Мальтийский крест

      – А ты хороший! – сказала Гюльбеки. – Ты, главно, будь попроще. Деньги есть?
      "Деньги! – снова осенило Волконского. – "После того как вербующий проникся к вербуемому нелицемерной симпатией, вербующему следует предложить вербуемому денежные знаки".
      Граф смерил Гюльбеки оценивающим взглядом.
      "Вербуемому-вербующему-вербуемому… – граф изо всех сил старался примерить причастия на действующих лиц. – И как быть, когда сами требуют? Дать или не давать?"
      Гюльбеки, глядя прямо перед собою, то есть в область графовых колен, вдруг громко и смачно зевнула.
      "Не дам!" – подумал граф.
      Зубы Гюльбеки – каждый размером с прокуренный мизинец капитана Ивана Андреевича – вызвали у графа непреодолимое желание оказаться на родине.
      Но тут дверь распахнулась, в кабинет вплыл Фома с подносом кофе. И правило четвертое, золотое, нарисовалось перед мысленным взором Волконского, как "мене, мене, текел, упарсин"21: "Сомневаясь – не сомневайся. Полезней дать, чем не дать". Волконский мысленно примерил эту мысль на Гюльбеки и не согласился с Шешковским. Шешковский, однако, подкреплял поразившую учеников мысль доказательством: "Если ты имел возможность дать денег и не дал, то потом можешь пожалеть: зачем не дал? А если дал, то о чем же тут жалеть?" "Как о чем, ваше сия?… – поражался с задней парты Фома. – Очень элементарно: зачем дал?" "Как так?" – поражался в свою очередь Шешковский.
      В бюджете начальника службы внешней разведки государевы деньги так гармонично сливались с личными, что вопрос "зачем дал?" давно не посещал Шешковского.
      "Взвешено. Отмерено. Поставлена точка", – Волконский потянулся за кошельком.
      По уходе Гюльбеки Волконский вызвал Фому.
      – Будешь ходить раз в неделю, – сказал он.
      – Что так часто? – воспротивился Фома.
      – Ну не мне же к ней ходить?
      – Пусть тогда Петро…
      "Не захочешь сам – посылай шустрика", – вспомнил граф установку завербованной Гюльбеки и улыбнулся.
      – Фома, – сказал Волконский, сверля его глазами. – Это личная просьба российского агента Гюльбеки.
      Отпустив Фому восвояси, граф спустился в подвал, достал журнал в красном сафьяне и занес данные о вербовке. В аккурат под недельной давности отчетом о памятном вечере на вилле барона Тестаферраты.
      Два дня, между прогулкой с Лаурой по Валетте и ужином на вилле у ее дядюшки, Волконский маялся. И в маете ему рисовалось одно и то же: губы Лауры.
      Почему эти детские выпуклые губы зацепили вдруг душу графа – сказать нелегко. Может быть, потому, что с них невозможно было сдуть выражение серьезности? Оно возвращалось как ванька-встанька.
      Глаза Лауры умели улыбаться, светиться и плакать. Но губы – губы оставались серьезными, как у нотариуса. А может быть, причина менее романтична? И кроется в смелом воображении графа, о подробностях которого умолчим? Или в том и другом?… Но только все сорок восемь часов Волконскому рисовалось одно высшее блаженство: осторожно обвести пальцем упругий овал этих самых серьезных на свете губ.
      Накануне поездки к Лауриному дядюшке канцлер Дублет вдруг дал Волконскому аудиенцию. "Совпадение? – подумал граф. – На этом острове, кажется, все совпадения заранее вносятся в архив Ордена госпитальеров. Верительных грамот он у меня не принимает, а аудиенции дает. И на елку сесть, и задницы не уколоть…"
      Щуплый Дублет встретил Волконского, весь извиваясь, как улыбчивая очковая змея.
      – Мальтийская знать – Каламатты, Кеткути-Ганадо и Чеклюны – все выходцы из Южной Италии, – лучезарно заговорил Дублет, едва уселись.
      "Что это он так переливается?" – подумал Волконский.
      Фигура Дублета, при всей щуплости, отличалась книзу некоторой грушеобразностью. "Любопытно, кто его в это кресло посадил? – думал посол. – И за какие заслуги?"
      – Отчего же они называют себя мальтийцами? – поинтересовался Волконский. "Хочет прочитать лекцию – пусть читает", – подумал он.
      Дублет радостно зазмеился по столу:
      – Они тыщу лет назад приехали на Мальту. Двадцати семьям принадлежит вся земля. За исключением той, что под юрисдикцией ордена. Кем же им себя считать? Потом – у них ведь этот язык…
      Мальтийский язык, кстати, с первой же фразы поразил Волконского приятной комбинацией арабских корней с французскими флексиями при итальянских фонемах.
      – Правда, письменности до сих пор нету, – продолжал Дублет. – Но им от этого, кажется, даже веселей. И потом – куда им особенно писать, когда полчаса проехал – и приехал? При дороговизне бумаги дешевле у раба на лысине картинку татуировать. Рекомендую – национальное мальтийское изобретение. В случае осады бреешь раба налысо, татуируешь на черепе призыв на Сицилию о помощи, ждешь неделю, пока отрастет щетина, и засылаешь на фелюге в Поццалло. Причем даже если сарацины перехватят раба, то он, во-первых, сам понятия не имеет, что у него там изображено. А во-вторых, застенчивым туркам и не взбредет на ум заглянуть в такое интимное место. Отрезают послание вместе с головой и посылают обратно. Вот такая почта, без всякого обратного адреса…
      "Ну ты, наконец, закончишь?" – подумал Волконский.
      Всех этих баек он начитался у аббата Верто22 и теперь только старался поскорей уловить, куда клонит Дублет. И почему, вообще говоря, Дублет, а не Лорас? "Они, кажется, придают мне мало значения, – думал Волконский. – Надо что-нибудь спросить".
      – А почему вас так интересует мальтийская знать? – поставил невинный вопрос Волконский.
      – Меня? – нисколько не сбившись, удивился Дублет. – Говорят, что она интересует вас.
      – Кто говорит? – быстро среагировал Волконский.
      – Разведка говорит. – Дублет буравил его глазками, внезапно преобразившись из подвижного змееныша в оцепеневшего мумми-тролля.
      – Спасибо, – сказал Волконский. – Это очень откровенно с вашей стороны.
      – Видите ли, граф, – Дублет комично откинулся в кресле, – мальтийская знать доставила ордену столько неприятностей, что мы даже решили ввести специальный инструктаж для иностранных гостей. Чтобы, знаете, не возникало соблазнов…
      "Он похож на министра, как ткацкий станок на фиванскую колесницу, – думал посол. – Но зад у него, конечно, интересный".
      – Невольно возникает соблазн, господин министр, – перебил Волконский. – Невольно: перепутать понятную предосторожность с вмешательством в частную жизнь…
      – Помилуйте, граф! Кто же вам запрещает? Если вам, скажем, нравятся мальчики – нас это совсем не касается… – Дублет вкусно сощурился и забарабанил коготками по столу.
      "Так, надо покраснеть, – весело подумал посол. – Хреновая разведка. Если Лаура у них – мальчик, могу себе представить ихних девочек. Змееныш намекает, что мышка под колпаком. То есть это я, русский граф, мышка. И я, стало быть, под колпаком…" – Волконский пошевелил ноздрями, начиная наливаться кристально прозрачным, как ледяная водка, гневом.
      "Излишняя уверенность противника есть ваш боевой резерв", – учил Шешковский.
      – Эхм… – сказал Волконский, краснея, как девица. – Видите ли, я…
      – Ну-ну? – осклабился Дублет, любуясь румянцем на нежных щеках молокососа-посла.
      – Собственно, мне кажется, я уже достаточно взрослый человек, чтобы самостоятельно выбирать себе друзей… – Волконский от самолюбия сильно потянул кверху подбородок, как если бы цирюльник приготовился выбрить ему шею.
      – Именно! – обрадовался Дублет. – Именно достаточно…
      "Клюнул! Ну, наглая рожа! – думал Волконский. – Ну, погоди!"
      Вторично характеризовать молодого Волконского к Екатерине явились Безбородько с Шешковским.
      – Губошлеп, ваше величество. То, что нужно, – сказал Шешковский.
      Екатерина, нахмурившись, снова припомнила субтильного графика Волконского с нервными движениями хорошо затверженных манер, с небесно-голубыми глазами.
      – Нужен зубр, а ты мне теленка. Хоть языки знает?
      – Ваше величество! – вмешался Безбородько. – Що им зубры? Ось воны злякалысь! Вы представьте цэй островок. Що такэ зубр у загони? Як каже Архимэд? Кожнэ тило, впэртэ в воду, не тиряе ваги зроду, выныряе видтуды з сылой выпертой воды!
      – Да ну? – сморщившись, сказала Екатерина. – Переведи.
      Овладев русским, она так и не приноровилась расшифровывать хохлацкий. Не говоря уже о том, что древним грекам предпочитала современных французов.
      – Чем меньше тело, тем тише его выпирает, ваше величество, – на чистом русском отрапортовал Безбородько.
      – А зубр, как вы изволили… Он их насторожит, – поддержал Шешковский. – Там три дороги на всем острове. Поставил три капкана – и почивай!
      – Да больно молод, – не сдавалась царица.
      – Не просто молод, – ответил Шешковский. – Он юн, обаятелен и щепетилен. И очень любит порядок. Но это – пока его не завели… Он, видите ли, в душе игрок, ваше величество. Настоящий, природный игрок. Причем его не волнуют мелкие ставки…
      – Ишь ты! Да откуда вы взяли, что мальтийцы его заведут? – спросила Екатерина. – У них принцип один: ласковый теленок двух маток… с этим ихним нейтралитетом.
      – Россия для них – шишка на ровном месте, – сказал Шешковский. – Неизвестно откуда вдруг выскочила. Имеет наглость прислать посла. Да как же не заведут?
      – Подойдите сюда! – Екатерина поманила обоих. Развернув, взялась руками за министерские шеи. – Мальта для меня – важнейший пункт, – сказала царица. – Вы, может быть, не понимаете причин, но оно и не вашего ума дело. Головы крепко сидят? – она ласково потрясла обоих министров за шеи. – Коли ошиблись в губошлепе – не обессудьте.
      Вилла маркиза Кассар-Торреджиани в Бурмарраде совсем не походила на родовое гнездо барона Тестаферраты в Мтарфе. Щегольские белые колонны, внятная геометрическая форма, терраса, сидящая на этих самых колоннах. Все как у людей.
      Волконский с удовольствием взбежал на крыльцо.
      Пока барон представлял Волконскому гостей ("Граф Кеткути-Ганадо". – "Здравствуйте, граф!", "виконт Аджюс". – "Здравствуйте, виконт!"), Волконский искал глазами Лауру и не находил. Мать Лауры Джианна – была, арбузный маркиз – был, а Лауры не было.
      Все расселись в гостиной по соломенным креслам сомнительной устойчивости. Волконский покосился на плетеные ножки под седалищем тучного барона Тестаферраты.
      – А позвольте спросить, – резко начал разговор виконт Аджюс, самый молодой из гостей. – Правду ли говорят, что Россия получила право прохода по проливам?
      Волконский понял, что на встречу пришли серьезные люди. Арбузный маркиз, хозяин виллы, несмотря на возраст, стушевался в тень и только пожимал важно губами.
      – Ну конечно! – сказал Волконский, с интересом разглядывая огромный отложной воротник виконта Аджюса. – Еще в одна тысяча шестьсот… то есть семьсот… Словом, проливы! – Волконский махнул рукой.
      У Дублета он верхним чутьем ухватил: полезнейший тон – это тон туповатый.
      Гости переглянулись.
      – И где же теперь базируется русский черноморский флот, позвольте полюбопытствовать? – вмешался Кеткути-Ганадо, человек без бровей, и повел теми местами, где они должны были быть.
      "Кеткути. Шут его знает, что за фамилия!" – подумал Волконский.
      Он понял подоплеку вопроса. Севастопольский флот, любимое детище Потемкина, в день осеннего равноденствия 1787 года был разбит страшной бурей на траверзе мыса Калиакрия, неподалеку от Кинбурна. Погибли три линкора, все большие фрегаты с артиллерией и масса швивок.
      – Да какой там флот! – махнул рукой Волконский.
      – Ну как же! – поддержал земляка виконт с воротником. – Столько было шума! И где же он, флот?
      – Утоп! – вертя головой, сказал Волконский. – Вы знаете, – понизив голос, он наклонился над столом, – когда правят фа-во-риты – беда! – и победно откинулся на спинку.
      Барон Тестаферрата наблюдал за Волконским из-под тяжело приспущенных век.
      Гости снова переглянулись.
      "Не переиграть, – подумал посол. – Где же Лаура?"
      – С другой стороны, господа, только за истекший год в Севастополе построено три новые верфи, – важно сказал Дмитрий Михайлович.
      – А где это – Севастополь? – как парусом, всколыхнул воротником виконт Аджюс. – Греция?
      – Крым. Россия. Порто-франко в Черном море, – отрывисто сказал Волконский, стреляя глазами по сторонам.
      Джианна, свернув на медной машинке сигаретку, воткнула ее в эбонитовый мундштук и прикурила.
      Волконский боролся с искушением спросить, где Лаура. Однако тяжелый взгляд барона из-под приспущенных век напоминал: бывают ошибки, а бывают непростительные ошибки.
      – Ну что, предупредили вас в Валетте, как опасно иметь связи с мальтийской аристократией? – с усмешкой подал голос арбузный маркиз Кассар, изящно переводя разговор с русского флота на мальтийскую аристократию.
      – Я давно не видел Дублета, – легко сказал Волконский.
      Гости в третий раз переглянулись.
      – Вы всегда так откровенны, граф? – разжал наконец губы барон Тестаферрата.
      – Не всегда, – коротко ответил Волконский.
      Он узнал все, что было нужно.
      – Здесь нет чужих ушей, – сказал виконт Аджюс с воротником-парусом. – Здесь даже слуги – родственники. Чего вам бояться? А при вашей любви к оружию… я хотел сказать – к антиквариату… вы всегда сумеете постоять за себя.
      Волконский насторожился.
      – Граф, давайте не будем ходить вокруг да около, – вмешался Кеткути-Ганадо и снова двинул местами, где то ли были, то ли никогда не было бровей. – Как вы думаете – сколько осталось ордену?
      "В ход пошла тяжелая артиллерия", – подумал Волконский.
      – В каком смысле? – осведомился он.
      – У нас могут быть разные религии, – продолжал Кеткути. – Но когда дело касается земли – религиозная рознь уступает место расчету. Россия теперь – великая страна. Выскользнуть из солидарных клещей Турции со Швецией, невзирая на потерю флота, – это нужно иметь длинное дыхание. И если Священный орден не чувствует священного трепета (Кеткути усмехнулся), это говорит только об одном: высокомерие застилает глаза вернее черной повязки слепца. Но никогда не спешите избавить сатрапа от иллюзий. Никогда ведь не знаешь – кто придет на его место…
      Волконский вдруг поймал себя на мысли, что с удовольствием слушает этого графа с похмельной фамилией.
      – Сатрапа? – удивился Волконский.
      – Ну, мы-то здесь, на острове, не шибко высокомерны. Мы, – Кеткути обвел рукой собравшихся, – склоняем головы перед священным военным орденом рыцарей-госпитальеров. Но только это наша земля. И за эту землю мы слишком много пролили крови и слишком много отдали денег23 задолго до захода в Большую гавань кораблей Лилль-Адама. И кто этого не понимает – тот ничего не поймет на острове.
      Вошел слуга с разожженным кальяном.
      Гости по очереди затянулись, и резкий запах гашиша вывел Волконского из политического состояния и снова привел в эмоциональное. "Да где же она? Обещали – и нету", – грустно подумал он.
      И, представив лицо Лауры, ощутил теплую волну в непосредственной близости от сердца.
      Слуга поднес ему в очередь глиняный змеевик. Волконский вдруг потянулся губами и сделал затяжку.
      Он был честно и прямо поражен откровенностью мальтийцев.
      "А чем, собственно говоря, они рискуют? – взвешивал он, чувствуя, как приятный туман мягкими лапами подступает к основанию черепа. – Я что, побегу докладывать Лорасу? И что они сказали такого, чего в ордене не знают и без моих докладов?"
      "Канцелярия ордена потому и дает им с барского плеча подряды на поставку муки, – инструктировал Шешковский, – чтобы превратить мальтийскую знать в заурядных торговцев. И давно превратились бы, да остров слишком мал. Плюс грамотные вожди и железная субординация… Что возможно лишь на этаком крохотном пространстве…" – Шешковский вздохнул и грустно обвел глазами огромную карту Российской империи на стене кабинета.
      Волконский глянул исподтишка на одутловатое, породисто-свирепое лицо барона Тестаферраты и поежился.
      "Похоже, – думал он, – эти все повязаны круговой порукой. орден надеется, что закрыл вопрос. Откупился подрядами, уважил сумрачных подземных царьков. А они, видишь ты, играют не в деньги…"
      – Так как же вы скажете? – донесся голос барона Тестаферраты.
      – Если вы скажете "да", – вдруг подала голос доселе молчавшая Джианна Тестаферрата, – мы с вами перейдем к более приятным занятиям. – и, выпустив облако дыма, ткнула мундштуком куда-то в глубину дома.
      Гости приятно закивали.
      "Вот оно что!" – похолодело подумал Волконский сквозь сиреневый туман и уставился в ту сторону, куда показал мундштук.
      Несмотря на легкое опьянение от гашиша, он вдруг почувствовал, что нужно сдаваться. В голове нарисовались знаменитые три "у" русской разведки: "Угадать, угодить, уцелеть".
      "Все правильно", – подумал он.
      "Когда не знаешь, что делать, – плыви по течению, – учил Шешковский. – Можно все – водку, баб, наркотики. Главное – помни как "Отче наш": ты служишь российскому престолу. Коль не забудешь в угаре – оно само вынесет куда надо. Забыл – не обессудь".
      – А разве мне предложили выбор из "да" и "нет"? – медленно и важно сказал Волконский, сомневаясь: может, и вправду предложили, да он пропустил?
      – Граф! Вы странный человек. – Тестаферрата не спускал с него глаз. – Разве мы недостаточно откровенны? Я могу сказать прямее…
      – Не стоит, – быстро сказал Волконский.
      "А еще говорят, в России разврат", – подумал посол.
      – В обществе с жесткими нормами разврат есть движение души, – словно прочел его мысли барон Тестаферрата. – А когда нормы расплывчаты – разврат есть только движение тела.
      Волконский обвел глазами теплую компанию, остановился на Джианне, порочно похожей на Лауру, и соблазн жаркой волной прихлынул к лицу юного посла. "Дикость", – подумал он.
      – Хорошо, – сказал Волконский. – Я передам.
      И поднялся.
      "Что кому передать?" – пьяно подумал он.
      – Джианна, проводи, – сказал барон.
      Гости важно посмотрели вслед пунцовому Волконскому, который на этот раз не сделал никаких усилий, чтобы покраснеть.
      В глубине дома оказался внутренний дворик, скорее похожий на колодец, весь в цветах.
      Отблеск закатного солнца окрасил колодец в розовый цвет, и сочетание зеленого с розовым навело Волконского на любимую мысль о странном круговороте веществ в природе. "Все крутится, все вертится. Закон природы", – твердо подумал он.
      На скамейке сидела девушка. Волконский узнал поворот руки, мягко опущенной на спинку. Еще ни разу не видел он Лауру со спины. "А тоже ничего!" – ухарски подумал он и заметил справа распахнутую во дворик застекленную дверь. А за дверью – помещение, где стояла ослепительной белизны кровать с разобранной кружевной постелью.
      – Лаура, – позвала Джианна, подходя к скамье.
      Встрепенувшись, девушка стремительно встала и во весь рост повернулась к гостю.
      – Мама! – потрясенно сказал Волконский, сделал по инерции два лишних шага и наткнулся на Джианну.
      – Я слушаю, – обернулась Джианна.
      – Это я не вам, – бросил Волконский, не сводя глаз с чудесного явления.
      Лаура была ослепительно красива. Она была так прелестна и желанна, что юный русский посол отстраненно отметил: он попал в водоворот, где, плывя по течению, трудно выделить компонент пользы для Отечества.
      – Ну вот, – сказала Джианна. – До утра сюда никто не придет. Веди себя прилично. – она сухо кивнула дочери и удалилась.
      Лаура смотрела графу в лицо. Она вся стояла перед ним как на ладони: то ли дорогая покупка, то ли краденая невеста, то ли просто подарок судьбы.
      Волконский запрокинул голову, поглядел в квадрат закатного неба над головой. "Хоть бы дождь", – тоскливо подумал он. Набрал полную грудь воздуха. "Здравствуйте", – хотел сказать он. Но оставшаяся во дворике часть атмосферы предстала до такой степени хрупкой, что на язык наворачивалось гуманное "До свидания".
      Волконский стал осторожно выдувать воздух через ноздри.
      Лаура вдруг сделала шаг вперед, взяла графа за руку и решительно повела в дверь, на которую граф боялся даже смотреть.
      Этот волшебный сон граф Дмитрий Михайлович Волконский не мог потом забыть всю жизнь.
      "Что это было?" – думал он на следующее утро, уставившись через окно на ребристые ставни борделя на противоположной стороне страда Форна.
      Он ожидал рассудочной страсти без страсти: выкуп, предложенный неизвестно за какую сделку. А получилось – просто утонул в ее нежности, занемог в ее чистых и сладких порывах.
      Лаура вся затопила его, так полно и наверняка, что сама попытка осмыслить захлебывалась в волнах лучезарного восторга.
      Присев на кровать, он интеллигентно повернул Лауру к себе спиной и, твердо схватив обеими руками за грудь, впился гусарским поцелуем в шею. Она замерла и сидела, сложив руки на коленях.
      Тяжелая волна возбуждения – от овечьей покорности девушки – подкатила под самое горло графа. Он хищно скользнул рукой Лауре на бедро и принялся подтягивать длинное платье, собирая его в гармошку. Не отрываясь от шеи, он краем глаза следил через ее плечо за змеящейся вверх материей и страстно желал увидеть нижнюю белую юбку.
      Вместо нижней юбки из-под платья показалась смуглая Лаурина коленка, и граф от неожиданности зарычал. Нижней юбки не было. "Сразу!" – подумал граф.
      Лаура, опустив голову, безучастно смотрела на руку графа и на свое колено. И вдруг, развернувшись, схватила Волконского за запястья. Сжала с девичьей силой и посмотрела прямо в глаза. Граф отвечал со всей лучистостью, какую мог собрать в организме. С сожалением отметил, что платье скользнуло обратно вниз… Лаура приложила обе его ладони к своим щекам…
      Граф потерянно смотрел на лицо Лауры в своих ладонях, и грубый приступ желания вдруг осел на дно, как оседает кофейная гуща от сверкающего кубика льда, брошенного в чашку. Быстро поднявшись, она оперлась коленкой о край кровати и, бросив его руки, стиснула ладонями его виски. И стала целовать в края губ, в щеки, в бугры бровей, едва касаясь, неумело и трепетно.
      Теперь граф сидел как неживой. Его захлестнуло волной такой несказанной нежности, что закружилась голова. И он потом долго-долго, бесконечно целовал ее всю, поначалу не давая воли рукам, боясь спугнуть резким движением…
      Что это было? Приворот? Гашиш? Но отчего же сейчас, утром, без всякого гашиша, он едва сдерживает себя, чтобы не броситься в Бурмаррад, в Мтарфу, к черту на кулички, чтобы только увидеть ее, Лауру? Ночную русалку, отдавшуюся ему по велению гражданского чувства – самому нелепому из любовных велений? И где же самое естественное из мужских чувств – легкое презрение после легкой победы?
      Наперекор всем законам полудикая дочь полуденной Мальты вдохнула в русского графа саму себя. И самовольно распоряжалась теперь внутри, целиком забрав душу графа в нежные и тонкие пальцы.

51

      В десять часов вечера наемная карета кавалера Джулио Литты подъехала к парадному подъезду графа Павла Мартыновича Скавронского.
      Дом был расцвечен так, что толпа народа на Миллионной еще саженей за двести щурилась от модного света полусотни газовых фонарей.
      Джулио явился в черной рыцарской накидке с белоснежным шелковым мальтийским крестом на груди и маленьким Георгиевским – под шеей.
      Робертино, соскочив с подножки, кинулся в подъезд, лавируя меж гостевых экипажей, и вскоре дворецкий громовым контральто доложил нараспев на всю Миллионную:
      – Мальти-ийский кавале-ер Креста и Благочестия владетельный граф Джу-у-улио Ренато Литта-а-а-а!
      "А- а-а!" -покатилось по Миллионной, по переулкам, отражаясь от разожженных окон огромного особняка.
      Все замерло. Все, что подымалось по крыльцу, что шевелилось и копошилось в ограде возле пролеток, и даже ровный гул взаимных приветствий под порталом, в настежь распахнутых дверях, где снимались накидки, плащи и шубы, – все на секунду замерло и оборотилось.
      Джулио взошел по парадным ступеням.
      "Рыцарь… Мальта… рыцарь… рыцарь…" – прошелестело в сыром столичном воздухе.
      Джулио был так взволнован, что сперва даже не узнал, не увидел Катю, мирно стоявшую в глубине. И направился к Павлу Мартыновичу, на переднем плане.
      – Ба-атюшки! – вскрикнул Павел Мартынович, неделикатно выпуская руку князя Куракина.
      Князь нахмурился.
      – Сколько лет, сколько зим! – кричал Павел Мартынович.
      Все задвигалось вокруг в прежнем ритме.
      Катерина Васильевна втайне поразилась впечатлению, которое произвел приезд рыцаря на ясновельможный питерский свет.
      В Неаполе Джулио явился рядовым посетителем посольства. Сегодня он прибыл первостатейной знаменитостью.
      Александра, на правах сестры также встречавшая гостей внизу, пожала Кате руку выше локтя. И Катерина Васильевна, словно только ждала команды, невольно сделала шаг вперед.
      – Бон суар, – сдержанно сказал Джулио и поцеловал сухими губами тонкую шелковую перчатку хозяйки.
      Катерина Васильевна немо смотрела на рыцаря.
      Тайная мысль, что красавец монах, этот огромный и властный мужчина с романтического острова Мальта, Георгиевский кавалер и герой битвы при Котке, наследный миланский герцог, о котором трещит весь Петербург, третьего дня стоял у нее под окнами, как мальчишка… Эта мысль наполнила сердце Катерины Васильевны совершенно незнакомым ощущением, близким к полному женскому счастью.
      Катерина Васильевна Скавронская только теперь, в эту секунду, всей душой поняла: роман начался. Дороги назад нет, и обложка захлопнулась.
      Укол женского тщеславия довершил подспудную работу души. Обложка захлопнулась с нежным звуком поцелуя в перчатку из третьей галантерейной линии Гостиного двора.
      "Сегодня!" – решила она.

ПРИМЕЧАНИЯ

      1. В 637 году арабы, воодушевленные пророком из Каабы, захватили Иерусалим. Однако препятствий пилигримам из христианской Европы чинить не стали. В 1020 году купцы из Амальфи и Салерно получили от калифа Египта Фатимида концессию на право построить в Иерусалиме странноприимный дом и при нем госпиталь для христианских паломников в Святую землю. Так неподалеку от Гроба Господня возникает приют с церковью Святого Иоанна Крестителя, где монахи-бенедиктинцы лечат страждущих.
      К концу X века примитивные турки-сельджуки вырвались из Малой Азии на аравийские просторы. Быстро переняв ислам, они не только потеснили арабов, но стали грозить оплоту христианства на Востоке – Византии. Захватив в 1071 году Иерусалим и Сирию, они вынудили византийского императора обратиться за помощью к братьям по вере – европейским католическим монархам. Распря между православием и католичеством побледнела перед лицом общей угрозы христианству и святым местам. В 1091 году папа Урбан II призвал христианскую Европу к оружию.
      С началом крестовых походов госпиталь святого Иоанна принимает первых раненых и со взятием Иерусалима когортами первого крестового похода в 1099-м получает от благодарных пациентов-рыцарей значительные суммы денег. Ректор госпиталя монах-бенедиктинец Питер Жерар пишет устав, и в 1113 году буллой от 15 февраля папа Пасхалий II признает госпитальеров как монашеский орден с августинскими обетами безбрачия, бедности, послушания и главной целью – заботой о больных и нищих. Облачение монахов – черная ряса с простым белым крестом на груди.
      Преемник Жерара на посту ректора госпиталя брат Рэймонд Дюпюи называет себя магистром и включает в устав ордена, кроме лечения, защиту христианских паломников. Так орден становится военно-монашеским, а его члены называются теперь странноприимными рыцарями святого Иоанна Иерусалимского. Дюпюи также вводит белый восьмиугольный крест, ставший с тех пор эмблемой ордена и ныне известный как мальтийский. В 1248 году папа Иннокентий IV специально для рыцарей разрешает вместо монашеского клобука черную накидку поверх доспехов с белым крестом на левом плече. В 1259 году папа Александр IV меняет цвет накидки на красный, и с тех пор цвета Ордена госпитальеров остаются неизменными до наших дней.
      С образованием Римского Королевства Иерусалим Орден госпитальеров, наряду с тамплиерами и Тевтонским орденом, становится сборным пунктом для всех добровольцев-христиан из Европы. С нарастанием над Иерусалимом новой мусульманской угрозы стремительно растут военная роль и престиж ордена, а вместе с ними поток новобранцев и пожертвований. Кавалерийские полки ордена в Иерусалиме ("туркополы" – то есть отражающие турок) наряду с войсками двух других орденов явились фактически первой и единственной в те времена регулярной армией Запада. Кроме того, признанное за орденом право содержать собственные вооруженные силы и вести войны в защиту христианства в сочетании с независимостью от национальных держав знаменовало явление первой наднациональной структуры, обладающей суверенитетом без наличия собственной территории.
      Уже к концу XIII века благодаря новым обширным владениям орден располагал сетью госпиталей-убежищ на всех основных путях паломничества из Европы в Святую землю. Каждый госпиталь управлялся группой рыцарей во главе с командором. Несколько госпиталей объединялись в округ, или бэйливик, во главе с балифом. Округа далее входили в приорства и великие приорства.
      Рыцари- госпитальеры святого Иоанна Иерусалимского -последние, кто покинул пылающий Иерусалим, отбитый у христиан 2 октября 1187 года войсками Саладина. Здесь погиб великий магистр Роджер де Мулен. Одна за другой падают христианские крепости на Святой земле. При штурме Газы в 1244 году попадает в плен великий магистр Вильям де Шатонеф. После катастрофы пятого крестового похода в 1249 году во главе со святым Людовиком Французским Орден госпитальеров закрепляется в Акре, в Палестине. Здесь рыцари готовятся к неизбежной осаде последнего оплота христиан на земле Иисуса.
      В 1291 году турки-мамлюки после месячной осады довершают месть ислама за кровавое падение Иерусалима в 1099-м. Остатки рыцарей и солдат – монахов ордена бегут на Кипр. Однако если боевой дух тевтонцев и тамплиеров сломлен трагедией на Ближнем Востоке, то Орден госпитальеров под руководством великого магистра Джона де Вильера, наоборот, окреп и полон решимости продолжать дело крестовых походов. Поскольку все земли Восточной Римской Империи, кроме Константинополя, находятся теперь в руках мусульман, поле битвы должно закономерно переместиться с суши на море – в акваторию Средиземного моря.