Эмма Харт (№1) - Состоятельная женщина. Книга 1

Такой же приятностью отличались и его манеры. Лицо ирландца, дружелюбное и открытое, исключало всякую мысль о вероломстве, что подтверждала также и широкая улыбка, теплая, можно сказать, солнечная, правда, не лишенная лукавства. Выражение его темных глаз было добрым и участливым. Вопреки своим обычным правилам, Эмма улыбнулась сама – в ответ на его улыбку. Она, кажется, и думать забыла, что отец всегда предостерегал ее не слишком доверяться незнакомцам, какими бы симпатичными они ни казались.

– Фарли-Холл отсюда не видно, – заметила Эмма. – Но идти тут совсем недалеко. Только перейти через тот вон невысокий перевал – и мы уже у цели. Пошли, Блэки! – заключила она с восторгом, очарованная своим новым знакомым.

Кивнув, Блэки поднял мешок, перекинул его через плечо (казалось, это не составляет для него никакого труда) – в его огромных ручищах мешок и на самом деле казался каким-то маленьким узелком. Он быстро догнал Эмму, шагавшую впереди, и начал насвистывать что-то беззаботно-веселое. Ирландец шел, закинув голову назад, и его курчавые волосы развевались на ветру.

Время от времени Эмма украдкой бросала на него робкие взгляды. Он буквально очаровал ее не в последнюю очередь потому, что людей, подобных ему, она в своей жизни до сих пор никогда еще не встречала. Блэки, казалось, заметил, с каким пристальным вниманием его разглядывают – и это его немало забавляло. Он сразу же оценил Эмму по достоинству: глаз у него был острый и наблюдательный, да и соображал он неплохо. Судя по внешнему виду, решил Блэки, ей было лет четырнадцать. Скорей всего, подумалось ему, она из местных и в Фарли-Холл идет с каким-нибудь поручением. Маленькая еще, а такая самостоятельная. А все-таки он здорово напугал ее, должно быть, там, в лощине. Еще бы, вдруг появился из тумана, как привидение. Глядя, как она важно вышагивает теперь по дороге, Блэки не мог удержаться от улыбки. Бедняжка, ей приходится делать такие длинные шаги! Увидев это, он стал идти медленнее, чтобы у Эммы не сбивалось дыхание.

У Шейна Патрика Десмонда О'Нила, больше известного как Блэки, был рост сто девяносто сантиметров, но он казался настоящим великаном из-за своего могучего сложения – мощного торса и крутых плеч. При этом Блэки не был чрезмерно плотным, а скорее просто мускулистым и жилистым. От него так и веяло мужественностью и крепким здоровьем, а уж о силе и говорить нечего. Длинные ноги, удивительно узкая для такой широкой спины талия делали его фигуру на редкость стройной. Что касается прозвища, то оно становилось понятным при одном лишь взгляде на его волосы – густыми черными кудрями они спадали на плечи, оставляя открытым высокий ясный лоб. Волосы показались Эмме эбонитовыми, не только из-за оттенка, но и из-за своего блеска. Глаза были темно-карими, почти черными, как блестящий уголь. Широко расставленные, они глядели из-под густых кустистых бровей – большие, умные, добрые и могущие – если заденут его достоинство – метать искры гнева. Точно так же они могли становиться траурно-печальными, если на его кельтскую душу находила меланхолия. Впрочем, большей частью они искрились радостным блеском – свидетельство отменно хорошего настроения.

Кожа у ее нового знакомого была темной, но не черной, а скорее смугло-шоколадной, на высоких скулах играл румянец, так что казалось, они сделаны из красного дерева, – это говорило о длительном пребывании Блэки среди морской стихии. Прямой и узкий нос весьма красивой формы несколько портили чересчур широкие ноздри, а широкий рот и длинная верхняя губа с несомненностью выдавали его кельтское происхождение. Резко очерченный подбородок рассекала надвое поперечная бороздка, и когда он смеялся, что случалось весьма часто, на щеках появлялись ямочки, делавшие лицо поразительно оживленным.

В общем и целом Блэки О'Нил был на редкость красивым парнем – с веселым, улыбчивым лицом, яркими, сочными губами, то и дело обнажавшими ослепительной белизны зубы, и необычным цветом кожи, сразу же бросавшимся в глаза. Но среди других молодых людей он выделялся все же не столько своей наружностью, сколько манерами и поведением – от Блэки так и веяло очарованием и веселостью, а живое выражение глаз свидетельствовало о природной сообразительности. Обаяние казалось его второй натурой, чему в немалой степени способствовала та легкость, с которой он воспринимал жизнь, радуясь любым ее проявлениям. В нем чувствовалась внутренняя уверенность в своих силах, сочетавшаяся с беззаботным отношением к окружающему: Эмме казалось даже, что на него не действуют ни усталость, ни страхи, испытанные ею самой, ни обычная для жителей здешних мест безнадежность, которая тяжелым грузом пригибала их к земле и старила до времени.

Впервые за всю ее молодую жизнь появился человек, явно наслаждавшийся жизнью, отдаваясь ей с радостью и не питавший ни к кому злобы: казалось, он влюблен в окружавшую его красоту – и это не могло не поражать Эмму, чувствовавшую, пусть смутно, исходившую от Блэки радость бытия.

А пока, шагая рядом с этим красавцем гигантом, она то и дело обращала на молодого человека свой взор, и в ее уме рождалось множество вопросов, которые бы ей так хотелось ему задать. „Странно, – думала Эмма, – но рядом с ним чувствуешь себя почему-то в полной безопасности". Идет себе, и все, почти ничего не говорит, а в то же время от его радостной улыбки, от веселого насвистывания устремленных к перевалу темных глаз, ожидающих вскоре увидеть острые шпили Фарли-Холл, исходит захватывающее тебя спокойствие. Ровная веселость ее спутника таинственным образом переходит частично и на Эмму – суровое и сосредоточенное не по годам лицо заметно мягчает, озаренное радостным светом.

Для нее было большим сюрпризом, что Блэки вдруг во весь голос запел красивым бархатным баритоном, заполнившим окружавшую их со всех сторон тишину. Эмма в жизни не слыхала такого приятного голоса, поразившего ее своей чарующей мелодичностью. Околдованная, она вслушивалась в льющиеся из груди ее спутника звуки, позабыв о своих тревожных мыслях, отдаваясь всем сердцем этому ясному, чистому голосу.

„На войну ушел Менестрель, на бой.

Среди мертвых он найден был.

Он отцовский меч захватил с собой,

Но и арфы своей не забыл...”

Слова песни наполнили Эммину душу внезапной и острой болью, на глазах выступили слезы – такой растроганной она еще себя не помнила. Печальные, но вместе с тем исполненные сладкой горечи слова, пропетые задушевным голосом, доходили до самого сердца, вызывая комок в горле, который никак не удавалось сглотнуть, хотя ей и казалось, что ее слезы будут выглядеть не просто по-детски, но и глупо, если их увидит певец, закончивший к тому времени свои исполнение „Баллады о Менестреле".

Заметив заблестевшие на ее ресницах слезинки, Блэки мягко поинтересовался:

– Тебе что, не понравилась моя песня, малышка?

– Да нет, Блэки, понравилась! Еще как понравилась! – ответила Эмма после того, как наконец смогла все же сглотнуть предательский комок и прокашляться. – Просто она такая грустная. – И она провела тыльной стороной ладони по глазам, стараясь как можно более незаметно смахнуть последние слезинки, а затем, увидев участливое выражение на его погрустневшем лице, поспешила прибавить.

– Но у вас такой замечательный голос. Правда! – Эмма улыбнулась, от всей души надеясь, что ее невольные слезы не обидели его.

Блэки, казалось, поразила чувствительность, с какой Эмма восприняла его пение. Улыбнувшись в ответ, он с большой нежностью произнес:

– Да, песня, конечно, грустная. Это верно. Но и красивая. Правда, Эмма? Только вот не надо печалиться. Это же всего-навсего старинная баллада. Ну а за добрые слова насчет моего голоса спасибо. Что ж, раз он тебе нравится, тогда, если позволишь, я спою тебе другую песню, смешную. Думаю, она наверняка заставит тебя хоть немного посмеяться.

Так оно и случилось. Великолепный бархатный баритон на этот раз исполнил старую ирландскую плясовую песню. Слова в ней были чистейшей тарабарщиной, напрочь лишенной всякого смысла и в основном состоявшей из невероятно трудных для произношения названий разных кланов, которые, однако, сыпались с его языка как горох. Вскоре Эмма уже хохотала вовсю, не вспоминая больше печальную балладу и целиком находясь во власти искрометной джиги.

– Спасибо, Блэки! – воскликнула она весело, когда он закончил пение. – Преогромное спасибо! Так смешно, просто сил нету. Надо, чтобы ее обязательно услышала миссис Тернер, кухарка в Фарли-Холл. Ей точно понравится, за это я ручаюсь. И она начнет хохотать, как я сейчас.

– С удовольствием, Эмма. Меня не надо просить дважды, – тут же согласился Блэки и, с любопытством глядя на Эмму, спросил. – А чего это ты, милая моя, собралась в Фарли-Холл в такую несусветную рань?

– Я там работаю, – серьезно ответила Эмма, смотря на него в упор своими немигающими глазами; лицо ее, еще недавно такое веселое, неожиданно посуровело.

– Ну и ну! И чем же такая девчушка, как ты, может там заниматься, разреши тебя спросить? – широко ухмыльнулся он, немало позабавленный ее официальным тоном. Хотя он явно над ней подтрунивал, в его голосе сквозило не ехидство, а доброта.

– Я там кухарке помогаю, – твердо заявила Эмма.

Заметив, как при этих словах она полуотвернулась, а уголки ее рта непроизвольно поползли вниз, Блэки сразу понял: работа в Фарли-Холл ей явно не по душе. Больше она ничего не стала ему рассказывать, и личико ее приняло то непроницаемое выражение, за которым, словно за маской, можно скрывать свои истинные чувства. Блэки сразу прекратил дальнейшие расспросы, поняв, что это было бы ей не слишком приятно, и оба теперь шли молча – а ведь буквально только что, пока у Эммы внезапно не переменилось настроение, им обоим было так беззаботно и весело!

„Да, – думал про себя ирландец, – странная девочка эта негаданно встреченная им незнакомка. Настоящее дитя вересковых пустошей! Худенькая, полуголодная – кожа да кости. Похоже, Эмме Харт не повредило бы получше питаться – подкормить бы ее как следует месяц – другой. Видно, семья у нее совсем бедная, вот и приходится ей работать вместо того, чтобы сидеть дома в тепле. Да еще до работы добираться через эти глухие, забытые Богом места, и в такое время, когда и рассвет толком не наступил. Зимой, в туман и холод!.. Бедняжка”, – подумал он, и сердце юноши на секунду сжалось от сострадания и жгучей боли за маленькую девчушку, так взволновавшую его отзывчивую душу.

Искоса разглядывая ее, он не мог не отметить: да, одежда у нее бедная, но на удивление опрятная, все дырки залатаны. Лицо чисто вымытое, кожа так и блестит. Впрочем, всего-то лица и не рассмотришь, потому что часть его упрятана под толстым черным шерстяным шарфом. Но зато какие прекрасные глаза сияют на этом лице! Всякий раз когда она смотрит в его сторону, его прямо с ног валит взгляд этих больших сияющих зеленых глаз – таких зеленых он в своей жизни не видел еще ни у кого. Они напоминали Блэки цвет моря, омывавшего берега его родины, Ирландии, – во всяком случае были не менее глубоки, – вернее бездонны, – чем древнее море, навсегда поселившееся в его душе.

Раздумья Блэки были прерваны вопросом Эммы:

– А „черный ирландец”, как вы раньше сказали, вас все зовут, это что такое?

Взглянув при этих словах на Эмму, Блэки увидел, что напряженное выражение на ее лице сменилось обыкновенным любопытством.

– Ну во всяком случае, крошка, – ответил он с лукавой усмешкой, – не арап из Африки, как ты боялась поначалу. А просто ирландец с моей внешностью, то есть с черными волосами и черными глазами. По слухам, они достались мне от испанцев.

Она собиралась было спросить, с чего это он называет ее крохой, но последнее его заявление так ее ошарашило, что вопрос сам собой испарился из головы.

– Как это „испанцы”! Но откуда они взялись в Ирландии? Я точно знаю, что их там нет!

Глаза Эммы так и сверкали от возмущения, тон был язвительным.

– Я, между прочим, ходила в школу, – пояснила она, решив, что надо дать ему понять, с кем он имеет дело. Уж не думает ли Блэки, что она какая-нибудь необразованная дурочка.

Казалось, ее бурная реакция его только позабавила, хотя он и постарался напустить на себя невозмутимый вид.

– Ну, раз уж ты такая у нас разобразованная девица, то тебе должно быть известно, что Филип, король испанский, послал целую армаду, чтобы захватить Англию. Было это при королеве Елизавете. Некоторые из их галеонов по слухам пошли ко дну у берегов Ирландии, а оставшиеся в живых члены экипажей, то есть испанцы, поселились затем на Изумрудном Острове. От них-то, говорят, и ведут свое происхождение все „черные ирландцы”. Лично мне это объяснение кажется чистейшей правдой.

– Я знаю, конечно, и об Испании и об армаде, но мне ничего не было известно насчет того, что в Ирландии жили испанцы, – ответила Эмма, внимательно следя за выражением его лица.

Глаза ее выражали такую степень недоверия, что Блэки не выдержал и, хлопнув себя по колену, расхохотался.

– Ей-ей, она мне не верит! Клянусь, Эмма, я рассказываю тебе правду, как на духу. Клянусь всеми святыми, я не лгу! Ты уж поверь мне, крошка.

– Что это вдруг вы меня все зовет крошкой? – с вызовом спросила Эмма, снова услышав из его уст это слово. – Меня никто, кроме вас, так не называет.

Блэки встряхнул головой, и его черные кудри заплясали на ветру. Губы сами собой начали растягиваться в улыбку, а в глазах заискрились смешинки.

– Я тебя так называю не потому, что ты маленькая! Это слово, бывает, означает совсем другое. У нас в Ирландии это все равно что „дорогая” или „милая”. Тут у вас в Йоркшире в таком же значении все употребляют слова „любовь моя”. Не обижайся, если мое слово показалось тебе грубоватым. Оно, как бы это получше сказать, нежное. Да и потом, разве бы я стал обращаться к тебе с грубыми словами? К такой симпатичной девчонке, как ты? Сама подумай! Тем более еще и образованной! Ты же настоящая леди, ей-ей, – закончил он уже вполне серьезно и учтиво.

– Да ну, – протянула Эмма, и в голосе ее сквозила обычная для йоркширцев недоверчивость. Затем, после недолгого молчания, она добавила, полуобернувшись к своему спутнику и случайно коснувшись его руки, спросила: – А вы, значит, живете теперь в Лидсе, да, Блэки?

„Что за превращение! – подумал он. – Только что такое недоверие, а сейчас в голосе девушки звучит самое неподдельное любопытство и чувствуется живой интерес”.

– Да, я там живу. И город, скажу я тебе, потрясающий. А тебе не доводилось там бывать, Эмма?

– Нет. – Лицо ее сразу вытянулось. – Но в один прекрасный день я все же надеюсь там побывать. Отец обещал свозить меня туда на денек, и как только у него появится немного свободного времени, то... – Постепенно разочарование в голосе Эммы исчезло, сменяясь предчувствием радостного события.

„И не только время, но еще и деньги на эту поездку”, – пронеслось в голове у Блэки. Однако, уловив в ее голосе нотку сомнения, он поспешил тут же бодро и уверенно с ней согласиться, чтобы развеять ее опасения:

– Ясное дело, Эмма! Готов побожиться, тебе там понравится, крошка. Город просто потрясающий, ты уж мне поверь. А народу! И все куда-то бегут. Настоящая столица, да и только! А какие там торговые ряды! Ну все, все есть, что надо для леди, – и платья, и обувь. Ну и для мужчин, конечно, тоже. Но особенно для леди – наряды прямо королевские, честное слово, Эмма! Шелковые, ситцевые, сатиновые и всяких фасонов, каких только твоя душа пожелает. А шляпы? С перьями, вуалями... Или взять чулки – одни фасонные, простых и не увидишь. А башмачки из мягкой кожи на пуговичках! А зонтики, а ридикюли! У тебя глаза разбегутся, когда ты это все увидишь. Ну а для нас, мужчин, шелковые галстуки, если, правда, денег хватит, чтобы купить. А еще булавки для галстуков с бриллиантом посередине, и эбонитовые трости с серебряными набалдашниками, и цилиндры, ну просто умереть... Такого, Эмма, ты еще не видела в своей жизни, за это я ручаюсь.

Блэки помолчал, но увидев ее изумленные глаза на оживившемся лице, продолжал:

– А рестораны там, знаешь, какие, Эмма? Таких тебе подадут деликатесов – пальчики оближешь! А дансинги или городское варьете, где можно послушать классную музыку! Ну а театры роскошные какие! Туда даже из самого Лондона пьесы привозят. Да я сам, своими глазами, Весту Тилли и Мери Ллойд видел, представляешь? А то еще по улицам там теперь ходят такие машины, трамваи называются. По рельсам ходят. Сами! Никаких тебе лошадей больше не требуется. Сел себе у Хлебной биржи – и езжай в любой конец города, куда душе угодно. Я уже один раз ездил на таком трамвае, на самой верхотуре. Едешь, а у тебя в ушах аж ветер свистит. И перед тобой со второго этажа весь город как на ладони. А ты сидишь себе как господин! Да разве все чудеса, какие есть в городе, упомнишь?

Глаза Эммы засверкали. Куда подевалась прежняя усталость, заботы и печали этого утра? Они таинственным образом улетучились – и всему виной был рассказ Блэки о городе, где он сейчас жил. Рассказ, который распалил ее воображение и вызвал полное смятение чувств. Правда, она старалась по обыкновению сдерживаться, но у нее это плохо получалось: слишком уж велико было желание узнать новые подробности.

– А почему вы вдруг переехали в Лидс, а, Блэки? – спросила Эмма, так и зазвеневшим от любопытства голосом. – Расскажите, пожалуйста, поподробнее!

– Очень просто. Я переехал туда потому, что у меня на родине, в Ирландии, не было работы. – Голос Блэки при этих словах погрустнел, хотя в нем по-прежнему не слышалось ни раздражения, ни злобы. – Сперва в Лидс переселился мой дядя Пэт. Он пошел в моряки. И вот от него пришло письмо, чтобы я приезжал к нему и тоже стал моряком, чтобы мы работали с ним бок о бок. Там много и другой работы. Я же тебе говорил, что это как в настоящей столице, Эмма. Я приехал и вижу: кругом строятся новые мануфактуры, фабрики, литейные производства... Ездят роскошные экипажи, особняки стоят, каких я сроду не видывал... Ну я и решил: „Твое место здесь, Блэки О'Нил! Ты, парень, никогда не чурался никакой тяжелой работы, а силы тебе не занимать, с любым готов ею помериться. Тут тебе и надо оставаться. Видишь, даже улицы – и те здесь вымощены золотом! Любой сможет тут нажить состояние. Вот где, значит, твое место”. Так я решил. А было это ровно пять лет назад. Сегодня у нас с моим дядей Пэтом собственное дело по ремонтной части. И строительством тоже занимаемся. И для предприятий, и для частных лиц, для господ то есть. Вроде дела наши идут неплохо. Конечно, оборот маленький, но ничего, со временем мы его расширим. Так что в один распрекрасный денек я еще стану богатым. Да-да, накоплю кучу денег и стану миллионером!

Блэки победоносно запрокинул голову и весело рассмеялся с юношеским задором. Обняв Эмму за плечи своей огромной ручищей, он заключил с твердой решимостью:

– И у меня будет одна из тех булавок с бриллиантом посредине! И я буду настоящим джентльменом, помяни мое слово, крошка! Клянусь всеми святыми...

Эмма внимательно прислушивалась к его словам. Рассказ Блэки о Лидсе ее буквально заворожил, вызвав к жизни радужные мечтания. Но пожалуй, самое сильное впечатление произвело на нее упоминание о „целом состоянии”, которое якобы можно там сколотить. О, это волшебное слово! Ее острый, как лезвие бритвы, ум целиком сконцентрировался именно на нем, оставив и красивые одежды, и роскошные театры на потом. Да, все это прекрасно, но по сравнению с возможностью разбогатеть, которая открывалась перед человеком в Лидсе, так ничтожно и мелко! Вот перед нею юноша, такой же, как она сама. Юноша, который знает: деньги не только достаются тебе по наследству, но и зарабатываются ценой собственных усилий. Сердце Эммы забилось так сильно, что ей показалось: вот-вот грудная клетка расколется. Ей понадобилась на сей раз вся ее воля, чтобы сдержать свои чувства. От волнения она с трудом смогла заговорить, и голос ее звучал оживленно и тревожно, когда у нее наконец хватило мужества задать свой вопрос, от которого теперь, как она думала, зависит ее судьба:

– А такая девушка, как я, она, по-вашему, смогла бы составить себе состояние в Лидсе?

Чего-чего, а подобного поворота событий Блэки явно не ожидал. От внезапного вопроса Эммы он на миг лишился дара речи. Перед ним стояла маленькая девчушка – едва достает ему до груди, худенькая, голодная, хрупкая... Сердце юноши защемило от жалости к этому дитя, от страстного желания защитить ее. „Бедняжка! Надо было мне попридержать свой болтливый язык! – упрекнул он себя. – Вместо этого я, дурачина, забил ей голову своими россказнями. Вот она и размечталась о какой-то там лучшей жизни. Да она в глаза ее никогда не увидит! Лучше уж, наверно, будет сказать ей всю правду”.

Блэки совсем уже было собрался именно так и поступить, но тут снова с поразительной ясностью увидел горевший в ее зеленых глазах свет ожидания и надежды, свет честолюбивых мечтаний. Лицо девушки, повернутое к нему, было сейчас суровым и сосредоточенным. Такого серьезного лица ему еще ни разу не доводилось видеть. По спине у него поползли мурашки. Его кельтская интуиция подсказала ему, что нельзя разрушать ее иллюзий – уж слишком они серьезны. Правда, нельзя и поддерживать ее в нелепом желании убежать в Лидс, чтобы там разбогатеть, но необходимо как-то успокоить Эмму во что бы то ни стало.

Блэки буквально закусил губу, с которой уже готово было сорваться роковое „нет”. Вдохнув как можно глубже, он широко улыбнулся и произнес с максимально возможной при данных обстоятельствах учтивостью:

– Конечно, смогла бы! Но не сейчас, Эмма. Ты еще, прости, слишком юная для этого. Вот станешь немного постарше, тогда другое дело. А пока что надо повременить. Город, как я и говорил, чудесный. Возможностей там сколько угодно. Но там ведь и опасно, и страшно – для такой-то крошки, поверь мне.

Эмма пропустила эти последние слова мимо ушей. Во всяком случае так ему показалось.

– А где мне надо будет работать, чтобы нажить себе состояние? – тут же настойчиво потребовала она ответа. – То есть что мне придется делать?

Блэки понял, что переубедить ее будет нелегко. Он наморщил лоб, делая вид, что думает. На самом же деле теперь он просто пытался ее уговорить, потому что всерьез не считал, что такая вот фитюлька сможет чего-нибудь добиться – ни здесь, в своем Фарли-Холл, ни тем более там, в его Лидсе. Может быть, упрямая решимость на ее личике ему только привиделась? Скорей всего, именно так, утешал он себя. В этом чертовом тумане посреди вересковой пустоши увидишь еще и не то! Да к тому же спросонья, в неурочное время, зимой, когда надо бы сидеть дома.

– Дай-ка мне немного подумать, – начал он осторожно. – Ну, тебе можно было бы поработать на мануфактуре, скажем, где делают все эти роскошные платья. Или в одном из магазинов, где их продают. Да мало ли еще где ты бы могла работать! Но как я уже говорил, к подобным делам надо подходить с опаской. Это ж вопрос-то какой? Самый главный, можно сказать. От него, говорят, все зависит. Тут думать и думать!..

Эмма важно кивнула, признавая справедливость подобного подхода и решая теперь, стоит или нет делиться с Блэки своими сокровенными мечтами. Но в конце концов природная йоркширская осторожность взяла свое – и она прикусила язык, сочтя, что и так узнала уже достаточно. Правда, один вопрос все же оставался, и не задать его она не могла: уж слишком важен был для нее ответ, от которого зависело так много.

– Если я приеду в Лидс... Не сейчас, а в будущем, когда стану старше, как вы сказали, то смогу я рассчитывать на вашу помощь, Блэки? – Произнося эти слова, Эмма пристально глядела на своего нового знакомого: ее лицо снова показалось ему совсем детским, доверчивым.

С облегчением вздохнув (правда, сам толком не зная, почему), он тут же воскликнул:

– О чем речь, Эмма! С удовольствием. Помогу всем, чем могу. Я живу в пансионе миссис Райли, но вообще-то меня всегда можно найти в „Грязной утке”.

– А где находится этот пансион?

– Да там, где „столик и планка”. Спросишь – тебе каждый скажет.

– Что-что? „Столик и планка”? – удивилась Эмма, и брови ее поползли вверх.

– А... – рассмеялся Блэки, видя ее недоумение, – тут требуется подумать, с чем это рифмуется.

– Да мало ли с чем! – возмутилась Эмма, метнув в его сторону уничтожающий взгляд.

– „Столик и планка” все равно что „возле банка”. Правильно? И рифмуется! Мы в Лидсе называем это рифмованный слэнг. Только учти, речь-то идет о банке железнодорожном, а не о речном, в районе Лейландс. Но район не очень-то спокойный, там полно всякого жулья и хулиганья. В общем, такой девчушке, как ты, одной там появляться не следует, я думаю. Так что, если захочешь меня найти, то лучше всего тебе пойти в „Грязную утку” на Йорк-роуд и спросить Рози, девушку из бара. Она тебе всегда скажет, где я. И ей будет точно известно, в пабе я или нет. Видишь ли, я могу, например, быть в „Золотом руно” в Бриггате. Во всяком случае ты можешь, если захочешь, оставить для меня записочку у Рози. А уж она в тот же самый день передаст ее мне или моему дяде Пэту.

– Спасибо, Блэки. Большое спасибо, – отозвалась Эмма, повторяя про себя с величайшей внимательностью только что сообщенные ей имена и адреса, чтобы, приехав в Лидс, сразу знать, куда идти. Что же касается своей поездки туда, то она твердо решила – ехать и наживать состояние.

Выслушав ответ Блэки, Эмма умолкла. Блэки тоже молчал – каждый из них шел, погрузившись в свои собственные мысли. Однако молчание их не было тягостным, ибо думали они в сущности об одном и том же, только по-разному. Несмотря на столь недавнее знакомство они успели уже привязаться один к другому, научившись буквально читать мысли друг друга.

Блэки огляделся вокруг: хорошо все-таки жить на белом свете, где для него, черного ирландца, есть к чему приложить свои руки, да к тому же карман твой „согревают” шиллинги и, главное, надежда заработать их в будущем куда больше. И какая красота кругом! Даже здесь, на голой сейчас вересковой пустоши, все равно по-своему красиво, если приглядеться как следует. Туман уже рассеялся, и воздух не был, как раньше, таким сырым и влажным. Погода казалась бодрящей и ясной: легкий ветерок словно вдыхал новые силы в безжизненные стволы голых в это время года деревьев, и они оживали буквально на глазах, тихо покачивая сухими ветвями. Небо потеряло свою свинцовую серость – в нем проскальзывали тут и там голубовато-металлические просветы.

Блэки с Эммой дошли между тем до конца плоской равнины, а Фарли-Холл все еще не было видно. В этот момент, когда Блэки уже собирался спросить, придут ли они наконец к месту назначения, Эмма сама, словно отвечая на его непрозвучавший вопрос, объявила:

– Холл вон там, Блэки! – И она показала прямо перед собой.

Глаза Блэки последовали за движением руки Эммы, но ничего, кроме голой равнины, он там не увидел.

– Где там, Эмма? Ни труб, ни шпилей, о которых на прошлой неделе рассказывал мне хозяин. Я, наверно, слепой, но мои глаза ничего не видят!

– Увидят, как только мы поднимемся на перевал, – успокоила его Эмма. – Оттуда дорога пойдет под горку и так до самого Фарли-Холл. Сперва пройдем Баптистское поле, а там, считай, мы уже у цели.

8

Эмма и Блэки стояли сейчас на гребне перевала, о котором она говорила. За ними, уходя в безоблачное небо, тянулась гряда высоких скал, где в водянистых солнечных лучах кое-где еще посверкивали последние островки снега, подобно белым атласным лоскуткам. Под ними виднелась небольшая долина, типичная для здешних мест: вокруг таких лощин располагаются обычно вересковые пустоши, доходящие до самой линии горизонта.

В этой-то окрашенной в тускло-серые тона долине с коричнево-черными оттенками и стоял Фарли-Холл. Оттуда, где они стояли, им были видны лишь вершины шпилей и печных труб, ибо имение стояло посреди рощи, укрывавшей его от посторонних взглядов. Деревья в ней были совсем другие, чем те, что изредка встречались посреди вересковой пустоши, несколько оживляя ее монотонность: высокие раскидистые дубы, переплетенные ветви которых образовывали замысловатые узоры. Поднимавшиеся из печей клубы дыма сплетались высоко в голубом небе в виде взъерошенных вопросительных знаков. Вот из рощи выпорхнула стайка грачей – они растянулись длинной волнистой чередой, похожей на черную толстую веревку, моток которой чья-то небрежная рука зашвырнула в поднебесье. Внизу, не считая дыма и выпорхнувших из рощи птиц, не было никаких признаков жизни, небольшая долина хранила полное молчание – было еще так рано, что все, казалось, еще сладко спало, олицетворяя мир и покой.

К удивлению Блэки, ожидавшего, что сразу же после перевала начнется крутой спуск, склон, по которому они с Эммой стали спускаться, оказался пологим и привел к небольшому полю, окруженному старинными каменными стенами, видневшимися и дальше, – зигзагообразная каменная изгородь окружала и другие поля, насколько хватало глаз. Блэки она показалась возведенной весьма искусно, по сравнению с безбрежными вересковыми лугами. Похоже было, что чья-то исполинская рука поставила там все эти каменные ограждения, разметив, где должно стоять каждое из них.

Эмма выбежала вперед и, обернувшись к Блэки, позвала:

– Давайте, давайте. За мной! Посмотрим, кто первый добежит до калитки!

И она бросилась вниз с такой скоростью, что Блэки на какой-то миг даже растерялся: она показалась ему удивительно прекрасной и... недоступной. А до чего она ловка! Крепко сжимая мешок одной рукой, Блэки во всю прыть пустился следом за Эммой. При его физических данных и длинных ногах ему ничего бы не стоило догнать ее, но когда Эмма была уже совсем рядом, он слегка притормозил, дав ей тем самым возможность первой прийти к финишу.

Эмма первой домчалась до ворот и остановилась там с видом победителя.

– Чтобы за мной угнаться, надо все-таки немного пошевеливаться, а не ползти еле-еле! – воскликнула она не без хвастовства. – К вашему сведению, я считаюсь неплохой бегуньей, – добавила она, с трудом переводя дыхание.

Блэки невольно ухмыльнулся при виде этого детского тщеславия, но тут же принялся хвалить Эмму.

– Это уж точно. Сам вижу, крошка. Все равно как борзая на собачьих бегах, ей-ей! Если б ты выступала, я б на тебя все свои деньги поставил, честно говорю.