- Ты посиди здесь, а я пойду поговорю с Перкинсом.
      - У Перкинса странная манера помогать скорее выходить из его лавчонки, - предупредил я Боба, разглядывая остатки портера в бутылке, выпавшей из его рук, как младенец из люльки.
      - Не бойся. Не всем родители передали глупость бабушки. Жди.
      Может быть, я надоел мистеру? Нет? А то я смотрю, что мистер зевает, как во время разговора с той мисс, у которой большая бородавка на шее...
      * * *
      Боб пришел веселый и трезвый. В то время неграм жилось плохо, но он умел приходить таким.
      - Иди к Перкинсу.
      - Я уже съел у него курицу. Может быть, ты думаешь, что я, как удав, смогу сегодня четыре раза пообедать до следующего вторника?
      - Иди к Перкинсу.
      - Если ты с ним так подружился, можешь идти сам и даже жениться на его оспенной дочери и фаршировать всякую тухлятину, пока вас всех не повесят на одном дереве.
      - Иди к Перкинсу.
      - К Перкинсу так к Перкинсу.
      В то время, как и теперь, негры не ездили на автомобилях, и только через два часа я осторожно просунул голову в эту мерзкую лавчонку и посмотрел, что делает ее хозяин.
      * * *
      Перкинс встретил меня, как голодная лисица молодого петушонка.
      - А, Джимми... Давно тебя не видел.
      - Часа четыре назад, - хмуро сказал я, показывая пальцем на коленку, которая познакомилась с мостовой у его лавки.
      - Ну, брось старое... Может, хочешь кружечку эля и кусок ростбифа?
      Что бы там ни замышлял Перкинс и что бы ни придумал Боб, раз предлагают ростбиф и эль - отказываться не надо. Все было так вкусно, что я даже взял с прилавка еще кусок пирога с орехами и положил его в карман. Перкинс только отодвинул подальше свиной окорок, но не сказал ни слова. Должно быть, он думал, что у меня золотые россыпи в Калифорнии, - иначе поднял бы скандал и зубами выгрыз бы из кармана этот кусок пирога.
      - Ты что же от меня скрыл, Джимми?
      - Что скрыл, Перкинс?
      - Да насчет чемодана-то.
      - А что? Галстук, что ли, вытянул оттуда?
      - Не в галстуке дело. Подавись им!
      - Легче было бы подавиться твоим ростбифом.
      - Брось! Не надо давиться, когда есть дело. Чемодан-то твой из священной кожи, говорят?
      - Священная кожа?
      У негров нет никакой кожи, кроме своей, да и та в то время, когда Джимми был молодым, лопалась под кнутами разных людей.
      - Какая же священная кожа?
      - Не верти головой. Кожа с рыжей лошади, которую вы, черномазые, считаете священной.
      Положительно, или Перкинс сошел с ума, или я не знал, что у негров есть какие-то лошади, кроме тех, которые возят хлопок на фабрики.
      - Нет у нас таких лошадей!
      - Брось, Джимми. Когда человек может заработать лишний десяток долларов - ломаться нечего. Продай чемодан.
      Будь бы здесь Боб, я у него спросил бы совета. Но это пьяное животное, наверное, лежит на полу с новой бутылкой портера и поет песни.
      Я решил действовать наобум. В свои двадцать четыре года, мистер, каждый негр действует наобум, и хорошо действует. Многие из белых даже удивляются.
      - Не продам чемодана. Раз священная кожа - продавать его нельзя.
      Перкинс подумал и решил меня сбить.
      - А за двадцать долларов тоже нельзя?
      - Даже за сорок.
      - И за пятьдесят?
      - Священную-то кожу? Дешевле, чем за сто, ни один негр не согласится.
      Впрочем, один негр вскоре согласился - за семьдесят пять.
      Мистер, конечно, догадался, что это был Джимми.
      * * *
      - Боб! У меня семьдесят пять долларов. Перкинс сошел с ума. Нужно сказать нашим в Крысином квартале. Пусть старая Сунни бежит туда поживиться. У нее родился одиннадцатый внук, а Перкинс раздает даром деньги...
      Боб совсем не думал быть пьяным. Он даже не пел. Наоборот, он сидел тихо около стола и курил длинную желтую сигару, какие запаковывают в железные коробки и продают на пароходах молодым джентльменам.
      - Боб... Ты, кажется, не слушаешь меня?.. У меня семьдесят пять долларов...
      - Сорок.
      - Семьдесят пять.
      - Сорок.
      - Боб! Я не Перкинс и не схожу с ума. Я всю дорогу держал карман левой рукой, а в кармане у меня нет дыры. У меня семьде...
      - Сорок. Тридцать пять ты отдашь мне. Выкладывай.
      - Я же тебе говорю, что не я, а Перкинс сошел с ума. Хочешь, я тебе дам доллар и ни пенса больше.
      Боб был спокоен, как слон, которому суют в хобот яблоко.
      - Кто тебя послал к Перкинсу, Джимми?
      - Ты, Боб!
      - Чьи сорок долларов из семидесяти пяти?
      Этот Боб часто в прежнее время оказывался правым. Не пошли он меня к Перкинсу, тот сошел бы с ума при другом, которому бы и отдал деньги.
      - Твои, Боб. Получай сорок долларов. Хочешь, я не буду тебя обсчитывать и не зажму ни одной монеты, если ты мне скажешь, почему это одноглазый Перкинс вывалил мне?..
      - А ты подумай сам...
      Я вышел на улицу, сел около дома и стал думать. Молодые негры никогда не думают про себя... А когда начинает думать вслух такой горячий человек, как я, - соседям становится неприятно. Маленькие дети плачут, а собаки воют, как по покойнику.
      - Ну что надумал, Джимми?
      - У меня голова уже шипит, как котел у паровика, Боб... Ничего не понимаю.
      - А ты сходи недели через две к Перкинсу...
      - Опять семьдесят пять долларов?
      - Вряд ли! А понять - поймешь.
      * * *
      Человек, у которого тридцать пять долларов в разных карманах, особенно если он негр и все удовольствия у него скромны, найдет себе место в Нью-Йорке. А где я был в это время, мистеру, наверное, неинтересно. Ровно через две недели, когда от нашего Джимми пахло спиртом так, что собаки обнюхивали землю, я заглянул к Перкинсу.
      Я даже не понимаю, где выучился этот человек так громко кричать.
      - Отдай мои деньги.
      - Если ты кричишь это своим копченым окорокам, они все равно не услышат, если мне, то можешь потише. Я не глухой.
      - Я тебе голову проломлю, я тебе ноги вырву...
      Я уже говорил мистеру, что этот Перкинс был ужасно разговорчив.
      Оказалось, что после моего ухода, когда он за свою шестипенсовую курицу - вряд ли она даже в здоровом и свежем виде могла рассчитывать на большую оплату своих костей - удержал мой чемодан, к нему пришел в лавчонку какой-то негр и умолял его продать мой чемодан.
      - "Этот мерзавец убил нашу священную лошадь, содрал с нее шкуру и сделал в Иллинойсе из нее чемодан". Он плакал так, как будто бы эта лошадь была его теткой по отцу. Разве я знаю вашу негритянскую веру и все ваши обряды?.. Может, у вас и не одна такая лошадь.
      - Ну?
      - Этот мошенник предложил мне сразу триста долларов. Я схватил чемодан и хотел ему дать еще в придачу целую баранью ногу, шпигованную салом, но он стал уверять, что на продажу нужно твое согласие...
      - "Чемодан мой! Зачем мне еще его согласие? Отдай мне триста долларов и бери его". Тогда он стал рассказывать, что у тебя целая шайка, что ты нагонишь его непременно и обязательно зарежешь... "Дай ему пятьдесят долларов и ты наживешь двести пятьдесят..." Я ему сказал, что я проводил тебя так, что ты вряд ли захочешь вернуться сюда. "Зайдет! Ему чемодан дорог! Он продаст его в музей в Вашингтоне и получит за него пятьсот долларов..." - "Тогда и ты дай пятьсот!" - "Хорошо, только найду его хозяина..." Он ушел, этот мошенник, оставив мне доллар задатка, и выпросил в долг бутылку эля... А через два часа пришел ты и выхватил у меня эти семьдесят пять долларов... Если бы я нашел этого длиннорукого негодяя...
      - Как длиннорукого?
      - А так. Руки у него такие длинные, что годились бы на оглоблю слону...
      - Постой, Перкинс. А нос у него не исковеркан посередине?
      - Исковеркан. И губа рассечена.
      - Верхняя? Да?
      - Верхняя. А на шее царапина в палец толщиной...
      - Да это же Боб!
      Теперь только я понял, почему Боб ходил к Перкинсу и почему он посылал меня к нему обратно. Теперь мистер не может представить, видя меня слабым стариком, как я умел хохотать в то время. Это был большой шум, на который сбежалось много народу. Даже какая-то леди остановила свою коляску и вышла из нее на улицу.
      Я выбежал из лавчонки и сел прямо на дороге: стоя я не мог так хохотать, а этот обозленный мошенник стоял в дверях своего заведения и ругался, как плотовщик на Миссисипи, размахивая куском какого-то мяса...
      Кончилось дело тем, что Перкинса вогнал собственным плечом в его лавку соседний полисмен, а меня побил тонкой, с серебряной ручкой, палкой какой-то господин за то, что я во время смеха хлопал руками по земле и нечаянно задел по ноге леди, вылезшую из своего экипажа.
      Что же бить человека, когда из тридцати пяти долларов осталось только четыре пенса долга за дюжину блестящих пуговиц к жилету...
      * * *
      - Мистер, кажется, совсем уже дремлет... Да... В свое время этот пьяный негодяй Боб умел выручить из беды своего товарища...
      1918
      Из журнальных и газетных публикаций
      СРЕДСТВО ОТ РЕВНОСТИ
      (По рецепту Аркадия Бухова)
      Один немецкий ученый уверяет, что у ботокудов существует такой обычай: если муж заподозрит жену в измене - он созывает своих приятелей, и те, поймав соперника их друга, съедают его - как говорят провинциальные рецензенты - под шумные аплодисменты собравшихся.
      Масса несообразностей русской и общеевропейской жизни не позволяет ввести этот веселый обычай у нас. Вряд ли у каждого из нас найдется хотя бы по жалкой кучке гимназических или университетских друзей, которые бы приняли участие в скромном завтраке из обидевшего вас человека, хотя бы он был искуснейшим образом приготовлен руками опытнейшего повара...
      Другой ученый утверждает, что у всякого человека, помимо его интеллигентности, вместе с ревностью является чувство необходимости физического разрушения... Я лично знаю одну скучную и неприятную историю об одном борце, у которого сбежала жена, и что из этого вышло... Борец впал в такое бешенство, что сломал печку, опрокинул всю бархатную мебель и побил хозяина квартиры. Несмотря на такие радикальные меры, жена не вернулась; борца выгнали с квартиры; как мне передавали, на ревность это не повлияло.
      В жизненном обиходе каждого человека всегда найдется несколько случаев борьбы с чужой или своей ревностью; кто не знает ряда таких печальных фактов, когда многие в порыве ревности бросали выгодные места государственной службы и шли в вагоновожатые, женились на дочерях своих кредиторов, меняли квартиры, безвозвратно кидали литературные работы и становились коллекционерами старых почтовых марок, стреляли в любимую женщину холостым зарядом и, отбыв необходимое наказание, умирали в занятиях спиритизмом... Но разве это меры борьбы с ревностью? Разве хоть одно из этих средств сможет заставить любимого человека крепче и сильнее полюбить вас?..
      * * *
      Вот, по моему мнению, каким образом каждый ревнивый человек сможет не только побороть свою ревность, но и достичь самых блестящих результатов...
      Сегодня утром, зайдя за английской булавкой к жене, вы были обрадованы и слегка растроганы следующими находками, которые вряд ли смогут украсить и обогреть чью-нибудь одинокую, тихую жизнь: 1) записку на туалете, в которой черным по белому (вернее, зеленым по сиреневому) написано, что бедный страдающий и вечно любящий Пивков ждет сегодня вашу жену к шести часам у себя; 2) фотографическую карточку того же Пивкова с надписью на обороте ("Люблю и обожаю. До гроба и надолго-надолго. Твой Мишик".); 3) букет цветов, перевязанный желтой лентой, и с воткнутой в него визитной карточкой означенного Пивкова и массу других вещей, непереносимых в обычной супружеской жизни.
      Что бы сделал в вашем положении человек без логики, без твердой мужской выдержки?.. Он бросился бы к жене, и, осыпая ее проклятьями, стал бы ломать о пол легко бьющиеся предметы роскоши и первой необходимости, топтать цветы г. Пивкова, сейчас же послал бы в аптеку за четвертью синильной кислоты, стал бы заряжать револьвер, которым в обычное, мирное время прислуга вколачивала гвозди для вновь приобретаемых стенных украшений, грозился бы подать жалобу во все учреждения провинции и столицы - словом, создал бы веселую, живую и яркую работу рук и языка, которая ни в коем случае не привела бы ни к каким результатам...
      Разве сделали бы все это вы? Никогда...
      * * *
      - Милая, - задаете вы вопрос жене около шести вечера, - почему же ты не одеваешься?
      - А зачем? - бледнея, догадывается жена. - Зачем это тебе?
      - А, плутовка, - ласково шутите вы, - все вы такие... Обещалась, а сама и в ус не дует... Пивков, может быть, ждет, волнуется, а ты еще в домашней кофте... Нехорошо, милая, стыдно... Ты, слава богу, из порядочной семьи... И отец такое положение занимал...
      - Но, ты... ты... ошибаешься... Ты не смеешь... думать... Ты....
      - Ну, будет, будет... А то ведь придется на извозчике ехать, торопиться будешь... Простудишься...
      У жены на глазах слезы. Через пятнадцать минут она одета.
      Внимательным, любящим взглядом окидываете вы ее и делаете несколько замечаний:
      - Зеленое надела? С желтым бантом?.. Прекрасно, прекрасно... То есть где это у тебя вкус - не знаю... Идешь на свидание к человеку с университетским образованием, а одеваешься, как для мужика... Ей-богу, скоро стыдно будет из-за тебя в обществе показаться. Тот же Пивков смеяться будет...
      Подавленная, уходит жена. Ей незачем вас обманывать, не для чего рассказывать, что она уходит в театр, к подруге, к умирающей тетке. Весь вкус запретного свидания - тает... Поздно вечером она возвращается домой. Раньше, подъезжая к дому, она чувствовала себя мученицей, и это окружало любовь особым ореолом: вот она возвращается из объятий любимого, ласкового человека к нелюбимому, чуждому мужу, она - страдалица... Теперь вы разбиваете все это безжалостно и грубо...
      - Вернулась? - встречаете вы ее в передней. - Уже? Не могла подольше остаться? Человек тебя ждал, истратился на чай, на пирожные, на апельсины, прислугу со двора отпустил, а ты фить-фить и улетела... Тебе и дела нет... Может быть, лежит он, сердечный, убивается... В комнате еще аромат духов любимой женщины, а ее самой - и след простыл... Ах, Пивков, Пивков, несчастный ты... Ты хоть, засыпая, вспомни его - все ему легче станет... Бесчувственная.
      Нет выхода для бедной женщины; подавленная, ложится она в постель... Завтра - снова та же линия поведения. Часов в пять, когда она приготовится уйти из дома, - чем-то взволнованный, сердитый, вбегаете вы в ее комнату.
      - Соня... Я прошу тебя прекратить эти безобразия раз навсегда...
      Слабая надежда мелькает в сердце женщины. "Ага, - подумает она, пришел устроить сцену; хорошо - я ему сейчас выпою, и как он меня мучил, и как не обращал внимания, и все-все..."
      - Какие безобразия?
      - А вот какие... Посмотри-ка в окно - что это каплет?
      - Ну, дождь...
      - Дождь? Ага... Так, так. А скажи мне, пожалуйста, как по-твоему, приятно сейчас Пивкову в Николаевском сквере под дождем тебя дожидаться?.. Костюм-то что по-твоему: если он в рассрочку шит, так он уж и денег не стоит?.. А приятно это, когда тебе за шиворот вода течет?.. Чтобы больше этого не было: одевайся, на тебе на трамвай - поезжай сейчас же... Слышишь?..
      * * *
      Через несколько дней за вечерним чаем вы спросите:
      - Сегодня которое? Двадцать восьмое?.. Ну, скажите пожалуйста... Значит, ты четыре дня не была у Пивкова... Ты что, поссорилась, что ли, с ним? Нечего, нечего. Глупостей ему, наверное, наговорила? Изволь, одевайся и поезжай... Мало ли чего еще человек над собой ни сделает... Маша, дайте барыне пальто...
      * * *
      Еще через несколько дней вечером:
      - Ты куда это? Со мной в театр?.. Ну, это, милая, уж того... свинство... Пивков пятую записку шлет, а ты не можешь собраться... Поезжай... как нет? Не поедешь?.. Соня, смотри, терплю-терплю, а ведь и до скандала недалеко... Что? Я тебе покажу - не поеду... Муж я или нет?..
      * * *
      Еще через несколько дней:
      - Не пойдешь?.. А если трюмо - вдребезги? А если все твои статуэтки в куски?! Голову размозжу - поезжай... Маша, бегите за извозчиком... К Николаевскому скверу - сорок... Я тебе - не поеду!.. Ты у меня узнаешь, как Пивкова мучить!!
      * * *
      Говорят, что люди, испробовавшие мое средство, жили до глубокой старости в мире, любви и покое...
      1912
      ИСТОРИЯ ВЗЯТКИ
      Заспанный Ной выглянул из ковчега и хмуро посмотрел по сторонам.
      - Кто тут еще? Сказано, что местов нет...
      - Это мы: голуби.
      - Ишь ты, сколько тут вашего брата шляется... Говорю: все занято...
      Самый старый голубь почесал ногой шею и виновато кашлянул.
      - А то пустил бы, старик... У нас кое-что с собой есть... Почитай что полпальмы с корнем вывернули...
      - Дурья ты голова, а еще голубь, - усмехнулся Ной, - что я с твоей пальмой делать буду!.. Тоже нашел...
      - А может, и пригодится, - загадочно кинул старый голубь, - время, брат, не шуточное, потоп на дворе, а ты гнушаешься...
      "А кто его знает, - подумал Ной, - может, и пригодится дерево... Дорога не маленькая, до Араратских гор ни одного полустанка..."
      - А пальма у тебя хорошая? - сухо спросил он, с недоверием посматривая на голубя. - Многие дрянь приносят.
      - Да уж будь спокоен, старина, - почувствовав, к чему клонится дело, покровительственно уже сказал голубь, - доволен останешься...
      - Ну, ладно, шагайте... Только тише вы, черти короткохвостые, всех чистых у меня перебудите...
      Это было первое появление взятки. Неведомая и еще хрупкая, она приютилась в уголке между семью парами нечистых и поплыла в Ноевом ковчеге спасаться. В дороге за ней незаметно для других ухаживал один из сыновей Ноя, которого близкие запросто называли Хамом. Когда ковчег подходил к берегу, взятка выпрыгнула первой, опередив даже голубей, которые хотели удрать со своей пальмой, и рассыпалась в воздухе.
      Успела только Хаму шепнуть:
      - Ничего, брат Хам... Не робей. И детей твоих и правнуков из беды выручу... Свои люди - сочтемся...
      * * *
      С момента своего возникновения взятка сразу разделяется на три вида: с угрозой, с напоминанием и без них. Последний, самый тяжелый, принял характер эпидемии. Съедал целые государственные организмы, как устрицы, даже не поливая их лимоном. В доисторическое время свирепствовал почти исключительно первый вид.
      - Пропусти, голубчик...
      Первобытный человек, залегший с дубинкой у чужой хижины, иронически смеялся в лицо хозяину и презрительно сплевывал в сторону.
      - А вот захочу и не пропущу.
      - Меня же там дети ждут...
      - А может, я твоих свиненков дубиной по черепам...
      - Ну, жена осталась...
      - Жена... Тоже оправдание... Жену можно за голову n о камень.
      - Не пропустишь, значит?
      - Ну, это как сказать... Если бы да у меня бы да твой бы кусок антилопы, что ты в руках держишь, был бы...
      - Жри, собака, - коротко говорил обираемый и проходил в свою законную хижину. Потом возвращался обратно, убедившись в целости своего семейства, и тихо добавлял:
      - Жри и подавись!
      Эту формулу перехода при передаче взятки сохранило все человечество вплоть до наших дней включительно. Даже в наше время, лишь по некоторым деталям напоминающее доисторическое, при передаче крупных сумм на благотворительные цели кому-нибудь из имеющих административную власть многие не могут удержаться и, проводив печальным взглядом взявшего, тупо шепчут в пространство:
      - Жри, собака.
      * * *
      Рим и Греция, говоря официальным языком, изобиловали взятками; особенно Рим, где так много говорилось о неподкупности, что не брать взятки считалось неприличным. Не брали взятки только плебеи, с которых брали патриции.
      Античная взятка носила подобающий ей античный характер.
      На суде, например, римлянин перед произнесением обвинительного приговора, для него же приготовленного, красиво выступал вперед и гордо распахивал плащ, под которым оказывался привязанный к поясу живой поросенок, сильно мешавший своим неспокойным характером тишине судопроизводства.
      - Это что? - спрашивал судья, прекрасно понимая в чем дело. - Кажется, поросенок? Дай.
      - На, - гордо говорил римлянин. - Пусть эта свинья да будет тем даром, который...
      Писец судьи античным взмахом руки подсовывал античный приговор и антично опускал в карман тоги несколько сестерций оправданного, который уходил домой, громко повторяя перед каждым встречным:
      - В Риме еще есть судьи!
      И только дойдя до дому, уныло прибавлял:
      - Лучше бы их не было! Это большой ущерб для домашнего хозяйства.
      Греческая взятка носила почти тот же характер. Первоначально к ней приучили сами боги, требуя то мясных, то вегетарианских, то денежных жертвоприношений. Собственно говоря, сами боги, которые жили на полном пансионе на Олимпе и нуждались только в карманных деньгах, много не требовали, но их делопроизводители, называвшиеся главными жрецами, требовали в жертву от бедных греков все, начиная от скверных букетов и кончая целыми фермами с дорогой молочной скотиной.
      - Диана требует от тебя корову, - официально обращался такой жрец к простоватому греку, зашедшему в храм просто из-за дороговизны человеческой медицинской помощи, - тогда и твоя болезнь пройдет.
      - Ко-о-орову? - удивлялся грек, - это за простой чирей на шее и корову?
      - Зато, брат, как рукой снимет, - поддерживал жрец интересы своей доверительницы, - у нас, брат, масса благодарностей есть. Кухмистер из Эфеса нам пишет...
      - Нет. Не выгодно. Корову за чирей... Статочное ли это дело?! А если у меня лихорадка будет, ты бабушку живую потребуешь...
      - Иди к другим богам, - сердился жрец, - у Зевса дешевле... Они тебе за дохлую собаку целую чахотку пообещаются выгнать...
      - Да мне что идти... Мне бы так подешевле где. Хочешь, я теленка приведу?
      - Мое дело маленькое. Богиня требует, не я...
      - А что твоя богиня с моей коровой делать будет? Тоже... Богиня, подумаешь... Да такую богиню сандалией по ро...
      - Ну, веди, веди теленка... Грек несчастный...
      - Давно бы так... А то - богиня, богиня...
      * * *
      Средневековье лелеяло второй вид взятки - с напоминанием.
      - Напомни твоему господину, - говорил какой-нибудь рыцарь, слезая у придорожного замка, - что, если его замок подпалить с восточной стороны, это будет весело.
      - Может, еще что-нибудь напомнить? - вежливо спрашивал привычный сторож, вынимая кусок пергамента и гусиное перо. - Я запишу.
      - Напомни еще, что у рыцаря Шевалье Риккарда де Кардамона пустой желудок и пустой карман.
      Слуга возвращался через десять минут, неся на вертеле кусок жареного барана и мешочек, снизу наполненный для тяжести железными опилками, а сверху прикрытый десятком потертых монет.
      - Признает ли твой хозяин, что нет женщины красивее, чем прекрасная Мария Пиччикато дель Гравио ди Субмарина ля Костанья?.. Впрочем, это не важно. Дай-ка сюда мясо. И деньги давай. А вина нет? Ну, не надо.
      Вассалы брали взятки пачками, с целых деревень. Иногда деньгами, иногда натурой. До сих пор еще не забыто, так называемое, jusprimae noctis - право первой ночи, которое вассалы рассматривали как свадебный подарок новобрачным.
      * * *
      В России первую взятку потребовал Ярила. Это был простой, незатейливый чурбан, которому наши прародители мазали при всяком удобном и неудобном случае медом деревянные губы. Ярила был от этого липкий и сладкий. По ночам жрецы собирались целой толпой и, отгоняя друг друга, облизывали его до утра.
      Мазали славяне очень нехорошо. Старались иногда незаметно помазать смолой, если поблизости не было Ярилиных служащих.
      - Черт тебя знает, - сердились славяне, - полфунта сотового на тебя вымазал, а хоть бы что... Так и издохла корова...
      Но мазать, из-за боязни осложнений с деревянным скандалистом, было необходимо. Особенно усердно мазали конокрады, потому что без Ярилиной помощи нельзя было украсть самой подержанной кобылицы.
      С тех пор и осталось выражение: "нужно смазать".
      В эпоху великих князей смазывали особенно усиленно воевод. Это были люди веселого и неуживчивого характера, с таким широким размахом и неиссякаемым интересом к чужому имуществу, что население вверенных им городов, в последний раз выразив свои лояльные чувства, само выходило на большую дорогу и начинало грабить.
      Воевода с утра начинал обходить свой город, пытливо присматриваясь к быту своих подчиненных.
      - Ай, Ивашка, друг, - останавливал он богатого горожанина, - ты здесь шляешься... А за что, почто ты, собачий сын, еще издали мне не кланялся, животом своим не подмел земли, свою шапочку распоганую не ломал ты, кошачий сын?!
      Ивашка, будучи от природы человеком неглупым, приступал прямо к делу:
      - Не гневись ты, свет-воеводушка... Ты прими от меня, сына блудного, эту курочку, эту уточку, да яичек еще три десяточка...
      Воевода внимательно выслушивал это и ставил резолюцию:
      - А и взять в тюрьму надо этого пса поганого, пса зловредного... К черту уточек, к черту курочек, да яички - ко всем чертям... Ты гони-ка сюда нам коровушку, да лошадушку, да...
      - Ну, в тюрьму так в тюрьму, - прозаически решал Ивашка и шел к заплечным мастерам. Это были люди профессии, еще не подведомственной ремесленным управам. С Ивашкой они обращались так неосторожно, что, уходя из тюрьмы, он забывал там три пальца или одно ухо. После этого Ивашка надевал кумачовую рубаху, затыкал топор за пояс и резал купцов.
      Когда Ивашкины потомки стали ходить в приказы писать жалобы, дело обстояло уже на более правильной расценке услуг.
      - Прошеньице бы, - говорил Ивашка-внук писцу, - землицу у меня пооттягали.
      - Тебе как: на алтын или на курицу написать-то? - деловито спрашивал писец. - Может, гусь есть - и на эту птицу можно. Особенно, ежели жирная она, птица-то твоя...
      - Да мне бы так уж... Чтобы отдали-то... Землицу-то...
      - Чтобы отдали? - удивлялся дьяк или писец, - ты вот что хочешь... Это, брат, коровой пахнет...
      Ивашка-внук думал, раза четыре бегал советоваться с близкими людьми, искал писца победнее и наконец приходил решительный и тороватый.
      - Пиши, черт старый, на пару с санками... Так, чтобы дух из них вышибло, сразу чтобы отдали...
      Когда дело попадало в суд, Ивашкиному благосостоянию наступал конец. Его, как гражданского истца, конечно, сажали сначала в подвал. Выдержав там известное время, достаточное для перехода его недвижимого имущества в полную собственность судейского персонала, его выпускали в качестве свидетеля по собственному делу и, перед процессом, некоторое время пытали. Если Ивашка оставался жив, его оправдывали и снова сажали в тюрьму; если он не выдерживал, его тоже оправдывали, а присужденную землю судьи брали себе.
      В этом случае Ивашка, по истории русского права, назывался повытчиком, от слова "выть".
      В эпоху петровских времен взятки брали осторожнее и сразу перешли на деньги, хотя в отсталой провинции брали еще всем, что можно было довести, донести, проволочь или догнать до официальных учреждений.
      В то время все помещики тягались. За что - этого никто не знал, но помещика, который бы не тягался с другим из-за чего-нибудь, все переставали уважать.
      - Приметно, государь мой,- говорили тяжущемуся помещику чиновники в платьях немецкого покроя, - что достаток имеете немалый.
      - Именьишко худое, деньжишки мелкие, - начинал плакаться помещик. Серебра - только чайная ложка... Ее бы подарить кому-нибудь, да не знаю кому...
      Чиновники сейчас же придирались к слову.
      - На сие мудрецом одним франкским сказано: "Сухая ложка рот дерет". Оную смазать надлежит.
      * * *
      ...Самым тяжелым видом взятки, как я уже сказал раньше, надо считать третий - без угроз и напоминания, наиболее частый в последний период русской жизни.
      - Видите ли, я хотел бы, чтобы эта бумага...
      - Не могу-с
      - То есть даже не то, а чтобы...
      - Не могу-с.
      - Я, собственно...
      - Не могу-с.
      Оторопевший человек, которому нужно получить бумагу во что бы то ни стало, растерянно оглядывается по сторонам, краснеет и начинает гибнуть на глазах у окружающих.
      - Разрешите мне только передать вам эту бумагу...
      - Не могу-с.
      - У нее в середине копия. Зеленая.
      - Не могу-с.
      - Синяя.
      - Знаете ли, не могу-с.
      - Красная, черт возьми...
      - Красная? Гм!.. А вам что, собственно, угодно?
      * * *
      Историю взятки писать очень трудно. Немыслимо описывать состязание двух лошадей, когда обе только что пущены со старта. А взятке до своего предельного пункта еще очень далеко. Мы только еще Ивашкины внуки и только можем описывать взятки в России, как хроникеры текущих событий. Быть может, какой-нибудь Ивашкин правнук напишет эту историю не только сначала, но и до конца... У нас, к сожалению еще нет морального права написать одно маленькое слово в неиссякаемой истории взятки в России: конец.
      1915
      ГОЛУБЬ МИРА
      Американский миллионер Форд выехал в Европу мирить враждующие стороны.
      Из газет.
      - Вильямс, мне скучно.
      - Может быть, мистер Форд пожелает посмотреть, как лучший хирург в стране прививает за две тысячи долларов мышиный тиф лучшему в стране слону?
      - Видел. После зарежете этого слона, нафаршируете его лучшей в стране венской мебелью, и пусть об этом будет напечатано в газете.
      - В лучшей газете, сэр. Две тысячи долларов лучшему в стране репортеру.
      - Дала ли ростки финиковая пальма, которую третьего дня посадили у меня под кроватью?
      - Колеблется, но дает ростки, сэр.
      - Что об этом говорят в обществе?
      - Говорят, что лучший в стране миллионер Форд неистощим на лучшие в стране выдумки. Две с половиной тысячи долларов.
      - Кому, Вильямс, кому?
      - Лучшему в стране обществу за циркулирование среди него этого мнения.
      - Мне скучно, Вильямс. Пусть мне вставят лишний золотой зуб.
      - Лучший в стране, сэр.