Филдинги - Когда не нужны слова

Молодая женщина сделала глубокий вдох и продолжала уже спокойнее:

— Благодарю вас за то, что нашли помощницу. Моя тетушка должна иметь все самое лучшее.

Доктор кивнул и повернулся к Глэдис, чтобы дать какие-то ненужные указания — как ей показалось, в основном для отвода глаз. Он оставил пузырек с лекарством, и Глэдис подумала, зачем он зря тратит это драгоценное снадобье на обреченную женщину, когда в трюме есть люди, которым оно могло бы еще помочь. Но кто она такая, чтобы задавать вопросы? И она промолчала и стала делать то, что он приказал.

Как только врач ушел, девушка повернулась к Глэдис. Лицо у нее осунулось, в глазах было отчаяние. Похоже, она израсходовала весь свой запас сил на этот разговор.

— Ты должна помочь мне. Она так больна и так страдает! Она была мне как мать, и я не могу ее потерять. Она непременно должна поправиться. Скажи, что мы можем сделать?

Глэдис хотела было сказать правду, но беспомощное выражение лица девушки остановило ее. Сочувствие, которое недавно пробудилось в ней, удивило ее самое, ей не хотелось причинять девушке еще большие страдания.

Глэдис подошла к больной женщине, лицо, шея и руки которой были сплошь покрыты гноящимися язвочками. Они виднелись даже в тусклых темно-русых волосах. Судя по затрудненному дыханию, были уже затронуты легкие. Надежды на то, что женщина выживет, не было совсем.

— Я сделаю все, что смогу, мисс, — тихо сказала Глэдис.

— Зови меня Мадди, — сказала девушка, пытаясь улыбнуться. — А тебя как зовут?

Глэдис попыталась вспомнить, как делается книксен, и, опустив глаза, довольно неуклюже присела.

— Меня зовут Глэдис, мэм.

Слабая улыбка на губах Мадди сделалась шире и стала более естественной. Девушка была прехорошенькая, когда улыбалась.

— Глупо так обращаться ко мне. Мы ведь почти ровесницы. Зови меня просто Мадди.

Глэдис нерешительно кивнула.

— А я буду звать тебя Глэдис. Очень красивое имя! — Она снова повернулась к постели больной женщины. — Какая жара! Мы, должно быть, уже в тропиках. Говорят, здесь уже лето, а в Англии сейчас осень.

Она взглянула на Глэдис и только теперь заметила, что на ней надета грязная роба, пропитанная потом, забрызганная кровью и запачканная нечистотами. Глэдис еще помнила, что в таком виде нельзя появляться перед леди. Ей стало стыдно. По лицу Мадди она увидела, что девушка тоже смущена.

— Извините, — пробормотала Глэдис, — мне больше нечего надеть, а стирать было некогда.

Мадди вскочила на ноги.

— Мы примерно одного размера, — сказала она. — Не хочешь примерить что-нибудь из моей одежды?

Глэдис не знала, что и сказать, но отвечать было поздно, потому что Мадди уже копалась в своем дорожном сундуке, вытаскивая нижнее белье, платьица, фартуки, чтобы Глэдис могла что-нибудь выбрать. Не успела она опомниться, как уже была одета в простое хлопчатобумажное платье, чистый фартук и нижнюю юбку; волосы ее были стянуты на затылке, лицо и руки вымыты. Позднее, вспоминая об этом эпизоде, она поймет, что именно в этот момент началось ее преображение. Она больше не чувствовала себя ни заключенной, ни даже служанкой. Впервые в жизни она почувствовала себя человеком — и все благодаря Мадди Берне.

За последующие несколько дней Глэдис обнаружила, что Мадди представляет собой неиссякаемый источник энергии, оптимизма и решительности. Она была щедрым, открытым и добрым человеком. Даже едва не падая с ног от усталости, она улыбалась и всегда была благодарна за малейшее проявление доброты. Она боролась за жизнь тетушки с яростью тигрицы, защищающей детеныша, и ни при каких обстоятельствах не утрачивала бодрости духа. Глэдис восхищалась Мадди, как не восхищалась еще никем и никогда.

Мадди постоянно говорила вслух, как будто была уверена, что звук ее голоса заставит смерть держаться от них подальше. Возможно, это у нее получалось, потому что больная женщина прожила дольше, чем ожидалось. Глэдис с жадностью ловила каждое слово Мадди: с тех далеких времен у печки на кухне она не участвовала в столь продолжительных беседах и, подобно пустому сосуду, жаждала наполниться облеченными в словесную форму человеческими мыслями. Джек Корриган первым начал заполнять эту пустоту, но при общении с ним у нее в голове не возникали такие красочные картины, какие умела нарисовать Мадди.

Она рассказала Глэдис о родном доме в Суссексе, где она жила с тетушкой с тех пор, как ей исполнилось четыре года, о том, как они с тетушкой ездили в Лондон за покупками и для того, чтобы побывать в театре. Тетушка Полина была замужем за одним богатым джентльменом. Несколько лет назад она овдовела, унаследовав довольно большое состояние, и была в местной общине весьма уважаемым человеком. Мадди родители оставили на попечение тетушки на время, и она, не имея в Англии других родственников, всю свою любовь и заботу отдала племяннице.

Родители Мадди, с успехом занимавшиеся коммерцией на севере Англии, решили попытать счастья на новых землях в Австралии, где открывались заманчивые перспективы для предприимчивых людей. Опасаясь брать с собой в трудное путешествие по морю маленькую дочь, они оставили ее на попечение тетушки до тех пор, пока девочка не подрастет. Потеряв до этого троих детей, они боялись рисковать здоровьем последнего ребенка.

На дне дорожного сундука Мадди хранила пачку писем от родителей, писавших ей почти каждую неделю. Она читала их вслух Глэдис, а иногда, когда уставали глаза, просила ее перечитывать их вслух. Читая эти письма, Глэдис представляла не только любящих, преданных дочери родителей Мадди, но и огромные, залитые солнцем земли со скалистыми берегами, зелеными равнинами и мягкими силуэтами гор. И постепенно она начала верить, что Австралия существует.

Кэлдер Берне и его жена Маргарет уехали в Австралию, намереваясь снабжать поселенцев мануфактурой и таким образом нажить состояние. Однако они быстро увидели, что их затея не удастся, потому что местные землевладельцы импортировали мануфактуру с родины, а нужды заключенных, составлявших большую часть местного населения, вполне удовлетворялись продукцией текстильной фабрики в Параматте. Следует отдать им должное: они, поняв, что ошиблись, не стали терять времени. Из писем Глэдис поняла, что в семье деловой хваткой обладала Маргарет. Именно она заметила, что в Сиднее значительно больше мужчин, чем женщин, и что мужское население состояло преимущественно из сильно пьющих солдат. Она сообразила, что городу нужна хорошая таверна. Ее проницательность оправдалась, и новая таверна под названием «Кулаба» вскоре стала весьма популярным местом отдыха в городе для людей среднего класса и рабочего люда.

Благодаря этим письмам Глэдис глубоко проникла в их жизнь со всеми ее взлетами и падениями, и жизнь этих незнакомых людей стала казаться ей более реальной, чем ее собственная.

Иногда, когда Мадди от усталости ненадолго засыпала, а измученная Полина затихала, Глэдис украдкой перечитывала письма. Она видела в ярких подробностях, как растет и развивается маленький городок Сидней, представляла себе комнату, оклеенную обоями с узором в виде розочек, которую Маргарет Берне приготовила к приезду дочери, кровать под балдахином с кружевными наволочками на подушках, собственноручно вышитыми Маргарет. Она слышала залихватскую музыку, доносящуюся снизу из таверны, и даже мысленно подпевала. Она полюбила Кэлдера и Маргарет Берне за одно лишь то, что они поселили в ее сознании эти картины, прогнав тьму.

Однажды Мадди открыла тяжелый серебряный медальон, который носила на шее, и с гордостью показала миниатюрный портрет внутри.

— Видишь, вот они, — сказала она. — Мама настояла на том, чтобы сделать его перед отъездом, а то я забуду, как они выглядят. Портрет стоил безумно дорого; тетя Полина, правда, сказала, что он не очень хорошего качества. — Она сняла с шеи медальон, чтобы Глэдис могла получше его разглядеть. — Краска уже начала осыпаться, и изображение не очень четкое, но я ведь смотрела на портрет каждый день. Я никогда не могла бы забыть, как они выглядят, хотя, когда они уехали, была совсем маленькой.

Глэдис не спеша рассмотрела портрет, вызвавший у нее совсем другие мысли. Она уже давно не вспоминала о рисунке, спрятанном за лифом, и заметила его только тогда, когда переодевалась в платье Мадди. И теперь, когда разговор зашел о портретах, она медленно извлекла на свет сложенный лист бумаги.

Он почти разорвался пополам на сгибе, контуры рисунка несколько смазались от влаги, став от этого непостижимым образом нежнее. Глэдис понимала, что это красивый рисунок и что сделан он рукой мастера, но, как ни пыталась, не могла представить себе, что изображенная на рисунке девушка — это она. Неужели она когда-то так выглядела?

Но несмотря на то что девушка на рисунке казалась ей незнакомкой, в памяти с поразительной отчетливостью всплыли другие лица: теплые серые глаза художника, аристократические черты его лица, волнистые золотисто-каштановые волосы, его изящные руки и робкая улыбка и — сатанинская физиономия лорда Уинстона, жесткий взгляд прищуренных глаз, боль, которую он причинил ей. Глэдис видела их обоих так отчетливо, как будто они стояли здесь, в этой каюте. Она вздрогнула: ей не хотелось вспоминать ту страшную ночь. Теперь она не имела к ней никакого отношения.

Но как она ни старалась, изгнать воспоминание не удавалось. Ей вспомнились лишь слова Джека Корригана: «Не забывай». И вот теперь она не могла забыть. Сравнив портрет в медальоне с рисунком, Глэдис опечалилась, потому что отчетливо поняла разницу: для Мадди — любящие родители и комната в розочках, а для нее — портрет, сделанный угольным карандашом, и воспоминания, от которых она никак не может избавиться. Две девушки плыли на судне в одном направлении, но лишь одна из них направлялась домой.

— И вот для верности, — продолжала щебетать Мадди, — я, спускаясь с судна, надену вот это. Конечно, смешно так одеваться в жаркую погоду, но зато родители сразу же меня узнают! Как ты думаешь?

Глэдис взглянула на Мадди, которая набросила на себя накидку в синюю и красную клетку и надела традиционный шотландский берет с помпоном; сложив руки на груди, она ждала, что скажет Глэдис.

— Это цвета рода моей матери, — пояснила она. — А эти вещи ей передала ее мать. О, а что это у тебя такое? — воскликнула она, заметив в руке Глэдис рисунок. — Да ведь это ты!

— Неужели похоже? — нерешительно спросила Глэдис. Мадди взяла рисунок в руки.

— Конечно, не ошибешься! Да и работа какая хорошая!

— Это рисовал один джентльмен, — сказала Глэдис с некоторой гордостью.

Мадди взглянула на подпись.

— Эштон Киттеридж. Должно быть, он известный художник, но я мало об этом знаю. Вот тетушка Полина знает, мы ее обязательно спросим, когда ей станет лучше. Но рисунок может испортиться. Не хочешь положить его в мою шкатулку для писем? Обещаю, что не забуду отдать, когда придем в порт.

— Спасибо, — сказала Глэдис. Ей было страшно расставаться с рисунком, который она так долго хранила при себе. Но она также знала, что, кроме Мадди, ей некому довериться. К тому же это всего лишь бумага. Сомнительно, чтобы в жизни, которая ждала ее в Австралии, рисунок мог принести ей какую-нибудь пользу.

Мадди убрала накидку и рисунок, не переставая щебетать:

— Тебе не кажется, что тете сегодня значительно лучше? Она спала спокойнее, и жар немного понизился. И она больше не вскрикивает. Это хороший симптом, не так ли? Конечно, больше всего ей помогло бы, если бы она сошла на берег и снова почувствовала твердую почву под ногами. Как только приедем в Сидней, мама ее вылечит. Мы поместим ее в мою комнату, окна которой выходят на море, и будем ездить на прогулки в открытой коляске. И щечки ее снова быстро порозовеют. Мы будем…

Мадди неожиданно замолчала и застыла возле открытого сундука. Встревоженная Глэдис, подбежав к ней, увидела, что по ее лицу текут слезы.

— Она не поправится, Глэдис, — всхлипнула Мадди. — И никогда не увидит Сиднея и синего моря, никогда не будет кататься в открытой коляске.

Глэдис обняла ее, и Мадди прижалась к ней, тихо плача.

— Я так боюсь, Глэдис. Что бы я делала без тебя? — прошептала она.

— Тш-ш, — успокаивала ее Глэдис. — Ты сама можешь со всем справиться. Ты сильная женщина.

— Нет, — сквозь слезы сказала Мадди. — Ты гораздо сильнее меня. Я только притворяюсь сильной, а на самом деле я очень боюсь. — Она вдруг с ужасом взглянула на Глэдис. — Но ты ведь не заболеешь? Ты меня не оставишь?

— Я не заболею. У меня уже была оспа, я не могу заболеть снова.

— И ты останешься со мной, что бы ни случилось?

Глэдис смутилась. Она давно уже перестала думать о будущем. Теперь она окончательно поняла, что путешествие вскоре закончится и жизнь разведет их с Мадди в разные стороны.

— Но когда мы приедем в Сидней… — неуверенно начала Глэдис.

Мадди перебила ее:

— Нет, обещай мне, что никогда не покинешь меня, что навсегда останешься моим другом!

Глэдис растерялась, не зная, что делать.

— Хорошо, — прошептала она. — Я навсегда останусь твоим другом. Обещаю тебе.

Она не лгала. Отчасти.

Три дня спустя пришел Джек Корриган, чтобы забрать тело Полины. Когда Глэдис закрыла чистой простыней лицо покойной и послала за Джеком, она, казалось, горевала сильнее, чем Мадди, которая стояла тихая и молчаливая. Она не плакала, но казалась усталой и опустошенной почти до бесчувствия. Только когда пришел Джек, она наконец поняла, что произошло, и, рыдая, бросилась на труп тетушки. Джека она подпускать не хотела.

— Мадди, — уговаривала Глэдис, — она умерла. Надо позволить ее унести. — Она хотела объяснить, что в такой жаре труп начнет быстро разлагаться, но Мадди ее не слушала. Глэдис беспомощно взглянула на Джека.

— Она потеряла разум, — печально сказал он. — Бесполезно пытаться уговорить ее.

С этими словами он подошел к Мадди и, взяв ее на руки, осторожно перенес на середину каюты. Но когда он попытался вынести труп, она вскрикнула и набросилась на него, молотя кулачками в спину. Глэдис попыталась удержать ее, но она, повернувшись, ударила и ее, а потом, всхлипнув, неожиданно без сознания рухнула на пол.

Глэдис опустилась на колени рядом с побледневшей как мел Мадди. Прикоснувшись к ее лбу, она в ужасе отпрянула.

— Боже милосердный, — прошептала она, — у нее жар. Она в отчаянии взглянула на Джека, но он лишь сказал:

— Я еще вернусь, — и вышел из каюты.

Время шло, но Глэдис ничего не замечала вокруг, кроме хрупкой девушки, умиравшей у нее на руках. Еще совсем недавно Мадди была хорошенькой, теперь же ее тело было покрыто гнойничками, лицо распухло. От изливавшейся из нее энергии не осталось и следа: девушка ослабела настолько, что не могла внятно говорить. Глэдис готова была отдать жизнь, чтобы снова услышать ее оживленное щебетание и веселый смех.

Она не покидала места у постели Мадди, и Джек Корриган был ее единственной связью с внешним миром. Он приносил пищу и воду, крал для Мадди лекарство, но той становилось все хуже, и Глэдис ничем не могла ей помочь.

— Ей нужен врач, — сказала она Джеку. — Прошу тебя, сходи, приведи его…

— Врач умер, подружка, — тихо ответил Джек. — Капитан тоже. Осталась лишь горстка людей, пока не заболевших.

Глэдис не интересовала судьба других людей на судне, ей была важна только жизнь Мадди.

А Мадди сначала металась в бреду, потом, обессилев, почти перестала двигаться. Глэдис понимала, что конец близок, но не могла с этим смириться и продолжала вливать ей в рот питательный бульон, заставляла глотать лекарство.

И вот однажды ей показалось, что ее усилия вознаграждены: Мадди открыла глаза и взглянула на нее. Правда, ее прежде ясные синие глазки провалились и стали мутными, но взгляд был осмысленным. Едва шевеля распухшими губами, она прошептала:

— Я умираю.

— Нет! — запротестовала Глэдис. — Тебе стало лучше. Ты сегодня совсем молодцом…

Мадди не слушала ее. Отыскав руку Глэдис, она схватила ее слабыми пальцами.

— Обещай мне, — хрипло прошептала она, — что найдешь моего отца. Расскажи ему… Не позволяй моим родителям горевать обо мне.

— Ты еще сама им обо всем расскажешь, — сказала Глэдис.

— Мой медальон…

— Ты хочешь взять его в руки? Снять его? — спросила Глэдис.

— Возьми его и отдай им. Тогда они все поймут. Надень мою клетчатую накидку, чтобы они тебя узнали. И скажи им… — тяжело дыша, с трудом сказала она, — скажи, что я их не забыла. Обещай, что сделаешь это, что бы ни случилось.

Глэдис понимала, что никогда не сможет выполнить этого обещания. Но она знала и то, что это обещание следует дать и что она должна сдержать его даже ценой своей жизни. Она приложила руку Мадди к своей щеке, орошая ее горячими слезами.

— Обещаю, — сказала она. — Я им скажу.

Девушка успокоилась и закрыла глаза, даже дышать ей, кажется, стало легче. Но еще до заката солнца Мадди Берне умерла.

Предсказание капитана сбылось: в сиднейский порт и впрямь вошел корабль-призрак. Умерли более шестидесяти процентов заключенных, девять из четырнадцати пассажиров и большая часть экипажа. Командование на судне принял второй помощник капитана, на которого обрушилось столько различных проблем, что его не волновали такие вещи, как подсчет мертвых тел или предупреждение портовых властей о возникшей ситуации, в результате чего «Мария Луиза» вошла в порт точно по расписанию, а на берегу никто не знал о том, что случилось. Поскольку последний труп вместе с зараженными постельными принадлежностями и одеждой был сброшен в море несколько недель назад, а новых случаев болезни не отмечалось, второй помощник счел, что на этой стадии в карантине нет необходимости. Единственное, чего ему хотелось, — это поскорее сбыть с рук судно, перевозившее смерть, встать ногами на твердую землю и, как он торжественно поклялся себе, никогда не пускаться в плавание до конца своих дней.

Глэдис не знала, что тело Мадди сбросили в море одним из последних, потому что Джек Корриган больше не приходил к ней. И вообще никто не приходил. Может быть, думали, что она тоже умерла. Она поняла, что никому до нее нет дела.

Ей некуда было идти, поэтому она осталась в каюте Мадди. Пищу и воду она брала из ведер, которые по-прежнему оставляли в коридоре, и долгое время не думала о том, что с ней теперь будет. Мадди Берне, такая жизнерадостная и милая, никогда не увидит комнаты с обоями в розочках и не будет спать на подушках в отороченных кружевом наволочках, не увидит синих вод сиднейской гавани. Мадди оставила зияющую пустоту в душе Глэдис, хотя они пробыли вместе совсем недолго…

Вспоминая о ней, Глэдис достала письма и вновь перечитала их.

«Скажи им, что я не забыла их», — попросила ее Мадди.

«Никогда не забывай об этом», — говорил Джек Корриган.

И постепенно в душе Глэдис родилась надежда. Она поняла, что следует делать, хотя пока не знала, как именно это сделать и возможно ли это вообще. Она знала лишь, что это ее единственный шанс попытаться выжить и она должна им воспользоваться.

Когда дверь каюты открылась, Глэдис успела спрятаться за дорожным сундуком Мадди. Она притаилась, как мышонок. Удары сердца гулко отдавались в ушах, капельки пота, скатываясь с носа, щекотали подбородок. Ей было жарко и страшно: она боялась даже дышать. Скорчившись в узком пространстве за сундуком, она поклялась себе, что если свершится чудо и ей удастся выжить, то никогда и ни за что не окажется больше в темном тесном углу.

Тяжелые шаги пересекли каюту. «Притаись, — мысленно приказала себе она. — Сиди тихо, как мышонок».

— Никого нет, — произнес мужской голос. — Пришлите матроса за сундуками. На берегу, наверное, встречают родственники.

Шаги замерли за дверью каюты. Глэдис подождала еще, потом разогнула занемевшую спину.

Сундуки, в которых лежали личные вещи Мадди и ее тетушки, были уложены и снабжены бирками. Глэдис вымыла и заколола собранные наверх волосы и переоделась в одно из платьев Мадди. На шею она повесила медальон и, выполняя просьбу Мадди, надела на себя шотландский берет и клетчатую накидку, чтобы Кэлдер Берне сразу ее заметил. Каюта была прибрана, и ничто не напоминало о том, что здесь когда-либо побывала девушка по имени Глэдис Уислуэйт.

Все утро она прислушивалась к суете на палубах и крикам на берегу, пока они швартовались. Наконец поняла, что медлить больше нельзя и что, если она не поторопится, Кэлдер Берне услышит о смерти своей дочери от кого-нибудь другого — и тогда пиши пропало!

Едва дыша, Глэдис вышла из каюты и поспешила на палубу.

Ее никто не остановил и ни о чем не спросил. Ее попросту не заметили. Никому не было до нее дела: грузчики подсчитывали пассажиров и их пожитки; на борт судна поднялись представители портовых властей, задавая бесчисленные вопросы, члены экипажа пытались построить заключенных. Глэдис не обращала внимания на то, что происходит вокруг, она видела лишь солнечный свет.

На некоторое время он ослепил ее, но, несмотря на это, был прекрасен. Прекрасны были синее море, запах соли, теплый свежий ветерок, раздувавший ее юбки. Она жадно впитывала все это в себя и не могла насытиться.

Солнечный свет. Свежий воздух. Открытое пространство. Свобода — пусть даже ненадолго. Этот момент она будет помнить всю жизнь.

Когда ее привыкшие к полутьме глаза начали приспосабливаться к свету, она увидела ярко-синие воды океана, а на берегу, вокруг гавани, аккуратный городок Сидней с его ослепительно белыми домами и ухоженными цветниками перед ними. Чистенький, сонный городок под ярким солнцем казался райским уголком.

Потом постепенно до ее сознания дошли ужасные звуки: звон цепей и тяжелые стоны заключенных, которых выводили на берег с нижней палубы. Время от времени доносились грубые окрики и свист кнута. В порту неприятно пахло отбросами, гниющей рыбой и конским навозом. Возле причала собралась толпа неопрятных, что-то орущих мужчин, ожидающих начала аукциона. Там же бродили грязные свиньи и бездомные собаки, копаясь в отбросах в поисках пищи.

Разница между ослепительно белым городком на берегу гавани и шумом и грязью причала внизу была такой же разительной, как между Глэдис Уислуэйт и Мадди Берне. Сидней с его белыми домиками и комнатами, оклеенными обоями в розочках принадлежал Мадди, тогда как удел Глэдис — жить среди звона цепей и свиста кнутов, ругани, криков и грязи.

Неожиданно на причале возникло какое-то движение. Невысокий худощавый мужчина пробирался к трапу, расталкивая толпу. Глаза его тревожно обшаривали палубу. По яркой накидке он заметил Глэдис, и лицо его просияло.

— Мадди! — крикнул он и побежал к ней. — Мадди, дорогая! Моя маленькая девочка!

Глэдис повернулась, направилась к нему и, забыв обо всем, оказалась в широко распахнутых объятиях Кэлдера Бернса.

Глава 5

В то время как на берегах Австралии нещадно палило солнце, в Новой Англии дули холодные и влажные осенние ветры. Эштон Киттеридж, продрогший и усталый, сидел, закутавшись в плащ, возле огня и, грея руки о кружку горячего грога, мечтал о залитой солнцем Италии.

Не прошло и нескольких недель, как Эш понял, что ошибся, приняв столь импульсивное решение, и только гордость да отсутствие денег не позволили ему сесть на первый же корабль, направляющийся назад, в Англию. Америка была грубой, не прощающей ошибок землей, почти не тронутой цивилизацией, где даже индейцам, считавшим ее своей, было нелегко выжить. Дороги здесь были непролазными; вино, если таковое удавалось найти, самого мерзкого качества, а уж о приличной гостинице по эту сторону Атлантики нечего было и мечтать. Ринувшись очертя голову на поиски приключений, Эш и не подозревал, на какие лишения себя обрекает и как сильно чисто физические неудобства омрачат его впечатления от этой земли обетованной.

Он прекрасно понимал, что, прибудь он сюда при других обстоятельствах, у него были бы совершенно иные впечатления. Но он сошел с корабля в нью-йоркской гавани с несколькими фунтами стерлингов в кармане, не имея ни малейшего понятия о том, что делать дальше. Как бы ни презирал он общество, которое покинул, по рождению он принадлежал к укрытой от тревог и забот повседневной жизни аристократии и другой жизни никогда не знал. Он, например, совершенно не умел позаботиться о себе. Всю жизнь его потребности удовлетворялись еще до того, как он о них заявит. Ему не требовалось даже уметь завязать собственный галстук. И теперь, когда ему пришлось самому думать о хлебе насущном и крыше над головой, он был изрядно обескуражен этими проблемами.

И еше была проблема финансовых средств. Об этом Эш думал и раньше, но только надвигающаяся зима в Новой Англии заставила его осознать, что ничего полезного он вообще не умеет делать. Он всегда предполагал, что в Америке, стране неограниченных возможностей, эта проблема решится сама собой. Но после войны сюда хлынул поток иммигрантов — англичан, немцев, ирландцев, устремившихся искать счастья. Многие из них были крепкими парнями из рабочих и отличались гораздо большей силой, чем он. Эш начал понимать, что в этом новом, энергично развивающемся обществе для высокородного, высокообразованного художника нет места так же, как не было его в великосветских гостиных далекой Англии.

Он провел некоторое время в Нью-Йорке, печально размышляя над ситуацией, в которой оказался, и заполняя альбом мрачными рисунками узких улиц и ветхих домов, пока до его сознания не дошло, что этим ему не прокормиться. Он поклялся стать хозяином своей судьбы и был твердо намерен выполнить клятву. И если уж ему придется голодать, то для этого не обязательно сидеть в крошечной комнатушке и размышлять о том, что жизнь проходит мимо.

Наблюдая за толпами вновь прибывших, наводнившими Нью-Йорк, он понял, что здесь выживали только те, кто мог приспособиться. Он нанялся рисовать дорожные знаки и объявления в витринах магазинов, чтобы, поднакопив достаточно денег, отправиться дальше. Потом, оставив свои дорожные сундуки и чемоданы в уплату за проживание, Эштон Киттеридж отправился пешком открывать Америку.

Через три месяца после того, как Эш так драматично покинул дом своего отца, он все еще находился в пределах штата Нью-Йорк. Нельзя сказать, что у него за это время не было приключений: он спал на голой земле, вдрызг износил сапоги, ел дичь, сваренную на костре. Но даже этой жалкой пищи у него не было бы, если бы ему не посчастливилось прибиться к небольшой группе путешественников. Его собственный охотничий опыт ограничивался охотой на лис, да и в этой забаве он не отличался большой ловкостью.

Сейчас ему было достаточно иметь крышу над головой и печь, возле которой он мог бы погреться. Даже вкус рома, который он некогда презирал, казался ему теперь приятным и успокаивающим. Сидя в маленькой таверне и прислушиваясь к завыванию ветра снаружи, он чувствовал, как тепло разливается по всему телу, и думал о том, как хорошо в такую ночь находиться под крышей.

По многолетней привычке он достал свой альбом, взял угольный карандаш и рассеянно провел первые линии, мало-помалу принявшие форму комнаты, в которой он находился. Иногда ему удавалось продать такие рисунки кому-нибудь из заинтересовавшихся его работой зевак за пенни или горячую еду, а сегодня, если повезет, можно было даже заработать на ночлег, потому что в таверне было полно народу.

Эта таверна, подобно множеству других, в которых ему пришлось побывать за последние несколько месяцев, представляла собой небольшое строение из грубо отесанных бревен, щели между которыми были промазаны глиной. Помещение скудно освещалось лампами, едва пропускавшими свет сквозь закопченные стекла, в воздухе висел густой табачный дым.

Как и во всех подобных местах, в таверне было многолюдно и шумно: здесь были фермеры, деревенские жители, а сегодня к ним добавились еще и военные, В нескольких футах от него двое мужчин, облокотившись на стойку, обсуждали какой-то новый правительственный указ. Эш едва подавил усмешку: видимо, все американцы мнят себя политиками.

— И все-таки они слишком близко, — с пылом убеждал один из собеседников другого. — У меня мурашки по спине пробегают, когда я думаю о том, что они почти рядом. Ночью я глаз не могу сомкнуть.

Говоривший был высоким угловатым мужчиной с узким лицом и пронзительным взглядом. У него были ярко-рыжие волосы почти такого же цвета, как мундир. Эш принялся набрасывать его фигуру на уже подготовленном фоне внутреннего помещения таверны.

— Этим проклятым британцам нельзя доверять, — с горечью продолжал говоривший. — Кто знает, что они там затевают, пока мы тут благодушно потягиваем пиво. На мой взгляд, мы слишком рано закончили войну. Англичан надо вообще прогнать с этого континента. Только тогда мы будем в безопасности.

Эш слегка приподнял брови, но не взглянул на говорившего. Он начал рисовать его лицо в виде карикатуры — с длинной узкой мордой и хищными острыми зубами.

— Нам еще повезло, что из этой войны мы вышли почти без потерь, — ворчливо сказал собеседник говорившего. — Пусть даже Энди Джексон завоевал нам Новый Орлеан, все равно любому, у кого есть мозги, ясно, что война закончилась с ничейным счетом.

Сказавший это был коренастым и плотным в отличие от худого и длинного собеседника. Эш пририсовал бочкообразному туловищу голову туповатой домашней свиньи.

— Вы, наверное, считаете, что нам следует и из Испании уйти, а? Пусть забирают все, что находится ниже сорок девятой параллели. А потом однажды мы проснемся и обнаружим, что стали подданными короля, который говорит на чужом языке! Ну уж нет! Мы будем сражаться за то, что принадлежит нам, и не успокоимся до тех пор, пока не изгоним с этого континента всех иностранцев!

Эш, забавляясь игрой, придал четкость чертам говорившего и превратил его в волка, а не в лисицу, как предполагал изначально. Волчьи зубы хищно оскалились, в глазах появился коварный блеск, волосатая лапа поднимала кружку пива. Поросенок грустно качал головой.

— Люди вроде вас никогда не будут довольны, но этой стране сейчас нужны строители, а не солдаты. Мы и без того потратили на войну слишком много времени.

— Если мы расслабимся, то у нас скоро не останется места для строительства, — возразил Волк.