15

– …вот, в общем-то, и все. Мы оставались внутри около полутора суток, пока не прекратился снегопад и не утих ветер, а потом ушли. Мы так ни разу и не видели того, кто там живет; подозреваю, он специально держался подальше, пока мы не ушли. Джуди, а тебя не туда же вызывали?

– Нет, ближе. Гораздо ближе. К тому же это было, скорее, не его жилище, а один из городов лесного народца; он их называл «народом древесных дорог». Но я не смогла бы еще раз найти то место, даже если б и захотела.

– Но они относятся к нам доброжелательно, в этом я уверен, – произнес Мак-Аран. – Полагаю… вряд ли это был тот же самый пришелец, который встречался о тобой?

– Откуда я знаю? Очевидно же, что они – раса телепатов. Подозреваю, известное одному из них, знают и все остальные… по крайней мере, близкие… члены семьи… если у них есть семьи.

– Может, когда-нибудь они поймут, что мы не желаем им зла, – сказал Мак-Аран.

Джуди слабо улыбнулась.

– Уверена, они и так знают, что ты – или я – не желаем им зла; но не всех же из нас они знают так хорошо… и, подозреваю, вопрос времени стоит у них далеко не так остро, как у нас. Что, впрочем, не настолько необычно, как может показаться; на востоке, в отличие от западной Европы, давным-давно было принято мыслить категориями поколений, а не месяцев или лет. Вероятно, он считает, что еще успеет толком узнать нас в ближайшие век-другой.

– По крайней мере, – усмехнулся Мак-Аран, – никуда мы не денемся, это уж точно. Времени хоть отбавляй. Доктор Фрэйзер, кстати, на седьмом небе от счастья; он теперь года три, наверно, будет в свободное от основной работы время разгребать собранный материал. По-моему, он составил опись абсолютно всего, что было в домике; надеюсь, хозяева не слишком обиделись за такую наглость. И, разумеется, Фрэйзер подробнейше изучил тамошние пищевые запасы – если мы действительно настолько биологически близки, все, что едят они, годится и нам… Конечно, – добавил Рафаэль, – к его запасам мы и не притрагивались, только составили опись. Я говорю «он» чисто для удобства; Доменик уверен, что это была женщина. Кстати, единственное, что там было из мебели – из крупной мебели – нечто типа прялки со снаряженным мотовилом. Еще там вымачивалось какое-то растительное волокно – вроде коробочек, что остаются после обмолота нашего молочая; явно из него готовились сучить пряжу. По пути обратно мы наткнулись на это растение и захватили несколько образцов для Мак-Леода; похоже, можно получить очень мягкую ткань.

Мак-Аран поднялся, намереваясь откланяться.

– Вы понимаете, – на прощание сказала Джуди, – большинство в лагере до сих пор не верят, что здесь есть какие-то аборигены.

– Ну и что с того, Джуди? – мягко спросил Мак-Аран, поймав ее безнадежный взгляд. – Мы-то знаем. Может, просто надо немного подождать – и научиться мыслить категориями поколений. Может, наши дети будут знать все.

На планете красного солнца продолжалось лето. С каждым днем солнце поднималось над горизонтом выше и выше; миновало летнее солнцестояние, и день начал понемногу укорачиваться; Камилла, задавшаяся целью составить календарь, обратила внимание, что впервые за последние четыре месяца дни становятся не длиннее, а короче – и, значит, дело идет к зиме, о которой страшно и помыслить. Компьютер, которому скормили всю информацию, какую удалось собрать, предсказал долгую-долгую ночь, среднюю годовую температуру около нуля по Цельсию и практически постоянные снежные бури. «Но, – напомнила себе Камилла, – это всего лишь математический прогноз, а не истина в последней инстанции».

В последние месяцы, были моменты, когда она сама себе удивлялась. Ни разу раньше ей и в голову не приходило усомниться в самодостаточности сурового мира естественнонаучных дисциплин; или помыслить, что ей придется столкнуться с проблемами (ну, не считая проблем личного плана), которые окажутся этим дисциплинам не по зубам. Насколько она понимала, ее товарищи по экипажу подобными сомнениями не терзались. Несмотря на то, что накапливалось все больше и больше свидетельств ее усиливающихся день ото дня способностей читать чужие эмоции и даже мысли, заглядывать в будущее и делать сверхъестественно точные прогнозы, руководствуясь одним, как она это называла «предчувствием», – несмотря на все это, ее товарищи по экипажу только посмеивались и пожимали плечами. И при этом она знала, что подобное происходит нес ней одной.

Благодаря Гарри Лейстеру – про себя она по-прежнему называла его капитаном Лейстером – Камилле удалось внятно сформулировать проблему и даже взглянуть на нее со стороны.

– Камилла, придерживайся фактов. По-другому просто нельзя; это называется научной добросовестностью. Если что-то невозможно, значит, оно невозможно.

– А если невозможное происходит? Например, экстрасенсорное восприятие?

– Значит, – жестко произнес он, – это ошибка эксперимента или интерпретация, основанная не на фактах, а на подсознательном стремлении выдать желаемое за действительное. И нечего из-за этого сходить с ума, Придерживайся фактов.

– А что именно вы сочли бы надежным свидетельством? – тихо спросила Камилла.

– Честно говоря, – качнул он головой, – ничего я не счел бы надежным свидетельством. Случись со мной… я бы сам себя объявил сумасшедшим, а значит; неадекватно оценивающим происходящее.

«А как насчет того, – подумала Камилла, – чтобы выдавать нежелаемое за недействительное? И какая тут научная добросовестность, если так вот брать и объявлять невозможными целый набор фактов даже без экспериментальной проверки?» Но ей не хотелось обижать капитана, да и старая привычка к субординации взяла верх. Раньше или позже, может, придется поговорить начистоту; но, с тихим отчаянием надеялась она, лучше позже, чем раньше.

Каждую ночь исправно лил дождь, и ветер безумия не дул больше с высокогорья; но трагическая статистика, как и предвидел Юэн Росс, брала свое. Из ста четырнадцати женщин в первые пять месяцев должны были забеременеть восемьдесят-девяносто; на самом деле забеременели сорок восемь, и у двадцати двух из них в первые же два месяца произошли выкидыши. Камилла с самого начала чувствовала, что окажется среди тех, кому повезет – и ей действительно повезло; беременность ее проходила настолько спокойно, что временами она совершенно забывала, что ждет ребенка. У Джуди тоже все шло абсолютно спокойно; а вот у Аланны, из новогебридцев, схватки начались на шестом месяце, и она родила недоношенных близнецов, которые умерли через несколько секунд после появления на свет. Камилла, почти не пересекалась с девушками из коммуны – большинство из них работали в Нью-Скае, кроме беременных, которые обследовались в госпитале, но, стоило ей услышать об Аланне – и что-то сродни мучительной боли поразило ее до глубины души, и тем же вечером она отыскала Мак-Арана и долго оставалась с ним, приникнув к нему в бессловесной муке, происхождения которой сама не могла ни объяснить, ни понять.

– Рэйф, – в конце концов поинтересовалась она, – ты знаешь такую Фиону?

– Да, и довольно неплохо; такая рыжая красавица из Нью-Ская. Не надо только ревновать, дорогая; вообще-то, в данный момент она живет с Мак-Леодом. А в чем дело?

– Я смотрю, ты много кого знаешь в Нью-Скае.

– Да, последнее время я там бываю довольно часто; но в чем, все-таки, дело? Мне казалось, ты их держишь за отвратительных дикарей, – произнес Рэйф, словно оправдываясь, – но они очень милые люди, и мне нравится, как они живут. Я же не прошу тебя к ним присоединиться; знаю, ты не захочешь, а одного меня, без своей женщины, все равно не примут. Они стараются поддерживать баланс полов, хотя и не практикуют брака, но меня они уже считают все равно что своим.

– Очень рада за тебя, – с необычной мягкостью проговорила она, – и ничуть не ревную. Просто мне хотелось бы встретиться с Фионой – и сама не могу объяснить, зачем. Ты не мог бы взять меня на какое-нибудь их собрание?

– Ничего не надо объяснять, – сказал он. – Как раз сегодня вечером у них концерт – ничего официального, но тем не менее… в общем, приглашаются все желающие. Если у тебя будет настроение спеть, можно даже выступить; я так иногда и делаю. Наверняка ведь ты знаешь какие-нибудь старые испанские песни, правда? Уже начинает, кстати, разворачиваться своего рода самодеятельный проект сохранить всю музыку, какую сможем вспомнить.

– С удовольствием, но как-нибудь в другой раз; последнее время меня мучает одышка, – сказала Камилла. – Может, после того, как родится ребенок. – Она крепко сжала ладонь Мак-Арана, и тот почувствовал укол самой настоящей, дикой ревности. «Она знает, что Фиона носит ребенка капитана, и хочет встретиться с ней, Вот почему она не ревнует, вот почему ей совершенно все равно… А я ревную. Но разве хотел бы я, чтоб она мне лгала? Она любит меня, она родит мне ребенка – чего мне не хватает?»

Музыка донеслась до них гораздо раньше, чем они подошли к недавно возведенному в Нью-Скае концертному залу, и Камилла, вздрогнув, испуганно посмотрела на Мак-Арана.

– Господи Боже, это что еще за кошмар?

– Дорогая, я совсем забыл, что ты не из Шотландии; разве тебе не нравятся волынки? – рассмеялся Мак-Аран. – Это упражняются Морэй, Доменик и еще несколько умельцев, но явка, как я уже говорил, добровольная; можно подождать, пока они закончат.

– Хуже дикого банши, – твердо заявила Камилла. – Надеюсь, у них не вся музыка такая?

– Нет, еще есть арфы, гитары, лютни и все, что душе угодно; они то и дело выкапывают какие-то новые инструменты. – Волынки умолкли; Мак-Аран крепко сжал ладонь Камиллы, и они вошли в концертный зал. – Здесь стараются следовать традициям. Волынки и все такое прочее. Даже кильты и мечи.

В зале, ярко освещенном свечами и факелами, Камилла неожиданно ощутила острый укол зависти; девушки с яркими клетчатыми пледами, мужчины в кильтах и при мечах, с такими же пледами определенных клановых расцветок, удерживаемыми на плечах специальными застежками… И большинство присутствующих – огненно-рыжие. «Впечатляющая сила традиций. Они передают их из поколения в поколение, а наши традиции… отмирают. Ладно, хватит, какие, к черту, традиции? Ежегодный парад Космической Академии, что ли? Их традиции, по крайней мере, вписываются в этот странный мир».

На сцене двое мужчин, Морэй и высокий рыжеволосый Аластэр, исполняли танец с мечами, проворно прыгая через блестящие клинки под звуки волынки. На мгновение перед внутренним взором Камиллы мелькнуло странное видение, где блестящей стали придавался отнюдь не ритуальный смысл, а совершенно серьезный, смертельно серьезный – но видение тут же пропало, и Камилла принялась вслед за всеми громко аплодировать танцорам.

Потом плясалось еще много танцев и пелось много песен – по большей части, неизвестных Камилле – со странной, меланхоличной, убаюкивающей, словно плеск моря, мелодикой. И пелось в большинстве случаев тоже про море. Даже при свете факелов в зале было темно, и Камилла нигде не видела медноволосой девушки, в поисках которой явилась в Нью-Скай, а через какое-то время и думать об этом забыла, отдавшись атмосфере печальных песен об исчезнувшем мире морей и островов.

Мак-Аран покрепче обнял ее, и она склонила голову ему на плечо.

– Как странно… – прошептала она. – На планете, где нет морей, петь столько песен про море…

– Ничего, – пробормотал Мак-Аран, – мы еще найдем тут моря, достойные того, чтоб о них петь… – и осекся, потому что песня стихла, и кто-то крикнул:

– Фиона! Фиона! С тебя песня!

Крик был подхвачен, и через некоторое время на сцене, пробившись через толпу, появилась сухощавая рыжеволосая девушка в длинной зелено-голубой юбке, которая только подчеркивала, чуть ли не с вызовом, выступающий живот.

– Но не больше одной, – произнесла она мелодичным голоском, – сейчас у меня быстро начинается одышка. Что вы хотели бы услышать?

Из зала выкрикнули какое-то название на гаэльском; Фиона улыбнулась и мотнула головой, потом взяла у одной из девушек маленькую арфу и присела на деревянную скамью. Секунду-другую пальцы ее скользили вдоль струн, извлекая негромкие арпеджио; потом она запела:

Голос ее лился негромко и нежно, и, пока она пела, перед глазами у Камиллы возникала картинка: невысокие зеленые холмы, картины детства, виды земли, которые мало кто из них мог помнить, которые сохранялись только в песнях наподобие этой; память о времени, когда холмы Земли были действительно зелеными, солнце – золотисто-желтым, а небо – бездонным и синим, как океан…

Камилла полузадушенно всхлипнула. Потерянная земля, забытые… впервые она сознательно попыталась распахнуть двери восприятия, воспользоваться даром, обретенным во время первого Ветра. Безудержной волной нахлынула страстная любовь к поющей девушке, и Камилла сосредоточенно, самозабвенно уставилась на Фиону – как глазами, так и внутренним зрением; и пришло видение, и Камилла расслабилась.

«Она не умрет. Ее ребенок будет жить. Я бы этого не вынесла, если б он исчез, словно никогда и не было.

Что со мной такое? Он всего на несколько лет старше Морэя, он вполне может еще пережить большинство из нас…»

Но мучительное предчувствие не отпускало, пока, к величайшему облегчению Камиллы, не прозвучали последние строки песни:

Но музыки дивной дивнее стократно журчанье ручья, что умолк навсегда.

Оказалось, по щекам у Камиллы бегут слезы; и не у нее одной. Повсюду вокруг, в полутемном концертном зале оплакивали навеки утерянную родину; не в силах вынести этого, Камилла вскочила с места и слепо устремилась к Двери. Видя, что она беременная, ей вежлива освобождали дорогу; а по образовавшемуся в толпе проходу следом за ней устремился Мак-Аран. Но она не замечала его, и только когда они оказались на улице, бросилась ему на грудь; ее сотрясли рыдания. Услышав наконец его встревоженный голос, Камилла только помотала головой: ни на один вопрос она была не в силах ответить.

Рэйф попытался утешить ее; но почему-то его тоже охватило безотчетное беспокойство, и он беспомощно замер, пока вдруг его не осенило.

Ночь была ясной, и в темнеющем над головой фиолетовом небе не было видно ни облачка – только две огромных луны, ярко-зеленая и переливчато-синяя, низко висели над горизонтом. И поднимался ветер.

Концерт в Нью-Скае тем временем незаметно перерос в поголовные экстатические пляски; атмосфера всеобщей любви и вечного, незабываемого братства окутала зал. Уже поздно вечером, в какой-то момент, когда факелы не столько светили, сколько дымно чадили, изредка выплевывая языки пламени, ни с того, ни с сего двое мужчин метнулись навстречу друг другу во вспышке беспричинного необузданного гнева, и сталь зазвенела о сталь, вылетев на свободу из красочных клетчатых лабиринтов. Морэй, Аластэр и Мак-Леод сработанно, как пальцы одной руки, налетели на драчунов и разметали их, выбив мечи в противоположные углы сцены, и швырнули их ничком на пол, и удерживали их так – сев на них верхом, совершенно буквально – пока животная ярость не утихла. Потом, заботливо подняв тех с пола, им лили в глотки виски («Даже на задворках Вселенной, – мелькнула мысль у Морэя, – шотландцы умудряются в первую очередь изготовить виски») до тех пор, пока драчуны, пьяно обнявшись, не поклялись друг другу в вечной дружбе; и пир всеобщей любви продолжался до рассвета, покуда в ясном безоблачном небе не поднялось красное солнце.

Джуди проснулась с каким-то странным ощущением – словно холодный ветер продувает ее насквозь, до костей. В первую очередь автоматически она проверила, как там дочка. Да. С дочкой все в порядке, но она тоже чувствует приближающийся ветер безумия.

В комнате было темно, и Джуди прислушалась к доносящимся издалека звукам пения. Это еще только начало, но теперь… поймут ли они теперь, что это такое, встретят ли без страха? Сама же Джуди чувствовала себя совершенно спокойно; казалось, в самый центр ее бытия заронено зернышко абсолютной тишины и начинает прорастать. Теперь она понимала – и ничуть тому не удивлялась – откуда возникает безумие; а также понимала, что, по крайней мере, к ней безумие больше не вернется. Когда повеет ветер, всегда будет возникать странное ощущение невероятной открытости; и под воздействием прилетающего на крыльях ветра мощного галлюциногена будут активизироваться ранее невостребованные способности. Но теперь она поняла, как их использовать, и не будет больше сходить с ума – только совсем чуть-чуть, так, чтобы на душе стало легко-легко, а утомленный мозг расслабился и отдохнул. И она отдалась на волю потоку, воскрешая в памяти эти незабываемые прикосновения, полусон-полуявь. Ей казалось, ее крутит какой-то вихрь и куда-то несет воздушный поток, беспечно жонглируя мыслями, и на мгновение мысли ее выстроились в стройную цепочку и сцепились с мыслями прекрасного пришельца (до сих пор она не знала, как того зовут, и не надо было ей этого знать, и без того они знали друг друга, как мать знает в лицо своего ребенка, или как близнец узнает близнеца; они всегда будут вместе, даже если больше им не суждено увидеться) – на мимолетное, экстатическое мгновение. Пусть мимолетное, но ей было достаточно.

Она извлекла из-за пазухи на цепочке кристаллик, его подарок. Ей казалось, в темноте кристаллик светится, тепло и переливчато мерцает – как мерцал в его руках, когда он отдавал камешек ей, там, в лесу, – отражением серебристо-голубого блеска его глаз. «Попробуй научиться им пользоваться». Глазами и недавно обретенным внутренним зрением она принялась буравить кристалл, пытаясь понять, что имелось в виду.

В комнате было темно; луны уже миновали оконный проем и скрылись за рамой, а звезды едва мерцали. Не выпуская камешка из ладони, она потянулась за смоляной свечкой – о сне уже и речи не было – в темноте промахнулась и сшибла на пол самодельные спички. Раздраженно ругнувшись – теперь придется вылезать из кровати – она свирепо уставилась на свечку; совершенно случайно на линии ее взгляда оказался лежащий в ладони кристаллик.

«Дайте, черт возьми, свет!»

И смоляной цилиндрик в резном подсвечнике неожиданно вспыхнул язычком ослепительного пламени. У Джуди перехватило дыхание; чувствуя, как бешено колотится сердце, она задула свечу, сконцентрировала мысли на кристалле, поднеся тот к самому фитильку, и снова вспыхнул огонь.

«Значит, вот в чем дело…

Это может быть опасно. Спрячу-ка я его до лучших времен».

В этот миг она понимала, что сделала открытие, которое когда-нибудь, возможно, позволит преодолеть разрыв между импортированным знанием с Земли и древней мудростью этого незнакомого мира – но также она понимала, что долго еще никому о своем открытии не расскажет; может, и никогда. «Придет время, и придет лично выстраданная, незаемная мудрость – наверно, тогда можно будет доверить им это знание. Если ж я проговорюсь сейчас… половина мне не поверит, а другая половина тут же примется измышлять, как бы это приспособить в хозяйстве. Нет, еще рано».

С того момента, как кораблю нанесли смертельный удар, и капитан Лейстер вынужден был признать, что никуда им с этой планеты не деться («Никогда? Несколько поколений? Какая разница – для меня это все равно, что никогда»), у него оставалась одна-единственная цель, одна-единственная надежда, единственный лучик света во тьме отчаяния и единственное, что придавало жизни смысл.

Морэй мог сколько угодно организовывать милое его сердцу неоруралистское сообщество, привязываться мириадами связей к почве этого мира и ковыряться в грязи ради пропитания, как свиньи в поисках желудей. Это его дело; может, на какое-то время это действительно необходимо – организовать стабильное общество, дабы обеспечить выживание. Но только оно не стоит ровным счетом ничего, если это выживание ради выживания; а теперь капитан Лейстер понимал, что должна быть еще какая-то цель. Например, открыть их далеким потомкам дорогу к звездам. В его распоряжении был компьютер и профессиональный квалифицированный экипаж – и опыт целой жизни. За последние три месяца он систематично, прибор за прибором, снял с корабля все оборудование и с помощью Камиллы и трех корабельных техников загрузил в компьютер все, что знал. Он перенес в банки данных все до единой книги из корабельной библиотеки, от астрономии до зоологии, от медицины до радиоэлектроники; он приводил в терминал по очереди всех оставшихся в живых членов экипажа и скармливал компьютеру все знания, которыми те располагали. Ни единой крупице информации нельзя было дать пропасть, начиная с того, как собрать или отремонтировать синтезатор пищи, и кончая тем, как изготовить или починить застежку-молнию.

«Вот, – думал он, не скрывая торжества, – теперь в моем компьютере наследие всей нашей технологической цивилизации – в целости и сохранности, потомкам достаточно будет руку протянуть. Мне этого уже не увидеть, да и Морэю, наверно, тоже; не исключено, что и нашим детям будет еще не до того. Но когда-нибудь мы перерастем стадию, каждодневной борьбы за существование – вот тогда-то оно и пригодится, это знание; это наследие. Разумеется, оно пригодится и сейчас; если в госпитале вдруг потребуется узнать, как лечится опухоль мозга, или на кухне – как глазуровать глиняный горшок; и когда Морэй столкнется с проблемами в организации своего общества, – а это неизбежно произойдет – ответы будут здесь. В его распоряжении будет вся мировая история, так что мы сможем миновать все тупиковые пути и напрямик выйти на дорогу, ведущую к развитой технологии и когда-нибудь к звездам – чтобы возвратиться в лоно космической цивилизации; не копошиться на одном жалком шарике, а простираться, как ветви гигантского дерева – от звезды к звезде, от вселенной к вселенной.

Пусть даже все мы умрем, но то, что сделало нас людьми, останется в неприкосновенности; и когда-нибудь мы вернемся. И заявим свои права».

Он лежал и прислушивался к доносящимся из нью-скайского концертного зала звукам далекого пения; лежал в куполе терминала, ставшем для него всем. Появилась расплывчатая, неоформленная мысль, что надо бы встать; одеться, пойти в Нью-Скай и присоединиться к поющим. У них тоже есть, что сохранять. Ему вспомнилась милая рыжая девчушка, с которой его так мимолетно свело общее безумие; которая – подумать только! – ждет теперь от него ребенка.

Она была бы рада его увидеть; да и, что ни говори, он ощущает некую ответственность – несмотря на то, что бросила его к ней в объятия безумная (в прямом смысле), животная страсть… Его всего передернуло. Но она вела себя нежно и с пониманием, и он оставался перед ней в долгу – за то, что использовал ее и даже думать забыл. Как там ее звали? Как-то очень странно и красиво… Фиона. Наверняка гаэльское имя. Он поднялся с постели, нашаривая какую-нибудь одежду, но замялся и замер на пороге, рассматривая сквозь приоткрытую дверь ясное небо. Уже поднялись луны, а далеко на востоке начала разгораться лже-заря, гигантская радуга, напоминающая северное сияние, отражающаяся, подозревал Лейстер, от какого-нибудь далекого ледника, которого он никогда не видел; и никогда не увидит; и не больно-то надо.

Он вдохнул полной грудью, принюхиваясь к ветру, и у него шевельнулось страшное подозрение. В прошлый раз они уничтожили корабль; на этот раз очевидная цель их – он и дело его жизни. Он захлопнул дверь и запер замок на два оборота; потом задвинул массивный засов, вытребованный недавно от Морэя. На этот раз он не подпустит к компьютеру никого; даже тех, кому доверяет как себе самому. Даже Патрика. Даже Камиллу.

– Лежи спокойно, милая. Видишь, луны уже скрылись, скоро утро, – пробормотал Рэйф. – Как тут тепло, под звездами, на ветру. Камилла, почему ты плачешь?

Она улыбнулась в темноте.

– Я не плачу, – тихо сказала она. – Я думаю о там, что когда-нибудь мы откроем океан… и много островов… не зря же мы слышали сегодня все эти песни – и наши дети будут петь их там.

– Камилла, ты тоже полюбила этот мир?

– Полюбила? Не знаю, – ровно произнесла она, – в любом случае, это ведь наш мир. Мы не обязаны любить его. Просто надо как-то научиться здесь жить. Не на наших условиях – на его.

По всему базовому лагерю земляне испытывали беспричинную радость или страх и пили ветер безумия; ни с того, ни с сего женщины вдруг начинали рыдать или разражались хохотом, не в силах потом объяснить, что им так смешно. Отец Валентин, спавший в своей хижине, проснулся, тихо спустился с горы, незамеченным проскользнул в нью-скайский концертный зал и смешался с ликующей толпой. Когда ветер утихнет, он снова станет затворником; но поймет, что никогда больше не будет совсем одинок.

Хедер и Юэн, которым этой ночью выпало дежурить в госпитале, взявшись за руки, смотрели, как в безоблачном небе поднимается красное солнце. Безмолвное экстатическое созерцание неба (тысяча рубиновых искр, ослепительный поток света, гонящий прочь темноту) оборвал донесшийся из-за спины крик; пронзительный, стонущий вопль муки и ужаса.

И со своей койки к ним метнулась девушка, потерявшая голову от внезапного приступа чудовищной боли и хлынувшей потоком крови. Юэн взял ее на руки и уложил обратно на койку, пытаясь внушить ей спокойствие и силу («Ты можешь преодолеть это! Борись! Сопротивляйся!»), но замер, остановленный тем, что увидел в ее расширенных от ужаса глазах. Хедер сочувственно тронула его за плечо.

– Нет, – сказала она, – нечего и пытаться.

– О Боже, Хедер, я не могу, я просто не могу так! Я не вынесу…

– Помогите, – умоляла девушка, – пожалуйста, помогите мне, помогите…

Хедер уселась на край койки и привлекла девушку в объятия.

– Нет, милая, – нежно проговорила она, – мы не можем тебе помочь, ты умрешь. Не бойся, Лаура, милая, это будет очень быстро, и ведь мы с тобой. Не плачь, милая, не плачь, бояться нечего… – Так она шептала девушке на ухо, крепко обнимая ее, гладя по волосам, впитывая ее страх до последней капли, пока та наконец не затихла, прижавшись щекой к плечу Хедер. Так они и сидели втроем, и неизвестно, кто плакал горше, но в конце концов дыхание девушки успокоилось, а потом и вовсе затихло; тогда они осторожно уложили ее на койку, прикрыли простыней и, скорбно держась за руки, удалились под лучи восходящего солнца и тогда уж выплакались всласть.

Капитан Гарри Лейстер увидел, что начинается рассвет, и потер покрасневшие веки. Всю ночь он не сводил глаз с консоли компьютера, сторожа единственный шанс для этого мира не скатиться к варварству. Незадолго до рассвета ему показалось, что из-за двери его зовет Камилла, но наверняка это ему пригрезилось. (Когда-то она разделяла его порыв. Что случилось?)