Жуки на булавках (рассказы)

      Сочувствия он не вызывает ни в ком; сочувствие успешно заменяет только покровительственное отношение окружающих, когда все перейдут в столовую.
      - Я и забыла, что вам мучное вредно... - приветливо бросает хозяйка, отодвигая от него вкусный сливочный торт, в котором мука только по краям, да и та попавшая сюда случайно со сдобного печенья, стоявшего рядом.
      Да какой-нибудь гость развязно выхватывает у него бутылку рома, подмигивая и улыбаясь:
      - Рому захотел... Да для вас это яд синильный... От спиртного пухнут...
      А если толстый человек окончательно захандрит и, тяжело вздохнув, замолчит и уставится глазами в угол, никто не подойдет к нему с таким же чувством, как к худому.
      Только тот же развязный гость похлопает по плечу и снова оповестит окружающих:
      - Переел наш Арсений Никитич...
      * * *
      Никто не поверит, что толстые неповоротливые люди с большими животами и розовыми отвислыми щеками пишут любовные письма, сочиняют стихи о северных девушках и газелях или мрачно ходят по два часа около какого-нибудь магазина, уныло дожидаясь знакомого стука высоких каблучков.
      Женщины о них говорят неопределенно.
      - Всего человек одиннадцать было. Четыре дамы, семь мужчин и Лыкатов.
      - Это какой Лыкатов? Адвокат?
      - Нет, так. Толстый такой...
      Единственно, кто относится к толстым людям с громадным почтением и нескрываемой завистью, это дети.
      Увидев у себя дома незнакомого толстого человека, какая-нибудь пятилетняя кукла со светлыми косицами и необъятными глазами как вкопанная останавливается у дверей и не решается идти дальше.
      - Иди, иди, Нюта... Дай дяде ручку...
      Шота бесповоротно и отрицательно качает головой, сосредоточенно о чем-то думает и внезапно обращается к толстому гостю.
      - А я знаю, почему ты такой...
      - Какой? - нерешительно спрашивает толстый человек, не ожидающий ничего доброго и лестного.
      - Такой, - несмотря на хмурые взгляды обеспокоенных родителей, показывает Нюта пухлыми лапами, раскидывая их, насколько возможно, в стороны.
      И, не дожидаясь повторного вопроса, Нюта высказывает тут же свои соображения.
      - Потому что ты бабушку съел. Мне нянька говорила. Она старая, а старые не врут.
      Толстому человеку вообще очень тяжело.
      1916
      ГРИБНОЙ СПОРТ
      Когда я в первый раз получил предложение пойти собирать грибы, меня поразил тот искус, который должен вынести каждый, принявший это скромное с виду предложение.
      - Сегодня уж вы часов в девять ложитесь...
      Привыкший вообще скептически относиться ко всем проектам видоизменить мой довольно неприглядный для чужого глаза режим, я очень удивился такому совету.
      - Почему в девять? Это примета такая, что ли, грибная?
      - Нет, так... Чем раньше, тем лучше.
      - Может, тогда мне уж и обеда дожидаться не стоит?.. Сейчас половина третьего, до четырех дотяну, а потом книжечку на сон грядущий...
      - Вы не смейтесь... Часов в шесть вставать надо...
      - Может, не есть перед этим днем?
      - Если у вас все шутки, тогда как хотите...
      Я постарался уверить моих собеседников, что, судя по этим требованиям, я придаю завтрашней прогулке не только шутливое, а наоборот, планомерно-трагическое значение, но необходимость ложиться спать в тот час, когда у меня только начинается вечер, и встать, когда я только что разосплюсь, вызывала во мне непоборимый протест.
      - А почему в шесть именно?
      - Лучше... Все с утра ходят...
      - Я понимаю, - пытался я логически обосновать свои возражения, - если бы это была рыбная ловля... Утром хороший клев, но ведь это грибы... Может быть, есть такие сорта, которые нужно часа два прикармливать и только после этого с восходом солнца они показываются из земли...
      - Таких нет, - сухо ответили мне.
      - Может быть, у грибов есть дежурные часы, когда их можно собирать?
      - Что вы глупости-то говорите...
      - А если это глупости, то гриб, который торчал в шесть часов утра, будет на том же месте и в двенадцать... Подрастет даже еще немного...
      - Одним словом, вы не хотите идти?..
      Это был слишком поспешный и недобросовестный вывод из моих слов; я опроверг его и предложил людям, надеющимся на свои силы, попытаться меня разбудить.
      К девяти велел приготовить постель. Не знаю, как это распоряжение подействовало на мою горничную, не привыкшую к таким выходкам с моей стороны, но, во всяком случае, когда я вернулся домой во втором часу ночи, постель была сделана.
      * * *
      Несмотря на всю кажущуюся безнадежность этого предприятия, утром меня стали будить. Сопротивлялся я недолго, тем более что приемы, пущенные в ход для этого, отличались убедительной примитивностью. Одеяло, стащенное на пол, конечно, не могло сразу прекратить удовольствие сна, но грузно севший на ноги самый тучный из грибников немедленно уничтожил все надежды на дальнейший уют теплой постели; вылитая сверху холодная вода на шею тоже сильно способствовала тому, что через десять минут, хмурый и обиженный, я уже был одет и приготовлен ко всем ужасам грибного спорта.
      Грибные места обычно находятся на расстоянии двух часов ходьбы от дачи. Если бы кто-нибудь вздумал выстроить ее около самого грибного места, его непременно уверили бы все знакомые, что грибы немедленно перекочевали куда-то в другой лес, к которому надо идти непременно два часа. Если грибы находятся рядом, то все же к ним идти надо с таким расчетом, чтобы заплутаться среди дач, попасть на железнодорожную станцию, четыре раза завязнуть в болоте и только после этого начать искать их. Почему это так я не знаю, но существование такого обычая, я думаю, никто из потерпевших оспаривать не станет.
      Резкое отличие грибного спорта от собирания ягод сразу сказывается на месте, когда грязные и усталые собиральщики почему-то сразу останавливаются около какого-нибудь корявого дерева и с криком бешеной радости начинают ползать по земле. Ягоду можно просто сорвать и положить в рот. Сделав это достаточное количество раз, сметливый человек отстает от своей компании, находит дорогу к даче и спокойно идет пить кофе и читать утреннюю газету. Если собиратель ягод достаточно состоятельный человек и ему не нужно сейчас же с собранными ягодами бежать на железнодорожную станцию, чтобы продать их какому-нибудь рассеянному пассажиру, он может ограничиться полуфунтом хорошей спелой клубники. Каждый грибник, наоборот, старается набрать такое количество грибов, чтобы вместе с тяжелой корзиной напоминать ту лошадь, которая в конце сезона повезет его дачную утварь в город. Ягоды просто едят; грибы едят немногие неосторожные люди, поэтому их нужно намариновать, нажарить, насушить, истолочь и еще что-то малодоступное некулинарному уму. Весьма возможно, что опытные хозяйки варят из них варенье или приготовляют сливочный крем. Поэтому каждый грибник старается нанести столько этой дряни, чтобы хозяйка, всплеснув руками, села на пол и заплакала от сознания, что у нее не хватит способов использовать все собранные грибы.
      * * *
      Совершенно неожиданно, когда я сорвал первый попавшийся мне под ноги гриб и с торжеством показал его своим спутникам, они единогласно и цинично засмеялись.
      - Этот нельзя...
      - Почему нельзя? Я же его первый нашел...
      - Это вредный...
      - Что значит вредный? Все грибы вредные. Я не привык рассматривать их как целебное средство от ревматизма или подагры, а если я его все-таки нашел...
      - Нашли, так и бросьте... Это поганый...
      - В природе нет ничего поганого.
      - Ну, а это поганый!..
      - Конечно, в пристрастном освещении... Может, вы и меня через десять минут назовете поганым... Впрочем, если я мешаю, я могу, конечно...
      - Ну что вы обижаетесь... Вот видите, я сейчас нашел, это - белый гриб, дорогой и вкусный...
      - Да, но он подозрительно похож на мой... Шляпка, ножка... Ага, я и другой нашел...
      - Покажите-ка...
      - Смотрите, пожалуйста... Красота какая - красный и белые точечки... Такие, наверное, маринуют.
      - Мухомор.
      - Что мухомор?
      - Гриб ваш.
      - Гриб? Это что - очень дорогой сорт?
      - Их не едят.
      - Что же, их в цемент заливают или ленточкой перевязывают, что ли?
      - Выбрасывают просто...
      - Знаете что, - сухо и уклончиво заметил я, - если каждый гриб, найденный мной, будет вызывать такие нелестные замечания, то...
      - Да вы не каждый собирайте...
      Этот выход мне окончательно понравился. Я с удовольствием стал ходить вместе со всеми и, встретив гриб, просто наступал на него ногой: правда, при таком обороте дела в мою корзину попали только какая-то оригинальная еловая шишка и сильно мешавший при ходьбе шнурок от ботинка, но я не рисковал вызвать порицание.
      Оказалось все-таки, что этот риск был, потому что через полчаса порицание окружающих вылилось в открытую и шумную форму.
      - Это черт знает что такое!.. Вы сейчас два белых гриба раздавили...
      - Разве эти жертвы так кричали, - хмуро полюбопытствовал я, - что привлекли ваше внимание?
      - Да вы бросьте шутить... Мы ходим, ищем, ползаем, а вы их ногами давите...
      - Если вам не нравится этот способ, - миролюбиво предложил я, - я могу просто садиться на них: результаты будут одинаковы...
      - Мы вас больше не будем брать с собой...
      - Если бы вы вынесли это решение еще вчера, я был бы значительно больше доволен...
      - Тоже... Ходит и мешает...
      Так как это было самое точное определение моей работы в то время, я спорить не стал.
      * * *
      В тот же день на кухне, куда грибники со вздохом облегчения сваливают все набранное в лесу, происходит обычно короткий, но характерный разговор.
      - Нанесли, черти... С жиру бесятся...
      - Жарить, что ли, надо...
      - Жарить... Подашь им на стол, морду воротить будут: сметана гадкая да масло горькое...
      - Барыня к ужину велела...
      - К ужину и зажарим. В лавке была? Масло купила? А грибы-то купила? Ну и жарь.
      - Их и жарить? А эти?
      - Ты еще у меня поговоришь - эти... Что купила, те и жарь. Эти, эти... Разговорилась... А как господа дохнуть будут с поганок да с мухоморов, тоже разговаривать будешь?
      За ужином счастливые и заспанные грибники с жутко скрываемым чувством отвращения набрасываются на купленные в соседней лавке грибы и с умилением произносят:
      - Сами собирали... Четыре часа ходили...
      - Ах, какая роскошь... Неужели сами? - стоически-холодно удивляется случайный гость. - Скажите - такие грибы, и сами...
      Добрых полчаса еще разговаривают о грибах и кончают только тогда, когда один из самых безнадежно засыпающих грибников тыкает с широкого размаха вилкой в подгорелые котлеты и двигает блюдо к гостю:
      - Кушайте... Куште пжалста... Сами собирали...
      В эти дни я совсем не выхожу к ужину.
      1916
      ИЗ СБОРНИКА
      "Кесарево-кесареви"
      1917
      НАЧАЛО
      Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.
      - В вас есть что-то магическое, - ласково кивнула ему головой одна из окружающих, - вы - мистик.
      Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:
      - Враки все. Митька крал, а я нет. Врет наш урядник.
      - Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, - запротестовали дамы, - вы сфинкс. Загадочный сфинкс.
      - Может, и так, девушки, - осторожно согласился Распутин, - только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.
      - Мерин - это звучит красиво, - шепнула одна дама, - что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.
      Тут же Распутина назвали многогранным, безкрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал:
      "Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда Гришка..."
      И вслух добавил:
      - Идтить надо.
      - Нет, нет, не пустим, - заволновались дамы, - ни за что не отпустим...
      "Ну вот и готово, - испугался Распутин, - и пымали, как воробья. Эх, кабы выкинуть что-нибудь, чтобы сразу выкинули..."
      Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил ее на другой стол.
      "Вазу нельзя, - подумал Распутин, - за вазу бить будут. Ходи, Гришка, без ребер".
      Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:
      - Одевайся, старуха. В баню едем.
      Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он стрелой помчится в свою комнатку...
      Но произошло неожиданное.
      - В баню? - переспросила хозяйка. - Сию минуту, Григорий Ефимович...
      И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала.
      - Счастливица... Счастливица...
      А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:
      - Так и прикажете доложить графу?
      - Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.
      * * *
      С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.
      Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.
      - Там барыня вас спрашивает, - докладывала Распутину кухарка. Впустить?
      - А чего ей надо?
      - У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.
      - А какая она из себя?
      - Старая, да прыща на ней много.
      - Гони, - отбивался усталый Распутин, - сказки, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.
      Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой им от грехов баронессе:
      - Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези куда, то есть, самые высокие.
      Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.
      * * *
      Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.
      - А ты не пальцимейстер будешь? - дипломатически спросил он.
      - Выше, - огрызнулся генерал.
      - Так, так...
      Сначала Распутин хотел отойти, но узнавшие уже путь к доверию никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, раз уже сделавшему ему карьеру; он подозвал генерала и решительно сказал ему:
      - Пойдем в баню.
      Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданно для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.
      * * *
      Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот, не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.
      - Подавишься потом своими двумя рублями, - высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.
      - Да ну? - иронически отозвался швейцар, - голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?
      - Голос? - переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку, - выручил, миляга, выручил...
      Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:
      - Голос мне был, Аннушка... Поди, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.
      - Голос? - робко спросила пухлая дама.
      - Голос, - подтвердил Распутин.
      - Может, больше, Григорий Ефимович? - удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.
      - Это ты верно, - пророчески бросил Распутин, - два голоса было: один говорит - попроси три рубля, а другой говорит - проси все семь с полтиной.
      С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.
      - Вы что, Григорий Ефимович?
      - Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.
      - Вам на Гороховую можно послать?
      - А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.
      Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина. Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет...
      * * *
      Так началась карьера Распутина - о чем писать не позволяли Как она кончилась - это уже можно прочесть. Я только дал необходимое вступление.
      1917
      ИЗ СБОРНИКА
      "Разговор с соседом"
      1918
      КАК Я ПИСАЛ СЕАНСАЦИОННЫЙ РОМАН
      I
      Это был первый и последний раз. Больше я никогда не буду заниматься этим делом.
      - Вы бы могли написать сенсационный роман?
      Я посмотрел на этого человека, державшегося на обломках падающей газеты, как пьяный матрос сгоревшего корабля на бочке из-под солонины, и ответил честно, насколько позволяли мне молодость и обстоятельства:
      - Решительно не мог бы.
      - А вам самому не приходила в голову эта мысль?
      - Даже при том исключительно нехорошем образе жизни, какой я веду, я всегда интересовался другим.
      - А если бы вы попробовали, - просительно настаивал он.
      - Я понимаю, что это не повлияет на мое здоровье, но у меня ничего не выйдет.
      Даже таким заявлением нельзя было убить последних таящихся в его душе надежд. Сначала он успешно торговал рыбой и относился ко всему скептически; потом кто-то раскрыл ему способ легко и весело потерять скопленные деньги путем издавания в маленьком городке ежедневной газеты, и он стал верить даже в чудо.
      Отношения между нами были очень тесные и несложные. Первого и пятнадцатого числа он уверял меня, что я его граблю и роняю его репутацию среди деловых людей. Я убеждал его, что ему принадлежит ответственная в моей жизни роль губителя молодого таланта, длительного выжимания из меня влитых природой соков и человека, успешно толкающего меня к гибельному концу.
      После получасовой беседы мы расходились, довольные друг другом, удовлетворенные от сознания, что все высказано.
      - Значит, будете писать?
      - Буду. Ответственность падает на вас.
      - Газета не лавочка, - мрачно вылился из него афоризм, - покупатели не переведутся.
      II
      Со вторника я начал сенсационный роман для нашей газеты. Так как я уже сказал, что это было в первый и последний раз, я могу говорить об этом открыто.
      С первой же строчки я начал глухую борьбу с издателем, чтобы доказать, что я не умею писать сенсационных романов. Я уже заранее ненавидел своего героя и его разных приятелей, которых должен был выкапывать для развития действия.
      - Романчик надо? - злобно потирал я руки. - Напишу, напишу, голубчик... Я тебе напишу...
      Национальность героя обрисовалась сразу. Безусловно, это должен быть малаец. Только к этой нации у меня исключительное, полное, хорошо проверенное незнание ее жизни, обычаев и привычек.
      Предстояло наворотить на него массу побочных обстоятельств, явно мешавших интересу, какой мог случайно возникнуть к моему ненавистному детищу. Как мне казалось, я сделал это со вкусом.
      В первой же главе обстоятельства складывались так: беглый малаец, которого почему-то звали Арчибальдом, хилый, вечно грязный человек, с вытекшим глазом и неожиданным университетским образованием в Дублине, поселился в маленьком русском городке, служит переписчиком на пишущей машинке у нотариуса и крадет по вечерам сахар у сослуживицы.
      Для того чтобы кто-нибудь не подумал, что в романе будет женщина, красивые описания природы или приключения, я продуманно вставил, что означенный Арчибальд на женщин производил впечатление маринованного кота, вид осеннего неба на него действовал, как хинин в пирожном, а что касается приключений, то это был трус, боявшийся самого безобидного мальчишки из лавочки.
      Никогда еще с такой радостью я не отдавал в типографию ни одной из своих рукописей, как эту.
      III
      Результат получился невероятный. Утром раздался телефонный звонок, и в трубку полился знакомый голос издателя, окруженный ореолом неподдельного восторга.
      - Как вам не стыдно... - захлебываясь, говорил он.
      - Я же говорил, - торжествующе вставил я, - не умею и не умею...
      - За это и стыдно... Да вам с семилетнего возраста надо было писать романы... Это же роскошь...
      - Где роскошь? - обиженно заворчал я.
      - Да роман ваш... Такая выдумка... Другой бы делал героя красавцем, кинул бы ему на тридцатой строчке обаятельную миллионершу, заставил бы его спасать целую семью из реки, а у вас так просто, так есте...
      - Послушайте, вы... - оборвал я, чувствуя, что сделал что-то плохо поправимое, - вы это серьезно?..
      - А как вы думаете? Бросьте авторскую скромность... Уверяю вас, что если...
      Я бросил трубку и сел портить впечатление.
      - Тебе урод нравится... Просто начал... Я тебе сейчас покажу...
      Вторая глава была написана исключительно блестяще с точки зрения быстрого прекращения любого сенсационного романа и искреннего признания моей неспособности в этой области творчества.
      Я переделал своего малайца в аннамита, дал ему столько курчавых волос, сколько хватило бы на целое племя, выставил его счастливым мужем двух красавиц, дочерей банкиров... Я оправдал его вытекший глаз, уверив, что он видел им, как заяц. С самого момента выхода его из конторы он начал совершать невообразимые подвиги; прыгал с крыши на крышу из-за потерянного котенка, обеспечил на всю жизнь двух нищих, походя усыновил кухаркиного сына и даже уступил на ночь свою кровать какому-то прокаженному, которого он выискал где-то на окраине города.
      Если бы я прочел где-нибудь такое продолжение первой главы, несмотря на свой спокойный характер, я все же непременно искал бы встречи с автором, нашел бы его и долго таскал бы его по полу на глазах у всех очевидцев этой возмутительной сцены.
      IV
      На этот раз человек, принесший мне печальную новость, был очень далек от нашей газеты.
      - Очень хороший роман, - сказал он, пожимая мне руку, - а главное, очень жизненно... С виду маленький и глаз вытек, а на самом деле и красавец, и самоотверженный, и...
      - Ничего подобного... - сурово оттолкнул я эти нарождающиеся симпатии, - и этот человек мерзавец.
      - Я сразу заметил, что это отрицательный тип. И вы очень хорошо придумали - сделать героя именно таким...
      Потом подошел другой. Ему очень понравилось, что в романе иностранец, мало женщин и нет описания природы. Третьему понравилось, что мой Арчибальд, которому я вообще постарался с первого же момента придать все ненавистное мне, чавкает во время еды, читает чужие письма и подслушивает разговоры.
      - В этом есть что-то жизненное. Ваш герой близок к быту. Мне очень понравилось. Я даже подписался сегодня на три месяца.
      В этот день с дрожащей от негодования душой я снова сел за роман, напрягая все усилия, чтобы положить предел всякого к нему читательского внимания. Я сразу же выкинул героя, отправив его по какому-то воровскому делу в Харьков. Его место в конторе нотариуса занял приказчик, выгнанный за пьянство из москательной лавочки. С редким упорством на протяжении четырехсот строк я описывал внешний вид дома, где помещалась контора; остановился на подробном описании пишущей машинки; сосчитал, сколько листов чистой бумаги лежало на каждом столике. Все это было так скучно и длинно, что я считал себя уже обеспеченным от продолжения романа.
      Тогда несчастье надвинулось в окончательной форме.
      - Вы знаете, что сейчас делается с газетой? - искоса поглядывая на меня, спросил издатель.
      - Неужели тираж падает? - с тайной надеждой осведомился я.
      - Падает... - самодовольно усмехнулось это животное. - Растет как никогда. Интерес к роману изумительный. Пишите, пишите, голубчик!.. Что ни глава, то неожиданность.
      Я понял, что работа, взваленная мне на плечи, начинает пригибать меня к земле,
      V
      И вот потекли дни длительных, едких мучений. Просыпаясь по утрам, я должен был выискивать новые приключения для моего малайца, тыкать этого человека в самые невероятные условия, следить за его друзьями и выискивать ему новые встречи и знакомства.
      На четвертую неделю я ненавидел его до глубины души острой, жгучей ненавистью. Создавалось положение, что меня назначили опекуном какого-то шумного, крикливого идиота, которым я должен был руководить в течение четырех месяцев; этот негодяй навел ко мне других людей, завел себе женщин, дождался преследования полиции, стал скрываться по каким-то притонам, и все это я должен был помнить до мельчайшей детали.
      Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках...
      И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.
      Маленькие женщины в гимназических платьях, кроткие и наивные, с которыми было так приятно проводить вечера в клубном саду, единственном месте с электрическим освещением в этом городе, испуганной волной отхлынули от меня.
      Одна из них открыто формулировала это событие.
      - Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете... С вами как-то даже жутко разговаривать...
      - Я же не романист, Наденька, - уныло оправдывался я.
      - Ну да, не романист... Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы...
      - Какую роль, Наденька? - еще унылее откликнулся я.
      - Как отражение века...
      В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.
      А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.
      - Мы к вам, как к автору романа "Разбойник Арчибальд, или Губитель силы"... Не можете ли...
      Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях...
      VI
      Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.
      - Послушайте, вы, - сказал я ему первого числа, - я хочу это прекратить.
      Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня.
      - Попробуйте...
      - И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.
      - Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.
      - Это лучше. Дайте мне мои деньги.
      - Зайдите завтра.
      В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но была молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.
      Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне.
      - Зарезали?
      - Уже.
      - Ну, что же, прощайте!
      - До свидания!
      - Я лично говорю: прощайте.
      - Почему же прощайте... Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.
      - А по экономическим вопросам тоже можете?
      - Могу.
      - И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам...
      Это было тоже неожиданно.
      - Где же я буду жить... - поделился я с ним невеселыми соображениями, - мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня...
      - Вот, вот, - злобно подхихикнул он, - десять людей перерезать - это ничего, а без квартирки прожить - это вы не умеете. Любите кататься, любите и...
      - Что же теперь делать? - мрачно спросил я.
      - Верните к жизни вашего идиота!
      - Я ему перерезал горло.
      - Это не так страшно.
      - Не знаю. Не испытывал.
      - Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все...
      - Я же вырезал, вытопил и выдавил всех...
      - Людей много, - утешающе добавил он, - найдете новых. Ну, как, значит - работаем?
      - Работаем, - с отчаянием вырвалось у меня, - работаем...
      VII
      В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.
      Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.
      Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.
      - Вам скоро никто не будет подавать руки, - радостно предупредил я его.
      - Не чужими руками сыт человек бывает, - наскоро придумал он небольшое философское обоснование, - проживем и без них.
      - Они вам напакостят.