Пока Джулио примирял материю с духом, все оказались за столом. Екатерина Васильевна сидела прямо напротив рыцаря, а Павел Мартынович пересказывал подвиг Сакена при штурме Очакова.
      – Представь, Тюша, турки захватили лодку Сакена и привязали к нему свои галеры… Налей-ка, братец. – Скавронский обернулся к дворецкому.
      – У Сакена была дубль-шлюпка, – поморщился Головкин. – С пороховыми магазинами.
      – Представляю, – холодно сказала Катерина Васильевна.
      Все почему-то посмотрели на рыцаря. "Кого к кому привязали?" – тяжеловесно подумал Джулио.
      Стол в обеденной зале Скавронских был по-казарменному узкий. Собственные ноги, также и ширину стола Джулио без труда выразил в морских футах. Но ноги Екатерины Васильевны… Тут арифметическую прогрессию застилало мистическим туманом. Джулио целомудренно подтянул на всякий случай сапоги под самый стул.
      – Дубль? – удивился Павел Мартынович и залпом осушил бокал. – А мне казалось – подлинник. И Сакен ночью приплыл к своей шлюпке и залез в эту, как ее… Представляешь, Тюша?
      – В крюйт-камеру, – снова подсказал Головкин, ревниво следивший за рассказом.
      – Подлинник? – произнесла Екатерина Васильевна, скользнув взглядом по рыцарю.
      Сидя напротив графини, Джулио чувствовал себя так же уютно, как боевой конь на арене ледового цирка.
      Во- первых, после "Ой!" графиня, сделав было шаг навстречу сюрпризу, вдруг остановилась и нахмурилась. Повела рукой, и коробку из рук Робертино вместо приятно удивленной графини принял неприятно-певучий швейцар, не удивленный нисколько.
      Во- вторых, Екатерина Васильевна имела привычку держать голову набок. И эта привычка сейчас, за столом, повергла рыцаря в пучину догадок: испытывает? жалеет? подсмеивается?
      На самом деле, заметим, лицо Екатерины Васильевны выражало полную безмятежность.
      – …и подорвал эту лодку, а вместе с ней четыре турецких этих… – продолжал между тем Скавронский.
      – Вы забыли сказать, что Сакен подорвал также и себя, – перебил Головкин и перевел взгляд на рыцаря.
      – Представляешь, Тюша? – Павел Мартынович по мере рассказа оживлялся все больше.
      Ноги Литты затекли уже до такой степени, что от целого рыцаря в распоряжении Джулио осталась одна верхняя половина.
      – Пишут, что Буг осветился ночью от взрыва, будто днем. – Павел Мартынович зажмурился от феерической картины. – А Потемкин…
      – Я представляю, папа, – перебила Екатерина Васильевна. "Оставьте в покое Потемкина!" – хотела, кажется, сказать графиня.
      Она в десятый раз пожалела, что спустилась к обеду. Живых рыцарей, положим, еще не встречалось. Но муляжи убедили: круговорот мужчин в природе есть обман зрения. Душа мужчины – рычажные весы. Слева вожделение, справа тщеславие. Задача женщины: следить за перевесом. Скучно, да и лень.
      – Много ли еще таких офицеров в русском флоте? – возвысив голос, сказал Головкин. – Вы, конечно, читали о Сакене, господин капитан? – обратился он к Джулио.
      "Шесть футов, – в очередной раз вывел измученный Джулио. – Никак не меньше".
      Он выпростал наконец из-под сиденья затекшие ноги – словно вывернул из запасных гнезд два чугунных пушечных ствола.
      – А вы разве знакомы с флотовождением? – вместо ответа приглушенно спросил он Головкина, едва сдержав вздох облегчения из самых глубин.
      Джулио никак не ожидал, что первая же встреча с красивой женщиной на материке смутит его. Его, который смущение относил к симптомам нечистой совести. То есть общим слабостям человеческого рода, проживающего за границами Мальтийского архипелага.
      Екатерина Васильевна вдруг почувствовала, как что-то властно прилегло к ноге под столом. И оно, это "что-то", не могло быть ничем иным, кроме… "Еще один, – грустно подумала Екатерина Васильевна. – Этот хоть подвиг совершил – крестик нашел".
      Опустив глаза, она, не меняя позы, поправила прическу и наткнулась на бутон. Вынула из волос, поиграла перед лицом и принялась отщипывать лепестки на скатерть. "Рыцарь! – усмехнулась она про себя. – Вожделение или тщеславие?"
      – Какое это имеет значение? – холодно сказал рыжий, пристально глядя на Литту.
      Но Джулио начисто забыл, о чем спрашивал Головкина. Он никогда не видел, чтобы общипывали розу.
      – Да он же служил во флоте! – вклинился Павел Мартынович, кивнув на рыжего. – За дерзость переведен в статские. А за неумение скрывать свои мысли произведен в дипломаты…
      Екатерина Васильевна предупреждающе подняла глаза на мужа. "Или показалось?" – думала она. Под столом было тихо. "Неужели показалось? Может быть, случайно? Нет, не может!"
      Да, как говорил современник графини поэт Анджей Добрынин, "голова красивой женщины полна случайностей, но ноги красивой женщины – одна сплошная необходимость".
      – Ты что же, эт самое, братец, не наливаешь? – Павел Мартынович дерзко не заметил предупреждающего взгляда графини.
      Ноги Джулио медленно отходили. Мурашки, словно сорвавшись с цепи, устремились от рыцарских сапог по шнуровке – прямо к солнечному сплетению. Джулио, словно весь наполнившись шипучей водой, немо глядел на Головкина. "О чем разговор?" – мучительно старался вспомнить он.
      Екатерина Васильевна скользнула взглядом по лицу рыцаря.
      Увидев Джулио, а потом воскресшую коробку, графиня проделала простую умственную операцию. Матрос из кондитерской оказался рыцарем. Следовательно, вором быть не мог. Однако итальянец мог свободно вора отыскать. Зачем? При этом нагло делал вид, что остался к ней равнодушен. "Нет, но неужели случайно?" – с досадою думала теперь графиня.
      "Подвигами, подобными подвигу Сакена, пестрит вся история ордена. Рыцарь, воспитанный в презрении к смерти, не впечатлился подвигом русского капитана в неизвестных ему морях", – прочитал Головкин на застывшем лице Джулио.
      Джулио вдруг почувствовал, как что-то мягко коснулось его ступни под столом.
      "Что это?" – с ужасом подумал рыцарь.
      – Ну да! – раззадорился Скавронский. – Произведен в дипломаты! А чего тут стесняться? – он посмотрел на Головкина и на Катю. – Причем не без протекции ее вот дядюшки, – он ткнул толстым пальцем в жену, – князя Потемкина! Слыхали? – залихватски обратился он к Джулио.
      Сделавшись монахом, Джулио счастливо избежал ханжества. Однако представить, что икона невинности, сидящая напротив, могла даже просто помыслить о происках под столом… Едва оттаявшие ноги, впрочем, не могли с надежностью донести – было или не было? Джулио замер, боясь взглянуть на графиню.
      Головкин вдруг густо покраснел, вернее, как это бывает у безнадежно рыжих – целиком стал одного цвета с веснушками.
      "Было или не было?" – боролся теперь с собою Джулио. И вдруг резко подтянул ноги обратно под стул.
      Екатерина Васильевна положила приборы и посмотрела на мужа.
      – Слыхали? – не отставал Скавронский. – Хоть и "князь тьмы" – а кое-кого в свет вывел! Правда, и Ариадны были умелые – Катина матушка вот с сестрой.
      Сделалось ясно, что Скавронского несет. Посол говорил с подтекстом, и жало подтекста, ускользая от понимания Джулио, кажется, попадало в цель.
      Джулио совершенно не интересовался знать семейные секреты русских господ. Правда, краем сознания с умилением представил Катину матушку.
      Катя вдруг поднялась.
      – Извините, у меня голова разболелась, – сказала она, уронила общипанный бутон на скатерть и вышла.
      Скавронский застыл на полуслове с раскрытым ртом.
      Звук отодвинутого Катей стула словно царапнул Джулио по сердцу. Он проводил графиню глазами.
      Головкин пожевал губами, посмотрел на Джулио, и кровь отлила от веснушек обратно.
      – Что я такого сказал? – вспылил Скавронский и обиженно посмотрел на рыцаря.
      Этикет точно предписывал, как отвечать на вопрос Павла Мартыновича. Джулио медленно подцепил спаржу, подождал, пока стекут капельки оливкового масла, и задумчиво отправил в рот.
      – В России привыкли к женщинам на престоле, – сказал Головкин в пространство. – Что-то в этом даже есть. Вы, например, когда едете? – повернулся он к Джулио, и глаза его вдруг недобро сверкнули.
      – Завтра чем свет, – тихо ответил Джулио.
      Головкин криво усмехнулся.
      Взойдя поздно вечером на корвет, Джулио прошел в кокпит и прислонился спиною к бизани. Над ним трепетал похожий на хоругвь штандарт ордена госпитальеров: простой белый крест по красному полю. Он подсвечивался снизу трехгранным кормовым фонарем, и Джулио, задрав голову, долго смотрел на игру, в которую свет и ночь играли на ветру с древней эмблемой рыцарской славы.
      – Что это вы тут, эчеленца? – на палубу вынырнул Робертино, подошел к хозяину. – Стоим?
      Джулио невидяще посмотрел на слугу.
      – Она в вас влюбилась, – авторитетно заявил Робертино. – Оно и понятно. Один старый, другой рыжий, а тут – такой красавец!
      Джулио не отвечал.
      Робертино считал себя серьезным знатоком женских душ и особенно тел. Только обижался, что Джулио не заимствует опыт.
      Джулио между тем мучил вопрос: неужели графиня могла повести себя как… Рыцарь даже не решался произнести – как кто. Однако странное дело: на месте подобающего презрения он обнаружил мучительный и… нежный интерес.
      Короткое отступление. Если красивая женщина намеренно коснется вас ногой под столом – вашим первым помыслом, увы, будет не укоризна. Вашим первым помыслом будет сочувствие: пораженная вашей личностью, женщина не совладала с собой…
      – …а вы молодцом! – закончил Робертино. – Подумаешь, норка!
      Чудесно воскресшая коробка должна была поставить рыцаря на дружескую ногу с русским посольством и дальше с русским двором. Такую удачную театральную постановку выдумал он, мальтийский посол Джулио Литта. И такая странная кульминация…
      Скавронский, проводив рыцаря, поднялся на половину жены.
      – Поразительный человек, – игриво начал он как ни в чем не бывало. – Ай, пропали петербургские вдовушки. Ты заметила, эт самое, сколько темперамента?
      Катя лежала с книжкой на канапе в позе, которую Катина няня называла "Фунт шоколаду в сугробе", а сестра Александра – "Вчера или никогда!".
      Она по- прежнему хоронилась под собольей шубой, которую Павел Мартынович ненавидел нынче так же сильно, как радовался, когда покупал.
      – Вы помнете шубу! – говорила Катя, когда муж, трудно дыша, старался погладить сразу все, что под шубой скрывалось.
      – Соболь не мнется, я куплю тебе другую, можно отпарить! – запыхавшись, вываливал он все аргументы.
      – Что же отпаривать, когда не мнется? – буднично спрашивала Катя.
      – И какой пронзительный взгляд! – продолжал Павел Мартынович. – Нет, рыцарь определенно едет с комиссией… – он на цыпочках придвинулся ближе к канапе.
      Катя подтянула шубу к подбородку.
      – Никак не предполагал, что эти рыцари…
      – Ваши психологические наблюдения, – спокойно сказала Катя, – всегда столь же неожиданны, сколь и неуместны. Вам непременно надо кем-нибудь восхищаться.
      И приставила книжку обратно к лицу.
      Павел Мартынович замер. Так ребенок, влетев с разлету ногой в сугроб, застынет с растопыренными руками… Еще не зная, что при обратном ходе в валенок набьется сверху леденящего душу снега.
      "Русские народные сказки", – механически прочел Скавронский на обложке Катиной книги.
      – Но я же извинился! – возмутился Павел Мартынович. – Я же сам пришел!
      Всякий обладатель красивой женщины полагает, что раз пришел, значит, извинился. Красивая женщина полагает наоборот: пока не извинился – ты не пришел.
      – Тюша, как ты можешь? С другой стороны, если он тебе не понравился… – интуитивно переключился Скавронский, твердо устанавливаясь на ногах.
      – Да, не понравился. Он мне не понравился! А что там может понравиться? – она вдруг села. – И прошу вас впредь ставить меня в известность о приглашаемых вами в мой дом персоналиях, потому что…
      В этот момент книжка, поехав по скользкому меху, шлепнулась на пол. Павел Мартынович бросился поднять, Катя тоже порывисто наклонилась и ударилась о подоспевшую каменную макушку мужа…
      Лишь старая няня, баба Нюня, срочно призванная на подмогу, смогла к ночи утешить разрыдавшуюся в голос графиню Скавронскую.

      Наутро Литта с изумлением обнаружил, что проспал.
      Робертино осторожно вошел в каюту, Джулио вскинулся на скрип двери.
      – Эчеленца, дилижанс на Чериньолу отходит через час…
      Джулио подскочил, и настил из тунисского тика на полу взвизгнул так, словно был русской сосной.
      Джулио вразброд закружился по каюте и сел обратно на постель.
      – Да, – сказал он и потер лоб.
      Робертино смотрел на патрона в крайнем изумлении.
      – Ты вот что, – сказал Джулио. – Успеешь в русское посольство? Без писем ехать не годится. А почему мы вчера не взяли писем?
      – Так ведь графиня… – ошарашенно начал Робертино.
      – Графиня? – перебил Джулио и гневно откинул за плечи растрепанные черные пряди длинных волос. – Но его преосвященство наказывал…
      Робертино потупился. Он слишком хорошо знал господина и слишком любил его. Столько слов за один раз?
      – Отложите отъезд, эчеленца, – сказал Робертино.
      Растерянность юного графа болезненно отозвалась в душе слуги. В том ее секторе, где хранится гордость за господина. Поколебленная гордость взывала к крутым мерам.
      – Завтра поедем, – продолжал Робертино. – Большое дело! Все одно в Бари неделю сидеть до оказии…
      – Хорошо! – сказал Джулио. – Неделю? Смотри у меня…
      – Эчеленца. – Робертино окончательно взял инициативу в руки. – Пожалуйте умыться, а я велю пока отложить.
      И выскочил из каюты как ошпаренный.

      Дмитрий Михайлович Волконский, внук виновника возвышения рода Скавронских, поселился на Мальте с комфортом. Комфорт состоял преимущественно в коврах.
      Задрапировав сырой камень стен, посол мысленно благословил матушку, пригнавшую к отплытию целый воз этих ворсистых врагов активной жизненной позиции.
      – Знаю я ваши жаркие страны! – заявила матушка. – Питоны, шлюхи и интриги.
      – Maman, какие еще питоны? – осведомился молодой граф, с ужасом разглядывая гору шерсти. – И при чем же здесь ковры?
      – А от всего этого сырость! – пояснила maman.
      Дом, купленный послом под резиденцию великой империи, сильно смахивал на конюшню. К тому же стиснутую со всех сторон постройками идеально непристойного вида.
      Впрочем, путешественник, побывавший в полуденных странах, легко на удочку не попадется. Он научен, что за неказистым фасадом порой скрывается волшебный мир. Тогда как Европа изнутри зачастую скучнее, чем снаружи.
      Крупный мальтийский камень был хищно обглодан непогодой. Кляксы чахоточной штукатурки в зародыше убивали робкую мысль посетителя рискнуть и дернуть за ржавую цепь звонка. Зато дверь была что надо.
      Капитан Иван Андреевич на спор подрядился высадить дверь силами трех гребцов из-под Тобольска. В результате чего серебряная табакерка с изображением голой наяды перешла в собственность русского посла, а соседи убедились, что новый хозяин – человек серьезный.
      Капитан, ссылаясь на предписание, вознамерился всучить Волконскому пятерых тунеядцев из палубной команды, положенных послу по штату: камердинер, метрдотель, повар, охранник и кучер.
      – Иван Андреич, – улыбаясь, сказал Волконский, беря одного из кандидатов за шиворот. – Похожа эта рожа на метрдотеля? Ну, честно?
      Капитан только крякнул.
      Волконский выбрал двух неказистых близнецов из Смоленска. Явно, по мнению капитана, беглых – Петра и Фому.
      – Зато вернее служить будут, Иван Андреич!
      – Да как их различать, этих апостолов, ваше сиятельство?
      – А зачем их различать? – удивился Волконский.
      – Ну, выпороть, допустим. – капитан с удовольствием обошел вокруг мнущихся близнецов. – Который ежели провинился. И похожи же, черти!
      – Так обоих и выпороть!
      – А ежели наградить? – не отступался Иван Андреич.
      Волконский с сомнением поглядел на парочку:
      – Наградить? Ну, одного налысо постригу. Будет у меня запорожский казак.
      – А ежели потом послать куда с деликатным поручением?
      – А-а! На этот случай… – Волконский поманил капитана и раскрыл один из деревянных сундуков, поднятых из трюма для выгрузки.
      – Свят-свят-свят! – сказал капитан, перебирая десятка три париков, каждый ценою в двуколку, связки бород, грозди бровей и палитры косметики. – Я так и думал, – вздохнул Иван Андреевич. – Ну что ж, храни вас Господь! – и с чувством перекрестил всех троих.

      Джулио уже битых полчаса лишних просидел в кабинете Головкина. Атташе насмешливо поглядывал на рыцаря, застывшего по ту сторону стола, как бронзовый бюст неприступности. Однако же знаков к окончанию аудиенции Головкин не подавал.
      Возвращаясь из посольства с запиской, Робертино еще с пристани увидел Джулио, крупно расхаживавшего вдоль борта.
      Выхватив ответ, рыцарь вздохнул и опустил длинные руки.
      Робертино готов был поклясться здоровьем конюха Саида, что в душе хозяина зазвучали фанфары, даже отдаленно не напоминавшие монастырского благовеста.
      Головкин, усадив Джулио, передал письма. К канцлеру Безбородьке – официальное. К графине Александре Браницкой от сестры Кати – рекомендательное. И главное, от Павла Мартыновича к императрице – тоже рекомендательное.
      – Рекомендует, – насмешливо сказал рыжий.
      – Да, – подтвердил Джулио, постукивая пачкой конвертов по столу. – Я хотел бы поблагодарить господина посла за любезность…
      – Я могу записать вас на аудиенцию на завтра, – быстро сказал Головкин.
      – Завтра я намеревался… – холодно начал Джулио.
      – Вы ведь намеревались сегодня, если мне не изменяет память? – Головкин прищурился.
      Джулио стал медленно разводить плечи в стороны, как атлет перед выходом на ковер.
      – Ах да, письма! – сказал Головкин. – Да вы не сердитесь, прошу вас. Хватит того, что сердится графиня.
      Лорас на прощание раскрыл перед Джулио "Золотые карты неба и искусство Каббалы" Иоханнеса Рехлина.
      – Мы посмотрели ваш гороскоп, – сказал Лорас. – Одиннадцатая аркана говорит: "Иди вперед с верою, всякое препятствие – призрак. Верить – чтобы мочь, подчиняться – чтобы стать сильным…"
      – А в запутанных положениях лучшие ходы – прямые, – добавил де Рохан.
      – Графиня сердится? – Джулио поглядел рыжему атташе прямо в глаза. – Не я ли причиной?
      Сколь уверенно он чувствовал себя на палубном тике, столь же сомнительно – на посольском паркете.
      – Вы, – спокойно ответил атташе.
      С минуту они смотрели друг на друга.
      Еще накануне рыцарь вывел три умозаключения. Первое: командует здесь графиня Катя. Второе: под простым тоном дома просвечивает сложное кружево отношений. Третье: может, он как-то неловко с этими ногами? Уж не оскорбил ли он даму?
      – Но… – начал Джулио.
      – Что? – Федор склонил голову набок.
      Джулио поздно вспомнил, что де Рохан прибавил: "А самый лучший ход – молчание".
      – Сожалею… – нашелся Джулио.
      Федор, придвинувшись, вдруг покрыл его руку своей, тоже щедро изукрашенной рыжими конопушками.
      – Послушайте, – сказал он. – Флот – единственная в России сфера, куда женщины пока не засунули носа. Мой вам совет: берегитесь сходить на берег. С вашей внешностью, – он ревниво оглядел Джулио с ног до головы, – не выйдет остаться в стороне. У нас в обеих столицах проходные пешки – сплошь такой глянцевитой масти… Вы играете в шахматы?
      Они сидели друг напротив друга – два молодых, сильных и умных мужчины. Но – по разные стороны стола.
      – Позвольте предположить, – опередил Головкин, – что вы – человек открытый и упрямый. А это губительная смесь для достижения цели в России.
      – Позвольте заметить, что у меня нет никакой цели, кроме службы во флоте ее величества императрицы российской, – высокомерно ответил Джулио.
      Головкин с сомнением покачал головой. Скрестил на груди огромные руки.
      "Атташе недолюбливает нынешний режим", – подумал рыцарь.
      – Тем не менее мне хотелось бы выразить господину послу… – упрямо продолжал Джулио.
      – Кстати, я забыл предупредить, – перебил Головкин. – великий князь Павел Петрович питает к Мальтийскому ордену самые сердечные чувства. Но тот, кто питает сердечные чувства к самому Павлу Петровичу, подвергается в России даже большему риску, чем поместья Мальтийского ордена во Франции… и Остроге.
      Головкин выдержал паузу.
      – Вы, кстати, знаете, что по-русски означает "острог"? – продолжал он. – Тюрьма, господин капитан.
      Джулио повел плечами. "Быстро они получили инструкции, – подумал он. – То, что выдал рыжий об отношении русской царицы к наследнику, называется крамола. Потому что правда. Но не для того дипломаты разъезжают по свету, чтобы рассказывать правду…"
      – Ну вот, я выдал вам государственную тайну, а вы все еще сердитесь, – сказал Головкин. – Вы можете выразить благодарность послу сегодня между пятью и шестью вечера. Они гуляют в это время в Каподимонте…
      – В Каподимонте? – эхом невольно повторил Джулио.
      Головкин снова усмехнулся, и Джулио вдруг сделалось стыдно за все: за чехарду ног под столом; за жалкую, рыцарскую только по виду уловку с краденым крестиком; за свою неуместность на должности посла Священного Мальтийского ордена… А главное – за глупую, никчемную тягу к этой мягкой русской графине…
      – Правда, он гуляет не один, а с супругой, – донесся голос Головкина. – Но я не думаю, что это может помешать выражению простой человеческой признательности.
      Казалось, каждая из веснушек Головкина лучилась такой рыжей, такой лисьей приязнью.
      Выйдя из здания посольства, Джулио велел нести паланкин следом.
      Он чувствовал, что его переигрывают. Что инициатива перехвачена рыжим русским громилой, в котором не ожидаешь даже намека на тонкий ум.
      Достигнув мола Сан-Винченцо, Джулио остановился при виде "Пеллегрино" и гордого флага над кормой.
      В пологих закатных лучах ему показалось, что "Пеллегрино" с укоризною косит на него глазницей якорного клюста. "Линия обороны раскисла у нас, брат, где-то на дальнем фланге", – прочитал он в якорном зрачке. "Но который из флангов дал слабину?" – немо спросил в ответ Литта. "Пеллегрино" лишь осуждающе качнулся в слабых волнах у неаполитанского пирса.
      Джулио вздохнул и пообещал себе никуда более с корабля не ходить, поблагодарить Скавронского письменно и утром тронуться в путь.

      Пирре
      Е. В. Энгельгардт-Скавронской
      Какой там молодец проворной,
      Прекрасный, статный, вспрыскан весь
      Водой душистой, благовонной,
      В саду, в цветах между древес,
      Тебя в беседке обнимает?
      Толь страстно к сердцу прижимает
      И огнь с смеющихся пьет роз?
      И для кого ты так небрежно
      На голубые взоры нежно
      Спустила прядь златых волос?
      …
      О злополучна и несчастна,
      Безопытная молодежь!
      Пред кем ты, бывши так прекрасна,
      Свою, блистая, прелесть льешь?
      Но если б что меня касалось,
      Тебе ль, другой ли помечталось,
      Скажу: бывал я на морях,
      Терпел и кораблекрушенья;
      Но днесь, в знак моего спасенья,
      Висит уж опущен мой флаг.
      Такой перл сочинил Державин к свадьбе Кати и Павла Мартыновича Скавронского. Скавронский, стало быть, спас поэта от Катиных чар. Поэт понуро опускает флаг и тем сохраняет себе жизнь – по уставу морских баталий.
      Но мы увидим: флаг надежды еще раз затрепещет над громоздким поэтическим кораблем Гаврилы Романовича Державина.
      Однако мы забежали вперед.
      Двадцати двух лет оставшись сиротою, Павел Мартынович Скавронский возымел безотчетную страсть к музыке.
      Сочинив оперу из античной жизни "Ариадна и Минотавр", он поставил ее на свой счет последовательно в Кимрах, Твери и Санкт-Петербурге.
      Постановки, особенно первая, убедительно показали, как недалеко развился музыкальный вкус в русской публике. Любовная ария-ди-бравура Минотавра производила в галерке такое волнение, что граф решился ехать в Италию, ближе к месту действия.
      В Италии талант его буквально расцвел. Никогда еще миланские антрепренеры не видали композитора, до такой степени отзывчивого на материальные нужды труппы.
      Простой талант вызывает за границей недоумение. Талант материально обеспеченный – подозрение. Последний в сочетании с беспричинной щедростью – сатанинское озлобление.
      – Душенька, что это я у вас персиков не вижу? – врываясь в уборную, спрашивал граф солистку Диадему Гунель. – Как же вы, эт самое, Ариадну собираетесь представлять?
      – По контракту не положено, – сухо отвечала актриса и облизывала багровые губы.
      "Как будто Ариадна только персики и трескала! – думала Диадема. – Лучше бы наличными предложил!"
      – Фу, какие глупости! Эй, кто там! Персиков! – реагировал Скавронский и бросался к роялю. – Давайте-ка, душенька, еще раз пройдемся.
      Неаполитанская оперная школа была застигнута врасплох решительной смесью оперы-буффа с трагедиями Галуппи и барочными позументами Монтеверди. Граф в композициях особо упирал на неаполитанский секстаккорд.
      Венеция, во главе с Кавалли, настаивала, что крайняя субдоминанта не годится на роль кульминации гармонического развития.
      – А у нас каждое лыко в строку! – парировал граф.
      Однако на гастролях в Венеции весь зловонный яд, скопившийся на дне каналов, выплеснулся на полосы газет. Даже респектабельный остров Лидо позволил себе провинциальные намеки на особенности русской оперной школы. А крошечный армянский Сан-Лазарус-Делли-Армени в углу Венецианской лагуны – и вовсе отделался многозначительным молчанием. Григорианский хорал требовал кантилены, а кантилена как раз и являлась сильным местом графского дарования.
      Газеты навели раздосадованного графа на мысль. По возвращении в Милан он раздал челяди собственноручные клавиры для речитатива.
      – Пение есть умение! – выстроив слуг, заявил Павел Мартынович.
      Слуги понурились.
      – А что такое есть умение пения? – Скавронский требовательно обвел глазами строй.
      – Известно что! – отозвался Андрюшка, произведенный из крепостных иподиаконов в форейторы. – Вожжами по загривку – как есть запоют. – и недобро оглядел соратников-иностранцев.
      Количество нотных линеек в клавирах граф для удобства свел к одной, вместо нот прочертив для наглядности волнообразные рельефы.
      Лакей- итальянец вскорости докладывал гостей убедительным баритоном. В случае важной особы -без затруднений брал "до" третьей октавы. Золотушный метрдотель из французов несытым тенором извещал нараспев:
      – Кушать-пить-кури-ить по-о-одано.
      – Чисто жеребцы в коровнике! – комментировал Андрюшка.
      Однако ж сам на выездах подгонял коренника бесцензурной октавой.
      Для торжественных случаев имелись каватина для повара и сводный хор иностранной прислуги, начинавшийся словами "Не позабудем родину Россию".
      Закончилось тем, что граф объявил о намерении решительно следовать традициям бельканто. Для чего, не откладывая в долгий ящик, зачитал список прислуги, подлежащей оскоплению.
      Слуга- итальянец, сославшись на домашние обстоятельства, запросил отсрочку на одну ночь. Метрдотель-француз, осведомившись, будет ли прибавка к жалованью, в ту же ночь бежал на родину и присоединился к восставшему народу. Зато жена Андрюшки, перекрестившись, прошептала: "Слава те, Господи!"
      На двадцать седьмом году жизни, разуверившись в людях, граф вернулся в Санкт-Петербург.
      Потемкин сразу высказал мнение, что оперные упражнения Скавронского дали иностранцам выгодное понятие об русском обществе. Императрица, удрученная кутежами и картежными вакханалиями русских бар за рубежом, пригласила скромного графа ко двору.
      По единодушному мнению, лучшим женихом России сезона 1781 года сделался граф Павел Мартынович Скавронский.

      По возвращении на корвет Джулио решительно занялся укладкой вещей. "Несессер, щипцы для завивки, пудра… – Джулио механически перебирал предметы длинными пальцами. – Пудермантель с маской…"
      Повертев в руках, Джулио медленно натянул маску для обсыпания пудрой и поглядел сквозь стеклышки на себя в зеркало. В зеркале – на часы, стоявшие за спиной на бронзовой печной доске. Побарабанил пальцами по ручке кресла. Снял маску, вышел на палубу и, спустившись мимо вахтенного по трапу, кликнул извозчика.
      Увидев в конце аллеи супругов Скавронских, Джулио остановился. Публика обтекала рыцаря, оглядываясь на растрепанную фигуру без шляпы с белым мальтийским крестом на камзоле.
      Катя шла, глядя под ноги, с силой наступая на холмики мокрых листьев. Их слабый писк, казалось, доставлял ей странное наслаждение. Возможно, ее развлекал также и тот факт, что Павел Мартынович поминутно сбивался с ноги…
      Джулио машинально зашарил правой рукой по бедру: при виде дамы хотелось почему-то взяться за шпагу. "Спаси меня, Господи, и помилуй!" – прошептал он.
      – Эчеленца! – раздалось сзади.
      Робертино с укором протягивал шляпу, шпагу и плащ. Раздерганные усы, вздымавшиеся вместе с грудью, знаменовали счастливую комбинацию поспешности и усердия. Портовые извозчики наперебой поспешили указать, куда направился полусумасшедший синьор в полудомашней одежде.
      Скавронский первым увидел рыцаря.
      Публика, показалось Джулио, выстроилась в правильный полукруг в форме театрального партера, и в зале повисла гулкая тишина.
      – Какая счастливая встреча! – сказал рыцарь и поклонился.
      Катя пристально поглядела на Литту. Только нежно любящий супруг мог не расслышать, как под платьем зачастило сердце супруги.
      "Дама на улице без головного убора…" – растерянно подумал рыцарь.
      – Я хотел бы поблагодарить вас за любезность, – сказал по-итальянски Джулио, глядя между мужем и женой. – Я никак не рассчитывал, что моя скромная особа заслужит вашего расположения до такой степени, что это малозаслуженное расположение выльется в незаслуженную форму письменной аттестации… э-э-э… императрице Екатерине.