног множества людей. Они еще свежие.

Железная Рука наклонился к земле и вздрогнул:

— Да, это правда, друг! Не свершилось ли тут преступление?

— Мой отец! Мой бедный отец! — воскликнула Мадьяна.

Железная Рука устремился в глубь дома, и крик ужаса вырвался из его груди. На полу ничком лежало два трупа. У одного из них была разбита голова, а на лице лежала словно кровавая маска. Железная Рука приподнял его, прислонил к стене.

— Я знаю этого человека, — сказал он. — Я дрался с ним в Неймлессе.

Мадьяна подошла ближе.

— Том Канон! —воскликнула она. — О, несчастный!

И в это время прозвучал другой крик, крик-рыдание. Это был голос Фишало:

— О, несчастье из несчастий! Это же Мустик! Бедный Мустик! Мой приятель! Мой друг! Мой младший брат!

Железная Рука подбежал к лежавшему на полу подростку, страшная тоска сдавила грудь. Да, да, это был Мустик, славный мальчуган, который столько раз выказывал себя настоящим героем.

Поль положил юного друга на скамью, расстегнул одежду и приложил ухо к груди. Фишало топтался рядом, сжав кулаки и скрипя зубами. Он всем сердцем любил своего товарища, они даже поклялись умереть одновременно.

— Кто убил его? — он. — Мустик, назови своего убийцу, я найду его и прикончу!

— Тише! — проговорил Железная Рука. — Мустик не умер.

— Не умер?

Фишало застыл, широко раскрыв глаза.

По знаку Железной Руки подошел Генипа, ощупал Мустика, осмотрел.

— Хозяин прав, — сказал он своим глубоким, спокойным голосом.

— Удар нанесен кинжалом, но клинок соскользнул, — пояснил Железная Рука. — Смотри, Генипа, он наткнулся на медаль, которой наградил Мустика комендант Сен-Лорана. Лезвие только порезало грудь, поэтому так много крови. Но оно не проникло настолько глубоко, чтобы задеть жизненно важные органы. Воды! Воды!

А в это время Мадьяна обмывала лицо Тома Канона, освобождая его от сгустков крови. О! Этот был уже точно мертв. Она подбежала на крик Железной Руки и стала обмывать рану Мустика, напоминавшую красный бант на белой груди ребенка. Малыш ничего не чувствовал, глаза были закрыты, цвет лица — мертвенно-бледный. Железная Рука, стоя на коленях, вытащил из кармана пузырек с водкой; кончиком ножа он разжал зубы раненого мальчика и влил ему в горло несколько капель крепкого напитка. По телу мальчика прошла дрожь… Он жив! Жив!..

Генипа тихонько отстранил хозяина и своими руками, легкими, как у опытного врача, начал массировать ребенка, пытаясь восстановить дыхание. Раздался долгий стон. Глаза мальчугана открылись.

Фишало больше не мог сдерживаться: он кинулся к другу, обнял его и стал горячо целовать.

— Мустик! — кричал он. — Это я, Фишало! Назови меня дураком, скажи что-нибудь, чтобы я только знал: ты жив! Мой малыш Мустик!

— Фишало! — прошептали бледные губы.

— Да, да. Здесь Железная Рука, Мадьяна и все другие, славные, храбрые люди!

Еще одна порция водки и сильное растирание вывели бедного мальчугана из сковавшего его оцепенения.

Он приподнялся, огляделся вокруг, кровь прилила к его щекам.

— Железная Рука! — вскрикнул мальчик. — Ах, я не виноват! Бедный месье де Сен-Клер!

— Мой отец? Говори, Мустик! Где мой отец?

Паренек сделал какой-то неопределенный жест. Мало-помалу память возвращалась к нему, и он прерывающимся голосом рассказал, как встретил Сен-Клера, как его послали разведчиком, как на него накинулся и ударил кинжалом Король каторги… Том Канон должен все знать. Где он?

— Разве не он нас предал? — Железная Рука.

— Ах нет же! Он был слишком хорошим человеком для этого. Благодаря мадемуазель Мадьяне, которая его вылечила, спасла. Но где он?

— Увы! — сказал Железная Рука. — Он мертв.

— Мертв. Еще одно преступление проклятого Короля!

В течение нескольких минут состоялся военный совет.

Сомнений не было: дьявольский замысел бандита осуществился. Он увез с собой Сен-Клера, дабы сделать из него заложника.

Генипа обошел вокруг дома и через минуту вернулся. Он увидел трупы: люди Сен-Клера были захвачены врасплох и убиты. Погибло десять человек.

— Ни один не спасся, — сказал Мустик. — Месье Железная Рука, только вы можете вызволить месье де Сен-Клера.

Поль на мгновение задумался, огляделся вокруг, увидел Мадьяну, чьи глаза сверкали решимостью и отчаянием. Он понял, что она тоже возлагала на него надежды.

Молодой человек простер руки к небу:

— Клянусь, что спасу вашего отца или умру вместе с ним!

— И я клянусь выполнить мой долг! — Мадьяна.

— Дорогая подруга, борьба предстоит ужасная.

— Там, где будете вы, друг моей души, там рядом буду и я.

— Пусть будет так! — сказал Железная Рука, сжимая подругу в объятиях и целуя в лоб. — Генипа! Башелико! Ломи! Вы готовы?

— Хозяин скажет, мы повинуемся, — бесстрастно молвил Генипа.

— А ты, Фишало, оставайся рядом с Мустиком. Доверяю его тебе.

— Как? Что вы говорите, патрон? —возмутился Мустик. — Вы хотите, чтобы я умер здесь? Меня немного распороли, но это ничего не значит.

— Ты же не сможешь подняться на коня.

— Ну что ж! Меня привяжут к нему вдоль, поперек или наискось. И потом я быстро поправлюсь, увидите. Я был немного дохлым, но с этим покончено. Не правда ли, месье Генипа, я справлюсь?

— Молодой белый крепок, — проговорил индеец, — и он нравится Гаду…

Как известно. Гаду — бог индейцев. После военного совета немного подкрепились. Фишало занялся Мустиком и усадил его на лошадь перед собой.

— Вперед! — крикнул Железная Рука.

— Вперед! — повторила Мадьяна. — Я спасу отца!

ГЛАВА 7

Прииск Митарака. — Осада, битва. — Четверо против одного. — Свидание! — Долой маску! — На помощь. Железная Рука! — Разбитый череп. — Генипа идет на выручку. — Спасены!

Вот уже два дня, как прииск Митарака находился в осаде. Король каторги разделил свое войско на две группы, в каждой — по сотне человек. Одна должна была идти с ним к дому, где останавливался Сен-Клер, а другая — атаковать прииск; второй группой командовал Маль-Крепи, такой же преступник, как и его хозяин, и такой же жестокий. Он получил инструкции: до нового приказа ни под каким предлогом не предпринимать решительных действий. Его задача — не дать успокоиться врагу, держать его в постоянном страхе, изнурять.

Сперва каторжники спрятались в лесу, а именно в тех местах, что выходили к выступу Тумук-Умак. Их присутствие там выдавали лишь кражи и пожары. Сгорело несколько зданий. Жители фактории [277] подумали сперва, что это несчастный случай, набег бродяг, скрывавшихся в лесной глуши и всегда искавших легкой поживы.

Прииск Митарака представлял собой нечто вроде небольшого городка. Хотя Сен-Клер еще не успел внедрить современные механизмы и все операции выполнялись по старинке простейшими методами промывки и просеивания, шахта была столь продуктивна, что пришлось выстроить несколько зданий для рабочих, администрации и складов.

Еще несколько недель — и Сен-Клер вернулся бы в Кайенну с грузом золота. Там он намеревался встретить свою горячо любимую дочь и обсудить с ней их дальнейшие действия, их будущее. Поддельное письмо изменило его планы. Но мог ли он догадаться о грозящей ему ужасной опасности?..

Де Тресм, покинув Сен-Клера, поспешил вернуться на прииск и там узнал о страшных делах озверевших бандитов. Он не был слишком удивлен, ибо последние события заставили его предположить, что существует заговор против нарождающейся колонии. Обследовав окрестность и не найдя ничего подозрительного (каторжники соблюдали предписанные им меры предосторожности), он, однако, поспешил кое-что предпринять: отослал на левый берег Аламы женщин и детей индейцев, а поскольку он не слишком доверял этому племени, то отобрал людей, на которых мог положиться, среди негров, бони и юкас.

Стены, окружавшие прииск, были укреплены, боеприпасы — приготовлены. Митарака мог выдержать осаду. Де Тресм ждал. Прошло еще два дня, подобных тем, что предшествуют большим катастрофам. Инженер только что закончил обход. Он убедился, что все люди на своих местах, готовые к энергичной защите, особенно потому, что узнали, кто собирается на них напасть: беглые каторжники, то есть жестокие бандиты, для которых привычны любые преступления и злодеяния.

— Завтра, — говорил де Тресм верным людям, — сюда приедет Сен-Клер и все наши опасения рассеются.

Но слова застряли у него в горле. Красное пламя, какое бывает при извержении вулкана, осветило округу… Раздался страшный взрыв, из земли вырвался сноп огня, разорвавший пространство со свистом ураганного ветра. На землю стали падать балки, деревья, чугунные осколки.

— Взорвался пороховой погреб! — прокричал де Тресм.

В это же время послышались яростные крики, ужасные удары сотрясали ограждение, словно то были удары катапульт… [278] Начался приступ. Маль-Крепи только что получил приказ действовать. Короля каторги окружили его свирепые сподвижники: пусть передовой отряд начнет наступление — они готовы его поддержать.

Одному из каторжников удалось проникнуть на прииск, он забрался в здание, где находились боеприпасы, предназначенные для защитников города. Его затея удалась. Огонь пожирал здание, земля разверзлась.

— Проклятие! — крикнул де Тресм. — Эй, друзья! Нам навязывают бой!

Повсюду свистели пули. Люди де Тресма перескакивали с крыши на крышу, с позиции на позицию, стреляли в атакующих, которые нападали сразу с четырех сторон. Однако де Тресм все предвидел. Несмотря на стремительность атаки, на безумную ярость бандитов, их первый натиск захлебнулся.

Выстрелы со стороны осажденных были точно выверены и часто поражали нападающих. Де Тресм успевал повсюду, он ободрял людей, объединял их, командовал боем. В стене открылась брешь — и инженер мелькал уже там, с топором в руке. Он разил, убивал преступников. Слышались гнусные проклятия, стоны. Каждый делал свое дело. Ряды каторжников редели.

С уст Маль-Крепи срывались мерзкие ругательства. Каким образом эти золотодобытчики оказались так подготовленными? Какой изменник предупредил их? Бандит собирал атакующих вокруг себя и отдавал быстрые приказы командирам. В один миг у частокола, который каторжники не смогли взять приступом, выросла груда веток и вспыхнуло пламя.

— Мы зажарим их в логове! —крикнул Маль-Крепи.

Но осажденные отчаянно сопротивлялись… Де Тресм топором разрубил затвор, который удерживал поток воды, несшийся с горы, и повернул его в искусственное ложе. Вода играла, кружила и неслась, снося все на своем пути. Сама природа помогла защитникам прииска.

У де Тресма появилась надежда. Он увидел, что бандиты испугались и начали сдавать.

Но что это? Уж не разверзлись ли врата ада? Земля задрожала под ногами сотни лошадей, мчавшихся яростным галопом. Перестрелка возобновилась. Засвистели пули. Де Тресм, раненный в плечо, еле держался на ногах. Он понимал, какая ужасная опасность грозила ему и его товарищам, которых испугала новая атака. К нападавшим подоспело большое подкрепление. Взрыв оружейного арсенала [279] лишил осажденных необходимых боеприпасов. Патронташи почти опустели. Близился неизбежный разгром. О Сен-Клер, Сен-Клер! Где ты?

Войско из ста бандитов, одетых в лохмотья и вооруженных карабинами, развернулось перед городом. Громовой голос прокричал:

— Сдавайтесь!

— Никогда! —ответил де Тресм. — Честные люди не сдаются бандитам!

Ему ответил громкий смех.

— Мы — сильнее! — продолжал каторжник. И, обращаясь к своей банде, бросил:

— Зажгите факелы!

Древесная смола вспыхнула, и вся местность осветилась ярким светом. Это было фантастическое зрелище. Из людей Маль-Крепи в живых осталось человек пятьдесят, но подошла еще сотня каторжников. Их физиономии висельников искажали гримасы, которые освещал желтоватый свет факелов, в воздухе висели облачка дыма.

Воинство возглавлял высокий и сильный Король каторги, он был виден со всех сторон, его лицо закрывала черная маска, она придавала ему какой-то зловещий вид.

Де Тресма невольно охватила дрожь. У него оставалось лишь сорок человек. Имел ли он празо обрекать их на гибель? Но осажденные толпились вокруг своего командира и призывали сопротивляться врагу. Он больше не колебался. На наглые призывы бандитов сдаваться, как и прежде, следовал отказ…

И тут вновь послышался голос Короля каторги. С убийственной иронией он сказал:

— Я человечнее вас! Я хочу уберечь жизнь ваших товарищей и ставлю последнее условие. Пусть приведут пленника!

Ряды каторжников разомкнулись, скрученного Сен-Клера вытолкнули вперед; со связанными сзади руками, с непокрытой головой, он шел твердым шагом.

Король каторги вынул револьвер.

— Если через пять минут вы не покоритесь, этот человек умрет!

Де Тресм почувствовал, что теряет рассудок. Как поступить? Сопротивляться? Но его друг, дорогой компаньон, которому он предан и душой и телом… Разве можно обречь его на смерть?

Инженер принял решение:

— Пощади жизнь Сен-Клеру и моим товарищам, а я сдаюсь.

— Нет, нет! — крикнул Сен-Клер звенящим голосом. — Защищайтесь до последнего!

Но Король каторги ответил:

— Я согласен!

Дверь в стене отворилась, и де Тресм, бледный, но полный решимости, переступил порог.

Он направился к Королю каторги, который разразился сатанинским смехом.

— Дурак! — завопил он. — Поверил слову каторжника! Взгляни же на меня, Пьер де Тресм…

Бандит сорвал с себя маску, и у Пьера вырвался крик ужаса:

— Ты! Ты! Мой брат! Ты, Жан де Тресм!

— Да, я — твой брат, каторжник. Ты узнал меня и, конечно, помнишь, что я не испытываю ни к кому жалости. Эй, вы! — крикнул он своим людям. — На приступ, не щадите никого!

Каторжники ответили яростным воем, они были недовольны обстановкой: ведь золото здесь, недалеко! И потеряв головы от охватившей их безумной страсти, бандиты бросились на приступ.

— Презренные!

Это слово, громко сказанное сильным, взволнованным голосом, прозвучало как гром среди ясного неба. Пробивая себе топором кровавую дорогу, меж каторжников двигался какой-то человек. Его напор был ужасен, подобен летящему снаряду. Там, где он прошел, раздавались стоны, слышались ругательства, падали тела, лились потоки крови…

В рядах каторжников началось смятение. Это внезапное вторжение — как болид [280], упавший с неба, — привело их в ужас. Они перестали защищаться, отражать удары. Их обуял страх.

Король каторги понял, кто был этим демоном, которого как будто извергли недра земли. И вот этот человек уже перед ним.

— Железная Рука! — прорычал бандит.

Руки, нет — тиски схватили Короля за горло, вырвали из седла, бросили на землю.

Раздалось несколько выстрелов, но каторжники боялись попасть в Даба. И стрельба прекратилась.

— Отец! —подбежала к пленнику Мадьяна.

Лезвием ножа она перерезала веревки, опутывавшие Сен-Клера.

— Дитя мое! Моя горячо любимая девочка! Мадьяна подобрала карабин, выскользнувший из рук Короля каторги:

— Будем защищаться, отец! С Полем мы можем быть уверенными в победе.

Де Тресм снова овладел собой, подал сигнал. Защитники города откликнулись на него. Битва возобновилась.

Обрадованные освобождением Сен-Клера, ободренные присутствием Железной Руки, чье имя прогремело по всей Гвиане, люди Пьера де Тресма вновь обрели мужество и энергию, бросились в рукопашную схватку с бандитами. Свалка была страшной!

Сен-Клер, де Тресм, Мустик, а также храбрый Фишало стреляли наверняка, ни одна выпущенная ими пуля не пролетела мимо цели.

Железная Рука, зажав горло своего противника, немного приподнял его.

— Вели своим бандитам сложить оружие, — потребовал он от мерзавца, — или я сомкну пальцы, и ты умрешь.

Поль несколько ослабил хватку. Король каторги прохрипел:

— Сдаюсь!

— Тогда повинуйся мне.

— Хорошо.

Железная Рука отпустил горло своего противника.

И тут Король набросился на него и нанес ужасной силы удар головой в грудь. Поль отступил на шаг. Словно дикое животное, кинулся его враг к бандитам и закричал:

— Стреляйте! Стреляйте! Не жалейте их!

Железная Рука тоже, бросился в толпу каторжников, а те почти в упор стали стрелять в него.

Разряженным револьвером Король каторги нанес Полю страшный удар по голове. Но тот как будто ничего и не почувствовал. Ему ли бояться бандита? От сознания безмерной опасности силы богатыря удесятерились. У него не было оружия, но кулаки работали как дубины: кости трещали и ломались, лица покрывались кровавой пеной.

Перед этой необыкновенной силой и неуязвимостью бандиты отступили, оставив незащищенным своего главаря. А тот стоял мертвенно-бледный, в глазах его блестел адский пламень.

Железная Рука бросился к нему, выхватил из-за пояса одного из умирающих нож и занес над своим врагом. Тот не отступил.

— Убийца! — крикнул бандит. — Ты расправляешься с безоружным?

— Ты прав, — ответил Железная Рука. И, бросив ему нож, сказал:

— Защищайся.

Каторжник схватил оружие и кинулся на Поля. Тот едва успел отскочить в сторону. Неужели собственное великодушие будет стоить ему жизни?

Нет! Он рванулся к бандиту и стал выкручивать ему руку, как ветку орешника.

На этот раз Королю каторжан не суждено было уйти. Железная Рука сжал в ладонях череп бандита. Словно железный обруч сдавил ему лоб, и кости затрещали.

Тут раздался крик: Пьер де Тресм, отделившись от толпы каторжников, с которыми сражался, бросился к группе, собравшейся вокруг Железной Руки и короля зла.

— Не убивайте его! —взмолился он. — Это мой брат!..

В его умоляющем возгласе послышалось рыдание.

Не очень хорошо понимая, в чем дело, потому что Мустик не рассказал всего, Железная Рука понял, что чувство мести оставило его, и могучие пальцы разжались. Король зла стоял мертвенно-бледный, с мутными, потухшими глазами. Он ничего не видел, ничего не сознавал. Прилив крови к голове был так силен, что у него звенело в ушах.

Король не упал, он старался выстоять. Наконец облако, застилавшее ему глаза, развеялось.

Бандит огляделся: оба его врага тут, перед ним, он в их власти, но еще жив. Страшная судорога скривила его рот, гримаса ненависти и страдания исказила черты.

— Железная Рука, — сказал Пьер де Тресм, — заклинаю, не убивайте этого человека.

— Вы сказали, это ваш брат. Но разве вам неизвестно, что прежде всего это Король каторги, самый отъявленный негодяй и убийца?

— Это мой брат!

— Оставить ему жизнь — значит позволить мерзавцу начать все сначала, то есть совершать преступления, убийства.

— Это мой брат! — настаивал де Тресм, лицо которого светилось добротой.

Трагический диалог двух мужчин прервал суровый голос:

— Железная Рука прав. Я — негодяй. И должен умереть!

Все вздрогнули и с удивлением воззрились на бледное, как у мертвеца, лицо предводителя бандитов.

— Я должен умереть, — повторил Король каторги. — Брат, благодарю тебя за доброту. Но я недостоин снисхождения.

Крепкой рукой (другая, вывихнутая его противником, висела словно плеть) он сорвал с пальца кольцо в широкой оправе и быстрым движением поднес к губам.

— Пьер де Тресм, — добавил он, — Король каторги может умереть, только сам поразив себя!

Рот его искривился, на губах появилась сероватая пена, глаза закатились. Он упал с высоты своего роста на землю и остался лежать недвижный, бездыханный.

Де Тресм бросился к нему и попытался поднять. Но понял, что в последнем порыве гордости этот человек сам свершил правосудие. Всегда готовый ко всяким неожиданностям, Король каторги носил на пальце кольцо, в оправе которого был спрятан индейский яд.

Эта зловещая сцена тянулась всего несколько минут. Бандиты, присутствовавшие при споре трех мужчин, не посмели вмешаться. Но, увидев, как упал замертво их предводитель, их Даб, они в ужасе задрожали.

— Спасайся, кто может! —прокричал глухой голос.

Но негодяи натолкнулись на де Тресма и Сен-Клера, которые, ободренные поддержкой Железной Руки, вновь предприняли попытку сразиться с противником.

— Спасайся, кто может! — подхватили каторжники.

Началась паника. Бежать! Бежать любой ценой! И бандиты повернули лошадей к лесу. Внезапно они остановились: в них летели стрелы. Заговорщиков окружила группа индейцев, в первом ряду был Генипа. За несколько миль до прииска он отправил Башелико поймать сотню беглых каторжников, привести их обратно… По двадцать франков за голову — это же целое состояние! Индейцы других племен объединились с местными и явились как раз вовремя, чтобы одержать победу.

Король каторги был мертв! Прииск спасен! Мустик правильно сказал: «Железная Рука стоит целой армии!»

ГЛАВА 8

Право на спасение. — На поле брани. — Земля каторжников. — Под цветами. — Четыре серебряных пятифранковика. — Мустик — сторожевой пес. — Братский поцелуй. — Смерть возбуждает. — Делать зло! — Недоверие Мустика. — Каналья! — Наконец! — Развязка.

— Фишало! — властно крикнул Мустик тоном, не допускающим возражений.

— Да, патрон! — ответил Фишало, став по стойке смирно.

— Приблизьтесь! Я приказываю!

И когда Фишало подошел на расстояние шага от Мустика, тот, жестикулируя, как Наполеон перед своими маршалами, схватил его за ухо:

— Слушайте внимательно и отвечайте мне как начальнику. Что вы сделали с Маль-Крепи?

— Но… Вы это знаете так же хорошо, как я.

— Молчать! Так, значит, это правда, что вы нанесли ему несколько сабельных ударов?

— Черт возьми, патрон! Если б не эти удары, вы вряд ли стояли бы сейчас здесь, так как были тогда на прицеле у бандита.

— Молчите… и слушайте, несчастный мямля, что я вам скажу. Вы спасли мне жизнь. Кто вам это позволил?

Фишало широко раскрыл глаза:

— Но… патрон! Мне кажется, что… признательность, благодарность…

— Ах, вот как! — балагур Мустик, с трудом сдерживая смех. — Так вы полагаете, что у вас есть право обижать меня, оскорблять? Месье делает вид, что он спасатель. Оказывается, это я, Мустик, его командир, обязан ему жизнью.

Но славный Фишало, безмерно наивный, не понял шутки. Так он действительно совершил что-то несуразное? А думал, что поступил правильно. Юноша так расстроился, что Мустик больше не выдержал, прыгнул ему на шею, поцеловал и закричал:

— Глупыш, идиот, кретин… обожаю тебя! Да я весь, с головы до пят, не стою твоего мизинца.

— Погоди, Мустик, так ты на меня не сердишься?

— Повторяю, ты — герой. Я готов наградить тебя орденом. Ну ладно, давай поговорим. Прежде всего надо поторопиться и навести порядок в домишке, где эти животные все перевернули вверх дном. Пойдем к Железной Руке, он отдаст распоряжения. А пока дай мне руку, а то у меня ноги еще немного дрожат.

И двое друзей, которых храбрость Фишало еще больше сблизила, направились прямиком через поле битвы. Зрелище открылось им ошеломляющее. На площади перед факторией Сен-Клера валялись в тех позах, в которых нх настигла смерть, более ста трупов. Руки свела судорога борьбы, лица искажены, на них застыло выражение ярости. А у других черты лица были спокойны, хотя и хранили горестное выражение отчаяния, скорбную печать высшего страдания.

Сен-Клер и де Тресм отдали приказы, и пережившие эту трагедию люди принялись за работу; те, которые временно исчезли, явились, узнав, словно по таинственному телеграфу, о возвращении европейцев, и теперь ждали распоряжений хозяина.

Нельзя было терять ни одного часа, ибо солнце уже спустилось к горизонту, но жара еще не спала, и атмосферу наполняли нездоровые испарения.

В глубокие, специально выкопанные ямы опустили трупы, предварительно убедившись, что это были действительно мертвецы; бумаги, находившиеся при них, были собраны; составили также списки их гражданского состояния, которые позднее передадут французским властям.

Пьер де Тресм не пожелал, чтобы кто бы то ни было касался трупа его брата. Он сам взял его своими крепкими руками и отнес в дом, там положил покойника на покрывало из тростника и склонился перед ним, стараясь определить, нет ли еще в этом неподвижном теле признаков жизни.

Какой яд мог произвести такое молниеносное действие! Де Тресму удалось снять кольцо со скрюченного пальца. От оправы, теперь пустой, исходил странный бальзамический запах, природу которого он не мог определить. Так же, как Сен-Клер и Железная Рука, когда он спросил их об этом…

Тело было почти холодным, однако члены еще сохраняли некоторую гибкость.

— Каково ваше решение, мой друг? — инженера Сен-Клер. — Вы, конечно, желаете для него специального погребения. Мы выполним вашу волю.

Де Тресм помедлил немного, потом ответил:

— Вот что, друзья. Я, возможно, ошибаюсь, выказывая жалость, которую вы не можете испытывать к человеку, принесшему столько зла. Но перед лицом смерти я отказываюсь от какого бы то ни было выражения гнева или желания мстить… Сейчас я вспоминаю о детстве того, кто звал меня своим братом. Ах! Если б вы знали, как любила его наша мать, и до десяти — двенадцати лет он был достоин этой любви! Как случилась эта метаморфоза [281] духа, почему из кроткого, робкого мальчика он превратился в чудовищного эгоиста, одержимого злобой и, наконец, ставшего преступником? Это тайны, кои нам не дано понять. Я вижу тут причины, которые приводят меня в ужас. Не было ли в мозгу этого человека какого-то скрытого повреждения, потрясшего его голову? Может, его обуяло безумие? Все возможно. Но я не могу, не хочу считать покойника виноватым. И если бы наша мать была еще жива, она защитила бы сына. И кто знает, не присоединил ли бы свой голос и наш отец, умерши от стыда и отчаяния.

— Вы правы, — сказал Сен-Клер, — между небом и землей больше тайн, чем во всей нашей философии.

— Короче, — продолжал де Тресм, — у меня есть план, коему я прошу вас не противиться. Я не хочу, чтобы тело моего брата оставалось в этом краю, ставшем его позором и бедой. Завтра попрошу Генипу, чтобы он забальзамировал [282] тело, а этим искусством индейцы владеют очень умело, применяя ароматические вещества, добытые ими в джунглях. Я помещу труп в грот [283] из благоухающего дерева и сберегу до того дня, когда, вернувшись во Францию, смогу дать брату последнее пристанище в часовне нашей семьи, на кладбище Пер-Лашез. Как вы к этому относитесь?

Вместо ответа оба мужчины пожали ему руку. Эти избранные натуры умели понять тонкие чувства. Тело было помещено в здании, которое меньше всего пострадало от пожара; комната, где лежал тот, кто звался Королем каторги, была преобразована заботами милой Мадьяны в своего рода часовенку, а труп исчез под ворохом цветов, которые она собрала.

День подходил к концу.

Появился Генипа и объявил, что более сотни беглых каторжников находятся в руках его соотечественников.

— Само собой разумеется, — сказал Железная Рука, — что старый атавизм [284] индейцев не пробудится. Можно не бояться никакой грубости, никакого проявления жестокости?

Генипа улыбнулся:

— Мой белый брат забывать, что за каждого пленника, выданного начальнику Сен-Лорана живым и без ран, будет уплачено четыре серебряных пятифранковика.

Ответ не оставлял сомнений, ведь речь шла о двадцати франках. Какой же индеец откажется от подобного вознаграждения!

Благодаря активности людей Сен-Клера городок был быстро приведен в порядок. За исключением порохового погреба, который взлетел на воздух, здания мало пострадали, и сделать их пригодными для жилья хозяев, гостей, прислуги оказалось делом нетрудным.

И хотя возвращения врага можно было не опасаться, Сен-Клер все-таки, решив, что лишняя предосторожность не помешает, выставил часовых у всех выходов из фактории.

Нижний этаж главного здания, за исключением комнаты, где лежал труп Короля каторги, был отдан Сен-Клеру, де Тресму и Железной Руке. Этажом выше разместилась Мадьяна, а Мустик попросил чести лечь перед дверью. Всегда что-нибудь выдумает! Однако хороший сторожевой пес мог оказаться полезным. Что касается Фишало, то он добился разрешения не останавливаться в каком-либо определенном месте, а оставаться свободным: он будет то там, то здесь, как ему заблагорассудится.

— Я буду главным надзирателем, — сказал он, — и… берегись, возмутитель спокойствия!

Наступила ночь.

После дневных тревог и битвы всех свалила усталость. Мадьяну отвели в ее просторную комнату, которую Мустик за несколько минут и с врожденным вкусом парижанина сумел так украсить, что получилось нечто вроде гнездышка молодой девушки. Красивая и добронравная негритянка, которой Сен-Клер очень доверял, пришла к невесте Железной Руки, дабы приготовить ее ко сну. Она предложила Мадьяне провести ночь у ее изголовья, но девушка кротко отказалась.

— Меня хорошо охраняют, — улыбаясь, сказала она, — я спокойно просплю до утра.

На дом опустилась тишина, которая, казалось, увеличивала черную глубину сумерек.

В просторной комнате, где лежало тело Жана де Тресма, царил мрак и покой.

Пьер, разбитый усталостью, пришел еще раз взглянуть на лицо брата, теперь спокойное, умиротворенное. Он долго смотрел на покойника, в памяти проплывали картины прошлого, затем от имени родителей, которых уже не было, де Тресм прошептал слова прощения.

Повинуясь как будто какому-то велению, более сильному, чем просто желание, забыв все, кроме их детства и родства, Пьер наклонился к брату и нежно поцеловал его в лоб. Ему показалось… да, да!.. Что от этого сострадательного поцелуя покойник вздрогнул.

Бессмысленная иллюзия, конечно! Индейские яды принадлежат к тем, кои не оставляют места для надежды. Пьер удалился медленным шагом, опустив голову, с трудом сдерживая слезы, которыми были полны глаза. Он вернулся в комнату, где уже спали друзья, упал на свою кровать, и свинцовый сон сразил его.

…Прошел час, два часа… Внезапно в комнате покойного послышалось что-то вроде очень легкого скольжения, какой-то осторожный, сдержанный шелест… Что такое? Уж не проникло ли в помещение какое-нибудь живое существо?..

Нет! Это шевельнулся мертвый, он открыл глаза и едва уловимо вздохнул. Его окутывала темнота. Он внимательно прислушивался, но слышал лишь тишину. Жестокая, ироническая усмешка скривила губы лжепокойника. Никто не видел его, но он-то знал, чему усмехался. Так называемый яд, проглоченный Королем, не был смертелен. Это одна из тех адских жидкостей, которые умеют готовить каторжники. Лишь придав видимость смерти, она на несколько часов усыпляет человека.

Ни Пьер де Тресм, ни Сен-Клер, ни даже Железная Рука ни о чем не догадывались.

То, что сделал этот презренный человек, было, как им казалось, высшим проявлением гордого отчаяния. И теперь каторжник радовался, что обманул их: они считали Жана де Тресма навеки обезоруженным, навсегда лишенным сил и жизни… Глупцы!

Кровь еще бежала в его жилах, Король еще ненавидел! А значит — жил. Да, он — пленник, один в окружении врагов, которые теперь-то уж не помиловали бы его… Не важно! Пусть останется лишь час, лишь минута жизни, Король каторги найдет способ, как отомстить за себя и заставить врагов познать высшую скорбь.

Да, да, он вспомнил. Когда он лежал в полузабытьи, в которое его погрузил выпитый наркотик, звучало имя… Мадьяна! Дочь Сен-Клера! Невеста Железной Руки! Она отдыхала в комнате, что находилась как раз над той, куда положили его.

Мустик сказал, что будет охранять девушку. Прекрасная защита, ничего не скажешь. Подросток, выродок, которого Король раздавит, как насекомое, чье имя он носит. Дверь! Но зачем ему она? Разве нет другого способа проникнуть в комнату прекрасной Мадьяны? О! С какой радостью он убьет ее. Вот когда Сен-Клер и Железная Рука заплачут кровавыми слезами. За дело!

Жан де Тресм все еще был в одежде, в которой дрался. Он ощупал карманы: в одном оказался длинный, тонкий и острый кинжал, ужасное оружие, одного удара которого достаточно, чтоб убить. В другом — заряженный револьвер, никогда не стрелявший мимо цели. С тысячью предосторожностей Король опустил ноги на пол, потом встал. Его рука, которую сжимал Железная Рука, обрела после долгого отдыха свою первоначальную силу.

План был готов. Здание представляло собой log-house, то есть было построено из бревен, положенных одно на другое и скрепленных между собой не очень прочно, так что оно не выдержало бы штурма.

Окно не было закрыто. Жан де Тресм раздвинул его створки и, прислушавшись, не выдал ли он себя каким-нибудь звуком, высунулся наружу. Ничего, никакого движения, все тихо. Жара стояла тяжелая, почти удушливая. Было очевидно, что сон обитателей дома глубок, и все предосторожности забыты.

Убийца высунул руку, ощупал с внешней стороны раму, почувствовал под пальцами деревянные кругляки. Они были плохо обтесаны, неровны, поэтому за них было легко зацепиться. «Мертвец» вылез в окно и с поразительной ловкостью, свойственной тем, кто побывал на каторге, начал взбираться вверх.

От второго этажа бандита отделяли не более трех метров. За минуту он преодолел это расстояние и ухватился за перекладину под окном Мадьяны; убийца напрягся, подтянулся и встал коленями на эту опору. Окно было широко открыто, внутри комнаты царила глубокая темнота…

Отказавшись от мысли о возможной опасности, уверенный теперь в том, что убьет Мадьяну и повергнет в отчаяние души ненавистных врагов, Король поднялся во весь рост на подоконнике. В этот момент пронзительный свист разорвал воздух. Раздался выстрел, пуля попала в раму, не задев каторжника, и он спрыгнул с подоконника в комнату. Что ж, что его обнаружили и даже стреляли, у «покойника» было достаточно времени, чтобы выполнить задуманное…

Кровать белым пятном смутно выделялась во тьме. Там лежала девушка. Удар кинжала — и преступное дело будет сделано.

Бандит бросился туда, выставив вперед острый клинок, и изо всех сил ударил. Кинжал по рукоять вошел во что-то.

Тут Жан де Тресм глухо вскрикнул, выпрямился, напрягшись и пытаясь скинуть с себя груз, повисший на нем.

В это время Мадьяна, живая Мадьяна, открыла дверь и что было сил крикнула:

— На помощь! Ко мне, Железная Рука!

Два мужских тела катались по полу, это были Мустик и Король каторги. Кто окажется более сильным и одолеет противника?

Подросток с самого начала ночи следил за мнимым мертвецом.

«Он не одеревенел, не разлагается! У этих негодяев есть тысяча способов провести нас…»

Мальчик услышал, как Жан де Тресм встает со своего ложа, взбирается, цепляясь за выступы, по стене… Тогда Мустик впрыгнул в комнату Мадьяны, вырвал девушку из ее постели, и она, еще не проснувшаяся, забилась в угол комнаты, а подросток стал ждать.

Выстрел был произведен Фишало, который наблюдал за комнатой, где спала Мадьяна.

Уж не придется ли Мустику за свою преданность расплачиваться жизнью?

Но нет! Услышав голос Мадьяны, Железная Рука вскочил и одним прыжком преодолел несколько ступенек, отделявших его от покоев девушки. Яркий свет осветил комнату. Это луч от фонаря, который захватил с собой Фишало. Железная Рука прибежал вовремя: увидев двух катающихся по полу противников, он схватил Короля каторги за шею, поднял его вверх на всю длину вытянутых рук, как сделал бы это с вредным животным, и, напрягши мускулы, бросил в окно…

На этот раз у Короля каторги раскололся череп. Предводитель бандитов был мертв, а Мадьяна — спасена.

Спустя неделю друзья собрались в большом зале фактории.

Вот они все здесь: Сен-Клер, де Тресм, Железная Рука и Мадьяна, которую любовь сделала героиней. Вскоре она опять стала просто женщиной, доброй и нежной.

— Дети мои, — сказал Сен-Клер, — вы видели, каким опасностям мы подвергаемся здесь. Я не имею права заставлять вас разделять их с нами. Возвращайтесь в Европу. Через полгода я присоединюсь к вам. Прежде всего мы с моим дорогим де Тресмом должны поднять из разрухи наш прииск, наладить в полной мере его эксплуатацию. А затем уж примем окончательное решение.

— Вы должны быть с вашими детьми! — очень серьезно сказал де Тресм. — А я останусь здесь. Перенесенные горести навсегда отрезали меня от Европы. Мое место — тут.

— А мы? — в один голос воскликнули Мустик и Фишало.

— Вы — храбрые люди и хорошие товарищи, — тепло отозвался Железная Рука. — Выбирайте сами: останетесь ли вы в Гвиане или будете сопровождать нас в Европу.

Ребята обменялись взглядами.

— Слушай, Фишало, — обратился к другу Мустик, — мне кажется, что с месье Железная Рука нам предоставляется возможность побродить по свету.

— И заехать в Божанси, — добавил Фишало.

— Значит, месье Железная Рука, если вы не возражаете, то мы с вами.

Спустя несколько дней Поль и Мадьяна покидали прииск. Сен-Клер благословил их союз.

— А ведь я, — сказал, улыбаясь, Железная Рука на ухо своей невесте, — был послан в Гвиану с секретной миссией обследовать состояние н функционирование [285] тюремных заведений.

— Мы расскажем о ваших приключениях министру, — ответила Мадьяна.

И в сопровождении индейцев, во главе которых шагал Генипа, они направились к Марони, готовые предаться ее быстрому течению.

Увидя, как молодые удаляются, Сен-Клер почувствовал, как у него сжалось сердце.

Однако он через силу улыбнулся, повернулся к де Тресму и, протянув ему руку, просто сказал:

— А мы… за работу!