Александра протяжно вздохнула и посмотрела за окно.
Погоды в Питере стояли вызывающие. "Не то что в Гатчину ехать, а жить под этим свинским небом не хочется, – думала она. – Гетман просил перед смертью пожить за него вдвое. А как ты вдвое поживешь, когда один с турками воюет, Потемкин, другой с Катькой в Неаполе, рыжий. Дом – как склеп".
А в Гатчине Павел Петрович вопросы странные задает: "Ты почему любишь Потемкина, когда я его ненавижу?" "Я люблю вас обоих", – просто отвечала Александра. "Что-то я этого не чувствую", – многозначительно говорил Павел Петрович.
"И прямо не предложит, – думала Александра. – Давно бы уж… А так – поди разбери".
Она вздохнула, отошла от окна и снова принялась за письмо.
"Вот еще новость, – писала Катя. – Рыцарь, какой письмо привезет. Попала муха в мед. Но препоручаю тебе и на том прощаюсь. Поклоны никому не передаю, потому что сама передашь: надо ж тебе с ними об чем-нибудь говорить. Своя Катя".
Александра отложила письмо. "Своя Катя". Это точно – ничья".
Александра Васильевна нежно любила младшую сестру, когда сестра была вблизи. При этом – вдали от Потемкина. В любом другом сочетании Катя ее бесила.
После смерти мужа Александра из приличия затворилась было в Белой Церкви – пожить вдовой-помещицей. Но Потемкин не дал и недели передышки.
– Я тебе покажу траур! – закричал князь, едва приехал. – Тебе Ксаверий перед смертью что велел? Я тебе на похоронах ведь уже вставил!
– Да он ничего такого…
Но опустим пока завесу. Добавим только: промотав кассу польской Конфедерации и половину состояния жены (ту, что под Херсоном), гетман Браницкий был в 1788 году убит на дуэли Казановой, возвращавшимся из России. Это странно: моты обыкновенно живут гораздо дольше рачительных провидцев.
35
Наутро после ночного приключения Джулио получил предписание явиться в Адмиралтейство к графу Алексею Орлову16.
Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский после опалы брата Григория вышел в 1775 году в отставку. Однако по просьбе государыни исполнял в Адмиралтействе разовые комиссии по флоту, особенно при случаях боевых действий.
Влияния при дворе граф не имел никакого. Но имя Орловых во второй половине XVIII века так прочно установилось пятиконечным нимбом над российской короной, что фигура добрейшего Алексея Григорьевича внушала трепет уже вне зависимости от прихотей императрицы.
Джулио еще на Мальте изучал карты со странным маневром русского флота из девяти судов – у острова Хиос и при Чесме.
Орлов, впервые в жизни оказавшись в море и слыхом не слыхав про боевой порядок перед атакой, прямо пошел на своем "Евстафии" к турецкому флагману с капудан-пашой* на борту. И пока турок, опешив от ненаучного маневра, тяжело разворачивался бортом для канонады, Орлов приказал палить по флагману брандскугелями**.
– Ежели бы был капитан – я бы еще подумал, – сказал Орлов. – А как он "капудан" – так и едрит его в дышло!
– Ваше превосходительство, – кричал адмирал Спиридов, – ветер с их стороны! Ежели подпалим – и нам пожару не миновать!
– А и хрен с ним! – весело ответил Орлов, живо вспомнив весельчака Нерона17.
Граф рассудил, что "Евстафий"-то, может, и сгорит – даже как пить дать сгорит, но какое отношение это имеет к нему, графу Алексею Григорьевичу Орлову?
Уже через четверть часа он убедился, что отношение существует. И за минуту перед тем, как "Евстафий" вслед за турецким флагманом взлетел на воздух, успел перемахнуть через борт прямо в отлетевшую от взрыва турецкую шлюпку.
Турки, оставшись без флагмана, забились в Чесменскую бухту.
Едва Орлова вытащили из шлюпки, он смерил мокрого до нитки Спиридова стратегическим взглядом и сказал:
– Видал?
И принялся за ускользнувшее было командование флотом со свежей энергией.
На лету уяснив, что стратегия флотовождения в общем и целом сводится к розе ветров, Орлов послюнил указательный палец и решительно поднял над головой. Постояв с минуту, снова послюнил и, так и не разобрав, откуда дует, распорядился:
– Сейчас мы им леща-то подпустим! Ах, едрит твою жизнь!
Офицеры почтительно наклонили головы, но с места не двинулись.
– Как прикажете понимать, ваше сиятельство? – осведомился Спиридов.
– А чего тут понимать? – сказал Орлов, брезгливо обтирая палец о рейтузы. – Гавань к едрене фене перекрыть и брандеров туда, брандеров!***
Фамильная страсть Орловых к фейерверкам нашла в старшем брате экстремальный градус, а в Чесме – благодарную акваторию для деятельности.
– Но зачем, ваше сиятельство? – возразил Спиридов. – Они завтра сами пощады запросят. И потом – кто же туда с брандером сунется? Это ж добровольцам – верная смерть!
– А Орловы еще и не туда совались! – сказал Алексей Григорьевич и, прищурившись, поглядел на Спиридова.
Спиридов смутился, припомнив, куда совались Орловы.
– Что же у нас – уже героев нету? – продолжал Орлов. – А ежели ночью ветер подымется? Ветер на море – это, любезнейший, очень принципиальная вещь!
Через час капитан Николай Ильин под сплошным картечным огнем подвел брандер к турецкой галере и, трижды раненный, под завесою дыма ускользнул вплавь.
Не успел Орлов поцеловать теряющего сознание Ильина и сорвать с себя Андреевский крест, как раздался первый взрыв.
Всю ночь бушевал пожар возле острова Хиос. 14 лучших турецких линкоров, 6 фрегатов и 40 штук по мелочи взлетели к аллаху, море смешалось с пляжем, земля тряслась за сорок верст в округе.
Турецкий флот и одиннадцать тысяч его верных матросов устлали дно Чесменской бухты.
Орлов по воле Эола и матушки-императрицы сделался Орловым-Чесменским. В Царском Селе взметнулась над парком Чесменская колонна. Петербургский монетный двор выбил медаль. На аверсе – профиль Екатерины, на реверсе – турецкий флот и энергичное слово из трех букв: "БЫЛ". Штык остроумия есть шпиль истинной славы и дамоклов меч дутой.
Федор Орлов, профессиональный моряк, как дважды два доказал брату, что так на море не воюют.
– Следует, Алехан, по тактике, чтобы противники выстроились в боевую линию, и тогда давать сражение. А не соваться с бухты-барахты под нос к флагману.
– Это какая ж такая тактика? Это что ж тебе – Гришкин гатчинский пруд*, что ли?
– Вот именно что не пруд. Тебе просто повезло! – горячился Федор. – Но от потомков-то не скроешь. И какой пример будущим русским адмиралам? А что опытные флотоводцы об этой баталии думают, ты знаешь?
– Это ты, что ли, опытный флотоводец? – сказал Алексей. – Наши адмиралы много думать любят. А чего тут думать? Увидел турка – ну и долби по нему! А потомки подумают: слава Богу, что Орлов никогда не был адмиралом!
Боевому мальтийскому капитану необычайно любопытно было взглянуть теперь на 52-летнего чесменского победителя.
Придерживая руку на перевязи, Джулио в сопровождении хилого дежурного вошел в приемную.
За адъютантским столиком сидел рыхлый секретарь в расстегнутом штатском камзоле с гигантской кружкой чая в руках.
– Круза нету, – сказал он, кивнув на дверь в кабинет, и совершил смачный глоток.
– Граф Джулио Литта, мальтийский кавалер, – отрапортовал дежурный.
– Vous avez Maltese? – рыхлый приподнял брови.
– Oui, monsiuer**, – ответил Джулио.
– Ордена-то нынче все стали похожи, – продолжал секретарь по-французски, близоруко приглядываясь к регалиям Литты. – Не разбираю. Зрение, вишь ты. Ну так садитесь, что ли. Матушка мне сказывала про вас. – и, жирно дунув в чай, снова с протяжным всхлипом глотнул из кружки.
Рыхлый оказался к тому же еще и рябым с ног до головы, будто по нему протанцевал гопак эскадрон кирасир.
– Их светлость генерал-аншеф граф Орлов, – представил наконец дежурный рыхлого.
Джулио почуял приближение слепого приступа ярости. Он едва сдержался, чтобы не выхватить кружку и тоже не сделать глоток. Русские баре начинали всерьез бесить его едкой смесью высокомерия и панибратства.
– Чаю не желаете? – Орлов качнул сосудом. – Да садитесь, что вы, в самом деле! Ух, ну жарища! Ты прикрыл бы, что ли, поддувало, братец, – сказал он дежурному. – Невозможно ж в такой духоте работать!
Дежурный, только что приказавший заcунуть от озноба в печь шикарную связку дров, кисло кивнул:
– Будет сделано, ваше сиятельство.
– Ну давай, иди. Н-ну? – Орлов снова обратил широкое лицо к Литте.
– Что? Погода? – цепенея от гнева, сказал Джулио. – Погода дурна, ваше превосходительство.
Орлов крякнул, установил наконец кружку на мраморный постамент, оставшийся, видимо, от сломанной чернильницы.
– Дак а как же вы служить-то намерены? Коли вам наша питерская погода не по душе? – он подпер кулаками подбородок и скучно уставился на рыцаря.
– Я рассчитываю на море установить погоду по своему усмотрению. – Джулио размашисто сел.
– Да? – Орлов с сомнением поглядел на подвешенную поперек груди культю рыцаря. – Уже поскользнулся? Ну ладно.
Он шумно полез в стол и извлек на свет здоровенную папку.
– Сижу тут, понимаешь, – ворчал он, раскрывая обложку. – За каким бесом сижу? Вышел в отставку – и знай честь. Нет, едрит твою жизнь, неймется старому дураку. Вот, – сказал он, доставая гербовый пергамент. – Матушка жалует вам генерал-майора да фрегат под команду. За какие такие заслуги, интересно? Да, ну и жалованье. 12 тысяч рублев. Хватит, я чай?
– Мало, – сказал Джулио, сверля Орлова глазами.
– Мало не мало, а печать уже стоит. – Орлова нелегко было сбить с панталыку. – Фрегат утопишь – добавят, не боись.
Джулио поднялся.
– Ты куда? – сказал Орлов.
– Да вы ведь, кажется, не со мною говорите?
– А с кем же? – удивился Орлов. – Вы, говорит, не со мной говорите. Ха-ха-ха! – Орлов вдруг закатился во все легкие.
Джулио в нерешительности переступил с ноги на ногу.
– Ну востер! – сказал Орлов, отсмеявшись и отирая слезу. – Ты, брат, боялся бы тех, кто мягко стелет. Не со мной, говорит, говорите. А с кем тут еще говорить-то? У нас в целой стране собеседника днем с огнем не сыщешь. Теперь вот рыцарь приехал – дак хоть побалакать… Ну, Потемкин-то небось тебе уж на ушко проворковал? По материи любви?
"Раз, два, три", – сосчитал про себя Джулио. Уйти сейчас от Орлова означало закончить русскую карьеру, не начав. Но и терпеть хамство… Да только точно ли это хамство?
– Я еще не имел чести быть представленным князю Потем…
– Невелика честь-то. Ты вот что. С Крузом, я вижу, поладишь сразу. Грейг болеет… Да садись ты, едрит твою жизнь! Нассау-Зиген тебе фитиля вставит – ручаюсь. Он таких не любит. Но ты не давайся… Бывают же такие фамилии – Нассау-Зиген. Куда он нассау, спрашивается? Не знаешь?
Джулио сел.
– Ты хоть в курсе – из-за чего на Балтике война-то у нас? – без всякого перехода спросил Орлов.
– В общих чертах, – уклончиво ответил Джулио.
– Ну да. А то мне матушка велела лекцию тебе прочесть. Ну, был у нас царь Петр. – Орлов с видом старого сказочника развернул карту. – Вот, гляди. От Ладожского озера к Маркизовой луже… э-э… к Финскому то бишь заливу – Нева. Это все мы у Карла забрали – Нотебург, Ниен, видишь? – Орлов небрежно елозил пальцем по территориям. – Потом Шереметев еще прирезал на юг, гляди – Нарва, Дерпт, Мариенбург. Всю эту Ингрию, понимаешь, с Лифляндией. Ну а уж Курляндию – грех не взять. Тьфу, нищета, голь перекатная. – Орлов поерзал в креслах, снова хватанул чая из бездонной кружки.
Джулио поморщился.
– Ввести войска и ассимилировать – вот и весь балтийский вопрос! Ну ладно, это я увлекся.
Орлов двинул ладонью по столу, с сожалением расставаясь с балтийской темой.
– Потом, короче, Меншиков, Карл, Левенгаупт, Мазепа, Полтава, битва. С хохлами, кстати, Карл сильно обмишурился. Украйна – ведь это…
Джулио ожидал от приема у Орлова чего угодно. Он ожидал по инерции подвохов, грубых намеков, высокомерия, лести, оскорблений, наконец. Но снова, к своей досаде, не угадал. Конечно, и в ордене найдутся любители поговорить. Но что за тайная мысль сидит под балагурством графа Алексея – по верным сведениям, самого умного из пяти Орловых? И что это, вообще говоря, такое – "khokhol"?
– Воронцов из Лондона доносит, что шведы этой весною выступят непременно, – сказал вдруг Орлов, маленькими острыми глазками сверля Литту. – Флот наш разведен на две части. В Ревеле командует Чичагов, в Кронштадте – Круз. Поедете в Кронштадт, в эскадру Нассау-Зигена. Получите под команду фрегат первого класса "Святой Иоанн Предтеча". Он второй год без капитана, как Головкина-то сослали, ах, едрит твою жизнь!
Орлов сделал паузу.
Литта склонил голову. Покровитель Ордена госпитальеров – Святой Иоанн – поступал к нему под команду. Про Головкина Джулио не уловил.
– Ну вот, собственно, и все, граф, – сказал Орлов. – Жить ли вам на судне до похода или же в Питере – как Нассау-Зиген распорядится. Советую в Питере, нечего в Кронштадте глаза мозолить. Вахту отстоял – и по гостям. У нас дежурный шлюпик до Кронштадта – прямо от Василеостровской гавани. Двадцать миль – и в дамках. В Кронштадте еще запьешь от безделья, там ведь баб-то нету…
Литта решительно поднялся.
– Что, опять не с тобою говорю? Да ты не серчаешь ли, что я на "ты"? У нас ведь знаешь как? Ежели понравился – сейчас на "ты". А ежели дурак дураком – так эти все между собою на "вы". Так-то, едрит твою жизнь! Будешь по шведам брандскугелями пулять – Орлова-старика вспомни. Ну, дай обниму тебя, что ли.
Орлов неожиданно легко поднялся из-за стола, и Литта с некоторой опаскою глядел на приближающегося старого графа.
"Скольких людей он обнял за свою жизнь? – подумалось Джулио. – И каких людей!"
– Мальтийского-то рыцаря впервые еще обни… – словно прочитал его мысли Орлов, растопыривая руки. -…м-маю! – вдруг взвизгнул граф.
Литта притиснул его к себе одной рукой с такой силой, что как ни буйна была орловская кровь, а отлила от графского лица так, что насилу прилила обратно.
– Отыгрался? – сипло вымолвил чесменский герой, отдуваясь. – Усваиваешь. Раз такой гордый, имей в виду еще вот что. Канцлер Безбородько есть хохол. А филеров у нас одевают в желтую клетку. Рыцарь, понимаешь, едрит твою жизнь!
36
В отличие от Джулио, произведшего в огромной русской столице фурор, Волконский на крохотном островке впечатления не произвел никакого. На Мальте заезжих видали всяких и ко всяким привыкли. Русский – значит, поляк. А кого может удивить поляк?
Впрочем, одно приглашение Дмитрий Михалыч все-таки получил. И вот как это произошло.
Едва обустроившись, Волконский приказал Фоме разузнать, как порассмотреть другие два острова архипелага: Гозо и маленький Комино18.
– Без пропуска из комендатуры порта – никак, ваша светлость, – после обеда доложил Фома.
– Приготовь мальтийское платье, – сказал Волконский. – Рыбу ловить без пропуска, я чай, позволено?
Фома пожал плечами:
– На факелы. И то когда луны нету. А то луна их сбивает.
– Кого сбивает? – уточнил Дмитрий Михайлович.
– Рыбка идет на факел, пока луны нету. Тут они ее сетью окружат и тащат. А то еще в три факела бывает…
– Ты, я смотрю, глазастый…
– Как учили, ваше сиятельство. Когда много света, рыбка, знаете, теряется.
В Чиркевву – на дальнюю оконечность Мальты – выехали засветло. Отсюда до Комино и Гозо рукой подать. Поехали на повозке, запряженной почему-то коровой. Корова нервно косилась на огромные удилища, купленные Петром в лавчонке, торговавшей скобяными изделиями.
Дорога вилась вдоль берега, мимо желтых сторожевых башен, с которых солдаты любовались зажиточным мальтийским купцом, любующимся с телеги влажным мальтийским закатом.
"А может, это не корова? – меланхолически размышлял подозрительный Фома, устроившись на задах возка. – Что-то больно любопытная. И цвет у ней загадочный. И сисек не видать".
– Слышь, – сказал он вознице.
Но возница не только на иностранных, но даже и на родном наречии изъяснялся с затруднениями. Зато довольствовался миской кукурузной каши, после мучительных переговоров предложенной Петром в качестве аванса.
Приехав в Чиркевву, возница стал тыкаться во все подряд лачуги – поместить рыбаков до полуночи, но везде было занято.
– Лампука, – сказал возница.
– Это он по-какому? – спросил Волконский.
– Рыба такая, – пояснил Фома. – Нынче сезон – все рыбаками занято.
После заката стало холодно. Дмитрий Михайлович измучился и начал сердиться.
– Веди меня куда-нибудь, разбойник! Хоть к черту, только к месту! – закричал он, выхватывая плетку.
Возница кубарем скатился с повозки.
– Есть одна, – вдруг сказал он на чистом итальянском. – Только вам не понравится: там нечисто.
– Можно подумать, в остальных стерильно! – сказал Дмитрий Михайлович. – Веди давай. "Сразу разговорился", – подумал он.
После долгих странствий по кривым закоулкам, где по сторонам высились одни только грязные каменные заборы, они подошли к небольшой хате на самом берегу моря.
Полный месяц светил на пальмовую крышу, и вкупе с грязно-желтыми стенами жилище напоминало вигвам с детской гравюры "Английский капитан Кук погибает от руки диких и злобных людоедов в непроходимых джунглях им нанесенного на карту Гавайского архипелага".
Со сладким ужасом вглядывался маленький Митя в произведение. Про Кука, как всякий цивилизованный человек, Митя твердо знал одно: Кука съели. Остальные факты биографии мореплавателя были малозначительны.
Митя только нетвердо понимал, почему храбрый капитан погибает "от руки", когда он умер от зубов? И кстати, если джунгли непроходимые, то как туда прошли дикие и злобные людоеды, не говоря уже о самом Куке?
В дальнем конце двора, обведенная оградой из булыжника, стояла, избочась, другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темные волны.
Луна тихо смотрела на беспокойную стихию, и Дмитрий Михалыч мог различить при свете ее недалеко от берега два корабля, черные снасти которых, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона.
"Рыбаки. Ждут, когда луна спрячется", – уверенно подумал Волконский.
Велев Фоме выложить скарб и отпустить извозчика, Дмитрий Михалыч взошел в лачугу: каменная лавка, стол, сложенный из каменных же плоских плит, соломенный стул и хищный крюк в стене, какой используют для разделки туш, составляли всю ее мебель. В занавешенное циновкой окно задувал морской ветер. "Где же хозяева? – подумал Волконский. – Прям как в России: заходи и располагайся".
Фома засветил восковой огарок, разложил вещи.
– Как луна зайдет – тронемся, – сказал он и взгромоздился на стол.
"На чем он, интересно, собирается тронуться?" – подумал Волконский, укладываясь на лавке и кутаясь в дряблую накидку со следами кустарной краски, которую Фома беззастенчиво выдал за "типично мальтийский бурнус, ваше сиятельство".
Но граф не смог уснуть. Месяц светил в окно, и луч его играл на скалистом полу лачуги. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула тень. Волконский приподнялся на локте и взглянул в окно. Никого.
Волконский встал, накинул бурнус и вышел на волю. Ночь была волшебна. Ветер совершенно стих, волна под обрывом не шелохнулась, давешних кораблей не было видно, и только серебристо-синяя гряда меньшого Комино, сливавшаяся с черным массивом Гозо позади, да ущербная тихая луна в небе составляли таинственный пейзаж.
От сарайчика послышался шорох, и Волконский быстро пригнулся у ограды, опершись рукой о камень. Кто-то верной, но осторожной поступью прошел мимо и скрылся за чертой обрыва.
"Видно, там тропинка", – замерев, подумал граф.
Между тем луна начала одеваться тучами, и на море поднялся туман. Наконец послышался новый шорох. Показалась фигура. Взойдя на кручу, остановилась. Фигура стояла там, словно вырезанная на фоне неба из плоской фанеры, какие в русских гарнизонах ставят на стрельбищах. Волконский всмотрелся пристальней. Фигура наклонилась, сложила у ног большой сверток и снова замерла, будто зачарованная красотой ночи.
Графу показалось на секунду, что его настороженное дыхание сливается с легкой одышкой человека над обрывом.
Рука затекла, Волконский с досадою почувствовал мелкую и твердую скальную крошку, впившуюся в ладонь. Он присел глубже, чтобы освободить руку, человек резко повернул голову, и Волконский ясно увидел всколыхнувшуюся за спиной волну волос до самого пояса. "Русалка!" – словно хихикнуло в голове, и граф ущипнул себя за колено.
Ему вдруг огненными буквами представилась реляция: "Настоящим доводим, что посол ея величества граф Волконский при исполнении обязанностей скончался от смертельного страха".
Но тут русалка вскинула поклажу на плечо и понесла к сараю. Граф, не отрываясь, следил глазами и отметил некоторую несообразность. Он напряг глаза и увидел: ни громоздкая поклажа, ни мужской рисунок работы не сумели задавить природной грации.
Женская грация в России встречается значительно реже, чем женский ум. Грация изобличается в поступи, а русские женщины ходить не любят. Русские женщины любят стоять, сидеть и лежать. Национальную особенность подтверждают полотна русских живописцев. Идущей женщины в русском изобразительном искусстве нам до сих пор обнаружить не удалось.
Вскоре русалка вернулась и, встав у обрыва, внимательно посмотрела в сторону лачужки, затем быстро сказала что-то в нижнюю темень и махнула рукой. "Ici!"* – послышалось графу. "Померещилось, – подумал Волконский. – Какой тут еще французский!" Сердце графа, однако же, сильно забилось: низкий женский голос всегда действовал на Волконского магически.
Она постояла еще с минуту, всматриваясь в черный проем обрыва, затем неслышно скользнула вниз.
Надо было вернуться в дом. "Интересно бы взглянуть на лицо, – подумал граф. – Может, некрасивая? Жалко, луны не было. А вдруг красивая? Эх, луны-то нет! Ах ты, надо ж будить Фому!"
Фома, едва проснувшись, быстро оделся и ушел. Граф, оставшись один, подпер голову рукою и стал глядеть в окно. Соломенный стул под ним самостоятельно поскрипывал.
Доносился тонкий аромат зацветающих кактусов с волшебным ароматом распускавшихся диких гладиолусов, которыми усыпаны в это время года мальтийские пригорки.
Через некоторое время послышались голоса. Граф снял нагар со свечи, и в лачужку вошла… русалка.
Решительно никогда граф не видывал подобной девушки.
Ей казалось не более шестнадцати лет. Длинные черные волосы ниспадали до пояса и обрамляли тонкое бледное лицо с губами, словно нарисованными природой в момент, когда природа крупно и наивно улыбнулась. И на этом лице еще блестели глаза. Такие глаза Волконский видел на кальках египетских папирусов и только в профиль. Многократно мечтал встретить в действительности и в фас.
Она свободно и смело глядела на графа. Фома виновато сказал:
– Вот, ваше сиятельство. Р-рыбак.
Волконский кивнул, не сводя глаз с девушки.
– Скажи барину, как тебя зовут, милая, – подсказал сзади Фома по-итальянски.
– Лаура, – протяжно сказала она с ударением на первый слог. И провела по прядям волос горстью от виска к бедру.
"Ну дела!" – подумал граф.
– Ты что же, одна рыбачишь? – с нарочитой бодростью продолжал Фома.
Фома всеми фибрами ощущал: граф с трудом сдерживает ярость. "Других рыбаков не было, ваше сиятельство! – еще на берегу заготовил оправдание Фома. – Только эта дура".
– Почему одна? С братом, – низким голосом отозвалась Лаура и по-кошачьи махнула в сторону выхода.
Графа поразили арабские отзвуки в ее итальянской речи. "Если Клеопатра вообще разговаривала, то она разговаривала так", – исторически подумал граф.
Русалка и одета была на арабский манер – в шальварах. Но вместо шелковой накидки до пят на плечах топорщилась рыбацкая штормовка из грубой кожи. В задубевшем от соли панцире, как в уродливой раковине, переливалась в свете огарка неизвестно как народившаяся жемчужина. И эти волосы поверх штормовки…
– Ты разве здесь живешь? – спросил наконец Волконский, чтобы хоть на мгновение оторваться от магнетического созерцания девушки.
– Зачем здесь? – удивилась она. – Это эллинг.
– Что-что? – поразился граф.
– Ну… – она смутилась. – Это лодочный домик.
– Да нет, я знаю, что такое эллинг, – смутился теперь Волконский. – Я ведь все-таки… как-никак… гм… ну, в общем… А где же ты живешь?
"Ничего у этих мальтийцев не разберешь", – подумал он.
– На Марфа-Ридж. – она снова махнула рукой. – Там у нас дом. Мама, дядя Мануэль…
– Дядя? – игриво вставил вдруг Фома.
Лаура странно посмотрела на него.
– Еще Джианна. – она повела под робой плечом, и Волконский, как ясновидящий, отчетливо прозрел сквозь раковину хрупкое Лаурино плечо.
– Как же ты сказала, что живешь с братом? – натужившись, сформулировал Волконский и неприязненно покосился на Фому. Фома был тут – тоже отчетливо – лишний.
– Извините, я не поняла, – сказала она. – А с кем же?
Лаура стояла перед ним совершенно свободно, как если бы тело ее, серебрясь, плескалось в воде.
– Так ты нас свозишь на Гозо? – спросил наконец граф.
– Отчего не свозить? – сказала Лаура. – Все происходит на Гозо медленней, чем на Луне, – напевно процитировала она то ли песню, то ли строку местного фольклора.
"Какого она сословия? – лихорадочно думал граф. – Если подлого, то… хм… Рублей десять. Нет, двадцать!" – расщедрился Дмитрий Михайлович.
– И на Комино свозишь? – спросил граф, подаваясь вместе со стулом поближе к девушке и придвигая с собою свечу.
– Мы на острове Комино все сидели у камина, – снова пропела она.
"Может, сумасшедшая? – с беспокойством подумал Дмитрий Михайлович. – Заплывешь с такой…"
– Но на Комино меньше шансов, – добавила Лаура прозой, и глаза ее загадочно блеснули.
– Вот как? – Волконский покраснел и снова покосился на Фому. "Вроде нормальная", – успокоился граф.
– Там берег пологий, – пояснила Лаура.
"Это удобно", – подумал посол.
Волконский наконец решил, что о благородном сословии не может быть и речи. "Так они и станут тебе петь, – подумал он. – Как на острове Комино мы, говорит, сидели у камина…"
– Ах, что же это я сижу! – граф подхватился.
Оказывается, во все время разговора с дамой он сидел, а дама стояла. С другой стороны – вот так прямо ведь не спросишь: ты дама или не дама?
– Поедем мы сегодня или не поедем? – раздраженно вклинился Фома.
Уже под легким утренним бризом они сели в красно-синюю фелюгу с двумя глазами, нарисованными на деревянных щеках по обе стороны бушприта. Лаура ловко оттолкнулась веслом и легко подняла парусок.
Пока она бегала от носа на корму, подбирая веревки, Волконский разглядел пятку, и пятка его таки добила. Это была совершенно нежная, розовая пятка, выглянувшая из сандалий на босу ногу. Он перевел взгляд на свои сапоги. "Типично мальтийские ичиги, ваше сиятельство, беспримерно теплые" еще с вечера довели его ноги до температуры забортной воды. "Беда", – подумал граф, чувствуя, что именно так сходят с ума: ночь, разведка, египтянка. Фома, к сожалению.
Волконский вспомнил о таинственном свертке на плечах русалки, только когда получил вдруг через день визитную карточку с красивым гербом и фамилией Тестаферрата.
"Тестаферрата? – он повертел квадратик в руках. – Может, надумал-таки дом в Мдине продавать? Поздно, брат". Прочел адрес: "Каса Рокка Пиккола, Марфа-Ридж". И вдруг захватило дыхание. "Марфа-Ридж. Не может быть", – подумал он, поднес визитку к лицу и с силой вдохнул запах, словно в запахе могла содержаться последняя разгадка.
Сквозь сухую типографскую мяту пробился едва слышный аромат дикого мальтийского гладиолуса.
37
Узнав про назначение Платона Зубова генерал-адъютантом, Потемкин перестал писать из Измаила.
Екатерина понимала причину молчания светлейшего. Оттого внимательно вчитывалась в официальные реляции с берегов Дуная. Кроме подписи фельдмаршала, ничего знакомого между строк. Наконец сама вызвала в Санкт-Петербург.
Потемкин прибыл в ночь.
За завтраком управляющий имениями поляк Тадеуш Ястржембский, в просторечии Душка, доложил, что прибыл конный поезд с коноплей из Болохова. Так не прикажет ли князь четыре берковца* оставить для внутреннего пользования? А остальное – в подмосковную на выделку?
– Это где ж такое у меня – Болохово? – лениво спросил князь.
– Так Болохово ж воно… – Тадеуш почесал бакенбарды и посмотрел на юго-запад. Потом еще почесал и неопределенно повел рукой на юго-восток, очертив, таким образом, довольно обширный сектор российской территории.
– Ну? – сказал Потемкин.
– Алэ дозволит пан до зошиту?… – потупился Тадеуш.
– Да ладно! Зошиту…** Умному байдуже***, дураку-то хуже, – махнул рукою князь.
По тайному распоряжению Потемкина Душка перетирал коноплю на дурман и поставлял травку ко двору его ханского величества Шагин-Гирея – в Крым.
– Вот это я понимаю – вассальная зависимость! – говорил Потемкин царице. – По сравнению с этой, матушка, все договоры с Крымом – чистая иллюзия.
Царица морщилась, как морщится девочка-подросток при неприятных, но необходимых процедурах.
Да, после выхода из состава Порты Крымскому ханству приходилось несладко. Привычные каналы поставок травы с берегов Босфора закрылись наглухо. А местное крымское зелье напоминало русскую похлебку из кваса: котел вычерпаешь – только живот вспучит, а сытости ни на грош.
– Не много тебе для внутреннего-то пользования? – спросил Потемкин, усмехаясь.
– Так семья ж, – развел руками Тадеуш и задом попятился из столовой.
Самого князя от курения тошнило, он никак не мог взять в толк удовольствия. Однако других понимал и даже соболезновал галлюцинирующей зависимости.
Потемкин посмотрел на часы: пора бы выезжать во дворец. Он поманил лакея. "Любопытно, как она сегодня насчет Зубова выкрутится? – князь встал, и в груди вдруг поднялась дурманящая волна ярости. – Ах, сволочная кровь немецкой потаскухи! Ах, дрянь!"
