Эмма Харт (№1) - Состоятельная женщина. Книга 1

Подобная снисходительность поражала саму Эмму – впрочем, девушка знала Адель Фарли уже достаточно, чтобы почувствовать: это не злоба или жестокость, а просто отсутствие всякого контакта с рабочим людом и обычная невнимательность, свойственная ее госпоже. Отношения Эммы с миссис Фарли во многом напоминали те, что сложились у нее дома, где Эмма привыкла за все отвечать. Порой она даже покрикивала на свою хозяйку. Адель, однако, казалось, не замечала этого, а если и замечала, то относилась к этому безразлично. Постепенно только Эмма стала заниматься ее каждодневным обслуживанием. Адель, в свою очередь, сделалась полностью зависимой от нее – точно также, как она постоянно зависела от Мергатройда, тайно поставлявшего ей алкоголь.

И хозяйка, и ее сестра, каждая по-своему выказывали Эмме доброту и понимание. И хотя это не утешало боль от перенесенных Эммой в Фарли-Холл унижений, но делало жизнь девушки в господском доме сносной. Новое отношение к ней явилось еще одним фактором, основополагающим, непреложным и, следовательно, решающим по важности, обеспечившим перемены в облике и самоощущении Эммы. В ней все больше и больше выкристаллизовывались те природные качества, которым было суждено стать определяющими в ее жизни, – неугасимое честолюбие и непоколебимая воля. Оба этих качества объединились в ней, чтобы породить ту фанатическую одержимость в достижении цели, которой суждено было стать движущей силой всех ее свершений. Рассказы Блэки о Лидсе распалили ее воображение – когда бы он не появлялся впоследствии в Фарли-Холл, она продолжала дотошно расспрашивать его, интересуясь каждой деталью о возможностях работы в этом городе. Скептически настроенный, осторожный, а иногда и неодобрительно относившийся к самой мысли об Эмминой поездке, он тем не менее подогревал ее девические мечты о славе, состоянии, лучшей жизни и, конечно, о неизбежном бегстве из родного гнезда.

Постепенно Эмма осознала, ее жизнь в Фарли-Холл – лишь временный эпизод, к которому следует отнестись с должным терпением, поскольку конец его не за горами. Она полагала и глубоко верила, что в нужный момент уедет и что момент этот близок. Пока что надо не просто убивать время, а использовать его для подготовки к будущему, которое нисколько ее не пугало.

Был у Эммы и свой секрет, которым она ни с кем не делилась, даже с Блэки. В сущности это был тайный план. Но план столь грандиозный, что он не оставлял места для сомнений, наполняя ее дни самым поразительным из всех человеческих чувств – надеждой. Это была надежда, затмевавшая все в ее безрадостной молодой жизни. Надежда, придавшая смысл ее существованию и помогавшая переживать долгие часы изнуряющего труда. Именно эта слепая вера, абсолютная и полная во всем, что касалось ее самой и ее будущего, зачастую придавала легкость ее походке, вызывала улыбку на ее обычно серьезном девичьем лице и постоянно поддерживала ее.

Вот и нынешним утром, в своем новом наряде, накрахмаленном и сияющем чистотой фартуке, с сердцем, полным надежды, и лицом, лучившимся радостью, Эмма походила на сверкающий новенький пенни – во всяком случае в ней ничего не напоминало о той забитой и несчастной девочке, с которой встретился Блэки на вересковой пустоши. Уверено, стремительной походкой двигалась она по толстому ворсистому ковру, подобная дуновению свежего весеннего ветерка, ворвавшемуся в эту затхлую, забитую никому не нужной мебелью комнату, и даже эта грустная обстановка и то, казалось, несколько разрядилась с ее появлением. Скользя между этажеркой для безделушек и консолью, заставленной всякого рода украшениями, Эмма с притворным ужасом покачала головой, выражая тем самым отношение к тому хламу, который собрала в своей гостиной ее хозяйка. При мысли о том, сколько времени требуется, чтобы смахнуть пыль со всех этих предметов, Эмму охватило раздражение: зачем здесь столько вещей? Нет, она не боялась никакой работы, но возиться с пылью, особенно в гостиной миссис Фарли, Эмма просто ненавидела.

– Да половину из всего этого давно пора выкинуть на свалку. Никто бы даже и не заметил! – вырвалось у нее.

Впрочем, Эмма тут же сжала губы: явно смущенная, она оглянулась вокруг, рассчитывая увидеть свою хозяйку сидящей по обыкновению на высоком стуле с круглой спинкой, закрывавшей ее с боков, чтобы не продуло на сквозняке. Стул всегда стоял возле камина, и как раз оттуда на горничную пахнуло любимыми духами миссис Фарли. К счастью, однако, комната на сей раз была пуста – и из Эмминой груди вырвался вздох облегчения. Наморщив нос, она несколько раз втянула воздух и не без удовольствия хмыкнула. Бывая наверху, она уже привыкла к запаху цветочных ароматов, пропитавших апартаменты хозяйки, и даже полюбила их. Как ни удивительно, Эмма, не очень-то склонная ко всякого рода излишествам, вдруг обнаружила, что неравнодушна к запаху дорогих духов, хорошему белью, мягким шелкам и сверканию драгоценностей. Эмма внутренне усмехнулась: когда она станет гранд-дамой, составит себе состояние, как заверил ее Блэки, так вот, когда это случится, она станет душиться в точности такими же духами. Жасминовыми, да, да, жасминовыми! Она это в точности знает, потому что прочла этикетку на флаконе, стоявшем на туалетном столике у миссис Фарли. Духи покупали в Лондоне, в цветочном магазине „Флорис". Там миссис Фарли покупала все свои духи и мыло, корзинки с ароматизированными травами и маленькие пакетики лаванды, которые клались в ящики шкафов, где хранилось ее тончайшее батистовое и шелковое нижнее белье. Да, у нее непременно будет флакон таких же жасминовых духов и кусок французского зеленого мыла, и даже маленькие пакетики лаванды в ящике с ее нижним бельем. И если у нее найдется достаточно денег, то белье это будет столь же мягким и шелковистым, как у миссис Фарли.

Впрочем, сейчас она не располагала временем для того, чтобы предаваться праздным мыслям подобного рода, и она запретила себе делать это, поспешно направившись к камину со своим подносом. Слишком много ожидало ее дел нынешним утром, а времени оставалось совсем мало. Кухарка нагрузила ее сегодня сверх всякой меры, так что она явно запаздывала с уборкой и была не в духе. Раздражало ее не то, что ей пришлось переделать кучу разных дел на кухне, а то, что в результате времени у нее совсем не оставалось. Новая Эмма, в отличие от прежней, начала ценить пунктуальность – и все это произошло за последние несколько месяцев. Теперь ей бывало не по себе, если она приносила завтрак миссис Фарли не вовремя. Да и вообще любое опоздание выводило ее из себя. Получив повышение и став из обычной прислуги горничной, Эмма с поразительной серьезностью восприняла свои новые обязанности.

Осторожно поставив поднос на маленький столик из орехового дерева с инкрустациями в стиле эпохи королевы Анны, находившийся рядом с высоким стулом с закрытыми боками, где любила сидеть миссис Фарли, предпочитавшая завтракать перед камином, Эмма еще раз осмотрела поднос, чтобы убедиться, что там все в порядке, переставила фарфоровые чашечки на другой, более привлекательный манер, взбила подушки, лежавшие на стуле, и переключила свое внимание на почти уже погасший огонь в камине. Опустившись на колени, она начала подкладывать бумажные жгуты и щепу и маленькие кусочки угля, осторожно орудуя щипцами, чтобы по возможности не испачкать руки. Как это неудачно, что из-за миссис Тернер она так запоздала! Кухарка, увы, бывает иногда прямо несносной. Ведь окажись она в гостиной своевременно, ей не пришлось бы сейчас возиться с разжиганием угасшего огня в камине. Ее это особенно злило, потому что приходилось терять попусту столь драгоценное время, и Эмма, безжалостная к себе, терпеть не могла отступления от намеченного распорядка. Ломалось все расписание на день! Она была просто вне себя: расписание было ее собственным недавним изобретением – своего рода Библией, по которой она жила. Без такого расписания – она знала это – все полетит в тартарары.

Взяв ручные мехи, Эмма стала привычно орудовать ими, по-прежнему стоя на коленях перед камином. Под влиянием слабых, но частых воздушных потоков тлеющие щепки вспыхнули, и пламя, наконец, занялось, разом осветив ее лицо. Стало видно, что оно слегка нахмурено и на нем нет больше того радостного выражения, которое оживляло его еще несколько минут назад: это Эмма вспоминала с горечью о том, какая у нее была беспокойная жизнь, пока твердое расписание не помогло справиться с хаосом.

Произошло это в тот день, в начале февраля, когда Полли в очередной раз слегла и Эмма должна была примириться с тем, что ей придется в дополнение к своим обязанностям выполнять еще и чужую работу. В сущности, другого выбора у нее не было. Физически выносливая, оптимистичная по натуре, Эмма носилась по дому как одержимая. Ничего, подбадривала она себя, завтра Полли встанет и все будет по-старому. Но этого не случилось. На Эмму навалились всей своей тяжестью совершенно новые хозяйственные дела – и сколько так будет продолжаться, одному Богу известно. От обилия новых обязанностей голова у Эммы шла крутом, она нервничала, недоумевая, как сумеет со всем этим справиться.

К концу дня она чувствовала себя совершенно выпотрошенной: ведь работала она с шести утра и до семи вечера, и за целый день у нее не выпадало ни одной минутки, чтобы присесть, не говоря о том, чтобы хоть немного передохнуть. Когда работа заканчивалась, то у Эммы часто не хватало сил поужинать, настолько она уставала. Единственное, что она все же могла сделать, это доползти до своего чердака и упасть на кровать. Она через силу заставляла себя раздеться: бледная, с трясущимися руками и едва ворочая языком от усталости, ложилась она в свою неудобную маленькую кровать, почти ничего не видя и не слыша вокруг себя. Она буквально проваливалась в тяжелый дурманящий сон, после которого, однако, никогда не вставала бодрой и по-настоящему выспавшейся. Болели спина и плечи, веки были по-прежнему воспаленно-красными, руки и ноги – налиты свинцовой тяжестью, а голова раскалывалась и гудела.

Дрожа от холода, Эмма поспешно одевалась в своей маленькой чердачной комнатке, умывалась ледяной водой из таза, и все это время ее трясло от гнева, с которым она ничего не могла поделать. Жаловаться она, тем не менее, не решалась, опасаясь ответных действий Мергатройда или, что еще страшнее для нее, – увольнения. Целый день, с утра до вечера, сновала она по лабиринтам огромного дома, вверх-вниз, вниз-вверх, невзирая на усталость, петляя извилистыми коридорами, пересекая бесчисленные холлы и гостиные, подметая пол, полируя мебель, протирая влажной тряпкой пыль, натирая черным графитом каминные решетки, разжигая и поддерживая в очаге огонь, стеля постели, начищая до блеска серебро, утюжа белье и при этом еще успевая обслуживать Адель Фарли. Другие же только диву давались: как это ей, бедняжке, удается не свалиться с ног. Мысль о подобной возможности вызывала у нее еще большую панику – упрямо сжав губы, она продолжала трудиться с удвоенной энергией, так как деньги, которые она здесь зарабатывала, были позарез необходимы дома. Эмма не могла позволить себе свалиться – ради семьи. Поэтому-то ей и приходилось так выкладываться, полагаясь, в основном, на силу воли и больше всего на свете опасаясь потерять работу (при одной мысли об этом ее бросало в ледяную дрожь).

Однажды утром, после недельного каторжного труда, Эмма была в гостиной и чистила ковер, бесконечно перебегая по огромному пространству коврового цветочного поля, в сложный восточный орнамент которого входили замысловатые арабески; щетка для чистки ковра выглядела в ее руках опасным оружием – с такой силой и яростью она ею орудовала. В разгар работы ее вдруг осенило (пришедшая ей в голову мысль настолько поразила Эмму, что она остановилась посредине ковра, как раз среди букета алых роз, облокотившись на щетку и погрузившись в собственные мысли). Вот на ее лице появилось удовлетворенное выражение: она уяснила что-то крайне для себя важное. Эмма, будучи реалисткой, умея анализировать и наблюдать, поняла, что уборка в Фарли-Холл потому была для нее столь трудной, что она не только плохо планировалась, но и делалась по существу шиворот-навыворот. В этот момент ей стало ясно, что в плохой организации работы повинен Мергатройд и его никчемное руководство. Каждый день приходилось по его милости делать кучу тех же самых пустячных дел, в чем не было ни малейшей надобности, на что уходила масса времени из-за мелочной придирчивости дворецкого. В то же время главные работы, такие как: чистка столового серебра, глажка горы свежевыстиранного белья, протирка панелей в библиотеке – все это зачастую приходилось делать в один и тот же день. Одному человеку было попросту невозможно справиться с такой нагрузкой и одновременно выполнять текущие дела, которых для Эммы никто не отменял. Но выход был, и он предстал перед Эммой, подобный вспышке молнии, когда она, будто пораженная громом, остановилась в центре ковра, держа в руках щетку. Решение было столь простым, что ее безмерно удивило: как это никто до нее не додумался до него?

Решение заключалось в планировании.

Если планировать работу как следует, поняла она вдруг, придерживаться системы и разумного подхода, распределяя работу более продуманно, справляться с ней будет намного легче. У нее не было в этом никаких сомнений, и чем больше она над этим размышляла, тем больше убеждалась в своей правоте. Пытаясь как-то разобраться во всей этой каждодневной путанице, Эмма начала засекать время, которое уходило у нее на каждую из операций, записывая на обрывках бумаги эти данные. (Эмма отрывала кусочки бумаги от старых газет, выброшенных в специальную корзину, стоявшую в библиотеке.) Затем она составила список всех своих текущих дел, приходившихся на каждый день, а также перечень более крупных дел на неделю. Несколько вечеров кряду, несмотря на усталость, Эмма заставляла себя не идти сразу же спать, а заниматься своими выкладками. Она тщательно изучала свой хронометраж на клочках газетной бумаги, обдумывая каждую из своих операций и решая, сколько времени она должна была бы занимать, чтобы в конце концов приступить к выработке собственного плана действий. Во-первых, Эмма решила более равномерно распределять самую тяжелую работу, чтобы те сложные дела, которые требовали больших затрат времени, могли выполняться в течение всей недели, а не дня, как это нередко бывало. Тогда вполне удобно было объединять их с другими, текущими, делами, составлявшими ежедневную рутину. Она также вычислила оптимальное время для каждой из своих обязанностей, безжалостно отсекая лишние минуты от менее важных операций там, где считала это целесообразным. Наконец, оставшись довольной, что смогла создать хоть какое-то подобие порядка из того, что представлялось раньше безнадежным хаосом, она переписала свой план действий набело, использовав бумагу получше, и поспешила к миссис Тернер, чтобы услышать от нее слова одобрения. Если составленное только что расписание будет выполняться, то в результате, полагала Эмма, в выигрыше должны остаться все – главное, чтобы не было сбоев с распорядком.

Как ни поразительно, но кухарка не только не похвалила ее, но наоборот, казалось, была неприятно удивлена и даже рассердилась на свою помощницу, чего вообще никогда прежде не случалось. Миссис Тернер самым серьезным образом предостерегла Эмму, чтобы та не думала вылезать со своим планом, иначе Мергатройд сочтет его неслыханной дерзостью с ее стороны. Пухлые раскрасневшиеся от гнева щеки кухарки так и тряслись, когда она отчитывала горничную, до сих пор ходившую в любимицах. Только тут до Эммы дошло, насколько всеобъемлющим был выработанный ею распорядок, если он затрагивал интересы дворецкого. Представив себе на минуту его бурную реакцию, она тут же вспомнила о его вспыльчивости, потоках ругательств и рукоприкладстве.

Однако миссис Тернер, предостерегая девушку, не учла ее упрямства и непреклонной воли. Именно эти Эммины качества смогли подавить в зародыше ее страхи. „Будь что будет, – твердо решила она, – а я все равно не отступлю от своего плана действий, все равно добьюсь того, чтобы стало легче и упорядоченнее”. Вежливо выслушивая наставления разгневанной кухарки, Эмма, невзирая на все зловещие прогнозы, почти мгновенно пришла к выводу, что она никоим образом не может позволить себе отклониться от своего курса, который был ею буквально выстрадан. Что же до самой миссис Тернер, то Эмма, трезво анализируя ее слова, поняла: кухарка попросту глупа. Она не понимает того, что ясно Эмме как день, – надо попытаться обойти Мергатройда, то есть поступать по-своему, не говоря дворецкому ни слова.

– Сейчас я иду наверх, чтобы показать свой новый распорядок миссис Уэйнрайт, – заявила девушка твердо и решительно, и зеленые глаза на сразу посерьезневшем лице холодно засверкали. – Посмотрим, что она скажет. Госпожа сама составляла свои планы после переезда. Я, например, думаю, что скоро она будет вообще вести здесь все хозяйство. Давно пора, чтобы кто-нибудь наконец за это взялся! – заключила девушка с вызовом.

Ее слова, кстати, оказались провидческими – так все на самом деле и произошло. Но это случилось позже. А пока что, не говоря больше ничего, Эмма повернулась и пошла наверх в господские покои. Еще немного, и – она это чувствовала – нервы ее могли сдать, и потому надо было покинуть кухню как можно скорее. Эмма так и не увидела выражения кухаркиного лица: бедная женщина осталась стоять с разинутым ртом, пораженная безрассудной, на ее взгляд, смелостью своей помощницы. От волнения она даже лишилась дара речи, хотя обычно любила поговорить, настолько непривычным показался ей открытый вызов, брошенный Эммой, всегда бывшей образцом послушания.

– Что? Показать свой план миссис У.? – наконец-то обрела миссис Тернер дар речи. – Не думай, что тебе это поможет, моя милая! – гневно воскликнула она, но Эмма и тут не обернулась, молча продолжая подниматься по лестнице, пока кухарка грозно кричала ей вслед: – Что-то ты не по чину себя ведешь, девочка! Знаешь, что за это бывает? Уволят – и все дела!..

Но Эмма, полная решимости довести начатое дело до конца, захлопнула за собою дверь, так и не вняв грозным предостережениям миссис Тернер.

Миссис Оливия Уэйнрайт пробыла в Фарли-Холл меньше недели – и за все это время Эмма не сказала с ней и двух слов. Неудивительно поэтому, что она, испытывая некоторую неловкость, робко постучала в дверь библиотеки. После того, как ее попросили войти, она некоторое время стояла на пороге, нервно переступая с ноги на ногу, буквально парализованная свалившимся на нее страхом. Оливия Уэйнрайт сидела за столом, где обычно сидел сквайр. Адам сам попросил ее срочно заняться находившимися в полном беспорядке счетами по оплате поставщиков. Раньше этими счетами занимался дворецкий, но толку от Мергатройда было не много. В своей сшитой у лучшего портного темной кружевной юбке и белой кружевной блузке со стоячим воротничком и короткими рукавами фонариком она выглядела необыкновенно элегантно. Большая брошь-камея изящной работы несколько скрадывала строгость линий воротничка; длинная нитка розового жемчуга ярко светилась на гипюровом жабо; в ушах были жемчужные серьги того же теплого розового оттенка. Ее темные волосы были уложены в высокую сложную прическу а-ля Помпадур – от этого лицо казалось особенно хрупким и нежным, словно чудесный цветок на длинном и гибком стебле.

Дрожащая, испуганная, стояла Эмма, не в силах сдвинуться с места. Она смотрела на Оливию, словно загипнотизированная ее красотой, изяществом и утонченностью, – всем тем, что позволяло назвать ее истинной аристократкой. В то же самое время, чем большее благоговение она испытывала перед ней, тем больше чувствовала неловкость из-за своего старого залатанного синего платья и серого в полоску застиранного передника, который явно знавал лучшие времена. В смущении Эмма старалась разгладить складки на юбке и топорщившемся на груди переднике, но все было напрасно. Она посмотрела на стоптанные ботинки с потрескавшимся верхом и тут же вспыхнула от смущения – впервые в своей жизни она испытывала жгучее чувство стыда. Это был стыд, который заставлял ее сердце мучительно сжиматься от боли, чего с ней никогда не случалось раньше. Стыд, который наполнял ее острым чувством собственной неполноценности и никчемности. Чувством, которого ей не суждено будет забыть до конца своих дней. Эмма, конечно, знала, что бедность – не преступление, хотя во всем мире к ней так и относятся, но тем не менее чувствовала себя преступницей, молчаливо замершей на пороге и не осмеливающейся ступить на роскошный ворсистый ковер, покрывавший пол. Пристыженная, встревоженная, онемевшая, она явно видела, какое жалкое зрелище представляет. Неужели эта богатая элегантная дама станет всерьез ее выслушивать, пронеслось у нее в голове.

Однако, несмотря на весь свой природный ум и раннюю, не по годам, проницательность, Эмма не могла знать, что Оливия Уэйнрайт являла собой пример женщины исключительной – с понимающим, чутким сердцем и щедрым разумом. Женщины, придававшей необычайное значение справедливости, принципам чести и сострадания. Женщины, стремившейся всячески помочь тем, кто этого заслуживал, стать лучше, чем они были, при одном условии – они сами должны были этого желать. Точно так же Эмма не осознавала, что Оливия вовсе не смотрит на нее придирчиво или насмешливо, что в ее отношении нет ничего от высокомерной жалости этакой благодетельницы, а есть только жадное любопытство и самый неподдельный интерес. Занятая все это время ухудшавшимся здоровьем своей сестры и депрессией Адама, в которой она его застала по приезде, Оливия еще не успела войти в курс домашних дел в Фарли-Холл. Хотя она и приметила маленькую горничную, порхавшую по дому, Оливия впервые могла наблюдать ее столь близко. С той минуты, когда Эмма вошла в библиотеку, Оливию поразила своеобычная и утонченная красота девушки, отнюдь не тускневшая из-за поношенной жалкой униформы и засаленного чепчика, повергавших сестру хозяйки Фарли-Холл прямо-таки в ужас – ее собственная прислуга всегда была одета прилично и со вкусом, хотя и без особых изысков. Пристально поглядев на Эмму, она не могла не заметить, что лицо девушки хорошо ухожено, а волосы аккуратно зачесаны, и весь ее вид говорит о чистоплотности и любви к порядку (пусть одежда на ней прямо-таки ужасная). Оливия была покорена.

Между тем Эмма заметила немой вопрос в глазах Оливии и, понимая, что больше уже невозможно оставаться на пороге, сделала робкий шажок вперед. В тишине комнаты резко прозвучал скрип ее башмаков, от которого Эмму бросило в дрожь и она сразу же остановилась, еще более пристыженная и подавленная, с выражением неподдельного беспокойства.

Оливия, однако, если и услышала скрип, то сделала вид, что ничего не произошло. Мило улыбнувшись, она мягко обратилась к Эмме:

– С чем ты пришла? Тебе, наверно, хочется что-то со мной обсудить?

Отзывчивая и сердобольная, Оливия Уэйнрайт с раннего возраста была наделена удивительной способностью располагать к себе каждого, кто с ней сталкивался, в особенности прислугу. Этот присущий ей дар, очевидно, распространил свое влияние и на Эмму: она подошла к столу уже гораздо более уверенно, моля Бога, чтобы ботинки вновь не заскрипели. Именно это и произошло. Поморщившись, Эмма громко откашлялась, как бы пытаясь заглушить один звук другим. Стоя сейчас перед Оливией, она с трудом проглотила застрявший в горле комок и тут вспомнила, что забыла сделать реверанс.

– Да, у меня кой-чего есть обсудить, мэм, – произнесла она дрогнувшим, но все же сохранившим свою твердость голосом.

– Во-первых, скажи мне, как тебя зовут, детка, – снова улыбнулась Оливия.

– Эмма, – нервной скороговоркой произнесла горничная.

– Ну так что у нас за проблема? Давай обсудим ее, ведь только так мы сможем ее решить, правда, Эмма? – спросила Оливия.

Эмма кивнула и почти шепотом – в первый момент у нее от волнения пропал голос – стала объяснять положение дел, главные трудности и те проблемы, которые возникали перед ней, не позволяя выполнять свои обязанности, которых накапливалось слишком много из-за плохой организации. Оливия слушала ее с мягкой улыбкой на спокойном приятном лице – в ее лучистых голубых глазах читалось пристальное внимание. По мере того как Эмма продолжала свой горестный рассказ, Оливией все больше овладевала тихая ярость: она возмущалась творившейся дома несправедливостью. Ее бесило то, что из рук вон плохо ведется хозяйство в доме ее зятя: в таком большом и богатом доме нельзя было допустить, чтобы дела приходили в такое безобразное состояние, как, по всей видимости, происходило в Фарли-Холл, где, судя по рассказу Эммы, дело зашло уже, по-видимому, чересчур далеко.

Когда Эмма закончила, Оливия некоторое время еще продолжала изучать девушку, покоренная ее мелодичным голосом и удивительной способностью выражать свои мысли столь лаконично. Ее объяснение было прозрачно-ясным, несмотря на ограниченный словарный запас, которым она владела, и диалектизмы – к счастью, их было не так много, как опасалась Оливия. Интуитивно она чувствовала, что горничная ничего не преувеличивает и не преукрашивает и что на ее свидетельства можно положиться с уверенностью. Вот почему Оливия была так глубоко поражена тем, что узнала от Эммы.

– Ты, значит, и вправду единственная горничная на весь дом? – с недоверием спросила Оливия.

– Да как сказать, мэм, – быстро ответила Эмма. – Тут иногда приходит одна помогать кухарке. И еще Полли. Но она все еще болеет, как я вам уже говорила. Она-то и есть настоящая горничная.

– Получается, что со времени болезни Полли ты одна исполняла и ее работу и свою собственную? Убиралась во всем доме и присматривала к тому же за миссис Фарли?! Я тебя правильно поняла, Эмма?

– Да, мэм, – нервно переминаясь с ноги на ногу, ответила та.

– Так-так, – негромко заметила Оливия, и было видно, что она едва сдерживается, чтобы не выйти из себя.

Оливия Уэйнрайт привыкла к порядку и спокойствию у себя дома и, будучи способным и эффективным организатором, прекрасно наладившим дела и в своем лондонском особняке, и в загородном поместье и в сфере бизнеса, была, совершенно естественно, в ужасе от возмутительных условий в Фарли-Холл.

– Да это же просто чудовищно, – пробормотала Оливия. – Этому не может быть никакого оправдания. – И она гневно выпрямилась на стуле.

Неправильно истолковав эти слова и почувствовав явное раздражение в голосе Оливии Уэйнрайт, Эмма перепугалась.

– Поверьте, мэм, я вовсе не хочу увильнуть от работы, которая мне положена, – произнесла Эмма дрожащими губами, опасаясь, что ее сейчас возьмут и уволят за ту дерзость, которую она себе позволила и которую можно было истолковать просто как нежелание усердно трудиться. – Я ведь не боюсь тяжелой работы, мэм, поверьте. Но все дело в том, что Мергатройд все... все неправильно планирует.

– Да, похоже, что это именно так, Эмма, судя по твоему рассказу, – произнесла Оливия с задумчивым выражением в глазах.

Эмма пристально поглядела на нее – внешнее спокойствие, написанное на ее лице, успокоило и приободрило девушку, решившуюся наконец вручить свой смятый клочок бумаги, который она предварительно разгладила.

– Я тут план составила, мэм. Я так думаю, что с ним мне полегче будет. Тут все размечено, как все должно быть.

Эмма подошла поближе к столу и протянула Оливии свой план, и та заметила, какая у девушки потрескавшаяся, вся в цыпках, кожа, и ужаснулась. Она перевела взгляд на склонившееся над столом лицо горничной и сразу же обратила внимание на черные круги под огромными глазами девушки, заметила, как устало опущены ее худенькие плечи, и сердце ее сжалось от неподдельного чувства печали. Оливию переполнил стыд за Адама, хотя она отдавала себе отчет в том, что он не знает и не может знать всего этого. Вздохнув, она поглядела на лежавший перед ней клочок бумаги. Внимательно прочитав его, она вновь подивилась Эмминому уму и преисполнилась уважения к молоденькой девушке. Эмма безусловно обладала довольно высоким интеллектом и несомненно имела деловую хватку. Распорядок дня был составлен необычайно дотошно и предусматривал буквально все, так что Оливия решила, что и сама бы не сделала лучше.

– Что же, Эмма, я понимаю, к чему ты стремишься. Мне ясно, что ты, должно быть, много думала над этим расписанием, и мне остается только тебя поздравить. Что я и делаю.

– Вы вправду думаете, что так лучше пойдет дело? – спросила Эмма с облегчением, явно воспрянув духом.

– Ты хочешь, наверное, сказать, что работа станет более эффективной? – ответила Оливия, с трудом сдерживая улыбку умиления. – Уверена, что твое расписание надо немедленно применить на деле, Эмма. Я полностью за и думаю, что Мергатройд, со своей стороны, тоже оценит твой план, так как его достоинства очевидны. – Имя дворецкого было произнесено ледяным тоном. Заметив обеспокоенное выражение, промелькнувшее в глазах Эммы, она поспешила успокоить девушку. – Не волнуйся, я поговорю с ним сама. И велю ему пригласить еще одну девушку из деревни, чтобы она помогала тебе на самых тяжелых работах. Тебе все равно остается довольно много дел, Эмма, даже и при этом замечательном расписании.

– Да, мэм. Спасибо, мэм, – ответила Эмма, приседая в реверансе и улыбаясь впервые за много дней.

– Ну, все, ты можешь идти. Скажешь Мергатройду, чтобы зашел ко мне. Я хочу с ним поговорить. И чтобы не мешкал, – добавила Оливия, которая и раньше не особенно-то была очарована дворецким, а сейчас тем более.

– Да, мэм. Пожалуйста, мэм, можно ли мне взять обратно свой план? Я имею в виду расписание. Чтобы мне знать, что за чем следует.

Оливия в очередной раз с трудом удержалась от улыбки:

– Конечно. На, держи. Кстати, Эмма, это что, твое единственное форменное платье?

Эмма покраснела и закусила нижнюю губу, снова оглядев свое старенькое платье и помятый передник, в отчаянии смутившись еще больше.

– Да, мэм. Это у меня для зимы, а для лета – ситцевое платье, – пролепетала Эмма смущенно.

– Надо сейчас же это исправить. Если ты скажешь мне свой размер, то я сама займусь этим делом, когда поеду в Лидс на этой неделе, – проговорила Оливия, тут же добавив: – Я куплю тебе несколько форменных платьев и для зимы и для лета, Эмма. По одному на сезон – этого явно недостаточно.

– О! Спасибо вам, мэм! – воскликнула Эмма и, тут же сообразив, добавила: – Прошу прощения, миссис Уэйнрайт, но я бы могла сшить их и сама. Мне только сукна надо. А шить меня выучила мама, и я неплохо это делаю.