- Нет, нет, Мурочка, - остановил ее Суханов, - не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое... Оставим и уйдем...
      - Что оставим? - с тревогой спросил я. - Может, ко мне пройдем... Что мы в прихожей стоим...
      - Да нет, что там... Только уж будь другом, выручи...
      - Господи, Суханов, - с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, да что же вы по телефону-то... С удовольствием, брат... Я как раз сейчас при деньгах...
      И с радостной торопливостью я полез в бумажник.
      - Брось... Не в том дело. Деньги есть... Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо...
      - Сходи, Суханов, - не теряя надежды, предложил я, - я люблю этот обряд. Веселый такой...
      - Знакомые одни... И тут неподалеку от тебя... Даже ты бы мог пойти...
      - Не хочется что-то, Суханов...
      - Да это я так, к слову... Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой...
      - Какой Зинкой?
      Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.
      - С ней вот... Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит...
      - Зинка? - осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.
      - Ну, Зинка... Скажет... Она еще у нас маленькая... Смотри, какие глазенки... У-у-у... Смотри, к тебе ручонками тянется... - Одним словом, мы и решили, - немного подумав, сказал он, - дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный...
      - Ах, он так вас любит, так любит, - кокетливо подтвердила Суханова, я даже ревновать начну...
      - Ну, чего там, - конфузливо отмахнулся Суханов, - старые друзья... Не раз и сам выручал его - так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро... Поздравим и заедем обратно... Может, чаишком напоит потом...
      Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:
      - Да ты не бойся... Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет... Приучайся, у самого дети будут...
      - Вы просто положите ее на кровать, - успокаивающе добавила Суханова, - и оставьте... Заплачет - молочка ей дайте... У тебя с собой бутылочка?..
      - Со мной, со мной... Я, милая моя, не ты, не забуду... На, дружище...
      Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.
      - Видишь ли, - с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, - я же никогда с детьми...
      - Нет, вы не говорите, - вступилась Суханова, - в вас есть что-то... Вы, должно быть, очень добрый по натуре... Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка...
      - Кланяйся и благодари, - засмеялся Суханов, - матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут...
      - Зиночка, иди к дяде... Дядя добрый...
      Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала...
      - Не плачь, детка... У вас керосинка есть?
      - У меня... Есть, кажется. На кухне...
      - Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте... Поставьте бутылочку на керосинку...
      - Поставлю, - глухо сказал я, - только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.
      - Пустяки, не трусь, брат, не уронишь... Девчонка спокойная... Только молоко минуты две держи...
      - У меня там торт есть, может, ей кусок можно...
      - Вот они, холостяки, - с восхищением бросил Суханов, - как дети... Восемь месяцев ребенку, а он торт...
      - А я одному так дал... Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.
      - Ну, пустяки... А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее... У тебя есть - часы, запонка там, абажур... Помахай перед Зинкой, она и...
      - У меня револьвер есть... Может, выстрелить несколько раз в воздух... Или я могу головой побиться о стену...
      * * *
      Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.
      Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.
      Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:
      - А-а-а-а-а-а, а-а-а-а...
      Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.
      "Не придет", - с болью мелькало в сознании.
      И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли... Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой... А может быть, опоздала просто, дома задержали... Звонок... Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.
      - А-а-а... - беспомощно вырвалось у меня. - А-а-а... Я сейчас, я сейчас... Отворю только... Отворю только... А-а-а... Молчи, скотина... Господи, я ей голову оторву...
      * * *
      - Раньше вы, конечно, прийти не могли? - сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. - А я жду...
      - Ну, не сердитесь...
      Боже мой... Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня... Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо...
      - Нет, еще раз поцелую... Вот эту милую лапку...
      - У вас так хорошо здесь, Шура... Я люблю эту комнату.
      - Правда? Садись, Женя... Если бы вы знали, как...
      Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.
      - Почему это у вас так горько пахнет, Шура?
      - Это керосинка, - густо краснея, ответил я.
      - Керосинка?..
      - Да... Это так, пустяки... Прислуга зажгла... Сидит и ждет...
      - Скажите, чтобы потушила... Дышать нечем...
      - Ее дома нет, - плохо соображая, что говорить, кинул я, - с утра ушла...
      - Как с утра? - заинтересовалась Женя. - Так с утра и горит?
      - С утра и горит, - со вздохом сказал я, - старая прислуга, неопытная...
      - У вас же молодая горничная была...
      - Сменил. В деревню уехала... Пила...
      - Неужели пила, а вы так довольны были ею...
      - Я схожу, потушу...
      По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.
      - Спи, спи, скотина...
      Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его - идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.
      * * *
      - Опять вместе... Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда...
      - Милый...
      - У вас такие славные волосы, Женя... Такие мягкие, мягкие...
      - Да волосы... А вот опять эта противная Ардатова висит на стене...
      - Женечка, да это же карточка на память... Я ее сниму...
      - Вы любили ее?
      - Ардатову? Ни коим... Разве я мог...
      - Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын...
      - Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то...
      Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.
      - Вы, наверное, любите этого ребенка...
      - Женечка, клянусь вам честью, что это неправда... Я же вам сказал, что это ложь...
      - Вы все мужчины...
      - Женечка...
      Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.
      - Что с вами? - испуганно спросила Женя.
      - Я сейчас, я сейчас, - задыхаясь от ужаса, пробормотал я, - там того...
      - Что такое...
      - Абажур... Абажур упал, - на ходу бросил я, - разбился...
      - Почему же я не слышала...
      - Такой он, мягкий... Неслышный...
      - Какой мягкий...
      - Из материи... Я сейчас...
      К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.
      - Молчи! - глухо крикнул я. - Молчи... Убью, негодяйка...
      Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала...
      - Господи... Что же это... Молчи, молчи... Ради бога, молчи...
      Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.
      - С кем это вы там разговариваете? - тревожно спросила Женя, подходя к двери.
      - Сюда нельзя! - истерически крикнул я. - Я так...
      - Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете...
      - Да я так, честное слово, так... С собакой... Маленькая такая... Забралась под постель... Я и гоню...
      - Что же я одна здесь буду сидеть?..
      - Сейчас, сейчас... Спи, спи...
      - Ничего не понимаю... Это вы меня спать укладываете?..
      - Нет же... Я, честное слово, так... А-а-а... А-а-а...
      - Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку...
      - Женечка! - голосом, полным скорби, крикнул я. - Женечка, я сейчас...
      - С вами что-нибудь случилось... Шура... Шура...
      * * *
      Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.
      - Ребенок? - задыхаясь от волнения, спросила Женя.
      - Ребенок... - горько кивнул я головой.
      - Значит...
      - Женечка... Сухановы оставили... На свадьбе они...
      Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.
      Единственно, что женщины делают быстро, - это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника... Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:
      - Прощайте...
      - Женечка, - с настоящими слезами крикнул я. - Я объясню вам... Этот ребенок...
      - Ах, не надо, не надо, - по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, - прощайте, прощайте...
      И, резким движением открыв дверь, вышла.
      Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.
      - Женя... Вернитесь...
      По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.
      Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку...
      * * *
      Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне:
      - Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице... Такой холод, а ребенок голый...
      Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней.
      - Возьмите ее...
      - Я... вашего ребенка?..
      - Возьмите, или я не отвечаю за себя... Возьмите...
      - Кто вы такой?..
      - Вот здесь... Живу... Пять лет живу, - я показал на дверь своей квартиры, - подержите эту тварь у себя... Я через час зайду.
      - Какое бесчеловечье! - возмущенно прошипела дама. - Дайте... Иди, иди, крошка...
      - Через час я зайду, честное слово...
      - Бедная крошечка, озябла, маленькая...
      Я думаю, не нужно объяснять, что, схватив пальто, я бросился сейчас же за Женей.
      * * *
      Примирение произошло в кинематографе. Когда я возбужденно-радостный отворил дверь своей квартиры, женский истерический плач сразу бросился мне в уши...
      - Не плачь, не плачь, Мурочка, - услышал я взволнованный голос Суханова, - это он пришел... Он все расскажет...
      Когда я услышал их голоса, все радушное настроение куда-то сразу отхлынуло; сразу вскипело злобное чувство против этих людей, испортивших такой редкий вечер.
      - Где наш ребенок? - враждебно спросил Суханов, подбегая ко мне.
      - Скотина ваш ребенок, - грубо бросил я, - сейчас найду его...
      - Куда вы дели ребенка? - раздирающе крикнула Суханова. - Отдайте нам его...
      - Подавитесь вашим ребенком... Идем... - Я схватил Суханова за руку, потащил на лестницу и вдруг с ужасом замер: на площадке лестницы было четыре квартиры. В какую из них я отдал Зинку?..
      Я позвонил в первую квартиру слева.
      - Здравствуйте, - коротко сказал я, - я вам не отдавал ребенка?
      Открывший дверь студент с удивлением посмотрел на меня и, обернувшись, крикнул:
      - Маша... Тут ребенка требуют...
      - Нет у нас никаких ребенков, - донеслось откуда-то. - Может, это швейцар за ключом от подлавки...
      - Боже мой, - простонал Суханов, - что ты сделал с нашим ребенком?..
      - Пойдем в другую, - грубо прервал я его, - найдем твое сокровище...
      Студент, открывший дверь, схватил фуражку и тоже выбежал на лестницу.
      - Он что... сбежал у вас...
      - Не ваше дело, - хмуро ответил я. - Суханов, звони вот в эту!
      * * *
      Мое прощанье с Сухановыми, получившими от отзывчивой дамы своего ребенка, не носило характера сохранившегося дружества. Я даже не вышел провожать их, предпочитая объясниться после...
      С Женей мы редко вспоминали этот случай. Но когда теперь я вижу маленький, красноватый и шумный кусочек мяса, который очарованные им люди называют уменьшительными именами и стараются приписать ему небывалые качества ума и красоты, - мне становится жутко.
      1915
      ЛЕНЬ
      Из всех людских пороков один только, по-моему, характеризует его обладателей с хорошей стороны. Я говорю о лени.
      Совершенно напрасно говорят, что лень - мать всех пороков. От такой матери не могут родиться такие дети, как, например, воровство или жестокость. Для того чтобы воровать в буквальном смысле этого слова, то есть лазать через форточки в чужие квартиры, спрыгивать на ходу с трамвая с чужим кошельком в руках или ходить в течение часа по черным лестницам и всматриваться в замки и дверные пробоины, нужна исключительно повышенная трудоспособность. Для простой жестокости нужно проявлять немало энергии; желание напакостить кому-нибудь требует длительного хождения пешком для обдумывания плана пакости, бесконечных звонков по телефону, писания доносов на больших листах бумаги с подложенным под нее транспарантом и еще, в конце концов, личных визитов на шестые и седьмые этажи без хорошо оборудованных лифтов. Все это скорее по плечу коммивояжеру спичечной фабрики, чем ленивому человеку.
      Лень я люблю другую, которая заметна в человеке, как музыкальность, постоянную, как родинка на шее, и которой человек даже в глубине души гордится. Расцветет она с рождения нежным цветком и благоухает целую жизнь.
      Люблю смотреть на лентяев. Сядет такой человек в кресло, и не только по каждому движению глаз, а даже складками пиджака, кажется, видно, что вся мысль у него работает в одном направлении:
      - Ну, что вы все ко мне липнете? Мешаю я кому? Оставьте меня, пожалуйста, в покое...
      И кажется ему в это время, что, если бы у дверей его комнаты доложили бы какой-то особенный, чудовищно большой клейкий лист для мух, в котором бы вязли все близкие и чужие люди со своими разговорами, суетой и привычкой залезать в душу - наступило бы полное блаженство...
      * * *
      Лентяи очень постоянны в любви. В конце концов, любовь самая кропотливая из всех видов человеческой работы. И как ни бегут века, подчиняя все капиталистическому строю, никто еще не додумался в этой области до справедливого разделения труда, хотя бы как на какой-нибудь мелкой консервной фабрике.
      Один отрезает сардинке голову, другой кидает ее в масло, третий готовит жестянку, и так до какого-нибудь пятьсот тринадцатого, который наклеивает этикетку, и коробка готова.
      В работе любви все приходится выполнять одному. Если бы здесь провести специализацию труда, можно было бы видеть одних только нервно терзающих карманные часы на месте свидания, других пишущих оскорбительные письма, третьих методически и привычно становящихся на колени под родительское благословение и каких-нибудь четыреста седьмых ежедневно, по обязанности, рвущих на себе волосы по поводу уходов навовсе собственных подруг жизни...
      Единственное разнообразие во всей этой школе обязанностей вносит иногда последний человек, наклеивающий этикетку на готовую коробку, человек, с которым убегает чужая жена на четвертый месяц после свадьбы.
      Ленивый человек любит всего три раза в жизни, почему его и зовут однолюбом. Первый раз - лет двенадцати, по неопытности, второй раз - лет восемнадцати, из чувства неловкости перед товарищами, которые все влюблены, и третий раз - в тридцать лет, иногда дотягивая до сорока. На этот раз любовь кончается катастрофически, и он вводит в дом молодое существо, сам с кротким ужасом в глазах и с тихой покорностью всматриваясь в будущее.
      Больше он не любит. Первый опыт учит его чувству неразделенной любви, сопровождаемой громким весельем и неослабеваемым интересом окружающих. Второй раз он насыщается любовью разделенной, с ее мучительными придатками: уходом из дома, обязательством дежурить у театральных касс, выворачиванием души перед близкими любимой и защитой ее достоинств перед своими близкими. Все это очень хорошо для тучнеющих людей, желающих сбавить несколько фунтов собственного веса путем неожиданных волнений и пробега больших расстояний; для него - это лишнее.
      И, наконец, третий раз ему становится ясно, что всякая любовь похожа на те подписные бланки, где требуется проставить на пустом месте только имя, фамилию и несколько пустых формальностей - адрес и еще что-то...
      С таким сознанием ленивый человек изменять не может. В его представлении измена это какой-то большой счет, который нужно оплачивать собственным организмом:
      Предварительное знакомство ....... две встречи у знакомых (трамвай, седьмой этаж, четыре часа разговоров), ложа в театре (заботы о ней,
      Закрепление его.......придумывание особого заседания для жены, укрывательство от встреч).
      Близкое знакомство.......Ужин в ресторане и проводы домой (перегорелые рябчики, несвежая икра, возвращение в четыре часа утра и долгое снимание ботинок у дверей).
      Нежная близость ....... Подыскивание недорогих брошек, суетливое прекращение сплетен, домашний крик, беспокойство за странное поведение жены.
      Холод перед разлукой.......Встреча с Пичуевым и семидневное удивление по поводу его тона в квартире любимой женщины.
      "Забудем друг друга".......Радостное и быстрое выполнение мелких поручений жены (чистка перчаток, осмотр абажуров, поиски дешевой портнихи) для семейного мира.
      Предъявите такой счет лентяю, перед тем как он захочет познакомиться ближе с интереснейшей женщиной, - он оттолкнет его с болезненным криком доброй души. Если же не оттолкнет, - значит, он не лентяй, а портновский подмастерье, у которого от работы не только кривеют ноги, но еще остается на всю жизнь постоянный зуд в душе: принимать все новые и новые непосильные заказы...
      * * *
      Большинство лентяев умные люди, потому что у них есть много времени для обдумывания всего, что приходит в голову.
      Экспансивный человек обыкновенно обдумывает поступок значительно позже его совершения.
      - Вы знаете, - обыкновенно говорит такой человек, - я напрасно Гнашина свиньей назвал... Особенно при других и в лицо... Оказывается, что он не писал этого письма...
      Или просто бегает по комнате, хватается за посторонние предметы и, наконец, найдя прочное пристанище для рук - собственную голову, начинает тянуть.
      - Вот идиот-то я... Вот тупица-то... Ну, что я сделал?.. Схватил деньги, проиграл, соврал, что был на службе, и, в результате, ночевал у швейцара...
      Ленивый человек, наоборот, обдумывает все, даже то, что никогда не собирается делать. Не попав в театр, он, лежа на диване, представляет себе, сколько мелких неприятностей он получил бы от четырехчасового обозрения чужой глупости в лицах, и встает с дивана с большим удовлетворением, чем то, с которым он приехал бы из театра. В результате - разумная экономия и возможность раньше улечься спать.
      Лентяй приготовлен ко всем случайностям жизни, потому что в часы спокойного отдыха передумано все. И неожиданное получение трудно высчитываемого, даже лучшими бухгалтерами столицы, наследства, и внезапное превращение ленивого человека в испанского авиатора, и быстрый провал дома под землю, - все, вплоть до необходимости отрастить себе большие зеленые крылья и перелетать с крыши на крышу.
      Лентяй всегда - прекрасный читатель. Схватив книгу, он вытянет от нее все, что хотели дать автор и издательство за полтора рубля, в то время как подвижной, работящий человек пользует даже трехрублевую книгу максимально на пятнадцать копеек: узнает имя героя, знакомится с состоянием его папы и, узнав из последней страницы, где герой похоронен, бежит по личным делам на другой конец города.
      Зачем такие люди вообще читают беллетристические книги - я не понимаю. Для них должны писать не беллетристы, а участковые пристава: сначала метрики о рождении, потом свидетельства об окончании гимназии, оспопрививании и несудимости, а в конце подпись врача, удостоверившего нормальную смерть...
      Лентяй смакует книгу. Он знает, что, когда он кончит ее, ему придется заняться какой-нибудь работой, а так как это неприятно ему по существу, он перечитывает книгу до того момента, пока не убедится, что автору не удалось скрыть от него ни одной строчки.
      * * *
      Бывают, конечно, часы, или даже дни, когда лентяи становятся деятельными и подвижными. Это бывает при найме квартир, так как всякая комната и то, что ее составляет, - необходимый фундамент для лени.
      Живой, трудолюбивый человек ищет квартиру недолго и снимает ее с маху.
      - Что? Диван не поместится? А мы его рядом в комнату. Дует? А когда дует? Всегда! Странно... Впрочем, я же всегда занят... Будто у меня есть время следить за тем, откуда дует... Окно мало? А мы его рядом в комна... Нельзя? Не надо. Кому здесь можно дать задаток?
      Лентяй присматривается ко всему.
      - Следовательно, если я хочу открыть окно, мне надо встать, обойти стол, отодвинуть кресло... Вы мне, кажется, каторгу с двухгодичным контрактом предлагаете, а не квартиру... Сорок рублей с дровами за шесть комнат? Не в дровах счастье. А диван куда я поставлю? Сюда?.. Вы, очевидно, предполагаете, что у меня одна из рук измеряется саженями... А вставать из-за каждой папироски и подходить к столу... Извините за беспокойство.
      Но, сняв квартиру, он требует, чтобы его перевезли туда сейчас же, раньше мебели. Сядет на подоконник и терпеливо дожидается того момента, пока квартира примет жилой вид: то есть кухарка опоздает на два часа с обедом, а к жене придут две говорливые родственницы...
      * * *
      Лентяи нежны. Огрубляют душу встречи, разговоры, мелкие хамства чужих людей. Созерцая жизнь в тишине своего кабинета, лентяй обеспечен от этих факторов морального огрубения.
      Лентяй с удовольствием выслушает влюбленного, потому что последний ждет только словесного сочувствия, которое можно ему подарить, не сходя со стула, в то время как другой человек, просто ударившийся ногой об извозчичью пролетку, требует, чтобы его собеседник опускался около него на колени и почтительно долго рассматривал голую ногу с большим расплывчатым синяком.
      Лентяй любит поговорить о цветах и весенних зорях, потому что по этому поводу никто не поднимет бешеного спора, во время которого необходимо вставать, рыться в энциклопедическом словаре сразу на несколько букв, унижая себя и энциклопедический словарь, который как будто только и составлен для того, чтобы поддерживать чужое невежество и глупость. Вообще спорить никогда не стоит. Особенно по сложным вопросам, о которых необходимо задумываться. Если собеседник умный и уважаемый человек, даже неудобно думать, что он переменит все свое миросозерцание после вашей пятой фразы. Если же это юнец, который спорит просто потому, что этого требует его организм, - смешно и унизительно изображать из себя колонию для малолетних преступников и заниматься исправлением юных характеров.
      Лентяи никогда не спорят.
      * * *
      Я люблю их. Не обрюзгших, с большими отвисшими животами и заплывшими глазами, способных волноваться только перед подачей из кухни еще неведомого, но уже предвкушаемого третьего блюда... Других. Тех, которые даже работают, несут все тяготы жизненной кропотливости, но у которых в душе всегда вибрирует одно и то же желание:
      - Эх, кабы бросить все... Усесться бы, выгнать всех вон да отдохнуть годика полтора-два... И так - чтобы ничего не делать...
      И когда я вижу людей с этой недосягаемой надеждой - мне становится жалко и грустно. Может быть, потому, что я сам с искренним удовольствием никогда и ничего бы не делал...
      1916
      КАРЬЕРА БЕРЛЕЯ
      На пляже одного из больших французских курортов на желтой узенькой скамье часа в четыре ночи спал какой-то бедно одетый человек.
      - Вы, кажется, спите?
      Спящий слегка приоткрыл один глаз, мутно посмотрел на подсевшего к нему господина в коричневом пальто и сером цилиндре и хмуро заворчал:
      - Вы всегда разговариваете с незнакомыми людьми в четыре часа ночи?
      Тот достал из бокового кармана портсигар, вынул сигаретку и перед тем, как положить его обратно в карман, спросил:
      - Курите?
      - Курю. Спасибо. Спички тоже нет.
      - Пожалуйста.
      Некоторое время оба курили молча. Человек в сером цилиндре смахнул большим ногтем пепел с сигаретки и посмотрел на разбуженного.
      - Хозяйка?
      - Хозяйка. Три с половиной недели ждала.
      - Вещи удержала?
      - Все. До последней визитной карточки.
      - Ищете работы?
      - Решительно нет. Если вы с этим, я лягу. Я очень люблю спать, когда мне не мешают.
      - Успеете. Полиция обходит пляж к девяти утра. Человек в сером цилиндре покопал землю тросточкой и, выпустив дым сквозь зубы, спросил:
      - Скажите... Вы не осквернили бы память отца?
      - Вашего?
      - Собственного.
      - С тех пор как он меня подталкивал в бок, при моем окончательном уходе из дома...
      - А деда?
      - Увы, этот старый человек не оставил после себя даже памяти. Говорят, что его даже не было вообще, а был какой-то толстый лавочник, который отпускал бабушке даром товар.
      - Тем лучше. Хотите получить задаток?
      Хмурый человек жадно посмотрел на руку собеседника, опустившуюся в карман, пожал плечами и, отвернувшись в сторону, плюнул.
      - Я никогда не осквернял своих предков дешевле восьми франков за неделю.
      - Мы заключим контракт. Восемь франков вы будете Платить в день своему лакею. Я не плачу своим служащим меньше трехсот за неделю. Согласны?
      - Может быть, у меня такой идиотский вид, что вы ждете от меня отрицательного ответа?
      - Прекрасно. Меня зовут Риньоль. Генри Риньоль.
      - Берлей. Англичанин.
      - Улица Роже, дом семнадцать. Есть вывеска. От двенадцати до четырех.
      - Мерси. Здесь четырнадцать франков... Ах, нет - пятьдесят. Сто двадцать... Послушайте, господин Риньоль... Я непременно буду у вас...
      * * *
      Риньоль сидел у себя в кабинете, рассеянно смотрел по сторонам и говорил Берлею, аккуратно пришедшему к двенадцати часам в наскоро купленной синей визитке:
      - Ваш дедушка был лысым.
      - У вас спорные биографические данные. Волосами дедушки можно было набивать диванные подушки.
      - Для моей фирмы нужно, чтобы он был лысым.
      - Безнадежное дело. Старик умер лет сорок тому назад и вряд ли теперь способен заниматься своей прической.
      - Нам нужны показания об этом.
      - Если вы думаете затеять с ним судебное дело - я бесполезен. Показания родственников в качестве свидетелей...
      - Наша фирма требует от вас, чтобы ваш дедушка был лысым.
      - Я знаю о нем более порочащие его факты. Я мог бы их очень толково описать в...
      - Если это вас волнует, запишите их в отдельную тетрадку, пронумеруйте страницы и выбросьте тетрадку за окно. Был ли лысым ваш отец?
      - Ни разу в жизни. Даже в пору самого острого безденежья.
      - Наша фирма...
      - Хорошо. Я могу подтвердить, что даже в начальной школе учителя таскали его за лысину на уроках. Триста франков на улице не валяются.
      - Кроме того, и вы сами были лысым.
      - Ваше личное желание или интересы фирмы?
      - Фирма.
      - Требует?
      - Требует.
      - Прекрасно. Я был лысым. Об этом догадывались все, несмотря на мою шевелюру.
      - Прекрасно. Вы меня поняли. Под каждым вашим портретом будет ваш автограф о том, что...
      - Мой дед, мой отец и я сам... Я понимаю. Это произошло от усиленного питания особой мукой вашей фирмы, большая коробка - шесть франков, десять сантимов - малая.
      - Ничего подобного. Вот.
      Риньоль вынул из стола баночку с каким-то зеленым веществом и показал ее Берлею.