И хотя их жизнь большей частью была благопристойной и размеренной, но очень редко аскетичной. В теории, вегетарианская диета, молчание во время еды и строгие посты все еще были предписаны правилами; на практике, «скудная диета» из мяса и лакомств, еще недавно разрешенная только заболевшим монахам, стала частью нормального монастырского рациона, хотя, чтобы избежать осквернения столовой, приемы пищи по «мясным дням» обычно проходили в гостевой зале или в монастырской столовой, предназначенной для госпиталя. Стол богатого, хорошо оснащенного монастыря походил на стол любого оксфордского или кембриджского колледжа в XIX веке, ставшего синонимом хорошей еды и напитков. Монахи больше не работали руками; в небольшом приорстве Байстера двадцать пять прислужников работали на одиннадцать каноников. В более крупных обителях количество слуг превышало количество братии примерно три к одному. В Дареме прислуга приора, одетая в светло-зеленую и голубую ливреи, включала дворецкого, виночерпия, лакеев, пажей, конюхов, садовников, прачек и даже шута . Не вели также теперь монахи и уединенную жизнь. В крупных обителях, с большим количеством маноров и удаленных поместий, было достаточно поводов и возможностей для путешествий для любого брата со способностями к ведению дел. Ленгленд описал их следующим образом:
 
«Наездник и рыцарь дорог,
Первый на судных днях и скупщик земли,
Шило на лошади, мешающий всем от манора к манору,
А встречаясь с лордом, готов ехать на своре гончих».
 
      Монах в чосеровских «Кентерберийских рассказах», чьей страстью было инспектировать фермы и посещать охоту, «чью конюшню вся округа знала», и чья уздечка пряжками бренчала, когда он ехал верхом:
 
«Он не дал бы и ломаной полушки
За жизнь без дам, без псарни, без пирушки.
Веселый нравом, он терпеть не мог
Монашеский томительный острог,
Уста Маврикия и Бенедикта
И всякие прескрипты и эдикты.
А в самом деле, ведь монах-то прав,
И устарел суровый сей устав...»
 
      «Свисали щеки, и его фигура вся оплыла», в одеянии из мехов «был лучшей белкой плащ его подбит, богато вышит и отлично сшит», а его любимым блюдом был «лебедь с подливкой кислой».
      Парадоксально, но, несмотря на все свое богатство, монастыри часто оказывали перед финансовыми проблемами, особенно более мелкие обители. В условиях падения рент и доходов от сельского хозяйства в конце XIV века, а также растущего королевского и папского налогообложения, даже крупные аббатства имели сложности в сведении концов с концами своего сложного бюджета и были вынуждены брать в долг под исключительно высокие проценты. Открытый дом, который они держали для своих богатых покровителей и путешествующих лордов – ибо не было места более комфортабельного, чем монастырь, – был тяжелым бременем для монастырских расходов; часто какой-нибудь благочестивый князь или граф мог заявиться в свое любимое аббатство на Рождество или Пасху с двумя или тремя сотнями слуг и, возможно, сворой гончих. Во многих случаях монастыри были обременены тем, что тогда называлось «пенсиями», заставляющих их принимать у себя большое количество праздных и иногда в высшей степени обременительных пансионеров, или родственников основателя , или посланников какого-нибудь крупного дарителя. Для обителей стало обычным делом в поисках денег продавать за большую сумму пожизненный пенсион или годовой доход, выплачиваемый за еду, напитки, одежду и проживание во время жизни пансионера, иногда даже это право могло перейти к его вдове.
      Все это обычно делало монахов жесткими лендлордами, осуществлявшими свои права по отношению к своим держателям, вилланам и горожанам с необычайной жесткостью, так как они лучше справлялись с этой функцией благодаря своей привычке вести счета. Они являлись крупными сторонниками привилегий, которые всегда получали с незапамятных времен и которые они рассматривали как частную собственность святых, в чью честь их монастыри были основаны. Как позднее написал Тиндаль: «Они говорят, это не наше, а Господа; это ренты Св. Губерта, земли Св. Албана, наследство Св. Петра». Это сделало их непопулярными, за исключением удаленных, диких частей страны, где их обители все еще оставались центрами местной культуры, благочестия и благотворительности. Хотя их великолепные церкви и знаменитые раки были источником местной гордости:
 
«В Голландии в болотистых землях,
Не забудь показать, где стоит Кройленд».
 
      Но в южной Англии они стали синонимом легкой жизни. «Орден Праздности» – вот какое имя было дано черному духовенству в одной сатире. Настоящим обвинением против них было то, что они больше не удовлетворяли значительной части государственного правления или оправдывали ту огромную часть государственного богатства, которое скопилось в их руках. Они даже перестали устанавливать художественные нормы, ибо, за исключением нескольких крупных бенедиктинских обителей подобно Глостеру и Или, они находились далеко позади как патроны архитектурного строительства и инноваций в этом вопросе богатых епископов, государственных деятелей королевского двора, в то время как большинство более мелких художеств, подобно украшению манускриптов, все больше и больше осуществлялось мирянами-профессионалами вместо монахов, как это было в прошлом. Монастыри лидировали только в написании исторических хроник. Они выжили и продолжали осуществлять великое социальное и до некоторой степени политическое влияние, потому что являлись неотъемлемой частью правящего слоя и продуктом самого общества и как таковые представляли неискоренимый законный интерес.
      Все, что было сказано о монастырях, также относится, правда, в меньших масштабах, и к женским обителям. Большинство из них были очень маленькими, хотя некоторые, такие, например, как Уилтон, Ромси, Уэруэл и Семпрингем, были богатыми и знаменитыми; говорили, что если аббат Гластонбери мог бы жениться на аббатисе Шефтсбери, то их наследник был бы богаче короля. Женские монастыри внесли особый вклад в обучение, хотя иногда это было и очень тяжело, давая образование девочкам из хороших семей, а иногда устраивая школу для детей из близлежащей округи . Они были известны также своим шитьем – сильно желаемым opus Anglicanum.Они обеспечивали достойное место для проведения последних лет жизни вдовам крупных лордов, убежище и дом для их незамужних дочерей и благочестивое окончание обучения для молодых леди. Так, печать, которая накладывалась на них в результате членства в фешенебельном монастыре, была очень значительной, и богатые купцы и Франклины заплатили бы любые деньги за принятие туда своих дочерей. Приоресса была обычно женщиной знатной и воспитанной, подобно чосеровской мадам Эглантине, которая носила элегантную монашескую робу, коралловый браслет, два ожерелья из зеленых четок – для вознесения молитв – и золотую брошь, на которой было выгравировано Amor vincit omnia.
 
«Все напевала в нос она обедню;
И по-французски говорила плавно,
Как учат в Стратфорде, а не забавным
Парижским торопливым говорком.
Она держалась чинно за столом:
Не поперхнется крепкою наливкой,
Чуть окуная пальчики в подливку,
Не оботрет их о рукав иль ворот.
Ни пятнышка вокруг ее прибора» .
 
      Картина, описанная поэтом, когда она держала на своих коленях маленьких собачек, на которых изливала такую любовь, казалась взятой прямо из жизни. Епископские посещения обнаружили, как леди Одли привезла в монастырь в Ленгли «большое изобилие собак, и так много, что когда она шла в церковь, за ней следовала дюжина, производившая неимоверный шум». Как и можно было ожидать, в таких чисто женских заведениях часто была распространена любовь к красивым тканям, что было совместимо с религиозным отречением, и неискоренимая тенденция к сплетням и подлостям. Когда во время посещения епископа монашки обвинили приорессу Анкеруайка, Годстоу, в том, что она в общей спальне выделила себе личную комнату, на что она возразила, что ей всю ночь мешает спать болтовня монашек с оксфордскими школярами, которые без дела слоняются по берегу реки. Приоресса Истбурна в XV веке, которая могла быть сестрой мадам Эглантины, была обвинена своими монахинями в том, что довела монастырь до долгов в 40 фунтов, потому что «она часто выезжает верхом и показывает, что она делает это по делам монастыря – хотя это и не так – со слишком многочисленной свитой, и слишком много времени проводит вне стен монастыря; она устраивает роскошные пиры и когда находится на выезде, и когда пребывает в монастыре, и очень разборчива в выборе платья, до такой степени, что меховая отделка ее плаща стоит 100 шиллингов» . Епископы часто пытались, хотя и тщетно, исправить данные недостатки религиозных дам.
      Правда была в том, что как женские, так и мужские монастыри боролись с основным направлением процветающей и бурно развивающейся эпохи, в которую интуиция простого смертного должна была как можно глубже смешаться с миром и подражать его повышающемуся уроню жизни, уровню комфорта и элегантности больше, чем в ранние и более варварские эпохи, искать убежище от мира во всеобщем посвящении себя церкви через монастырь. Симптоматично было то, что во многих обителях не только аббат и приор, но большинство послушников имели отдельные комнаты. В Лонсестоне, епископ Экзетерский Грандиссон обнаружил, что каждый каноник владеет не только отдельной кельей, но и пажом, грядкой, голубятней и собакой. Личные расходы монахов на пряности, одежду и даже плата за услуги, оказанные монастырю, ослабляли бескорыстный дух обители; монастыри все больше и больше приближались к менее жестким идеалам белого духовенства и коллегиатских капитулов. Показательно то, что большинство монастырей, основанных в XIV веке, переняли этот более свободный образ жизни. Бок о бок с монастырями, чье население медленно сокращалось, расцветало огромное количество коллегиатских капитулов, чьи пребенды предлагали их основателям патронаж, подобный тому, который осуществлялся в белых церквях и который не мог предложить ни один монастырь, из-за своего основного правила обязательности жизни внутри его стен. Некоторые из них являлись учреждениями короны, подобно церквям Св. Стефана в Вестминстере и Св. Георга в Виндзоре, а также более старых королевских «приходов» Бридгнорта, Св. Марии Магдалины и Уимборнского кафедрального собора. Другие были основаны епископами подобно Уэстбери-на-Триме и Оттери Св. Марии, который был учрежден во время французской войны епископом Грандиссоном на конфискованные деньги, принадлежавшие декану и капитулу Руана. Крупные магнаты подобно графам Уорика и Ланкастера также жертвовали или сами учреждали подобные коллегиатские образования. Некоторые из них владели церквями, которые соперничали с кафедральными соборами монастырей .
      Если монастырское духовенство слишком смешивалось с миром, которого, как предполагалось, они должны были избегать, белые же братья считали своим долгом находиться в миру. Ибо на каждого монаха на дороге приходилась дюжина нищенствующих братьев. Их можно было встретить при королевском дворе, в замке барона, в лавке купца, на сельском лугу, в пристанищах порока и глубочайшей нищеты. Говорили, что везде, где пролетит муха, можно увидеть «также и монаха». Именно они в дни Св. Франциска и Св. Доминика вывели христианство из укрытия на улицы и в поля. С тех пор, в конце XIII – начале XIV вв., они господствовали в теологической жизни нации. Но хотя монахи-попрошайки, как их называли, все еще оставались главными проповедниками эпохи, они уже не являлись бескорыстными и нищими святыми, «следующими нагими за Христом», какими впервые предстали сто тридцать лет назад. Следуя заветам основателей Ордена, они до сих пор просили подаяния повсюду на своем пути, хотя необходимость в этом давно отпала. Со своими великими международными орденами – францисканцы в серых одеяниях, доминиканцы в белых туниках и черных плащах, кармелиты, августинцы, все из них с сорока или более монастырями в Англии – они владели огромным богатством, монастырями и церквами; некоторые из них, как, например, знаменитая высотой в триста футов церковь Серых братьев в Лондоне, почти столь же великолепная, как и церкви гораздо больших аббатств. Более века пожертвования и завещанные наследства богачей лились в их сундуки и, будучи исповедниками королей, знати и купцов, они обладали огромным влиянием. Хотя самыми сильными в торгующих шерстью городах, чьи бюргеры заполнили огромные новые нефы, которые были возведены на их средства, их можно было увидеть повсюду, совершавшими богослужение как для богатых, так и для бедных, и используя популярные и даже сенсационные способы, чтобы обратить в свою веру и убедить внести пожертвование ордену.
      Универсальная их привлекательность отчасти выросла из популярного стиля проповедования – искусства, которому они тщательно учились и в котором превосходили неграмотных и мало путешествующих приходских священников – и от понимающего и вкрадчивого способа, с каким они выслушивали исповеди, и готовности, с которой, по словам множества критиков среди светского и монастырского духовенства, они давали отпущение грехов, в особенности тем, чьи деньги соответствовали тяжести совершенных грехов. Они проявляли кипучую деятельность на обоих концах социальной и культурной лестницы, играя ведущую роль в обучении и теологических и философских спорах университетов Оксфорда и Кембриджа и угождая вкусам доверчивых и необразованных людей своими яркими и зачастую грубыми рассказами и сравнениями. Этот гениальный подход мирского человека сочетался с высоко эмоциональной привлекательностью, и они пользовались особым успехом у женщин, которым весьма импонировали их веселость, хорошее чувство юмора и «сегодня здесь, завтра там» подход, по словам их недоброжелателей, даже чересчур импонировали .
      Из-за того, что их проповеди изменяли характер общедоступного богослужения, кафедры, возвышавшиеся на узких подпорках в форме перевернутых бокалов под яркими балдахинами, – в наше время их можно увидеть только в соборах и возле молельных крестов, находящихся под открытым небом, – стали частью сокровенной обстановки церквей богатых городов. С них монахи в капюшонах с помощью выразительных жестов произносили речи, приводившие в восторг паству, дамы в апостольниках и платках располагались вокруг на скамьях, в то время как их мужья стояли позади, прислонившись к колоннам, а простолюдины сидели на корточках или на камнях, покрытых тростниковыми подстилками. Во времена, когда не существовало газет, и лишь немногие умели читать, такие проповеди оказались весьма захватывающими, приправленными не только эффектными историями и остротами, но и новостями со всех концов Европы. Проповедники, читавшие их, умели как тонко льстить своим слушателям, даже когда те критиковали их, так и подвергать осуждению недочеты остальных, что делало их наставления – в своих лучших и проникновенных речах – не только религиозным переживанием (опытом), но и превосходным развлечением. В дошедших до нас записях XIV-XV вв., где некоторые сделаны на родном языке, а некоторые переведены на более благопристойную латынь, можно проследить за их техникой. «Вы хотите, чтобы я поведал вам о почтенных женщинах, – начинает один, возможно, подмигивая, чтобы выказать свой упрек. – Я собираюсь рассказать что-то кроме того, что я вижу ту старую даму, которая спит вон там... Ради Бога, если у кого-нибудь есть булавка, пусть он ее разбудит». Другой проповедник рассказывает о «маленьком черном бесенке», который бегает вокруг во время проповеди и «затыкает уши и закрывает глаза слушающим, делая их глухими и заставляя уснуть», или о крохотном старательном дьяволе, наполняющем целые мешки словами тех, кто «ведет пустые разговоры, болтает» в церкви и обходит стороной искренне молящихся . Его можно увидеть за этим занятием в монастырской трапезной в соборе Или; искусный мастер, вырезавший его, должно быть, слышал такую проповедь.
      Это проповедничество имело серьезные последствия. В дни широкой региональной дифференциации оно помогало создать общенациональное мнение, диалект и речь. Гораздо больше, чем могли писатели во времена, когда еще не было создано печатание, проповедники со своими сравнениями, высказываниями и остротами знакомили мужчин и женщин всех слоев общества со словами, пришедшими из половины западных языков и диалектов. И в эпоху поразительной социальной несправедливости и все более увеличивающейся разницы между богатыми и бедными они создали атмосферу внимания, в которой неравенство людей больше не могло считаться полностью неопровержимым. Церковь не учила, что люди равны; наоборот, она утверждала, что мир, как и небеса, является иерархичным, и каждый человек занимает предназначенное ему место и должен почитать и повиноваться тем, кто у власти. Однако живое изображение монахами судьбы, что ожидала неправедных людей, делало очевидным даже самым недалеким людям то, что никто, от короля до последнего нищего, не сможет спастись от адовых мук, если не соблюдает справедливость заповедей. Богатые, вещал в своих назиданиях доктор Бромиард, великий доминиканский проповедник, обманываются, думая, что они сами хозяева своего богатства, в то время как на самом деле они лишь его хранители на короткое время. «Все произошли от одних и тех же прародителей, и все пришли из одной же грязи». Где, вопрошал он, князья зла, короли и лорды, жившие в гордости и владевшие огромными дворцами, поместьями и землями, которые правили безжалостно и сурово, дабы обрести наслаждения мира? «Из всех своих богатств и лакомств у них сейчас ничего нет с собой, а черви пожирают их бренные тела. Вместо дворца, зала и комнаты их души будут томиться в глубоком адовом озере... Вместо ароматических ванн их тела будут погребены в узких могилах в земле, в ваннах чернее и омерзительнее, чем любая ванна из смолы и серы. Вместо бурных объятий их ожидают раскаленные адские угли... Вместо жен у них жабы, вместо огромной свиты и массы последователей их телами овладеют толпы червей, а их душами – сонмы демонов» . Монахи нищенствующих орденов были лидерами эпохи, указывая разобщенному миру на мир вокруг них, где ныне брат не мог более пренебрегать требованиями брата.
      Хотя монахи и имели огромное влияние в Церкви, они более не могли обладать всеми высшими должностями, как в дни Фомы Аквинского и Св. Бонавентуры. Затем череда великих университетских докторов с северного острова, читавших лекции в школах Парижа и Оксфорда, внесли вклад в самый поразительный расцвет абстрактной мысли со времен античности. Среди выдающихся философов того времени – Александр Гельзский, Адам Марш «прославленный доктор», Томас Йоркский и Роджер Бэкон; три других известных английских схоласта, двое из которых были монахами, Св. Эдмунд Рич, Килуордби и Печем, по очереди сидели на престоле Св. Августина в Кентербери . И даже еще более знаменитый ученый, Дуне Скот, францисканец из Роксбургшира, высказавший предположение о вероятности существования Бесконечного Бытия, доказав математически, что бесконечность существует, – революционизировал философскую идею, успешно бросив вызов умозаключениям великого Св. Фомы Аквинского, «ангельского доктора», который намеревался примирить в едином разумном гармоничном целом все достоверные знания и скрытую истину. Другой францисканец, родившийся в одной из деревень Суррея в первые годы правления Эдуарда I, Уильям Оккам, доказав с неопровержимой логикой, которую никто не мог опровергнуть, невозможность построить мост через залив между разумом и верой, установив постоянную границу между натурфилософией и теологией и оставив Церкви усложненный способ размышления об одном и вере в другое, упрочил церковную власть как единственную основу религиозной веры: план, насыщенный угрозой веку скептицизма.
      В течение XIV в. существовала реакция на чрезмерный интеллектуализм и остроты этого великого ученого. Главным вкладом университетов стало не столько воспитание философов и диалектиков, сколько людей, подходящих для высших должностей Церкви и Государства. Хотя неотступно следуя к своему логическому концу, – иногда так яростно, что архиепископу, папе или королю приходилось усмирять спорщиков, – теологические дискуссии ученых умов теперь затрагивали предметы, более понятные основной части христианской церкви: господство и милосердие, спасение некрещеных, предопределение и свободная воля, достоинство и опасности бедности и нищенства. В этих спорах братья более не добивались полной победы, им бросали вызов светские магистры, получившие образование в маленьких колледжах братьев-священников, недавно образованных в Оксфорде и Кембридже, в то время составлявших около трети от их размеров.
      Эти колледжи не предназначались для множества недисциплинированных молодых людей – большинство из них едва вышли из детского возраста – которые, предаваясь учебным занятиям под номинальным контролем канцлера епископа епархии или magister scholarum,жили в подвалах и на чердаках или в переполненных меблированных комнатах или залах, нанятых регентами для своих учеников . Их целью было обеспечить в шумной и убогой сумятице средневекового университета прибежище для нескольких серьезных ученых, большинство из которых уже получили степень, спокойную атмосферу, освободить от материальных проблем, подчинив церковной дисциплине. В теории Церковь была ответственна за передвижение голодных, одетых в лохмотья клерков, стремящихся к образованию или в надежде на выгодную должность, которые просили подаяния, пересекая всю Англию, дабы заполнить устеленные соломой, продуваемые всеми ветрами, похожие на сараи аудитории регентов. Получив базовое образование в обеспеченных постоянными доходами грамматических школах – только в Линкольншире было восемь таких образований – или в одной из кафедральных школ, учрежденных Латеранским собором при каждой крупной коллегиальной церкви, они находились под покровительством Церкви. Хотя практически ни церковь, ни светские власти, от которых их столь ревностно защищали, не имели никакого реального контроля над ними. Очень немногие без опоры на личное состояние или бенефиции могли завершить долгий изнуряющий курс диалектики, дискуссий и лекций – четыре года требовалось для получения степени бакалавра и семь – магистра, – требуемый для того, чтобы получить желаемое позволение от Церкви на преподавание. Нищета, болезни, таверны и публичные дома, ночные драки на ножах и дубинах на Гроп Лейн или под стенами Гаттер-Холла уносили многие жизни; то же делали и постоянно разражавшиеся кровавые стычки между различными группировками: между Оксфордом и Кембриджем, Севером и Югом, Англией, Уэльсом и Ирландией. По меньшей мере дважды – в 1264 году, когда многие учителя и студенты переселились из Оксфорда в Норгемптон, и в 1334 году, когда произошло подобное перемещение в Стэмфорд, – казалось, что может возникнуть третий университет. Но Корона и церковные власти запретили это и, поддержав монополию Оксфорда и Кембриджа, обеспечили то, что в то время как во Франции было пятнадцать университетов, в Англии оставалось только два – обстоятельство, в будущем обеспечившее создание в большей степени национальной, нежели провинциальной культуры для профессионального правящего класса.
      Самые первые попытки внедрить стабильность в ученую жизнь были предприняты монахами, все четыре ордена которых учредили монастыри для собственных членов в обоих университетах. Однако, несмотря на растущее число епископских лицензий, гар оптированных молодым священникам с приходом, желавших посещать школы, почти ничего не было сделано для тех, кто собирался стать светским священником, за исключением нескольких элементарных предписаний для сохранения порядка в залах. Время от времени некоторые благочестивые прелаты или землевладельцы обеспечивали стипендию или учреждали университетский благотворительный фонд, чтобы дать возможность какому-нибудь юноше учиться там в обмен на мессу, отслуженную по его душе, и вплоть до конца правления Генриха III два маленьких корпоративных учреждения, Университетская Зала и Палата Баллиоля, были основаны на деньги, жалованные для этой цели. Событием, предопределившим будущий характер университетского образования в Англии – хотя никто в то время и не мог предвидеть этого, – стало обнародование в 1274 году епископом Рочестерским, Уолтером де Мертоном, статутов об Оксфордском колледже, который он основал и обеспечил средствами, полученными от своих суррейских владений с целью готовить выпускников для деятельности священника. Это касалось только около двадцати объединенных вместе ученых или собратьев, подобно монахам, разделявших общий зал, часовню и спальню, находившихся под началом собственных чиновников, пока они учились на высшую степень в университете. Но такой колледж стал моделью для некоторого количества подобных самоуправляемых колледжей, каждым из которых управлял выбранный директор, магистр, провост, ректор или начальник, обеспечиваемый достаточным количеством земель или соответствующими церквями, чтобы снабжать собратьев жильем, пищей, одеждой и материальным достатком, пока они не получат приход.
      Самый первый кембриджский колледж, Питерхаус (Палата Св. Петра), был основан епископом Илийским, Хьюго Болшемом, лет десять спустя после мертоновского и по аналогичным правилам. Во времена Эдуарда II, а затем Эдуарда III были учреждены еще три оксфордских колледжа и семь кембриджских. В Оксфорде: в 1314 году Степлдон или Экзетер Холл (Экзетерская Палата), в 1326 – Ориель, вначале носивший название «дома схоластов Св. Марии», и Куинс колледж (колледж Королевы) в 1340 году; все они были основаны церковнослужителями, связанными со Двором, а два последних – под королевским патронажем. В Кембридже – Майклхаус (Дом Св. Михаила) в 1324 и Кинге Холл (Королевская Палата) в 1336 году – оба позже были объединены в тюдоровские времена в учреждение Тринити (Св. Троица) – были основаны, чтобы готовить клерков для королевской службы, первый – чиновниками и судьями казначейства, последний – на субсидии Короны. Клэр был основан в 1338 году последней наследницей Глостера, а Пемброк – в 1347 году овдовевшей герцогиней, чей муж возглавлял умеренную партию в дни Ордайнеров. Гонвилль или «колледж благословенного Благовещения Богоматери» и Тринити-холл (Палата Св. Троицы) основали церковники й 1348 и 1350 годах; Корпус Кристи (колледж тела Христова) – в 1352 двумя кембриджскими союзами, во главе которых стоял победитель при Обероше Генрих Ланкастерский.
      Из двух этих маленьких колледжей d'eliteкрупнейших церковнослужителей, знающая толк в теологии и каноническом праве, вышла в мир, дабы сплотить и обучить своих собратьев-клириков и управлять королевством. Их число было невелико; в шести существовавших во времена Креси оксфордских колледжах было только сорок магистров, двадцать три бакалавра и десять студентов . Во внимание принималось их положение. Создавая новый тип академических бенефиций, они поставили светских магистров и докторов на одну ступень с монахами, которые со своими лекциями и жилыми монастырями долгое время доминировали над университетами. Их вознаграждение не могло сравниться с пребендами крупных коллегиальных церквей, которых так добивались совмещавшие церковную и государственную службу чины, но этой суммы было достаточно, чтобы создать целый ряд замечательных ученых государственных мужей, одновременно теологов и законоведов. Только выпускниками Мертона стали четыре архиепископа Кентерберийских в период между 1328 и 1366 годами Другие, не менее известные личности, вышли из стен этого замечательного маленького колледжа, чтобы творить мысль эпохи, как, например, астрономы Саймон Бредон, Джон Модит и Уолтер Рид, чьи астрономические календари дали Оксфорду что-то из положения Гринвича сегодня; логик и комментатор Аристотеля Уолтер Берли – doctor planus et perspicuous– и теолог Джон Бэкингем, основавший учение «вечного предназначения, предопределения, предопределения воли и единения с Богом» «совместимого со свободной волей и добродетелью создания». Из Баллиоля вышел еще более знаменитый теолог, Ральф Фицральф, архиепископ Армахский, родившийся в Дандолке в части Ирландии, подвластной Англии, в начале века, который стал номинальным главой университета, когда ему было чуть больше тридцати, – человек, известный во всем христианском мире своим красноречием, благочестием и несокрушимой силой аргументации.
      Хотя монахи сперва чурались энергичной интеллектуальной жизни университетов, они также учреждали обители или небольшие монастыри для своих членов, где специально отобранные монахи могли получить более обширные знания, которые они не могли получить в традиционной келье в монастыре и столь необходимые, чтобы они могли держать себя в проповедях и писаниях против своих соперников, монахов нищенствующего ордена . Вслед за основанием в 1280 году цистерцианцами маленького аббатства Рьюли для белого духовенства в Оксфорде, черное духовенство епархии Кенербери построило колледж на земле аббатства Малмсбери. Известное как Глостер колледж, его лестницы – некоторые из них до сих пор являются частью Ворчестер колледж – сдавались в аренду различными монастырями в качестве жилья для своих монахов. Позже Томас Хатфилд, епископ Даремский, основал на окраине Оксфорда, где сейчас стоит Тринити колледж, Даремский колледж для восьми студентов-монахов из крупного северного монастыря и восьми бедных светских клерков, которые должны были стать их служащими и учиться с ними. Еще позже, в третьей четверти XIV века, архиепископ Ислип основал Кентербери-колледж для монахов Церкви Христа. Из всех этих учебных заведений выросли замечательные ученые, сыгравшие важную роль в интеллектуальных и теологических дискуссиях того времени. Один из них, Адам Истон, стал кардиналом и после унизительного заточения и пыток во время папской ереси (схизмы) был погребен в церкви Св. Цецилии, Траствер, оставив после себя шесть баррелей книг – впоследствии освобожденных королем от таможенных пошлин – своему старому монастырю в Норидже. Другой знаменитый ученый-монах был из Нортумберленда, Утред Больдонский, который начал свою университетскую карьеру в качестве светского клерка и, после того как познакомился с нравами Дарема, возвратился в Оксфорд в качестве директора Дарем-колледжа и регента. Позже, будучи субприором Дарема и трижды приором его гостиницы, Финчел, он прославился как один из самых великих проповедников и полемистов эпохи и оставил после себя не менее девятнадцати религиозных трудов.