"Излишества – это очень верно", – подумал Джулио.
И под диадемой вдруг увидел ангела.
Склонив каштановую головку, ангел остановился перед витриной и в упоении смотрел на каскады эклеров, безе, профитролей и шоколадных маркиз.
Джулио так поразился, что перевел глаза на ближайший посторонний предмет – словно глазам не хватило воздуха. Ближайшим предметом снова оказалась старушка. Она вдохновенно укладывала куски мороженого меж золотых челюстей и после каждого захода воспитанно обтирала губы кумачовым платочком. Рядом на столе лежала нарядная коробочка.
Джулио бездумно потрогал родинку возле губ – родовой знак материнского рода Висконти.
Ангела, казалось, в особенности привлекал напомаженный пасхальный пирог в центре. В снежную гладь помадки безжалостно вонзился ценник на деревянном копье.
Застекленный лик ангела в меховой пелерине поражал нездешним спокойствием, как ранняя пиренейская пороша над буйными красками осени.
Посетители словно по команде глядели на ангела.
– Мех? – мечтательно сказал Робертино. – В Неаполе? Шикарно!
Ангел, словно услышав, поднял головку и стал глядеть сквозь стекло внутрь. По стеклу играли, отсвечивая, блики неаполитанского полдня. Ангел склонил головку на другое плечо, стараясь меж бликами рассмотреть внутренность кондитерской. Крупные светло-каштановые локоны, перехваченные повыше лба жгутом лилового шелка, колыхнулись по серебристой пелерине.
Голубые глаза ангела, два правильных круга с татарскими вытачками у переносицы, широко и лениво смотрели насквозь. Потом ангел с ангельским же равнодушием потерся щечкой о пелерину и отвернулся.
"Какие синие!" – запоздало подумал Джулио.
Старушка вдруг засуетилась, мощным броском добила мороженое, бросилась вон и выкатилась к ангелу.
Мех сам по себе есть соблазн. Женское лицо – тоже. Вместе они создают визуальный эликсир, способный оживить даже потухший Везувий. Что же говорить о Джулио? Он вырос в краях, где климат прямо противится чреватому сочетанию.
Господин с пробором стремительно поднялся, проворно сдернул со старушкиного столика коробочку, сунул в карман, поспешно вышел и растворился в толпе.
– Высокий класс! – сказал Робертино.
В дверях снова возникла старушка. Она нервно подошла к столу и растерянно уставилась на кумачовый комок. С необъяснимой брезгливостью подняла за уголок и ошарашенно заглянула под него.
– Неаполь! – мстительным шепотом сказал Робертино, склонившись к уху хозяина. – Нечего было зыркать!
Ангел стоял теперь в профиль, мирно сцепив руки внизу – там, где пушистый хвост пелерины тихонько раскачивался в полном безветрии, словно в такт мерным ударам сердца.
– Четыре ванильных! – торжественно объявил кельнер и, обогнув старушку, развернул перед Джулио сладкую ледяную батарею.
Девушка бесстрастно стояла перед нарядной толпой, накатывавшей с рыночной площади. Джулио поразился. С таким непостижимым спокойствием могли стоять перед Спасителем кармелитки, давшие обет не покидать монастыря на площади Сан-Винченцо в Мдине. Черные, бесстрастные клобуки с точеными лицами, изжившими даже расхожее благоговение…
"Если придется выбирать женщину, смотрите, как она стоит, – говорил герцог Луиджи, – когда на нее не смотрят".
– Как это? – удивлялся двенадцатилетний Джулио.
Литта механически подвинул к себе ближний вазон, и парадокс герцога внезапно стал ясен как Божий день. Ему вдруг показалось, что видит всю сцену со стороны. Вот и он глядит на девушку как на заалтарную статую в церкви Богоматери Побед, что у Валеттской таможни… Странное двойное изображение – он в фас, она в профиль – словно двойная икона-складень, так и врезалось рыцарю в память.
Старушка между тем беспомощно оглядывалась по сторонам, все держа платок за уголок. Взгляд ее упал на Робертино, подтянувшегося к уху хозяина. И вдруг зло сощурилась.
Словно во время молитвы ударили по щеке, рыцарь дернулся и обернулся. Смотрел с минуту на старушку и вдруг мучительно и полноценно покраснел. Не сходя с места, огромный Джулио мог легко дотянуться до соседнего столика…
Старушка поджала губы, почему-то положила платок обратно на стол, еще раз окатила моряка презрительным взглядом и вышла.
Подойдя к ангелу, принялась возмущенно жестикулировать. Ангел послушно повернулся обратно к витрине. Тут облачко услужливо набежало на солнце, стерев с витрины зеркальную фольгу. Ангел сквозь стекло разглядел Джулио и нахмурился. Потом плавно махнул рукой, отгоняя сожаление о пропаже, как докучливого шмеля. Снова выглянуло солнце.
– Размахались! – сконфуженно сказал Робертино.
Подъехал экипаж. Форейтор лихо хватил подножкой, пелерина на плечах ангела колыхнулась и заискрилась: голубая сибирская росомаха поймала отблеск итальянского солнца.
Весь оставшийся путь до русского посольства Джулио проделал молча.
– "Походка, походка"! – ворчал Робертино. – Доходились, что меня из-за вас за жулика приняли…
Джулио обернулся и посмотрел на слугу. Казалось, ему пришла в голову неожиданная мысль. А между тем в глубине души все подымался и не смолкал странный звук. Словно шмель, отогнанный ангелом, нашел себе долгожданное прибежище.
Потому в кабинете русского посла Павла Мартыновича Скавронского он не удивился, когда увидел на столе живописный портрет ангела в овальной рамке. Просто звякнул молоточек судьбы. Сбывались слова де Рохана, сказанные Литте на прощание: "Ты увидишь. И когда увидишь то, что нужно, – ты услышишь".
Впрочем, это было сказано совсем о другом предмете.
Едва просмотрев бумаги, Скавронский вскинул глаза:
– Вы что же, воевать собрались, эт самое? Похвально, похвально. – он дружелюбно окинул взглядом рыцаря. – Так вы из Милана? Так вы Литта? Я ведь знавал вашего батюшку. Ах, Милан! Но как же вы оказались на Мальте? Мальтийские рыцари – ведь это, можно сказать, реликты.
Джулио узнавал на овальном портрете ленивый взгляд и характерный припухлый рисунок губ. Словно простонародно-обветренный, рисунок только ярче запечатлевал аристократическую тонкость лица.
– нет, вы уж не откажите, дружочек, эт самое, – ворковал кругленький Скавронский. – Вы уж к обеду пожалуйте! Эдак часам к семи, а? И запросто – семейный кружочек, без этих ваших, знаете… – он обвел рукой рыцарский силуэт и остановился.
Средневековые глаза Джулио, большие и черные, вдруг ошеломили русского посланника. "Словно с равеннских мозаик", – рассеянно подумал Павел Мартынович.
Мозаики прошлой осенью заворожили Скавронского. Из смутно-горячих лет христианства глядели со стен, равно проницательные, глаза грешников и святых. Антрацитовая влажность смальты поразила Павла Мартыновича тысячелетней свежестью.
– Я скажу вам откровенно: мне понравилась Равенна, – весело сказал Скавронский жене на выходе из собора Сан-Джованни.
Но было что-то еще дополнительное во взгляде рыцаря, уязвившее Павла Мартыновича. Он не сразу сообразил, что именно.
– И Катя будет ужасно рада, да и вообще… – медленнее продолжал Скавронский. – Ну, поговорим, и все такое. Вы когда же едете? И как – через Хорвацию? Через Анкону или Бари?
"Служба должна казаться ему пустяком по сравнению с настоящим смыслом жизни", – думал Джулио, холодно глядя на посла.
Убежденность в том, что жизнь устроена весело и в основном удобно, написана была крупными буквами на мясистом лице Павла Мартыновича Скавронского.
В кабинет постучали.
– Заходи, Федор Иваныч, заходи, дружочек!
Вошел господин, похожий на ирландского бомбардира, какие встречались Джулио на рейдах Алжира. Огненно-рыжая шевелюра и конопушки, каждая в пол-луидора, казалось, освещали пространство на дюжину футов вокруг.
– Гляди, Федор Иванович, кто у нас, – радостно потирая руки, поднялся из-за стола Скавронский.
Джулио тоже встал.
– Кавалер, эт самое, Большого Креста и все такое… – посол заглянул украдкой в бумаги. – капитан, и граф, и…
– Головкин, атташе посольства, – не дожидаясь конца речи, поклонился ирландец.
– Граф Джулио Литта, – поклонился в свою очередь Джулио. – Господин посол заблуждается. Я лишь кавалер Креста и Благочестия Ордена Святого Иоанна.
Головкину, казалось, чрезвычайно понравилось такое начало.
– Но вы ведь с Мальты? – спросил он.
– Ах, оставьте, пожалуйста, – вклинился Скавронский. – Он едет в Россию, он едет на Балтику по именному ее величества?
– Держу пари, – перебил Головкин, – что Павел Мартынович уже пригласил вас на обед. – и вкусно сощурился.
Джулио поклонился, не зная, куда девать руки. Руки казались совершенно неуместными при таких приемах обращения.
12
Вернувшись на "Пеллегрино", Джулио написал рапорт о первой встрече. Затем вызвал Робертино.
– Пойдешь на пьяцца Мерката, – сказал он. – Найдешь коробку. – И протянул кошелек.
– Эчеленца…
– Без коробки не возвращайся, – отрезал Джулио.
"Первый дипломатический ход", – подумал Литта.
Прогуливаясь лет тридцать назад по неаполитанскому рынку, герцог Луиджи Литта увидел, как с удовольствием секут мальчишку. Видно, за пару помидор. А мальчишка вместо того, чтобы верещать, угрюмо глядит в одну точку перед собой, животом придавленный к куче джутовых мешков.
Герцог Луиджи сердобольно поймал взгляд жертвы. Жертва по имени Робертино нагло подмигнула ему и сплюнула.
Недолго думая, герцог Луиджи купил мальчишку. "Такой всегда сгодится", – решил он.
На этот самый рынок послал его теперь Джулио.
"Они думают: раз ты родился на рынке, то знаешь всех воров в Неаполе, – обиженно думал Робертино. – Во-первых, прошло тридцать лет. Во-вторых, Робертино – благородный человек. Мамаша торговать торговала, но соблюдала себя железно. Если не с дворянином – то ни с кем".
Незаконнорожденный Робертино явственно ощущал в себе пульсации аристократической крови. Особенно выделялись скулы.
– Вы видите эту скулу, эчеленца? – приставал он к Джулио. – Разве не явный признак?
– Явный, – отвечал Джулио. – Хочется его несколько приглушить.
"И какой дурак будет сбывать краденый товар в прежней упаковке? – размышлял Робертино, приближаясь к рынку. – Без коробки, говорит, не возвращайся. А с коробкой, говорит, возвращайся, – уныло думал он, хотя последнего Джулио не говорил. – А чего в самой коробке-то?" Робертино вдруг остановился. Постоял с минуту, таращась в тротуар. Потом свернул и бодро отправился на виа Маринелла, прямиком в ювелирный магазин "Золото и излишества".
– Любезная, – холодно сказал он хозяйке. – Дама в меховой пелерине утром сделала у вас покупку.
– Русская? – с готовностью отозвалась хозяйка, приосаниваясь.
По одежде Робертино решительно невозможно было определить сословие. А белый мальтийский полукрест в форме буквы "т", вышитый слева на плече, сбивал с толку еще пуще, чем если бы был целый.
– Вопросы здесь задаю я, – сказал Робертино любимую фразу герцога Луиджи. – Сделайте мне аналогичную коробку.
Почему именно здесь, то есть в магазине, вопросы задает именно он – хозяйка спросить не решилась.
– Сию минуту, – сказала она, не двигаясь с места.
При слове "аналогичную" хозяйка так потерялась, что Робертино на всякий случай добавил:
– В это время суток я обыкновенно шутить не расположен.
Дорогие магазины автоматически приводили Робертино в состояние невинной простонародной ярости.
Екатерина Васильевна Энгельгардт-Скавронская, родная племянница Потемкина, еще не Таврического, но уже светлейшего, лежала между тем на оттоманке, укрывшись соболями.
Павел Мартынович прошел на половину жены. Боясь спугнуть очарование, приоткрыл дверь и всунул круглую голову.
– Тю-ша! – осторожно позвал Павел Мартынович.
Нет ответа.
– Тю-ша! – громче сказал граф, перенес тело через порог и притворил за собой дверь. – У меня сюрприз.
Катя отложила книгу и нехотя посмотрела на мужа. Все его сюрпризы она знала наперечет. От свадебной кареты, украшенной стразами с куриное яйцо, до ливонских устриц того же размера.
– Ну что, папа? – лениво сказала она.
– Тюша, ну почему – "папа"? – обиженно сказал Павел Мартынович, приближаясь.
Екатерина Васильевна зевнула и кошечкой потянулась:
– Папа, ну почему "Тюша"?
Павел Мартынович подхватил на лету руку и поцеловал.
– Рыцарь, эт самое! – сказал Павел Мартынович. – Живой, прямо с Мальты. Ты рада?
– Очень, – сказала Екатерина Васильевна, сладко кутаясь в меховой кокон. – Позови няню, папа.
– Тюша! Так ты оденься к обеду, да? – он все не выпускал ее руки. – Ну почему "папа"?
– Скажи няне – про Кащея Бессмертного хочу. Что такое "оденься"?
– Я же говорю, Тюша, рыцарь, – потупился Павел Мартынович. – С Мальты. Настоящий.
– Живой?
– Красавец! Глаза – из Равенны. А то ты все грустишь да грустишь… Чтобы тебе веселее было…
Екатерина Васильевна нахмурилась, но тоже нехотя:
– Ну я же просила, папа! Чтобы мне было веселей – никого не приглашать!
Павел Мартынович жадно представил себе под мехом линию ее тела с поджатыми ногами в кружевных чулках и сглотнул.
– Да так ведь от тоски и помереть недолго! – в сердцах сказал он, непоследовательно бросая кисть жены на произвол. – Встань и оденься к обеду!
Екатерина Васильевна, подложив ладонь под щеку, смерила мужа скучающим взглядом.
– Вы хотите сказать – разденься? – протяжно уточнила она. – Можно… Можно только один вопрос?
Павел Мартынович раскрыл было рот. Так ерепенистый ялик, самонадеянно залетев в высокие широты, вдруг наскочит на айсберг… И только когда в борту уже зияет пробоина, сообразит, что зарвался.
– А правду говорят, что у вас в роду еще недавно было принято пороть жен на конюшне? – сказала Екатерина Васильевна, и бархатистые глаза ее сверкнули.
– Катя! – умоляюще сказал Павел Мартынович.
И вдруг понял, что уязвило его во взгляде рыцаря. В красивых, влажных глазах Джулио, посаженных широко и свободно, бился огонь юности, какого Павел Мартынович не мог уже подарить любимой Катюше…
Посол грустно и осуждающе поглядел на жену, развернулся и вышел из комнаты.
Родословная Павла Мартыновича Скавронского являла собой ту смесь величия и анекдота, блистательным воплощением которой явился в жизни сам Павел Мартынович.
В 1724 году Дмитрий Михайлович Волконский, дед и полный тезка нашего посла со "Святого Николая", ехал по Лифляндии на почтовых по делам Посольского приказа. Ямщик попался пьяный, ленивый и хамоватый. Получив за халатность в зубы, возница заявил:
– Сестре скажу, она покажет в морду драться.
Дмитрий Михайлович старший онемел.
– Что ты пробубнил, хам? – цепенея от ярости, спросил граф, пятерней разворачивая к себе холопа за воротник тулупа.
Сказать, что физиономия в треухе просила кирпича, – ничего не сказать.
"Померещилось, что ли?" – подумал граф.
Однако на станции решил от безделья расспросить чухонца. Выставил полуштоф, ямщик разомлел и, поскребя под тулупом запотевшую грудь, высказался в стихах:
– Сестрица-анператрица – что грудь, что ягодица.
Дмитрий Михалыч было заслушался.
Ямщик хлопнул еще стопку и доверительно перешел на прозу:
– А была ить дура дурой. Сами-то мы – Хведор…
Закончить речь ямщик не успел.
До Валги в возке ехали уже два пассажира – граф Волконский и "сами они Хведор", связанный, правда, по рукам и ногам и окривевший на левый глаз.
Дело пошло по Тайной канцелярии, Ягужинский доложил Толстому, Толстой – Петру, Петр велел вчинить розыск, не доводя до государыни.
По окончании розыска граф Толстой не знал, радоваться или плакать.
"Хведор" оказался единокровный брат царствующей императрицы Екатерины Алексеевны I, в девичестве – Марты Самуйловой. Той самой Марты, приемной дочери мариенбургского пастора Глюка, каковую геройски пленил прямо у алтаря фельдмаршал Шереметев. Вскоре, как известно, пленился за ужином у Шереметева уже светлейший князь Меншиков. А следующий плен занес чухонку Марту в такие дали, куда Федору пришлось бы погонять семь верст до небес, и все лесом.
Мало того: как только Толстой спустился с царских высот до лифляндских корней – родственники стали плодиться, как сыроежки. Выискался еще другой брат царицы – по имени Карл, родной дедушка нашего Павла Мартыновича. И две сестры, обе к тому же замужем. И ладно бы просто замужем, а то у младшей – Симон-Генрих, у старшей – Михель-Иоахим.
– Крестьяне Симон-Генрих и Михель-Иоахим! – звучно произнес Толстой, уставившись в оловянный оконный переплет. – На барщину послать – язык не повернется. Прямо хлебопашцы какие-то!
Счастливо подвернувшееся слово решило исход дела. Прочитав в донесении "хлебопашцы", царь Петр закашлялся.
– Где ты у чухонцев пашни видел? – рукавом отирая глаз, осведомился царь. – Да еще с хлебом? Ладно, гони всех сюда.
Угодили аккуратно после обеда, когда царица имела обыкновение вздремнуть.
У Екатерины Алексеевны при виде группы родственников в нагольных тулупах сон как рукой сняло.
Михель- Иоахим молча поднес и с глухим стуком прислонил к царице мешок воблы с Алуксненских озер. Симон-Генрих, ни жив ни мертв, путаным речитативом отстукал от лица семьи приветствие, в конце неожиданно присовокупив, что стропила совершенно прохудились.
Царица, поглаживая мешок с воблой и про стропила как следует не разобрав, спросила, как поживает старая коптильня. И устремила взгляд в туманную девическую даль.
Симон- Генрих, оживившись, ответил, что не сегодня завтра рухнет. Брат Карл вставил, что, ежели бы просто рухнула -полбеды. А так она еще и весь скот намедни передавила. И смахнул непрошеную слезу.
Брат Карл был сентиментален. Сентиментальность, наряду с любовью к животным, передал по наследству – вплоть до героя нашего романа Павла Мартыновича.
Каким образом скот попал в рыбную коптильню – разобраться не успели. Поскольку Михель-Иоахим тут вдруг уже прямо заявил, что все на корню сгорело "почем зря и стропила рухнули, пропади оно все пропадом!" – и хлопнул шапкой об пол.
Сестры захлюпали носами. Кучер Федор, удивившийся было веренице напастей, жалобно поглядел на Волконского и тоже закручинился.
Волконский отчетливо помнил стадо сытых холмогорок в родовом самуйловском гнезде и ломящееся от пшеницы гумно. Правда, на месте стропил в памяти зиял досадный пробел. Но на всякий случай тоже устремил на царя взгляд, исполненный мольбы.
Царь, стоявший в сторонке, увлажненным взором обвел группу родственных душ.
– Стропила, говоришь? – сказал он, оживленно выступив вперед и обращаясь почему-то к Волконскому. – А домекратом пробовали?
Царица укоризненно поглядела на мужа.
На чем и расстались. Царь Петр велел местным властям озаботиться и хлебопашцев Самуйловых ни в чем не обижать. Напоследок подарил группе подвернувшегося жаворонка в золоченой клетке.
Родственники аллегории не поняли. Зато прямой смысл до Михеля-Иоахима дошел моментально: в случае нужды за клетку можно было выручить на Валгинской ярмарке табун понурых и злобных чухонских тяжеловозов.
Волконский за бдительность получил нововведенного Александра Невского – вероятно, в силу географической близости событий.
13
На обед к русскому послу Джулио явился в черном. Отложной белый воротник из кружев был сработан на Гозо – меньшем острове Мальтийского архипелага.
Любимые лайковые сапоги хозяина с боковой шнуровкой Робертино после обеда аккуратно нагладил утюгом по воску, не забыв плотнее прижать отвороты, как любил юный граф.
Из украшений Джулио надел орденскую подвеску с малой золотой короной над крестиком, и скромный орденский знак только ярче оттенил изысканную простоту костюма.
Джулио ехал на работу.
Коробку для ангела велел обернуть в парусинку и наказал Робертино с коробкою до поры не высовываться. "Театр", – хмуро думал он, выуживая из сундука серебряный свисток. В театр Джулио с детства ходил по принуждению.
– А чего в коробке? – подозрительно спросил Робертино в магазине, принимая покупку.
Хозяйка впопыхах успела припудрить нос только с одной стороны, с той, где виднелся прыщик, и оттого волновалась.
– Что заказывали, ваше… ваша… – сказала она, поворачиваясь в профиль.
– Точно? – хамовато уточнил Робертино, щупая пальцами сквозь обертку. – А что это оно такое маленькое?
– А вы какое заказывали? – хозяйка стойко глядела в боковую стену. – Да вы откройте, ваша… ваше… Вы проверьте!
Робертино спохватился.
– Благородство проверке не подлежит! – отрезал он.
И по дороге в порт, крепко сжимая в руках коробочку, все пытался сообразить – что это он такое сказал?
Раскрыв упаковку, Джулио равнодушно посмотрел на золотой крестик в форме четырехлистника. Каждый ромбик состоял из двух зеркальных половин, небрежно спаянных посередине. Но непрочные стежки грубой пайки на нежном тельце украшения создавали странное впечатление живости. В середине крестик был прошит насквозь золотым гвоздиком с рубиновой головкой.
– Хвалю, – сказал Джулио. – Странный крест.
На выходе из паланкина рыцарь забыл придержать шпагу, и она вдруг встала враспор в узкой дверце так, что он едва не упал.
– Эчеленца, у вас со шпагой что-то в последнее время, – сказал слуга.
– Последнее время? – эхом откликнулся Джулио, витавший мыслями совсем в других областях.
Завидев рыцаря, швейцар вдруг оглушительно запел: "Гра-аф Джу-улио Рена-ато Литта-а!" Джулио вздрогнул, а на лестницу с последним раскатом выкатился хозяин и, протянув вперед обе руки, обрушился навстречу гостю.
– Батюшки мои, – кричал граф, – вот так рыцарь! Ну, здравствуйте же! – подкатившись, он ухватил Джулио за обе руки.
Джулио, грубовато освободившись, поклонился.
– Да бросьте вы, ей-богу, – кричал Павел Мартынович, – что за церемонии! – и, приобняв, повел Джулио к лестнице.
Павел Мартынович приходился Джулио приблизительно по пояс.
Становиться с русским министром на короткую ногу Джулио вовсе не собирался. Однако и сохранять церемонную мину перед лучистой искренностью графа было глупо.
"Задача", – думал Джулио, крупно шагая по ступеням.
– Что, братец? Поем? – говорил между тем Робертино швейцару, по-хозяйски усаживаясь в передней.
В гостиной, обитой штофом ручной выделки, с белыми розами по голубому полю, сидел Головкин.
"Кто у них так любит розы?" – подумал Джулио.
"Интересно, каков он на шпагах?" – в свою очередь подумал Головкин.
– Рад видеть, – сказал атташе.
Джулио усадили на диван, похожий на мериносного козлика. Изнеженных мебелей с кривыми ножками Литта сроду не любил. "Она иногда сидит здесь", – подумал рыцарь.
– Да, жарко, – сказал он.
– Нет, ну вы должны же нам непременно рассказать про вашу Мальту. – Павел Мартынович от удовольствия никак не мог устоять на месте. – Эй, кто там! Водки!
– Пал Мартынович! – остановил посла Головкин. – Синьор Литта подумает, что русские про этикет слыхом не слыхали.
– Да что за этикет без водки, помилуй?
– Пустые формальности о погоде для того и приняты, чтобы дать гостю очухаться, – терпеливо объяснил Головкин. – Как вам сегодня погода, синьор Литта?
Джулио едва заметно улыбнулся. Так на западный склон мальтийского утеса Дингли вдруг упадет на закате нечаянный луч со стороны Туниса. И все замшелые складки, расселины и бугры, целый день удрученные тенью, вдруг ринутся на свет, преобразив монастырский лик великана в жизнерадостный профиль подростка.
– На родине всегда хорошая погода, – сказал он.
– В Неаполе, кажется, других погод не бывает! – формально отозвался Головкин.
– Еще как бывает! – весело подхватил Павел Мартынович. – Помнишь, на днях кабинет ливнем залило, вся диппочта – коту под хвост! – Павел Мартынович закатился, как валдайский колокольчик.
Головкин укоризненно посмотрел на патрона.
"Фордевинд"*, – думал Джулио, доставая из рукава платок. Он на секунду представил, как Лорас вприпрыжку врывается к великому магистру: "Ваше преосвященство! Рескрипт из Ватикана сдуло с подоконника к чертовой бабушке! Ха-ха-ха!"
В гостиную вошла она.
– Тюша! – закричал Скавронский. – Синьору Литте ужасно понравился твой розарий!
Она остановилась, мирно положив кисть руки на погранично декольтированную грудь.
"Розарий?" – подумал Джулио, затыкая платок обратно в рукав и промахиваясь. Вспомнил, что действительно была какая-то куча розанов перед подъездом.
– Познакомьтесь! – кричал Павел Мартынович, подкатываясь к супруге. – Моя первая жена – графиня Екатерина Скавронская.
Джулио встал, загребая руками. "Неужели следом войдет вторая?" – подумал он. Собрал из ледников души весь наличный холод, окатил им графиню и опустил глаза, как подобает по монастырскому уставу.
Она была совсем другой, нежели утром. И к золотисто-каштановым волосам, улиткообразно завернутым на затылке, была-таки приколота свежая роза. Негой, нежностью, Азией веяло от каждого изгиба тела Екатерины Васильевны. Лишь тонкий знаток женских причесок и, стало быть, душ мог заметить в туго закрученном узле волос тайное раздражение.
– А это – граф Джулио Литта, – продолжал Павел Мартынович, – кавалер Мальтийского ордена и… эт самое…
Графиня одета была в тонкое фиолетовое платье. Горжетка из голубой норки со свешенным наперед хвостиком завораживала взгляд искусно построенным впечатлением, что на графине больше нет решительно ничего.
Она плавно подошла к Джулио (его обдало свежим запахом лаванды) и, преспокойно вглядевшись, сказала:
– Так это вы – рыцарь?
"Какие синие", – снова подумал Джулио.
Странная интонация, равно далекая от насмешки и восхищения, прозвучала в вопросе графини. Хотелось провалиться сквозь землю оттого, что он рыцарь, и не создавать затруднений.
Рука ее мягко пожимала и отпускала норковый хвостик на груди.
– Мы, кажется, знакомы… – безразлично сказала она.
– Во-от как? – вклинился Павел Мартынович.
– Интересно, – с меньшим восторгом отозвался Головкин.
Джулио встрепенулся. Отступил в сторону, вытянул из кармана свисток и свистнул.
– Гм, – сказал Головкин.
Робертино картинно вошел в гостиную. На ладони, приподнятой в уровень с подбородком, лежала нарядная коробочка. Так рисуют жрецов на египетских папирусах эпохи Среднего Царства. Правда, позабытый в другой руке кусок парусинки, которым Робертино случайно помахивал сзади в такт движению, придавал явлению отчасти славянский оттенок.
Джулио отставил ногу и в ожидании эффекта полностью овладел собою.
– Ой! – сказала Екатерина Васильевна.
В других обстоятельствах женщина, испустившая вульгарное "Ой!", потеряла бы всякий интерес для потомка миланских герцогов.
14
В жизни каждого героя, а особенно монаха, бывают моменты, когда автору следует отвести прочь нескромный прожектор вдохновения. Так поступим и мы, пока Джулио примиряет материю с духом. То есть ошеломляющую прелесть Катиного лица – с укором слов Писания о соблазне. И вернемся к биографии хозяина дома, обаятельнейшего Павла Мартыновича Скавронского.
Итак, дедушка Волконский за бдительность получил Александра Невского, а семейство – золотую клетку с чахлой птицей.
Вступив по смерти Петра на императорский престол, Екатерина I вспомнила о единственных родственных душах.
Все тот же Волконский примчал сплоченную группу в Санкт-Петербург. Впрочем, чтобы опять слишком не взволновать государыню, поселил на стрельницкой мызе рядом с гатчинским болотом. Он же взял на себя образование мужчин.
С Федором уже опыт образования кое-какой имелся, и дело шло легче. Однако Карл просвещению поддавался плохо. Ну а уж Симон-Генрих и Михель-Иоахим – те просто из рук вон. Попытка навести светский лоск на Михель-Иоахима имела единственным результатом то, что свечные огарки он стал собирать в особый мешочек, а хлебные корки – отдельно, тогда как раньше сыпал без разбору.
Екатерина I, прочитав отчеты Волконского, вздохнула и возвела семейство в дворянское достоинство. А на досуге расположилась начертать герб. Кроме жаворонка, в голову ничего не лезло.
– Как бишь по-латыни "жаворонок"? – спросила, зевая, государыня у статс-секретаря Остермана.
– Э-э… – смешался Остерман. – А как по-польски, матушка? Или хоть по-ливонски?
Вопрос легко разрешил все тот же Симон-Генрих.
– Skavronek! – убежденно сказал хлебопашец, вызванный для консультаций.
Поразительно, что из всего обширного семейства пернатых Симон-Генрих знал еще только "гусь", и то в качестве собирательного. Он упрямился, что одного гуся в природе не бывает.
В герб Скавронских, таким образом, были внесены жаворонок и три розы. Последние – в память трех задумчивых сестер, из которых две выбрали женихов с неудобопроизносимыми именами, зато средняя – с именем настолько звучным, что и другие два зазвучали на всю Россию: Симон Леонтьевич Гендриков и Михаил Ефимович Ефимовский.
Всем пожалованы были богатейшие поместья в Кимрах и окрестной Тверской губернии – по верхнему течению Волги. Возможно, сыграло роль созвучие лифляндской ямской станции Валги и полноводной русской Волги.
Виновник всех вышеперечисленных событий – новопожалованный граф Федор – на другой же день по въезде в имение пустился во все тяжкие и скончался от запоя, не приходя в сознание. Мораль: если случилось в жизни выругаться так, что Фортуна обернулась, следует по крайней мере бросить пить.
Карл ударился в другую крайность: прежде всего прогнал моментально набравшуюся дерзости графиню Скавронскую, предварительно выпоров на конюшне. И занялся воспитанием сына – Мартына Карловича, в чем и преуспел.
При Елисавет Петровне граф Мартын Скавронский сделался генерал-аншефом, обер-гофмейстером и Андреевским кавалером. Елисавет Петровна сосватала любимца за Марью Николаевну Строганову. По очень внятной причине: богаче невесты в России не нашлось.
