Эпоха рыцарства

Господь приготовил более ужасное наказание для нее. За восемнадцать месяцев до этого, когда англичане осаждали Кале, другая армия за две тысячи миль от него блокировала маленький генуэзский порт в Крыму, через который шли поставки хлеба, и где группа торговцев шелком, подходя к концу семитысячемильного пути из Китая, нашла убежище от татарских степных кочевников. Внезапно осаждающие были поражены эпидемией, которая, распространившись по всей Татарии и став известной как «смерть», началась, как считалось, из-за гниения огромного количества трупов, не захороненных после землетрясения в Китае. До того как начать осаду, говорят, что татары подбросили несколько зараженных трупов в город.
      Так или иначе, совершенно очевидно одно: болезнь была принесена в Европу в конце 1347 – начале 1348 года генуэзскими кораблями, торговавшими с Черным морем. Никто не знал ее причин или даже ее природы, но теперь считается, что это была бубонная чума – эпидемия, переносимая блохами, которые жили на черных крысах , наводнивших Европу из Азии во времена крестовых походов и которыми кишели деревянные торговые корабли той эпохи. К тому времени, когда корабли, заходившие в Крым, достигли Босфора и Средиземного моря, чума мгновенно распространилась среди их команд, и в каждом порту, в который они заходили, оставалась чума. Она пришла так внезапно, что никто не смог укрыться от нее; в Константинополе среди ее жертв числился наследник византийского императора. Симптомами являлись гангренные воспаления в легких, рвота и плевание кровью, отвратительное зараженное дыхание и появление на второй день темных твердых бубонов под мышками или в паху, которые почти всегда являлись вестниками смерти. Мало кто, подхватив болезнь при ее первом распространении; дожил до третьего дня.
      К концу января 1348 года чума свирепствовала во всех крупных портах южной Европы, включая Венецию, Геную, Марсель и Барселону. В Средиземном море находили корабли, полные трупов, которые дрейфовали в открытом море. Один за другим, несмотря на яростные попытки изолировать себя от внешнего мира, итальянские города падали перед эпидемией. Везде ходили ужасные истории сверхъестественного происхождения; о том, как «на востоке, рядом с Большой Индией, огонь и вонючий дым спалили все города» или как «между Китаем и Персией пошел сильный дождь из огня, падавший хлопьями, подобно снегу, и сжигавший горы и долины со всеми жителями», и сопровождаемый зловещим черным облаком, которое «кого бы ни увидело, тот умирал в течение половины дня». Оттуда, принесенная «нечистым порывом ветра с юга», инфекция наводнила Европу.
      Весной, превратив Венецию и Геную в мертвые города, чума достигла Флоренции. В предисловии к своему «Декамерону» Боккаччо оставил собственноручный рисунок ее ужасов: беспомощность докторов, зловоние больных, предусмотрительное запирание в домах, пока не проявлялась инфекция, и безрассудное пьянство в тавернах день и ночь, множество тел, лежащих непокрытыми перед каждой церковью, и ямы, в которые штабелями складывались мертвые. Бедняки мерли на улицах или в полях, свиньи, которые копались в уличной грязи, падали замертво, поскольку они терлись носом о то тряпье, которое выбрасывалось после пораженных чумой, и кучи быков, овец и козлов – «и даже собак, наиболее преданных друзей человека» – бродили неухоженные по полям. За умирающими не ухаживали, мертвых вытаскивали из домов и сбрасывали на обочинах дорог, дома тех, кто сбежал, были открыты для всех, «священная власть законов, божьих и человеческих, была почти полностью разрушена и исчезла». Повсюду можно было встретить одну и ту же картину: в Сиене, Пьяченце, Парме, Римини, где хронист, Агнолио ди Тура, своими собственными руками похоронил своих пятерых маленьких сыновей.
      Пока чума опустошала Италию, она распространялась все шире и шире в пограничные с Италией государства: в Истрию и Венгрию, а также через Альпы в Баварию, на запад через Испанию, где она настигла королеву Арагона и, намного позже, короля Кастилии, и на север из Марселя вверх по Роне. Она разразилась в обители кармелитских братьев в Авиньоне прежде чем кто-либо осознал, что это, убила Лауру, обожаемую поэта Петрарки, и аббата крупного Кентерберийского монастыря Св. Августина, который навещал курию в тот момент. «Когда кто-либо, зараженный ею, умирает, – написал фламандский каноник Марселя, – все, кто видит его в его болезни и навещает его или просто везет его к могиле, вскоре следуют за ним. Болезнь разносится их родственниками так же, как и собаками; еда и питье ставятся у кровати для них, чтобы вкусили ее и утолили жажду, после того как все убегут... Священники не слушают их исповеди и не причащают их». «Милосердие мертво, – докладывает врач папы, который сам заразился чумой, но был одним из немногих выживших, – даже доктора не смеют навещать больных. Что до меня, так вот, чтобы избежать бесчестья, я не смел отказать им, но я все еще нахожусь в непрекращающейся лихорадке». Папа лично, приказав, чтобы трупы анатомировали, чтобы найти причину болезни, бежал в свое имение рядом с Валенсией, где закрылся в одиночестве в комнате, постоянно жег огонь, чтобы выкурить инфекцию, и никого к себе не допускал.
      Все лето 1348 года Черная Смерть подбиралась к Англии все ближе и ближе. Весной она достигла Гаскони, где забрала младшую дочь короля принцессу Жанну, которая направлялась в Испанию для сочетания браком с наследником кастильского трона. Вскоре после этого чума достигла Парижа, где умерло огромное количество человек, включая королев Франции и Наварры. К июлю, пробираясь на север через Пуату и Бретань и вдоль побережий, она была уже в Нормандии, где «было такое критическое положение, что нельзя было никого найти, чтобы тащить трупы в могилы. Люди говорили, что наступил конец света». Пока тучи и непрекращающийся дождь поливали Англию и, в конце месяца, когда люди наблюдали за портами, архиепископ Йоркский Зуш написал своему заместителю, приказывая в каждом приходе дважды в неделю провести процессии и литании, «чтобы остановить эпидемию и инфекцию». Ибо только молитвой, провозгласил он, можно отвести бич Господень.
      Архиепископ – победитель при Невиллз Кроссе – говорил о жизни человека как о войне, где «те, кто сражается среди несчастий этого мира, обеспокоены неясностью будущего, то благоприятного, то нерасположенного, Господь Всемогущий, разрешивший тем, кого он любит, быть наказанными, так что сила внушением Божественной милости может быть совершенной в слабости». Но хотя епископ Батский и Уэллский, также напуганный, приказал также проводить крестные ходы и сборища во всех церквах, чтобы «защитить людей от эпидемии, которая пришла с Востока в соседние королевства», жизнь в Англии тем летом, казалась, текла в обычном русле. В дни, когда новости передавались из уст в уста, из деревни в деревню, вдоль дорог братьями и коробейниками, народ изолированного северного острова, вероятно, меньше слышал о предполагаемом конце света, чем жители христианского мира по ту сторону пролива. Поглощенные своими внутренними делами, они более были обеспокоены погодой, уничтожением посевов и ящуром, который разразился среди скота и овец. Даже король, который, должен был быть полностью осведомлен об опасности, казался полностью увлеченным своими великолепными строительными проектами по размещению коллегии своего нового Ордена Подвязки. 6 августа он выпустил приказ о превращении часовни Св. Эдуарда Исповедника, находившейся в Виндзоре, в часовню «соответствующего великолепия» и для обеспечения места для проживания дополнительных каноников и 24 «беспомощных и бедствующих рыцарей», которых он и его компаньоны должны были представить ко вступлению в Орден на следующий день Св. Георга «в честь Господа Всемогущего и его матери Марии, славной Девы и Св. Георга мученика».
      Вероятно, именно в этот день, несмотря на все предосторожности портовых властей, чума пересекла пролив. Именно в августе она разразилась в маленьком прибрежном дорсертширском городке Мельком Регис, теперь он называется Уэймутом, «почти полностью лишив его жителей». Через несколько недель она достигла Бристоля, возможно, по морю, превратив его в кладбище. Чума обращалась с Англией точно так же, как и с Западной Европой, и англичане реагировали точно так же. В Бристоле «живые едва могли похоронить мертвых» и «жители Глостера не позволят жителям Бристоля войти в город». Но даже стража констебля не могла остановить стремительно бегущих крыс, заражающих друг друга, или паразитов, живущих на них, перебегающих с их гниющих тел на живых людей. Ни у кого не было даже предположения, что вызывало смерть: бледность, внезапная дрожь и рвота, внезапные алые язвы и черные нарывы – «Божьи знаки» – бред и непереносимая агония, которые приходили без предупреждения и забирали своих жертв за несколько часов.
      В течение той осени чума поражала одно южное графство за другим. Дорсет и прилегающие графства ужасно пострадали; Пул был настолько пустынен, что смог возродиться только через более чем столетие – сто лет назад выступающая полоска земли, известная как Бейтер, все еще указывалась на карте как кладбище жертв Черной Смерти. В некоторых деревнях, таких, как Бишопстон в Уилтшире, едва ли одна душа выжила, а когда жизнь возродилась после чумы, это место так и осталось пустынным. Когда посевы гнили в полях, церковные колокола молчали, везде трупы скидывались, черненные и воняющие, в ямы, вырытые на скорую руку. В своем епископском маноре Вайвлискомб, где он и его фамилия оставались во время объезда, епископ Батский и Уэллский назначал бесконечную череду священников на вакантные бенефиции – некоторые, подобные приходу Св. Лоренса в Шефтсбери, лишились своего священника более чем один раз, а другой приход, Св. Николая в Уинтербурне, не менее чем три раза. В своем послании к прихожанам он приказал больным исповедоваться мирянам, если не смогут найти священника, и, если это будет необходимо, даже женщине. Когда таинство Чрезвычайного Помазания не смогло быть осуществлено, он заключил «веры должно, как и в других делах, быть достаточно».
      В соседнем диоцезе, Винчестере, включавшем в себя графства Гемпшир и Суррей, которые каким-то чудом избежали эпидемии почти до Рождества, епископ Эдингтон, казначей, приказал собранию каноников читать семь покаянных и пятнадцать обычных псалмов дважды в неделю и по пятницам проводить крестный ход духовенства и людей по улицам и рыночным местам, босоногими и с непокрытыми головами, «пока с благочестивыми сердцами они повторяют свои молитвы и, отложив бесполезные разговоры, произносят так часто как только можно „Отче наш“ и „Тебя Дева Славим“. Новости, исключительно печальные, провозгласил он, достигли его; жестокая чума, которая превратила города Европы в „логова диких животных“, „начала поражать берега английского королевства“. Города, замки и деревни „были лишены своего населения эпидемией, более жестокой, чем двуручный меч, и стали жилищами ужаса... Мы поражены самым горестным страхом, который запрещает Господь, как бы начавшаяся эпидемия не опустошила наш диоцез“. А она уже распространялась через Экзетер, ударив сначала, как и везде, сначала по морских портам и эстуариям и затем следуя по рекам и островам. Духовенство и миряне Девоншира и Корнуолла ложились, подобно колосьям под серпом жнеца, в цистерцианском аббатстве Ньюэнгем двадцать монахов и трое мирских братьев умерли и выжили только аббат и двое других братьев. В приорстве августинцев Бодмине выжили только двое каноников, чтобы рассказать затем об этом; аббаты Хартленда, Тевистока и Св. Николая Экзетерского, все погибли, последний монастырь потерял двух глав друг за другом.
      Чума достигла Лондона в начале ноября – «примерно на День всех святых». Она унесла с собой крупного финансиста Сэра Томаса Палтни, который четырежды избирался мэром и построил приходскую церковь Литтл Ол Хэлэуз на Темз стрит, дядю принцессы Джоанны Кентской, лорда Уэйка из Лид-дела, четырех старост компании золотых дел мастеров и аббата и 26 монахов Вестминстера. Прилегающий к нему госпиталь Св. Якова остался без обитателей, все братья и сестры умерли; возможно, подобно храбрым монахиням в Отель Дье в Париже, «обращаясь с больными со всей любезностью и сдержанностью, оставив весь свой страх» . Из братии епископа Рочестерского умерли 4 священника, 5 оруженосцев, семь прислужников, шесть пажей и десять слуг. Суды Королевской Скамьи и Общих Тяжб пришли в бездействие; парламент, созванный на январь, был распущен на неопределенное время. Всю зиму чума бушевала на наводненных крысами улицах и аллеях, пока, унеся почти половину населения, «благодаря вмешательству Святого Духа на Пятидесятницу она не ушла». «Кладбища, – писал хронист, – не были достаточно большими, и поэтому поля должны были приютить умерших... Мужчины и женщины несли своих собственных детей на плечах в церковь и сбрасывали их в общие могилы, из которых простиралась такая вонь, что вряд ли кто-нибудь смел подойти». Участок земли рядом со Смисфилдом, выделенный епископом Лондонским для захоронения умерших, получил имя кладбище «прощения»; другой, прямо перед северной стеной города, купленный защитником Эгильона, сэром Уолтером Мэнни, был подарен картезианской обители, которая должна была стать местом Чартерхауса и крупной лондонской школы, которая все еще носит это имя.
      Благодаря скорости распространения чумы, самое худшее было позади на юге, до того, как чума разразилась в центральных графствах и на севере. К весне 1349 года она достигла Норфолка. В Аклской церкви современные латинские надписи имеют отношение к тому, как тем летом «жестокий бич чумы» свирепствовал «час за часом»; нориджские доминиканцы умерли все до одного . В Хеверингленде умерли все члены приорства; в небольшом маноре Корнард Парва исчезла сразу 21 семья. В Олд Ханстентоне умерли 172 держателя земель манора, 74 из них не оставили мужского потомства и 19 – вообще кровных родственников. Здесь, как и в других местах, если хоть одно домохозяйство было поражено чумой, тенденция была одна и та же. Центральные графства пострадали также сильно; Лестерский хронист зафиксировал, что в небольшом приходе Св. Леонарда умерли 380 человек, в приходе Св. Креста – 400, в приходе Св. Маргариты – 700. В Оксфорде, где школы были закрыты из-за недостатка студентов, два мэра умерли в течение месяца.
      До того как закончилось лето, чума пересекла Хамбер. В Вест Ридинге священники почти половины приходов умерли; в Ист Ридинге примерно столько же. Крупное цистерцианское аббатство Мо в Холдернессе потеряло аббата и всех, кроме 10 из 42 монахов и 7 мирских братьев; Фаунтинс был настолько разрушен, что один из двух очагов в отапливаемой зале, где проходило кровопускание раз в три месяца, был постоянно замурован. Шотландия, защищенная сотнями миль болот, держалась до конца года. Сначала шотландцы приписывали несчастья соседей их слабости, клянясь «грязной смертью Англии» и поздравляя друг друга со своим своеобразным иммунитетом. Но когда они собрались в Селкиркском лесу, чтобы разорить пограничные земли, «их радость превратилась в плач, когда карающий меч Господень... обрушился на них яростно и неожиданно, поражая их не менее чем англичан гнойниками и прыщами». В следующем году наступила очередь Уэльских гор и долин, и «наконец, как будто плывя дальше, чума достигла Ирландии, поразив огромное количество англичан, проживавших там» и разрушая непрочную манориальную систему Ирландии. «Она едва затронула чистых ирландцев, которые проживали в горах и горных территориях до 1357 года, когда она неожиданного уничтожила их повсюду самым жестоким образом». Ибо Черная Смерть не разбирала национальности, вероисповедания, но несла несчастье всему человечеству. После того как она опустошила богатые города Рейнланда, масса евреев, выносимая из их домов суеверными и кровожадными толпами, бежала на Восток через Европу на польские равнины, где просвещенный король, менее жестокий, чем его товарищи христианские короли, предложил им убежище.
      Хотя Черная Смерть посетила каждую часть Англии, ее действие было неравномерным. Некоторые деревни, такие, как Тилгарсли в Оксфордшире и Мидл Карлтон и Эмбион в Лестершире – место будущей битвы на Босвортском поле – настолько обезлюдели, что они так и не были снова заселены. Другие места, кажется, остались совсем нетронутыми. В Сент Олбансе умерли аббат, субприор и 46 монахов; а в Крайст Черч, Кентербери, только четыре. Больше всего пострадали бедняки, жившие в переполненных лачугах, и приходское и черное духовенство. Знать, жившая в сравнительно чистых и просторных условиях, легко отделалась; в Англии по крайней мере они получили огромное количество предупреждений об опасности. Изолировавшись в отдаленных имениях и строго охраняя себя от чужаков, они смогли заставить чуму обойти их стороной. Всего несколько человек заразились инфекцией; три архиепископа Кентерберийских умерли в тот ужасный год, один из них, Джон Стратфорд, в конце августа 1348 года, возможно, умер по естественным причинам, но двое других – точно от чумы. Остальные представители епископата, заточившись в своих манорах, избежали болезни, хотя Джинуэл, епископ Линкольнский, преданный великим традициям своего диоцеза, как обычно совершил объезд всех восьми графств, несмотря на эпидемию. Из приходского духовенства умерло почти сорок процентов, большинство из них, вероятно, при исполнении своих обязанностей, хотя отправление их вело к смерти. Другие, как мы знаем из свидетельства современника, поддались общей панике и бежали. Епископальные записи – самые полные и лучше всего сохранившиеся в Англии, нежели в других странах, – говорят о том, что, включая монахов и братьев, чума унесла почти половину служителей Господа .
      Что касается остального населения, то невозможно точно подсчитать количество умерших; вердикт современной науки следующий: первая вспышка унесла каждого третьего жителя. Современные хронисты и свидетельства считают, что количество умерших гораздо больше: Томас Уолсингем из Сент Олбанса подсчитал, что «это почти половина всего человечества», другие считают, что две трети и даже три четверти. Поскольку авторы таких первичных обзоров в большинстве своем находились в тех местах, где чума была наиболее свирепой и из которых многие жители уже сбежали, уровень смертности тех, кто остался, возможно, и был таким высоким, как они полагали. Совершенно ясно то, что однажды попав в почву, чума оставалась здесь надолго, то есть становилась эндемической. Оставаясь в пассивном состоянии, возможно, и десяток лет, она могла внезапно вспыхнуть, сначала в одном городе, затем в другом, по крайней мере, раз в поколение. На протяжении трех сотен лет – ровно столько времени отделяет нас от последней вспышки чумы в царствование Карла II – красный крест на двери дома, пораженного чумой, повозка, полная трупов по пути к чумной яме, крик «Вытаскивайте ваших мертвецов!» формировали периодически повторяющуюся часть подоплеки существования англичанина. В течение трех столетий со времен норманнского завоевания население Англии, вероятно, удвоилось. Поколение, рожденное в середине царствования Эдуарда III, увидело его поредевшим в два раза.
      Тому, кто не испытал этого, трудно осознать влияние катастрофы на цивилизованное общество, когда умирал каждый третий, возможно, даже каждый второй. Ее непосредственным последствием, так же, как и шока, и ужаса, который сопровождал эту ситуацию, явился хаос. В своем грязном и убогом средневековом существовании люди привыкли к инфекционным болезням, но эта не являлась обычной эпидемией. Пока она продолжалась, прекратились все формы деятельности. Урожай не собирался, налоги или ренты не взимались, рынки не устраивались, а правосудие не исполнялось. На суде гамота епископа Даремского в Хогтоне 14 июля 1349 года было записано, что «никто не желает платить пошлины ни за какие земли, которые находятся в руках лорда, из-за страха перед чумой; и все таким образом провозглашаются не выполнившими своих обязательств, пока Господь не принесет какое-нибудь избавление» . По всей стране наблюдались незанятые и необработанные земли, в тот момент было почти невозможно что-нибудь продать. По словам лестерского хрониста, «все шло по низким ценам из-за страха смерти, ибо мало кто беспокоился о богатстве или о любом виде собственности. Человек мог получить лошадь, которая стоила 40 шиллингов, за пол-марки, жирного быка – за 4 шиллинга, корову – за 12 пенсов, телку – за шесть пенсов, жирного валуха – за 4 пенса, овцу – за 3 пенса, барана – за 2 пенса, большую свинью – за 5 пенсов, стоун шерсти – за 9 пенсов. Овцы и скот бродили брошенные по полям и среди посевов, и никто не сдерживал или пас их; из-за недостатка ухода они умирали в канавах или под изгородями в огромных количествах». Ухудшая ситуацию, ящур, приписываемый в народе к виду капельных инфекций, унес огромное количество скота; только в Лестершире погибло более 500 голов овец, «настолько прогнивших, что ни одно животное или птица не тронула бы их».
      Действительно, для некоторых непосредственные последствия Черной Смерти казались почти такими же зловещими, как и сама чума. «Выжили только отбросы людские», – написано неизвестным на камне Эшуэлской церкви напротив даты 1349. «На протяжении всей той зимы и весны, – написал рочестерский монах, – епископ, старый и немощный человек, оставался в Троттерсклиффе, горюя и печалясь о внезапном изменении времен. И в каждом маноре епископские здания и стены лежали в руинах. В монастыре была такая нехватка припасов, что община была сильно озабочена недостатком еды, так что монахи были вынуждены молоть свой собственный хлеб». Когда епископ посетил аббатства Меллинг и Леснес, он нашел их в такой нужде, «что, как считалось, с настоящего времени до Судного Дня они никогда не смогут прийти в себя» .
      Не оказала эпидемия и очищающего влияния, на которое надеялись моралисты, о том, что люди будут работать больше и станут более милосердными и полезными друг к другу. Несколько серьезных христиан было подвигнуто к хорошей работе и великим мыслям, подобно одаренному воину Генриху Ланкастерскому, который не только одарил коллегиальную церковь в Ланкастере, но, после того как отправился в крестовый поход против балтийских язычников, написал в 1354 году посвятительный трактат под названием Le Livre de Seyntz Medicines– аллегорию самоосуждения, «написанную, – как он указал, – глупым несчастным грешником, который называет себя Генрихом герцогом Ланкастерским – да пусть Господь простит его преступления» . Но мир в целом не изменился к лучшему. «Люди, – по словам французского хрониста, – стали потом более жадными и скупыми, даже когда они владели большим количеством имущества этого мира, чем прежде. Они стали более алчными, раздражая себя вздорными ссорами, раздорами и судебными исками... Милосердие также стало сходить на нет, а злоба со своим спутником безразличием все более свирепствовала, и мало кого можно было найти, чтобы они могли или желали учить детей началам грамматики». Рочестерский монах Уильям Дин рассказывает такую же историю: «Люди в большей своей части стали хуже, более подвержены любому пороку и более склонные перед грехом и злостью, не думая ни о смерти, ни о прошлой чуме, ни о своем собственном спасении... Священники, мало ценящие жертву духа раскаяния, отправились туда, где они могли бы получить большие стипендии, чем в собственных бенефициях, и поэтому многие бенефиции остались без священников. День ото дня, угроза душам, как духовенства, так и мирян увеличивалась... Рабочие и искусные работники были проникнуты духом мятежа, так что ни король, ни закон, ни правосудие не могло обуздать их».
      Для большинства людей именно проблема с работой составляла основную проблему после чумы. «Так велик был недостаток работников всех видов, – написал Дин, – что более чем треть земель оставалась необработанной». При следствии по поводу земель уилтширского землевладельца, который умер в июне 1349 года, жюри обнаружило 300 акров бесполезных пастбищ, потому что все держатели умерли. В другом маноре рядом с Солсбери только три держатели остались в живых, все остальные погибли во время чумы. В Клиффе в Холдернессе общая рента с обычных и свободных держателей, обычно стоимостью в 10 фунтов 5 шиллингов в год, принесла просто 2 шиллинга. В Дрейклоу в Кентербери только 13 шиллингов и 9 и три четверти пенсов было собрано с 74 держателей, а урожай, вместо того, чтобы убираться бесплатно в качестве обычной повинности, стоил 22 фунта 18 шиллингов и 10 пенсов – более чем тысяча фунтов по современным меркам – за наем рабочих.
      В эпоху, когда вся работа была ручной, а богатство правящих и сражающихся классов покоилось почти полностью на сельском хозяйстве, последствия недостатка рабочей силы вызывали коренные изменения. В течение нескольких месяцев цены за вспашку, покос и жатву, за выпас скота и перевозки удвоились, а в то же время ренты и ценность земли катастрофически упали. Борьба за рабочую силу повлияла как на земельные владения, зависимые от наемного труда, так и на более древний тип манора в деревнях восточной и средней Англии, где выращивалась пшеница, в которых земли лорда обрабатывались не наемными работниками, а крепостным крестьянством, чьи индивидуальные полоски на общих полях держались взамен барщины, заключавшейся в работе на лорда либо нескольких дней в неделю, либо в течение целого сезона, под руководством бейлифа и манориального суда. Официально позиция виллана и его обязанности не изменились; на практике же, подобно свободному наемному работнику, он обнаружил себя в состоянии улучшить свое положение и в обезлюдевшей общине получить свободу, если он был готов бросить свой дом и отправиться в какой-нибудь дальний, но нуждающийся в рабочей силе район, где его не знали. Хотя более пожилые работники с сильными семейными узами оставались в своих привычных домах и рабстве, более молодые и более активные, а также безземельные работники ухватились за эту возможность.
      В июне 1349 года, когда чума все еще свирепствовала на севере в центральных графствах, Совет выпустил необходимый ордонанс против того, что называлось «злой умысел работников». Усиленный последующим ордонансом в ноябре, дававший право тем, кто платил заработную плату больше, чем было установлено в предчумные годы, изъять переплаченные деньги со своих рабочих, чтобы оплатить налоги, ордонанс постановил, что «каждый мужчина и каждая женщина... какого бы состояния они не были, свободного или крепостного, крепкие телом и в возрасте до шестидесяти лет, не живущие торговлей и не занимающиеся ремеслом и не имеющие собственности, с которой бы они жили, ни собственной земли, возделыванием которой могли бы быть заняты» , должны браться за любую работу, подходящую к их статусу и за заработную плату, которая была принята в данной местности до чумы. Если неисполнение этого положение будет доказано двумя заслуживающими доверия людьми перед шерифом, бейлифом, лордом или констеблем, каждый нарушитель будет сразу же арестован и отправлен в ближайшую тюрьму. Если же он оставил свою службу до конца установленного срока без какой-либо разумной причины, никакому другому работнику это место было отдать нельзя. Любой, предложивший ему заработок выше, чем установленная норма, должен был заплатить изначальному работнику в два раза больше.
      Эта властная попытка установить контроль над временем апеллировала не только к работникам, работавшим на земле, но и к «седельным мастерам, скорнякам, кожевенникам, сапожникам, портным, кузнецам, плотникам, каменщикам, кровельщикам и лодочникам». Ордонанс также предпринял попытку регулировать цены для «мясников, торговцев рыбой, конюхов, пивоваров и хлебников, торговцев домашней птицей и продавцов съестных припасов». В каждом графстве были назначены специальные судьи по рабочим, чтобы ввести ордонанс в действие.
      Одно дело было выпустить правило, совсем другое – заставить их соблюдать. Когда в феврале 1351 года парламент встретился первый раз после чумы, общины подали петицию короне о принятии формального статута о рабочих, усиливавшего штрафы против тех – как нанимателей, так и наемных работников – которые везде не подчинялись ордонансам. Автором статута, который был принят, считается сэр Уильям Шершулл, главный судья суда Королевской скамьи и сам оксфордширдский землевладелец , а запрос на этот статут исходил от рыцарей графств, которые представляли значительный свободный или фригольдерский средний класс – менее способный чем магнаты со своими огромными пастбищами платить высокие зарплаты. В своей петиции они подробно остановились на «злонамеренности слуг... не желающих служить иначе как за чрезмерную плату» и на том, что они не принимают ничего во внимание, кроме как «свою праздную и исключительную алчность». «Каждый возчик, пахарь, погонщик при плуге, пастух овец, свинопас, скотники и все другие слуги», было установлено, должны получать тот заработок, который платился сразу перед чумой и должны служить годами, но не днями. Никто не может платить за сенокос более чем пенни в день, за покос луга более чем 5 пенсов, за жатву пшеницы – более чем 3 пенса «без питья и еды и другого угощения». Работники, ищущие работу, должны были посещать то, что стало известным как «статутные сессии» в ближайших рыночных городах, неся в руках свои инструменты и «нанимались в публичном месте и отнюдь не в частном» . Те, кто откажется, должны были быть закованы в колодки, которые было приказано выставить в каждой деревне, или помещены в тюрьму, пока не смогут оправдаться.
      Насколько непопулярными были эти правила, можно увидеть из судебных разбирательств, специально назначенных для проведения их в жизнь. Они были созданы, чтобы побороть одну из самых крупных сил в мире – упрямство и независимость настоящих англичан, которые, пережив три столетия иноземного господства, стали еще более упрямыми и независимыми, чем прежде. Так, констебли Керкби в Уорикшире передали в магистраты, что Уильям Мартин долгое время не работал, а работать мог, «но наотрез отказался это делать». В Линкольншире была такая же история: Уильям, де Кеберн из Лимберга, пахарь, не шел на службу, кроме как только на несколько дней или месяц, не ел солонины, но требовал свежего мяса и, так как «никто не смел нанять его, он привык наниматься в нарушение статута нашего господина короля», он незаконно покинул город. Настолько ненавистен был механизм приведения этого закона в действие, что в Тоттенгеме в Мидлсексе, так же, как и в Нортгемптоншире и Линкольншире, судьи изгонялись из своих мест толпами разозленных рабочих. И личные интересы побуждали рабочих так же, как и работодателей, нарушать закон. «Присяжные сотни Барличвея, – говорится в протоколе Уорикширской ассизы, – представляют, что Алиса Портрив, жена Уильяма Портрива из Хенли, платит чрезмерное жалование прядильщицам. Там же, они представляют, что Джеффри де Уэлнфорд, ректор Кинетонской церкви, заплатил своим двум дворовым слугам за зиму восемь шиллингов вместе с их содержанием и ежедневной едой, которую они имели в его собственном доме» .