Даркоувер (№1) - Вынужденная посадка

– Не все еще пропало, – произнес капитан Лейстер. – Морэй, мы в состоянии передать технологическое наследие земной цивилизации нашим детям и внукам, чтобы когда-нибудь – даже если мы застрянем тут до конца жизни – потомки смогли вернуться домой, Неужели вы не знакомы с историей, Морэй? От изобретения парохода до высадки человека на Луну прошло меньше двухсот лет. От начала космической эры до создания фотонного привода и высадки на Альфу Центавра – меньше ста. Может быть, нам суждено кончить дни свои на этом Богом забытом шарике; наверняка, так оно и есть. Но если мы сумеем сохранить в неприкосновенности технологию, чтобы хоть внуки наши вернулись в лоно земной цивилизации – можно считать, что мы умираем не зря.

Морэй посмотрел на него с глубокой жалостью.

– Неужели вы так до сих пор ничего и не поняли? Тогда, с вашего разрешения, капитан, – и с вашего, мистер Патрик, – я все разложу по полочкам. Этот мир не в состоянии поддерживать никакой сложной индустрии. В отличие от Земли, у этой планеты ядро не железо-никелевое, а из каких-то непроводящих веществ малой плотности. Горные породы – насколько можно судить без сложного оборудования, которого у нас нет и изготовить которое нам не под силу – богаты силикатами, но крайне бедны металлическими рудами. И вообще, с металлами здесь всегда будет напряженно – очень напряженно. На планете, которую я уже упоминал – той, где я организовывал колонию с широким использованием электричества – были богатейшие залежи угля и нефти плюс мощные горные реки, чтобы ставить на них ГЭС… Плюс очень устойчивая экологическая система. Этот же мир – по крайней мере, та часть его, куда нас занесло – относится к зоне рискованного земледелия. Только лесные насаждения спасают почву от полномасштабной эрозии, так что мы должны вести вырубки с величайшей осторожностью; вообще, здешние леса – главная наша защита от голодной смерти. Не говоря уже о том, что мы просто не можем позволить себе тратить столько трудовых ресурсов на сборку этих ваших вездеходов, их обслуживание и прокладывание просек. Если хотите, я могу привести точные факты и цифры, но в двух словах: если вы настаиваете на сохранении машинной технологии, тем самым вы подписываете смертный приговор – если и не всем нам, то, по крайней мере, нашим внукам. Поколения три мы как-нибудь протянем – пока нас мало, мы можем просто переселяться на другое место по мере истощения почвы. Но не дольше.

– Если нашим внукам суждена такая жизнь, – с горечью произнес Патрик, – стоит ли тогда бороться за выживание? Да и заводить внуков…

– Не в моих силах заставить вас заводить внуков, – пожал плечами Морэй. – Но я отвечаю за детей, которые уже на подходе… Между прочим, очередь в колонии неоруралистского толка ничуть не меньше, чем в те, где широко, используется электричество. Выживем мы или нет, будет зависеть, в основном, не от людей вашего типа; вы – прошу прощения за выражение – только балласт. Для этой планеты лучше всего подходят люди типа новогебридцев; и, подозреваю, если нам вообще удастся выжить, это будет, в основном, их заслуга.

– Что ж, – сказал капитан Лейстер, – по крайней мере, недоговоренностей не осталось. – Какое-то время он обдумывал услышанное. – И что теперь нам светит, Морэй?

Морэй бросил взгляд на лежащий перед ним лист бумаги.

– В вашем личном деле значится, – проговорил он, – что во время учебы в академии у вас было хобби – делать музыкальные инструменты. Не могу сказать, чтобы это относилось к главным нашим приоритетам – но зимой очень даже пригодится. А пока… никто из вас, случайно, не был когда-нибудь стеклодувом, медбратом, диетологом или учителем младших классов?

– Вообще-то, – неожиданно заявил Патрик, – в Космофлот меня приняли рядовым санитаром медслужбы; только потом я подал заявление на офицерские курсы.

– Тогда зайдите в госпиталь, поговорите с Ди Астуриеном. На первое время я запишу вас санитаром, с привлечением по мере надобности к строительным работам. Вы инженер, а это не так далеко от архитектора или прораба. Что до вас, капитан…

– Что за глупость, какой я теперь капитан, – раздраженно вырвалось у Лейстера. – Ради Бога, капитан чего?

– Хорошо, тогда Гарри, – Морэй кривовато усмехнулся. – Полагаю, звания и прочее в том же роде тихо-мирно отомрут года за три-четыре – но если кто-то предпочитает именоваться полным титулом, я не стану возражать.

– Ну, тогда считайте, что я сложил все свои полномочия поэтапно, – заявил Лейстер. – Что мне теперь предстоит – пропалывать огород? Ни на что иное бывший капитан не годится.

– Нет, – твердо произнес Морэй. – В первую очередь, мне от вас нужно то, что и сделало вас капитаном… может быть, дух лидерства.

– Вы еще не издали закона, запрещающего сохранение тех технологических знаний, что у нас остались? Может, стоит занести их в компьютер – для наших гипотетических внуков?

– В вашем случае – не таких уж и гипотетических, – улыбнулся Морэй. – Фиона Мак-Мореэ – сейчас она в госпитале, проходит обследование у сестры Раймонди – назвала вас как возможного отца.

– Это кто еще такая, черт побери… прошу прощения за выражение… Фиона Мак… как ее там? – оскалился Лейстер. – Никогда о такой не слышал.

– Так ли это важно? Что до меня, скажем, то почти все время Ветра я занимался любовью с капустной рассадой или бобовыми ростками… по крайней мере, выслушивал их жалобы на жизнь… Но большинство из нас провели это время… скажем так, не столь серьезно. Доктор Ди Астуриен, кстати, просил передать, чтобы вы зашли к нему и указали всех, с кем могли иметь связь.

– Максимум, что я помню, – отозвался Лейстер, – это как я дрался… из-за одной девушки – но схватку проиграл. – Он потер подбородок с успевшим изрядно побледнеть синяком. – Э-э… подождите… это не такая рыженькая, из коммуны?

– В лицо я ее не помню. Вообще-то, новогебридцы почти все рыжие – это, в основном, шотландцы, плюс несколько ирландцев. Я бы сказал, у вас есть хорошие шансы, если у девушки не случится выкидыша, месяцев через девять-десять стать отцом рыжего мальчугана или девчушки. Так что, Лейстер, можете считать, вы уже застолбили себе на этой планете маленький участок.

Капитан медленно залился румянцем.

– Я не хотел бы, чтобы мои потомки жили в пещерах и только и знали, что ковырять землю ради хлеба насущного. Мне хотелось бы, чтоб они не забыли родного мира.

Морэй помедлил с ответом. Наконец он проговорил:

– Я спрашиваю совершенно серьезно – и можете не отвечать, я не собираюсь висеть у вас над душой, но, прошу, подумайте над этим – не лучше ли будет, если наши потомки сами разовьют технологию, соответствующую особенностям этого мира? Зачем искушать их знанием, которое может оказаться для этой планеты гибельным?

– Я рассчитываю на здравомыслие наших потомков, – произнес Лейстер.

– Тогда идите и заносите в компьютер все, что вам заблагорассудится, – еле заметно пожал плечами Морэй. – Может быть, потомки будут просто до ужаса здравомыслящие и к вашему компьютеру даже не притронутся.

Лейстер развернулся уходить.

– Да, кстати, – напоследок поинтересовался он, – мне вернут моего помощника, или как? Может, Камилле Дель-Рей уже поручили что-нибудь архиважное – помогать на кухне, или шить занавески для госпиталя?

Морэй отрицательно мотнул головой.

– Она вернется к вам, как только выпишется из госпиталя. По моим спискам она проходит как беременная, а, значит, ей можно поручать только самую легкую работу; вообще-то, мы собирались засадить ее составлять задачник по математике для начальной школы. Но работа на компьютере не слишком утомительна; если ей так хочется, я не возражаю.

Он сосредоточенно вперил взгляд куда-то в самую гущу загромоздивших стол бумаг; и Гарри Лейстер, бывший капитан межзвездного корабля, понял, что может быть свободен.

13

Юэн Росс в нерешительности замер над карточкой генетического архива и поднял взгляд на Джудит Ловат.

– Честное слово, Джуди, – произнес он, – я вовсе не пытаюсь усложнить тебе жизнь, эта информация действительно важна для архива. Так кто был отец?

– Я уже говорила, и ты мне не поверил, – бесстрастно отозвалась та, – а если знаешь лучше меня, пиши, что хочешь.

– Не знаю прямо, что и сказать, – Юэн пребывал в растерянности. – Не помню, честно говоря, чтоб я был с тобой, но как скажешь…

Она упрямо помотала головой, и врач издал тяжкий вздох.

– Опять та же история насчет пришельца. Джуди, неужели ты не понимаешь, насколько фантастично это звучит? Насколько невероятно? Ты что, возьмешься утверждать, будто аборигены настолько похожи на нас, что способны скрещиваться с нашими женщинами? – Он замялся. – Джуди, а ты, часом, не шутишь?

– Ничего я не утверждаю, Юэн. Я не генетик, я простой диетолог. И я рассказываю все, как было.

– Да – но ты была тогда невменяема. Оба раза.

Невесомым движением Хедер тронула его за локоть.

– Джуди не врет, – сказала девушка. – Она говорит правду – или то, что считает правдой. Пожалуйста, спокойней, Юэн.

– Но, черт возьми, что бы там она ни считала – это же не доказательство! – Со вздохом пожал плечами Росс. – Ладно, Джуди, как хочешь. Но это должен был быть Мак-Леод – или Забал. Или я. Что бы там тебе ни казалось, других вариантов нет.

– Ну, если ты так говоришь, значит, конечно нет, – отозвалась Джуди, тихо поднялась и удалилась; и не заглядывая в карточку, она знала, что там написал Юэн: «Отец неизвестен; возможно – Мак-Леод, Льюис; Забал, Марко; Росс, Юэн».

– Дорогой, – тихо сказала Хедер, когда за Джудит закрылась дверь, – уж больно ты с ней был суров.

– Так уж получилось – мне почему-то кажется, что столь суровая планета не самое подходящее место для фантазий. Черт возьми, Хедер, меня ведь учили тому, что спасать жизнь следует любой ценой – любой ценой! А люди уже умирали у меня на руках… и я позволял им умереть… – Глаза молодого доктора диковато блеснули. – Нет, когда не дует Призрачный Ветер, мало быть просто в здравом уме, мы должны быть в суперздравом уме, чтобы хоть как-то компенсировать временное помешательство!

Хедер добрую минуту раздумывала, прежде чем ответить.

– Юэн, – наконец произнесла она, – а как отличить одно от другого? Может, то, что на Земле сочли бы здравомыслием, будет здесь отъявленной глупостью? Например… ты слышал же, что главврач обучает женщин дородовому уходу и как принимать роды – на случай, если (это я цитирую его слова) зимой будет столько потерь среди личного состава, что одна медслужба не справится. Еще он говорил, что сам не принимал родов с тех пор, как был интерном… действительно, в Космофлоте такое случается нечасто. Так вот, а начал он вот с чего: если женщине угрожает выкидыш, не следует принимать никаких экстренных мер для его предотвращения. Если постельного режима и теплого одеяла не достаточно, чтобы спасти ребенка, ничего больше делать не надо – ни гормоны колоть, ни пренатальные стимуляторы, вообще ничего.

– Ушам своим не верю! – вырвалось у Юэна. – Это же преступление.

– Точно так же говорил и доктор Ди Астуриен, – кивнула Хедер. – На Земле это было бы преступлением. Но здесь, по его словам, выкидыш – это единственный способ, каким природа может избавиться от зародыша, не способного привыкнуть к местным условиям – силе тяжести, там, и так далее. Лучше пускай пораньше произойдет выкидыш, и женщина начнет все заново – чем еще шесть месяцев донашивать ребенка, который все равно умрет или вырастет дефективным. На Земле мы могли позволить себе роскошь даже спасать дефективных детей – со смертельными наследственными заболеваниями, умственно отсталых, с родовыми травмами, нарушениями развития плода и прочим в том же роде. У нас была специальная аппаратура и целая инфраструктура для таких вещей, как переливание крови, трансплантация органов с гормонами роста, реабилитация и воспитание дефективных детей. Но здесь, если мы не хотим когда-нибудь оставлять дефективных детей на съедение диким зверям или… убивать самим – лучше заранее свести число их к абсолютному минимуму… Кстати, половина дефективных детей, рождающихся на Земле – не знаю, может, не половина, может, и девяносто процентов, на Земле ведь давным-давно укоренилось, что выкидыш следует предотвращать любой ценой – появляются на свет потому, что природе не дали осуществить естественный отбор, помешали умереть ребенку, который все равно ведь не жилец. А на такой планете, как эта, речь, между прочим, идет о жизни или смерти всей нашей популяции – мы просто не можем позволить наследственным заболеваниям и врожденным дефектам попасть в генофонд. Теперь понимаешь, что я имею в виду? То, что на Земле сочли бы безумием, здесь абсолютно необходимо для выживания. Естественный отбор должен идти своим чередом – а значит, ни в коем случае нельзя героически предотвращать выкидыш или спасать ребенка со смертельным наследственным заболеванием или родовой травмой.

– А при чем тут сумасшедшие россказни Джуди, будто отец ребенка – инопланетянин? – требовательно поинтересовался Юэн.

– А вот при чем. Мы должны научиться мыслить по-новому – а не отвергать что-то с порога только потому, что это фантастично звучит.

– Ты что, веришь, будто какой-то там неведомый абориген… ну хватит, Хедер, ради Бога!

– Какого именно бога? – полюбопытствовала Хедер. – Все боги, о каких мне доводилось слышать – земные. Я понятия не имею, кто зачал ребенка Джуди. Меня там не было. Но она-то была – и в отсутствие доказательств я предпочитаю поверить ей на слово. Склонности к фантазированию за ней не замечалось, и если она заявляет, что с ней занимался любовью какой-то инопланетянин, и она забеременела – черт побери, я буду этому верить, пока не докажут обратного. Или, по крайней мере, пока я не увижу ребенка. Если он будет как две капли воды похож на тебя или на Забала, или на Мак-Леода – тогда, может быть, я поверю, что Джуди спятила. Но во время второго Ветра ты мог в определенной мере себя контролировать. Мак-Аран мог до определенной степени себя контролировать. Очевидно, после первого раза вырабатывается некоторый иммунитет к действию этой галлюциногенной пыльцы. Джуди дала вполне рациональное объяснение тому, что она делала во время второго массового улета – и это логически стыкуется с тем, что, по ее словам, было с ней в первый раз. Так почему бы не истолковать сомнение в ее пользу?

Медленно двигая карандашом, Юэн вычеркнул из карточки все имена, оставив только: «Отец: неизвестен».

– Это единственное, что мы можем сказать с уверенностью, – наконец произнес он. – Ладно, потом разберемся.

В большом здании, где размещались столовая, кухня и актовый зал – хотя уже строилась отдельная кухня, из тяжелого бледного полупрозрачного местного камня – несколько женщин из коммуны Новые Гебриды, в клановых юбках и теплых форменных куртках, готовили обед. Одна из них, девушка с длинными рыжими волосами, напевала негромким сопрано:

Грустно вдоль воды брожу,

день же клонится к закату.

Где сын солнца дочь лесов привораживал когда-то,

почему сидеть, вздыхать я должна одна, устало дергая, дергая, дергая орляк?..

На кухню зашла Джуди, и девушка умолкла.

– Доктор Ловат, все готово. Я сказала им, что вы в госпитале, так что мы начали без вас.

– Спасибо, Фиона. Скажите, пожалуйста, а что это такое вы пели?

– А, это из наших старых островных песен, – ответила та. Вы не знаете гаэльского? Так я и думала… Это «Любовная песнь феи» – про фею, которая полюбила смертного и осталась вечно бродить среди Скайских холмов, разыскивая его, недоумевая, почему он к ней не возвращается. По-гаэльски это звучит гораздо лучше.

– Тогда уж пойте ее по-гаэльски, – предложила Джуди. – Скука смертная будет, если на этой планете сохранится только один язык. Скажи, пожалуйста, Фиона, святой отец не заходит в общую столовую, так?

– Нет, обычно ему выносит еду кто-нибудь из дежурных.

– Можно, я сегодня отнесу ему обед? Мне хотелось бы поговорить с ним, – произнесла Джуди.

Фиона сверилась с приколотым к стене листком, где был криво расчерчен график дежурств по кухне.

– Скорей бы уж, – пробормотала девушка, – точно выяснилось, кто беременны, а кто нет; хоть можно было бы составить нормальный график дежурств, Хорошо, – повернулась она к Джуди, – я скажу Элси, что вы ее опередили. Вон тот пакет.

Отец Валентин в одиночку ворочал массивные камни, выкладывая основание памятника погибшим. Джуди вручила ему пакет; развернув, он расставил миски на большом плоском камне.

– Святой отец, – негромко произнесла Джуди, усаживаясь рядом с ним, – мне нужна ваша помощь. Полагаю, вы не станете меня исповедовать…

Отец Валентин медленно помотал головой.

– Доктор Ловат, я больше не священник. Откуда, во имя всего святого, мне взять столько дерзости, чтоб именем Господа осуждать чужие грехи? – По лицу его скользнула еле заметная улыбка. Он был невысок и худощав, не старше тридцати, но выглядел совершеннейшим стариком. – В любом случае, я много всякого успел передумать, ворочая эти камни. Как могу я, не лицемеря, проповедовать Слово Христово на планете, куда не ступала Его нога? Если Бог захочет спасти этот мир, придется ему послать сюда нового Спасителя… если здесь это имеет какой-то смысл. – Он запустил ложку в миску каши с тушенкой. – Вы захватили свой обед? Хорошо… Теоретически я приемлю изоляцию. На практике же оказалось, что мне как никогда не хватает общества ближних своих.

Казалось, тема теологического диспута исчерпана; но Джуди, задавшаяся целью хоть как-то упорядочить хаотические метания души, не отступала.

– Значит, святой отец, вы просто оставляете нас безо всякой пастырской опеки?

– Ну что касается пастырской опеки, то с этим у меня всегда было напряженно, – отозвался отец Валентин. – Да, наверно, и у любого священнослужителя, если подумать. Безусловно, я сделаю все, что в моих силах, в порядке дружеской помощи – для вас или для кого бы то ни было; все, что в моих скромных силах. Целая жизнь, отданная добрым делам, не перевесила бы и малой доли того ужаса, что я совершил – но это всяко лучше, чем сидеть, облачившись в дерюгу, посыпать голову пеплом и возносить покаянные молитвы.

– Кажется, понимаю… – медленно произнесла Джуди. – Но, отец Валентин… вы серьезно думаете, что здесь нет места вере или религии?

Тот недовольно махнул рукой.

– Пожалуйста, не называйте меня «отцом». Если так уж хочется – лучше «братом». Все мы должны быть братьями и сестрами, в нашей общей беде. Нет, доктор Ловат, ничего подобного я не говорил… кстати, как вас зовут? Джудит… Так вот, Джудит, ничего подобного я не говорил. Любому человеческому существу необходимы вера в благую силу, его сотворившую – каким бы именем Творца ни называть – и некое религиозное или этическое мировоззрение. Но я не думаю, что следует воспроизводить один к одному доктрины и организационные структуры того мира, от которого уже сейчас осталось лишь смутное воспоминание – а для наших детей и внуков это будет вообще пустой звук. Этика – да. Искусство – да. Музыка, ремесла, знания, человечность – да. Но ни в коем случае не ритуалы, которые очень быстро вырождаются в суеверия. И ни в коем случае не жесткие нормы поведения или набор взятых с потолка бихевиористских штампов, не имеющих ничего общего с нашим теперешним сообществом.

– И как с такими взглядами вы собирались вписаться в стандартную церковную иерархию в системе Короны?

– Как-то собирался… Честно говоря, об этом я просто не думал. Я принадлежу к ордену Святого Кристофера Центаврийского, организованного с целью нести слово реформированной католической церкви к звездам – и цель эту я считал в высшей степени достойной. Вопросы доктрины никогда меня особенно не занимали; так, чтобы серьезно, основательно о них задуматься – это мне в голову никогда не приходило. Но здесь, среди этой кучи камней, у меня было предостаточно времени для размышлений. – Он слабо улыбнулся. – Не удивительно, что когда-то на Земле каторжников отправляли в каменоломни: руки заняты, размышляй – не хочу.

– Значит, – медленно проговорила Джуди, – вы не считаете, что нормы этики и поведения абсолютны? По-вашему, тут нет ничего божественно предписанного, раз и навсегда данного?

– Да как что-то может быть дано раз и навсегда? Джудит, вы же прекрасно знаете, что я совершил. Если б я не позволил вбить себе в голову, что некоторых поступков, по самой их природе, достаточно, чтоб угодить прямиком в ад – тогда, придя в себя после Ветра, я мог бы спокойно жить дальше. Мне было бы стыдно, тревожно или тошно – но у меня не было бы абсолютной убежденности в том, что после случившегося никто из нас не достоин жить на белом свете. В семинарии нас учили, что никаких полутонов не существует: есть только добро и зло, добродетель и грех – и ничего между ними. Да, я был не в себе – но рука моя не дрогнула перед убийством; в семинарии нас учили, что похоть – смертный грех, за который можно отправиться в ад, так что убийство ничего не должно было уже изменить. В ад можно попасть лишь единожды – а я и так уже был обречен на вечное проклятие. Этика, имеющая под собой рациональную основу, подсказала бы мне: что бы там ни совершили мы в ночь всеобщего безумия – эти несчастные из экипажа, упокой Господи их души, и я – это повредило лишь нашему чувству собственного достоинства и нарушило нормы общественного приличия (что вообще вряд ли существенно). Убийством тут и не пахло бы.

– Я не разбираюсь в теологии, от… брат Валентин, – произнесла Джуди, – но как может считаться смертным грехом то, что совершено в невменяемом состоянии?

– Поверьте мне, я обдумывал этот вопрос со всех мыслимых сторон. Да, конечно, я понимаю: будь у меня возможность сбегать к своему духовнику, покаяться во всем, что совершил в припадке безумия (отвратительные, по некоторым меркам, вещи, но по сути безобидные) и получить отпущение грехов – может, тогда никаких убийств и не было бы; но от этого понимания ничуть не легче. Что-то изначально дефектное должно быть в системе, позволяющей избавиться от вины не хлопотней, чем снять пальто. Что касается невменяемого состояния… безумные поступки не возникают на пустом месте, в нервную систему все уже должно быть заложено. Только сейчас я начинаю понимать: чего я действительно не смог вынести – это вовсе не знания о том, что в припадке безумия я совершил нечто запретное; нет – знания о том, что я совершил это с радостью и по собственной воле, о том, что я больше не верил в то, что это очень плохо, о том, что я никогда не смогу забыть времени, когда наши сознания были открыты друг другу, когда всем сердцем и телом мы познали самую чистую и абсолютную любовь, на какую способно человеческое существо, Я знал, что не в моих силах будет скрыть это знание – поэтому вытащил свой перочинный ножичек и попытался укрыться от самого себя. – Он криво усмехнулся; так мог бы оскалиться череп. – Джудит, пожалуйста, простите меня; вы пришли ко мне за помощью, вы хотели исповедаться – а вместо этого вам пришлось выслушать мою исповедь.

– Если вы правы, – очень мягко сказала она, – всем нам придется быть друг другу священнослужителями… по крайней мере, исповедниками. – Одна сказанная отцом Валентином фраза особенно запала Джудит в память, и она повторила вслух:

– «Наши сознания были открыты друг другу… мы познали самую чистую и абсолютную любовь, на какую способно человеческое существо». Вот что сделал с нами этот мир – в большей или в меньшей степени – но абсолютно со всеми. То же самое и он мне говорил… – медленно, с трудом подыскивая слова, она рассказала отцу Валентину об инопланетянине, об их первой встречи в лесу, о том, как тот послал за ней во время Ветра, и о странных вещах, что были поведаны ей без помощи речи.

– Он сказал мне… что наше сознание для них как неплотно прикрытая дверь, – говорила Джуди. – Но мы все равно понимали друг друга, превосходно понимали… потому что из-за Ветра наши сознания были, как вы говорите, открыты друг другу. Но никто мне не верит! – закончила она горестным возгласом. – Они думают, я спятила или вру!

– Какая разница, что там они думают, – медленно произнес священник. – Может быть, их неверием вы даже защищаете этого вашего пришельца. Вы же сами говорили, что, по его словам, они нас боятся – а если они тихий мирный народ, это не удивительно. Стоит расе прирожденных телепатов уловить то, что мы передаем в «эфир» во время Призрачного Ветра, и наверняка они решат, что мы жуткий и опасный люд; в чем-то они даже будут правы – хотя и не все так просто. Но если наши поверят в… как там пела Фиона?.. «лесного возлюбленного», они наверняка примутся за поиски лесного народа, и кончиться это может печально. – Он слабо улыбнулся. – У нашей расы уже успела сложиться дурная репутация в том, что касается контакта с культурами, которые мы считаем низшими. Джуди, если вам небезразличен отец вашего ребенка – пусть лучше вам здесь продолжают не верить…

– И так… навсегда?

– На столько, на сколько нужно. Эта планета уже изменяет нас, – сказал Валентин. – Может быть, когда-нибудь наши дети и лесной народ сумеют найти общий язык; поживем – увидим.

Джуди принялась задумчиво крутить висящую вокруг шеи цепочку.

– Это был крест?

– Да, но я сняла его; простите, пожалуйста, наверно, этого было нельзя…

– Почему? Все равно здесь крест ничего уже не значит. А что это у вас там такое?

С цепочки свисал ярко-голубой камешек; казалось, внутри него то и дело вспыхивают серебристые узоры.

– Он говорил… они с помощью таких камешков учат детей; и если я научусь им пользоваться, то смогу держать связь… сообщить, что со мной и ребенком все в порядке.

– Дайте посмотреть, – протянул руку Валентин, но Джуди болезненно поморщилась и отстранилась.

– Что такое?..

– Не могу этого объяснить. Я и сама не понимаю. Но если кто-то другой трогает камешек, мне… больно, как будто это… часть меня самой, – скороговоркой закончила она. – Как по-вашему, я спятила?

– Что такое безумие? – покачал головой священник. – Кристалл, усиливающий телепатические способности… может, он как-то резонирует с электрическими сигналами мозга… Должно же в основе телепатии лежать какое-то природное явление, не могут все многочисленные свидетельства основываться на пустом месте. Может быть, кристалл подстроился под некую специфическую функцию сигналов мозга, отвечающую вашей личности. В любом случае, кристалл существует, и… кстати, вы пытались связаться с этим вашим пришельцем?

– Пыталась. Это похоже… – она замялась, подыскивая слова, – как если бы я слышала чей-то голос и узнавала, чей… нет, не так… но, в общем, это случалось. Мне казалось – на какое-то мгновение, но совершенно явственно – будто он стоит рядом, прикасается ко мне… а потом опять все пропадало. Словно он напоминает о том, что любит меня, хочет приободрить… но все на какое-то мгновение. Однако у меня временами возникает странное ощущение, будто это только начало, что когда-нибудь я узнаю гораздо больше…

Она спрятала камешек за ворот рубашки и застегнула верхнюю пуговицу.

– На вашем месте, – наконец произнес священник, – я пока держал бы это в тайне. Я говорил, что мы уже начали меняться на этой планете – боюсь только, недостаточно быстро. Наверняка ведь найдутся ученые, которым захочется поэкспериментировать с этим камешком, разобраться, как он устроен… может быть, даже его отберут, а вас опять заставят отвечать на бесчисленные вопросы и сдавать анализы, вас будут снова и снова проверять, не врете ли вы и не сошли ли с ума. Никому не говорите об этом камне, Джудит. Пользуйтесь им, как объяснял вам ваш пришелец. Может быть, когда-нибудь нам действительно важно будет знать, как работает этот кристалл – как он на самом деле работает у лесного народа, а не как хотелось бы заставить его работать нашим ученым.

Он поднялся, отряхивая с колен крошки.

– Ладно, пора вернуться к моим валунам.

Джуди приподнялась на цыпочках и легонько поцеловала его в щеку.

– Спасибо, – тихо сказала она. – Вы очень мне помогли.

Отец Валентин протянул руку и невесомо погладил ее по щеке.

– Я рад, – произнес он. – Это… только начало. Дорога назад будет очень долгой – но начало уже положено. Ступайте с Богом.

Джудит направилась к столовой; священник проводил ее долгим взглядом, и в голову ему пришла странная, чуть ли не еретическая мысль: «Откуда мне знать, может быть, ребенка ей посылает Господь… только наполовину человека… но здесь, на дикой планете? – Он попытался прогнать эту мысль. – Наверно, я сошел с ума, – промелькнуло у него в голове; но тут же нахлынула другая мысль, еще более мучительная: – Откуда мы знаем, может, Сын Человеческий, которому я поклонялся все эти годы – плод такого же странного союза?»

– Какая нелепость! – вслух произнес он и опять принялся ворочать валуны.

14

– Никогда бы не подумала, что стану молиться о плохой погоде, – произнесла Камилла. Она затворила дверь небольшого, с усиленным деревянным каркасом купола, в котором размещался компьютерный терминал, и прошла к консоли, где уже сидел Гарри Лейстер. – Вот о чем я думала. Если нам известны продолжительность здешнего дня, солнечное склонение и так далее – можем мы точно подсчитать продолжительность здешнего года?

– Ну, это довольно элементарно, – отозвался Лейстер. – Напиши простенькую программку, и компьютер все тебе скажет; может быть, даже сколько тут длится лето, и сколько зима.

Камилла сделала шаг к консоли; беременность уже начинала становиться заметной, хотя походка по-прежнему оставалась легкой и грациозной.

– Я уже занес в банки данных почти полную информацию о фотонном приводе, – сказал Лейстер. – Когда-нибудь – помнится, Морэй как-то говорил, что от изобретения парового двигателя до первых полетов к звездам прошло меньше трехсот лет… Камилла, когда-нибудь наши потомки сумеют вернуться на Землю.

– Если захотят, – заметила Камилла, усаживаясь за клавиатуру.

– А ты в этом сомневаешься? – недоуменно воззрился на нее Лейстер.