– Я ждал вас вчера, – холодно сказал Джулио. – В котором часу аудиенция?
"Здоро- ов!" -подумал Куракин, с завистью глядя на мощную грудь рыцаря.
– Как "в котором часу"? – Куракин принял из рук "Гете" лафитник, хлебнул и отерся. – Помилуйте, граф. Матушка велела прямо и доставить. И эскорт прислала. Сейчас закончат пить кофей – и давай! Ну, ты только приоденься, конечно. – Куракин скептически оглядел наряд Джулио и резко повел шеей, словно ему резал воротник.
Отчасти приготовленный обхождением Скавронского, Джулио все же с трудом усваивал контрасты. Словно он с детства пил с этим русским вельможей на брудершафт, и чего им, спрашивается, притворяться друг перед другом?
Проводив рыцаря до стеклянной оранжереи Эрмитажа, Куракин велел камер-пажу доложить и уселся под бюстом Вольтера.
Великолепие Зимнего дворца поразило Литту, как оно поражало всякого. Куракин с любопытством поглядывал на рыцаря, пока шли по галереям. "Отчего столько Вольтеров?" – думал Джулио, хмурясь.
Войдя в оранжерею, Джулио подошел к окну, выходящему на висячий сад, состоявший из берез, мраморных статуй работы Фальконета и еще одного Вольтера.
Джулио не верил, что игрой ума можно добиться положительных результатов. Оттого не любил вольнодумцев, французских в особенности.
Государыня вошла в оранжерею в русском платье. Позади плотно ступал статс-секретарь Зотов, за ним две фрейлины.
Джулио приблизился, встал на одно колено и приложился к руке.
Живая императрица совершенно не походила на портрет, привезенный на Мальту Волконским. Лицо на портрете казалось тяжелым и в целом недовольным. "Недовольство государя есть довольство народа, – усмехнулся тогда Лорас. – Оно же – признак величия".
Походка императрицы была действительно тяжеловата. Но живое выражение лица с непритворным интересом к миру – подкупало.
Джулио подал императрице письмо Скавронского. Едва взглянув, она передала конверт Зотову.
– Граф! – сказала Екатерина. – Нам приятно видеть рыцаря славного и блестящего Ордена Святого Гроба. Памятуя, что вы воспитаны в странах с нежным климатом, я пожелала принять вас в оранжерее. Надеюсь, привычная обстановка побудит к откровенности, принятой при нашем дворе.
Сколько раз в дороге Джулио представлял себе первое появление при дворе! Как он отставит ногу, положит руку на эфес шпаги, выдаст вперед грудь с крестом и с благословения щуплого Дублета скромно скажет: "Как из твердых камней сложены стены этого дворца ("По обстоятельствам, граф, – из дубовых бревен") и его фундамент… – тут он обводит рукой помещение, – так твердыня христианства в лице Суверенного Мальтийского… из избранных воинов церкви… И я имею высокую честь…"
Но он никак не ожидал, что первое появление состоится в семь утра, что нога его, как, впрочем, и обе руки, будут злобно искусаны русскими кровососущими, а фразу о камнях стен придется говорить в застекленной оранжерее… Камень, правда, имелся, но в речи царицы – не то за пазухой, не то подводный…
Джулио отставил ногу.
– Я имею честь… – сказал он.
("Смотрите на фрейлин, – запоздало вспомнил Джулио. – Узнаете – в каком настроении царица".)
Он послушно посмотрел на фрейлин. По двум райским личикам можно было прочитать разве что сводку погоды. Погода, кстати, была так себе. И вдруг понял: оттуда, из-за плеча царицы, на него могла смотреть Екатерина Васильевна Скавронская, фрейлина и статс-дама императрицы.
– Долг христианина – с оружием в руках защищать святую веру, невзирая на благолепие природы, – просто сказал он. – Христианская кровь оставляет одинаковые следы на суглинке и на черноземе.
Джулио знал, какие слухи носятся по Европе о нравах, царящих в ордене госпитальеров на Мальте. И упрек в оранжерейной изнеженности – еще не самый горький из всех.
Ответ рыцаря произвел впечатление. Зотов ниже наклонил голову, фрейлины переглянулись, а Куракин повел шеей и мертво вперился в рыцаря.
– Браво, – сказала Екатерина. – Поверьте, мое восхищение подвигами ордена в битвах с Блистательной Портой может сравниться только с восхищением от последних побед моей собственной армии. – она указала на небольшой бюст фельдмаршала Румянцева в углу.
Куракин мстительно посмотрел на Джулио и снова зашевелил бровями. Тут Джулио сообразил, кого напоминает вице-канцлер: вчерашнего зверя, отправленного Робертино к праотцам.
– К сожалению, – продолжала Екатерина, – наш Балтийский флот далеко отстает от Средиземноморского (Джулио поднял подбородок: о русском Средиземноморском флоте он слышал первый раз в жизни). И я искренне признательна, что гран-магистр Роган так удачно исполнил нашу просьбу. – царица обвела рукой фигуру Литты. – Правду говорит адмирал Ушаков: чем лучше моряк излагает мысль, тем он привлекательней для Нептуна.
"Тем он привлекательней для Нептуна, – повторил про себя Джулио. – То есть быстрее утонет?"
– Нептун – царь, и вашему величеству лучше знать его пристрастия, – ответил Джулио и замолчал.
– Браво! – снова сказала Екатерина и повернулась к Куракину. – Я думаю, он сойдется с Нассау-Зигеном. Вы где остановились?
– В Почтовом дворе, ваше величество, – подсказал Куракин.
– Где?
– Понял, ваше величество.
– Пожалуйста, – сказала царица.
Екатерина была искренне поражена. Она просила капитана – ей прислали потомка миланского герцога. Она ждала худосочного полумонаха – ей выдали громадину дипломата. Она, наконец, приготовилась к соусу-бешамель из фраз, а накормили простым, но изысканным кушаньем. Такого сочетания в природе не существует.
– Вот еще что, – сказала Екатерина. – Великий князь Павел Петрович изучил историю вашего ордена. Вам будут рассказывать сказки, что ежели станете ездить в Гатчину – так потеряете мое расположение. Вы поменьше слушайте. – и протянула руку в знак окончания аудиенции.
– Когда рыцари ордена выбирают знакомства, – твердо сказал Джулио, – их в первую очередь заботит, чье расположение они могли бы приобрести или потерять. Что касается меня, я имею обыкновение слышать не меньше и не больше того, что мне хотят сказать.
И, приняв царскую руку, Джулио вновь опустился на покусанное колено.
Среди придворных пробежал ропот.
Джулио при самом рождении стоял гораздо выше принцессы завалящего княжества Ангальт-Цербст. Выговорить название которого, кстати, можно заставить, только сделавшись императрицей. И не хотел спустить тона. Она сегодня императрица – правда. Но и в его лице сегодня перед императрицей стоит Орден госпитальеров.
– Брависсимо! – сказала Екатерина, и какое-то новое выражение мелькнуло в глазах царицы, когда она увидела гордую голову Джулио и его ассирийской лепки, свежие губы – на уровне своей груди.
Даже коленопреклоненный – Джулио Литта был внушителен без оговорок.
– Как вам кажется? – дрогнув, обратилась она к Куракину и отняла руку.
– Загадки северного сфинкса не были слишком сложными, – пожал плечами брильянтовый маркиз.
"Вставать или рано?" – думал Джулио, скульптурно склонив голову к колену.
– И последнее, граф. – царица нежно посмотрела на макушку рыцаря. – В России не все столь снисходительны, как императрица. При крупных ставках головой валета всегда пожертвуют в угоду королю. – и вновь протянула руку. – Остальное вам объяснит князь Куракин.
Джулио вторично поцеловал пухлую, душистую кисть.
"Пахнет Азией, – подумал он. – И только одна ошибка. Валет почтет за честь сложить голову за своего короля".
24
На следующий день после встречи в парке Каподимонте Екатерина Васильевна Скавронская проснулась ранним январским утром, в тот самый миг, когда лошади тронули от почтовой станции Неаполя, увозя Джулио в Чериньолу.
Удивившись раннему пробуждению, она потянулась, защемив между ног обе руки, и издала звук, похожий на тонкое "уй-й-й-й". После чего обеими же руками смяла грудь так, что Павел Мартынович, когда бы увидел, лишился чувств от подобного обращения с ценностями.
Катя, перевернувшись на живот, подсунула обе руки под подушку и, погрузившись в мягкое одной щекой, стала смотреть сквозь ромбики переплета на оконом стекле.
Холодный ночной воздух, потревоженный первыми лучами солнца, еще не видного за Везувием, нехотя раставался с буйной зеленью олеандров и, сердито шевелясь в ветвях, начинал волнистыми пластами подыматься в небо. Небо, подернутое сонной белесой дымкой, уже проглядывало кое-где синими просветами, словно моргая впросонках и не решаясь во все глаза взглянуть на дремлющую землю.
Если в такое утро распахнуть окно – с воли дохнет головокружительная смесь зимы, моря, пьяного аромата цветущих бугенвилл и лета; и если не удержаться крепко рукой за оконную раму – гарантирован краткий волшебный обморок.
Катя осторожно встала и, словно боясь спугнуть утренний туалет природы, подкралась босиком по ковру и растворила окошко.
Через полчаса графиня построила в гостиной прислугу.
– Ремонт! – сказала она.
Хромой дворецкий – герр Гюнтер Жемайтис – еще никогда не видел Екатерину Васильевну в таком естественном виде, в таком пеньюаре и в такой ажитации.
– Путте люпезны, – сказал он, аптекарски оглядел хозяйку сквозь полупрозрачный шелк и замолчал.
Словом, на Катю нашел энергический стих.
Павел Мартынович проснулся, когда из-под него вытаскивали диван с валиками в виде русских ватрушек.
– Папа, подъем! – сказала Катя, засучивая рукава пеньюара. – Я хочу новую мебель. И мне надоел на стенах ваш дурацкий зеленый штоф. Где вы такой сыскали?
– Совершенно, совершенно дурацкий! – подхватил спросонок Павел Мартынович, едва попадая в рукава шлафрока. И вспомнил, как отчаянно протестовал против штофа. – Прямо просто идиотский какой-то цвет! – сказал он.
Павел Мартынович не мог поверить своим глазам и от этого чрезмерно возбудился.
– Тюша, – прерывающимся голосом сказал он, поймав Катю на черной лестнице, и взял за руку в районе подмышки. – Эт самое…
– Мне больно, – сказала запыхавшаяся Катя.
– Мне тоже, – сказал Павел Мартынович, притягивая за вторую руку Катю к себе.
– Увидят же, папа! – сказала она, возбужденно оглядываясь по сторонам. – Не теперь…
Павел Мартынович счастливо охнул. Так влюбленный, вырвав первое обещание, не умеет разом совладать с колдовской мощью распахнувшихся горизонтов. Отступив, граф восторженно проводил глазами упорхнувшее до вечера счастье.
Было бы ошибкой утверждать, что Катя не принимала мужнины ласки. Она принимала. Но дозировала. Двухмесячный прочерк вдруг прерывался бисерной вязью полуденных снисхождений. Но график – это была Катина тайна. Павел Мартынович не исключал, что это была тайна для нее самой.
Охотно размышляя о половой жизни, Скавронский приходил к мысли, что страсть к жене не угасает именно по причине хаотичности снисхождений.
Приоткроем завесу: то, что графу казалось хаосом, для графини была сплошная гармония. Катя вовсе не думала о разжигании страсти. Оттого мужнина страсть неслась на полных парах через пространство и время…
Оранжевый закат над Неаполитанской бухтой был разрисован нежными перышками серебристо-багровых облачков.
Катя утомленно сидела в мезонине на уцелевшем от первой французской революции кресле и, отложив французский перевод "Обители ста наслаждений", глядела сквозь распахнутое окно на вечереющий город. То здесь, то там зажигались в окнах огни, взбегая вверх по отрогам Неаполитанской лагуны. И их ранние маячки в мандариновой мякоти непогасшего заката, как всегда, на короткие минуты принесли в город умиротворение каминного полусна – перед прыжком в ночное безумие.
Катя любила эту короткую передышку природы, словно между жизнью и смертью. Особенно сегодня – после барских судорог переустройства. Но живые глазки вечереющего Неаполя сегодня казались только умело нарисованными, словно между Катей и городом опустили стекло. "Город есть, закат есть, огни есть. А жизни нет", – устало подумала вдруг Катя.
Павел Мартынович выглянул из кабинета, торопливо проанализировал диспозицию и, убедившись, что противник в лице бабы Нюни отправился почивать, начал осторожный марш-бросок.
– Тюша! – сказал он, подкравшись на подгибающихся ногах прямо к креслу.
Катя вздрогнула и быстро обернулась.
– Ах, это ты? – она протянула мужу руку. Последним долгим взглядом окинула декорацию за окном. – Пойдем? – сказала она. – К тебе или ко мне?
Павел Мартынович кивнул.
Еще по дороге, уже по тому, как стиснула ледяной ладошкой его вспотевшую руку, понял, что предстоит феерия.
За восемь лет супружеской жизни Катя ни разу не брала инициативы. Разрешала впиться иногда в ее расслабленное и душистое тело. Но малейшая попытка к перемене положения небесных тел пресекалась Катей с решительностью Джордано Бруно.
В спальне все было перевернуто. Балдахин с тяжелыми бархатными завесами лежал, покосившись, на полу. Отчего кровать, притиснутая к стене трубами свернутых ковров, выглядела беззастенчиво голой.
Павел Мартынович остановился было посреди беспримерного хаоса. Но Катя решительно подтянула мужа к остаткам кровати и повергла, опешившего, на пустынную поверхность.
– Катя, – шепнул было он, приподымаясь.
Но Катя властно притиснула обратно, вдавив круглые плечи Павла Мартыновича в матрас застенчивой работы папского штата Перуджа. И исподлобья, восхитительно-незнакомым взглядом впилась в лицо русского посланника.
Стесненно улыбаясь в ответ, Павел Мартынович сделал тихую попытку расстегнуть на себе жилет. Но она снова перехватила и с силой положила его кисти смирно по обе стороны тела. Все еще стоя на полу, с минуту хищно разглядывала мужа от подбородка через живот до ступней и обратно. Павел Мартынович, скосив глаза книзу, проследил рельеф и вновь сунулся прикрыть хоть самое святое – нелогично уплывший в разные стороны живот. Но она разъяренно отшвырнула липкие присоски ладоней и медленно двинулась сама, словно двумя раскаленными утюгами, руками по его телу вниз. Дойдя до интимного места в панталонах, недовольно остановилась.
– Катя! – снова жалобно сказал откуда-то сзади Павел Мартынович.
– Ах, так? – Катя глядела на указанное место, как на врага.
Быстро присела на кровать, спиной к мужу, и принялась с неожиданной сноровкой развязывать мужу пояс. Одновременно с силой гладила там, где ей не понравилось. Павел Мартынович смотрел в разметавшиеся по спине каштановые Катины волосы, в обнажившийся крупный бугорок первого позвонка, и ему было больно, непривычно и отчего-то тоскливо.
Он умоляюще тронул жену за спину.
– Катя! – в третий раз сказал он, мучительно дыша.
Почуяв прикосновение, она внезапно выгнулась, словно пробежала судорога. С секунду подождала, то ли прислушиваясь к себе, то ли ожидая дальнейшей ласки, и, ничего не дождавшись, быстро подобрала платье выше колен и перекинула ногу через мужнин живот, как амазонка через конский круп…
Так закончился день отъезда кавалера Мальтийского ордена Джулио Ренато Литты из столичного города Неаполя.
Эротические сцены не являются сильным местом русской классической литературы. Литературоведы приписывают пробел нравственному чувству русских писателей и повышенному чувству социальной ответственности.
Дело совершенно в другом.
Русский писатель не желает потакать вкусу публики. Ему не хочется легкого хлеба. Ему хочется хлеба тяжелого и чтобы его было мало.
Русский писатель отчетливо хочет, чтобы его книги читали, но смутно противится тому, чтобы они продавались. Парадокс покажется немцу терминологическим самообманом, французу – шуткой, англичанину – просто придурковатостью. Между тем русский парадокс обаятелен. А обаяние хоть и не снимает противоречия, зато поселяет в русском читателе коренную симпатию к русскому писателю. И лишний раз подтверждает, что русская литература – это все-таки женщина.
Финансовый туман, прочно застилающий сознание русского писателя, порождает зато причудливые химеры. Он производит их из чахлых пригородных осин, приевшихся обыденностью в прозрачной жизни.
Затронув тему читателей, отмечаем попутно, что читателю скучно читать про счастливую семейную жизнь. Читателю только тогда весело про нее читать, когда брезжит супружеская измена.
Любить безгрешно, искренне и стойко -
Какой пустяк для женщины, не так ли?
Сюжет исполнен жизни, если только
Под высочайшим замыслом спектакля -
В финале блуд, злодейство и попойка.
Чем чище страсть – тем выше неустойка.
Так написал незаслуженно позабытый поэт Анджей Добрынин, белоцерковский мещанин, проводив глазами карету с молодой вдовой коронного гетмана – Александрой Васильевной Браницкой.
Скоро и мы отдадим должное этому невинному свойству читательской души.
25
– Больно много чести, – сказал Куракин, проводив Джулио по ступеням Зимнего дворца и снова поднявшись наверх к императрице, в голубую гостиную.
"Говорить? Не говорить?" – Екатерина смерила вице-канцлера взглядом. Она сидела на краю оттоманки, упершись руками в края. Куракин был хитрый лис и хороший тактик. Но говорить с тактиком о стратегии – только с толку сбивать. Стратег у ней один, но он сейчас в Очакове.
После разговора с Потемкиным царица поняла: в мальтийской интриге союзника у нее не будет. Потемкин сделал вид, что понял замысел. Но Мальта ему неинтересна. А значит, инициативы не жди. А значит, нет уверенности, что правильно придумала. Снова тащить воз одной…
– Литта станет зондировать про Острог, – начал Куракин, склоняясь к царице. – А им формально управляет вдова Браницкая. Правда, по закону…
– Скажи, что я готова, – быстро ответила Екатерина.
Куракин вскинул брови и уставился на царицу водянистыми глазами.
– Триста тысяч годового дохода, – прошептал князь.
– А сколько стоит флотская база в Средиземном море?
– Слушаю-с. – Куракин наклонил голову. – Но только…
"Браницкая ведь племянница Потемкина", – хотел сказать маркиз.
– Но только у Мальты – нейтралитет12, – сказал он.
– Не только, – вздохнула царица, глядя в наборный мраморный пол. – Никогда папа не позволит ордену принять на Мальте наш флот. У папы только одна армия: Орден госпитальеров мальтийских. Как же отдать армию чужим, да еще православным? Что же делать, – Екатерина вдруг весело подняла голову, – когда мне нужна Мальта?
Куракин склонился еще ниже, так, что Екатерине стали видны крупные катышки пудры в париковом темени вице-канцлера.
– Мне нужно, чтобы орден сделал решительный шаг к сближению, – сказала царица, вставая с оттоманки. – Сам сделал, маркиз, сам. И притом такой шаг, чтобы я могла доказать: Орден госпитальеров заискивает перед православным двором. Вы меня понимаете?
Такие вещи Куракин понимал с лету.
– Доказать? – на всякий случай переспросил он.
– Шешковский будет уведомлен об мальтийском деле, – усмехнулась Екатерина и стала прохаживаться по комнате. – Располагайте Тайной канцелярией, но чтобы доказательства были у меня на руках, – решительно сказала Екатерина. – За коалицию с Мальтой я готова буду отдать Острог… после нового раздела Польши. Но только они сами должны предложить мне сделку. Не я им, а они мне. Коалиция, маркиз.
Куракин выпрямился и посмотрел по сторонам. Стена против входа в комнату была теперь раздвинута, и из зимнего сада, примыкавшего к гостиной, лился яркий зеленоватый свет. Весеннее питерское солнце, вдруг пробившись сквозь скучную утреннюю дымку, заиграло на стеклах оранжереи, на зелени виноградных лоз, и из сумрака гостиной, обшитой голубым шелком, зимний сад казался окном в нереальный, чудесный мир, где сбываются любые желания.
– Во Франции назревают события, ваше величество, – сказал Куракин. – Орден уже год не получает респонсий с французских поместий. Но пока получает с итальянских…
– Как не помешал бы итальянский поход какого-нибудь сумасшедшего французского генерала из этих… из новых! – мечтательно перебила Екатерина. – Мы бы убили двух зайцев: поставили бы Австрию на колени за помощь их итальянским княжествам и заодно лишили бы орден последних денег. Ордену останется – один Острог. И тогда…
– Но папа, – тихо сказал Куракин, искусно повторяя мысль императрицы. – Папа никогда…
– У них скоро не будет папы! – отрезала Екатерина.
Водянистые голубые глаза Куракина округлились.
– Орден станет действовать в два этапа, – увлеченно продолжала Екатерина. – Постараются через этого рыцаря вырвать Острог, отделавшись обещаниями о коалиции. Ничего не подпишут и станут выжидать. А на втором этапе… При дурном обороте событий в Европе, коли останутся совсем без друзей, напомнят нам об обещании…
– Они уже без друзей, – уточнил Куракин.
– Пока папа за них – не скажи… – Императрица вдохновилась собственной речью и живо напомнила Куракину Екатерину двадцатилетней давности. – Но только зачем же мы станем ждать?
– Зачем? – подхватил Куракин, нисколько не увлеченный сказками императрицы, зато глядящий на нее во все глаза. – Зачем отдавать инициативу?
– А для этого, – продолжала царица, блестя глазами, – для этого мы должны уже на первом этапе скомпрометировать орден в глазах римского престола…
Куракин кивнул и посмотрел в сторону выхода. Ему вдруг стало даже немного жаль этого неуклюжего рыцаря, который решил, что блестяще провел первую встречу с русскими. "Щенок! Вольтеры ему не понравились!" – тут же сам себя одернул маркиз.
– А пока суд да дело, – вдохновенно продолжала царица, – посеять смуту на Мальте изнутри, среди местных, чтобы орден… – Екатерина вдруг спохватилась. Она залетела в области, лежащие за пределами компетенции брильянтового маркиза.
Царица смерила взглядом склонившегося Куракина.
– Впрочем, вы получите инструкции своевременно, – сказала она. – Идите, маркиз.
Спускаясь по лестнице, Куракин вдруг заметил, что не чует ступеней. Словно ненароком заразился летучей энергией императрицы. "Вот послал Бог России бабу!" – думал он.
"Все чушь, – в отчаянии думала между тем царица, глядя вслед маркизу. – Православного русского принца – магистром католического ордена… На словах это у меня с Гришей красиво вышло: и Павлушу из России убрать, и базу морскую получить, и мальтийских рыцарей в друзья записать. Только как все это исполнить?" – Екатерина вернулась на место, села и сложила руки под грудью, как кормящая мать.
26
Граф Дмитрий Михайлович Волконский был покинут нами в разгаре обустройства на новом месте в компании деревенских близнецов Петра и Фомы, отобранных, как мы помним, с особой тщательностью из всей команды фрегата.
Вместо того чтобы поселить их в сыром первом этаже, в помещении для прислуги, Волконский отвел близнецам каждому по спальне рядом со своею.
– Дмитрий Михалыч, – кричал со второго этажа близнец, – quel admirable!*
– А ты который? – отзывался из садика посол, с уважением обходя по кругу пальму.
– Je suis Thomas!** – назывался Фома.
Кроме французского, близнецы свободно владели итальянским, немецким и латынью.
– Петро, хвост за вами будет непременно, – сказал Волконский за завтраком. – Две недели – никаких движений. В лавку, в кабак – и домой.
– Обучены, Митрий Михалыч! – весело отозвался Фома.
– Мостовую чаще перед домом мети. Мальтийки видел, что вытворяют? Скребут по пять раз в день, как будто голой задницей по ней кататься! Вы, кстати, откуда ее выкопали? – он показал глазами на кухарку Фиону.
– Верное дело, Дмитрий Михалыч! Нешто нас не учили! – снова вклинился Фома.
– А отчего такая страшная?
Фиона, словно почувствовав, что говорят о ней, обернулась и радостно улыбнулась хозяевам.
– Ну и рожа! – сказал Волконский.
– Баба как баба, – пожал плечами Фома. – На коротких, узловатых, мускулистых ногах.
– Buono?* – сказала Фиона.
– Привычка такая у мальтийцев, – пояснил Фома. – На любого посмотришь – сразу улыбается: "Buono? Buono?" Я как вышел тогда, вижу – прогуливаются, и все хорошенькие. К одной, к другой – все кухарки. Что-то много, думаю, кухарок по одной улице гуляют. Я к соседу. Обойщик, что мебель перетягивает. Ему жестами про кухарку объясняю, он жену и позвал.
– Представляю эти жесты, – заметил Волконский.
– Не могли же в Валетте знать, что мы именно этот дом купим? А когда узнали – не могли же обойщика специально подселить? Я, конечно, расспросил – давно, мол, живешь тут и все такое?
– Как же это ты жестами?
– Похлопал по стене, говорю: "Хаус гут".
– По-немецки?
– Какой же это немецкий? Это почти что русский. А он мне говорит: "Кватроченто". Тоже, считай, по-русски.
– Понятно, – сказал Волконский.
К концу недели Волконский научился различать близнецов. Фома был шустрый и весь словно выгоревший на солнце. Петр предпочитал отмалчиваться и хотя тоже был выгоревший, но не на солнце, а словно бы в русской печи – подрумяненный и с корочкой.
– И вот еще что, Дмитрий Михайлович… – Фома посерьезнел. – Тут напротив сплошь притоны, так вы уж позвольте…
– Ну, брат, эта статья расходов не предусмотрена.
– Дозвольте, Митрий Михалыч. А там поглядим. Потом, у них тут, кажется, недорого.
Волконский брезгливо поморщился:
– И охота тебе…
– Ну, охота – это само собой.
– А как разговоры пойдут: из русского посольства, мол, в бордель бегают? Да мне Безбородько шею намылит…
– Безбородько намылит? – в один голос сказали братья. И Петро, доселе хмуро молчавший, поглядел на патрона как цирюльник на больной зуб.
– Да Бог с вами, Митрий Михалыч, – закончил Фома в одиночестве. – Уж кто-кто… И потом, вы же на Мальте, сколько я понимаю, частным лицом приняты?
– Да ведь это по форме. А по сути…
– Так… и мы тоже забежим только по форме… То есть, наоборот, только по сути…
– Заблудился, – буркнул Петр.
27
На следующее утро Куракин получил депешу Скавронского.
Депеша гласила:
"Вчерашнего дня имел беседу с Мальтийского Святого Гроба ордена рыцарем графом именем Джулий Ринальдо Литта, каковой рыцарь представил подорожные на основании Ея Императорского Величества собственноручной просьбы гран-магистеру именованного ордена об приискании скипера, имеющего ехать в Санкт-Петербурх и далее во флот. Документы оного нашед в порядке, был нами выдан оному рыцарю паспорт за нумером 162-бис до Санкт-Петербурха, куда прибыть имеет в первых числах месяца марта…"
"Что еще за "бис"? – подумал в этом месте Куракин. – Все хохлацкие штучки!"
Чиновники ведомства Безбородьки по аналогии с шефом считались хохлами независимо от национальной принадлежности. Петровская система единообразия в государственном управлении давала непредсказуемые плоды.
"А это: "имел… именем… именованного… имеющего… имеет…" – сердился Куракин. – И это дипломатический слог? Ну, понабрали дипломатов, прости Господи!" Однако же продолжал со вниманием читать:
"Что до замеченных нами оного графа характеристик касается, то сообщить имеем, что в обращении приятен, умом скор, но несуетлив, молчаливое обыкновение в беседе содержит, и вероятность велика есть, что имеет особенные от гран-магистера полномочия опричь по флоту требуемых, а слабостей партикулярных, быть в столь молодом человеке могущих, заметить стать не умели.
Засим остаюсь.
Посланник Ея Величества Государыни Всероссийской Екатерины ко двору Неаполитанскому и Вашего Превосходительства верный слуга граф Скавронский".
"С какой радости я этому брильянтовому маркизу верный слуга?" – подумал Скавронский, запечатывая конверт.
"Славная у нас почта, – подумал в свою очередь вице-канцлер Куракин, складывая письмо. – Рыцарь уже два дня в столице, а мне сообщают, что скоро "прибыть имеет". То ли рыцари слишком быстро по Европе перемещаются, то ли почта у нас никуда".
Воротнички, подпиравшие выбритый до экземы подбородок Куракина, доставляли ему мучительное служебное наслаждение. "Режет, – думал он. – А кому нынче легко?"
Куракин засунул указательный палец под воротник и провел полукруг, тыльной стороной собрав бисеринки пота во фронтальных складках шеи. Затем приказал секретарю заказать в архиве подборку документов по Острожской приории Ордена госпитальеров. Потом включил аннотацию письма Скавронского в ежедневную записку для Безбородьки. И с неудовольствием отправил нарочного к начальнику Тайной экспедиции Шешковскому с копией письма Павла Мартыновича.
"Для сведения, – лаконично начертал он в уголке красной тушью наискосок, полюбовался и добавил: – Хранить вечно". "Вечно" Куракин подчеркнул двумя жирными чертами.
Шешковский не носил воротничков и ненавидел слово "вечно". Впрочем, недолюбливал он также "во веки веков", "на долгие лета" и "незабвенный". "Бессмертие", а заодно уж и "бескорыстие" тоже не входили в число излюбленных существительных. И даже "без конца и без края" вызывало у генерала безотчетную тревогу.
Шешковский с той же почтой получил два донесения. Первое – от Федора Головкина из Неаполя. Второе – от Волконского с Мальты.
Головкин доносил, что Джулио Литта – человек серьезный, однако в делах международных несведущ, чем и рекомендовал воспользоваться, кому следует. В конце письма имелась любопытная приписка:
"P. S. Нам показалось, что Екатерина Васильевна Скавронская сделала на графа Литту сильное впечатление".
"Интересно, – подумал Шешковский. – Впрочем, на кого ж Екатерина Васильевна не делает впечатление? Но интересно".
Второе письмо оказалось писано под диктовку Волконского незнакомой рукой. "Петром, что ли? – подумал Шешковский, назубок знавший почерк резидентуры. – У Фомы закорючки поразмашистей".
"Навстречу мне шли два близнеца, совершенно одинаковые. Но посмотрел на меня только один", – вспомнил Шешковский один из любимых коанов Лао-цзы, недавно вышедших в типографии Московского университета, где, после заключения Новикова в Шлиссельбургскую крепость, предпочитали издавать книги древних авторов.
