– Голубая лагуна, – мечтательно повторил он вслух название, подсказанное Лаурой.
      Затем спустился в подвал, поместил журнал при свете масляной лампады в сырую нишу и задвинул камень. Журнал выдерживал любую степень сырости.
      – …включая прямое и косвенное погружение в воду, – закончил Шешковский, передавая послу канцелярские принадлежности.
      – Косвенное? – возразил Волконский, вертя так и эдак чудо шпионской полиграфии.
      – Конкретно! – сказал Шешковский. – Степень надежности номер шесть.
      Шеф был приятно взволнован.
      – А чернила? – спросил Волконский.
      – На чернила гарантию не даем. Только на журнал, – продолжая приятно улыбаться, сказал Шешковский.
      – Но зачем мне спасенный из воды журнал, если на листах уже не будет чернил? – логически сформулировал Волконский и немедленно почувствовал, что вопрос абсолютно лишний.
      Лишние вопросы часто выскакивали из графа без санкции, тогда как самонужнейшие часами тщетно требовали пропуска.
      – Как то есть зачем? – улыбка сошла с лица начальника Тайной канцелярии. – А как вы без журнала отчитаетесь?
      Волконский уставился на шефа. Поворот мысли был настолько объемен, что он никак не мог ухватиться за хвост…
      Дмитрий Михайлович прошелся по подвалу, внимательно осматривая и кое-где ощупывая стены. Поднявшись наверх, кликнул Петра.
      – Петр? – спросил он.
      – Петр, – задумчиво ответил Петр.
      – Вижу. Ты вот что. Я страстный коллекционер оружия, как и всякий русский вельможа…
      Петр понятливо наклонил голову.
      – …особенно интересует генуэзских заводов. Да скажи, что граф не скупится. Начинай осторожно, с антиквариата. Притом с холодного. А сам приглядывайся – может, кто и мортирками торгует?
      Петр удивленно вскинул брови.
      – Мортирками, – подтвердил Волконский. – Граф любит мортирки. Даже пушками не брезгует. Скажешь: знаете, эти русские аристократы любят для красоты пушку в гостиную задвинуть. И чтобы ядра кучею. Да, и узнай заодно, нет ли чего египетского… – граф немного смутился. – Ну, ты знаешь… для коллекции.
      – Все? – спросил Петр.
      – Ступай. И помни: графа интересует исключительно антиквариат.
      Приемные часы семьи Тестаферрата, проставленные на карточке, были 11.00-13.00.
      "Ехать сегодня? Или завтра? – думал Волконский, проводив Петра. – Или посоветоваться с Лорасом? А может, мальтийцы как раз ждут, что я с ним посоветуюсь? Или отложить до второго приглашения? А может, провокация? И где еще этот Марфа-Ридж? Наверняка у черта на куличках, пока доедешь – глаза вылупишь, как говорит maman".
      Но микроскоп профессиональной осторожности враз потерял резкость настройки, как только представил: а если второго приглашения не будет? А Лаура? В лачуге, при свете свечи, и потом, на рассвете, свежая и радостная, деловито таскавшая рыбку леской, намотанной на пальчик? (Гигантские удилища Петра были с ходу отвергнуты как ненужные придумки цивилизации.)
      Волконский постукивал торцом карточки по столу. В дверь кабинета поскреблись. Волконский поморщился.
      – Ну? – сказал он.
      На пороге возникла Фиона в нарядном платье с белыми рюшами – как мячик, затянутый в кружевную гардину.
      Волконского поражало, что мальтийские хозяйки готовят чуть не в вечерних нарядах. Предпочитают лучше стирать их каждый день, чем уродовать себя фартуком из грубой рогожи.
      – Что будем обедать, ваша милость? – приветливо сказала Фиона. – А то я на рынок…
      – А ничего не будем обедать! – решился Волконский. – Я обедаю в гостях. – и испытующе посмотрел на кухарку.
      – Тогда я к ужину спаржи возьму и телятины, – без тени удивления сказала Фиона.
      Заметим, что спаржа, наряду с анчоусами, рисуется в воображении русского человека примерно с такой же отчетливостью, как канапе. Но если о канапе хотя бы известно, что оно из области мебели, то спаржу русский человек затруднится причислить к определенному роду питательных препаратов. Анчоус – тот, понятно, овощ. Круглый и сочный. Но вот спаржа? То ли она морепродукт, то ли растет на дереве, то ли и вовсе злак. Зато ни для кого не секрет, что спаржа – продолговата. Откуда это, кстати говоря, вытекает – тоже загадка. Но интуиция в области формы у русского человека даже острее, чем чутье на политических деятелей левой ориентации.
      – Фиона, ты не знакома с семьей Тестас… – Волконский поднес карточку к глазам, – Тестаферрата?
      У Волконского не было никаких оснований доверять Фионе. Но опыт подсказывал: женщины с фигурой, близкой к идеальному шару, редко работают на разведку. Однако даже если он ошибался – узнать, где обедал на этом крошечном острове русский граф, не составит любопытному никакого труда.
      Фиона испуганно вскинула глаза.
      – Тестаферрата? – прошептала она и оглянулась воровато по сторонам. – Н-нет, не знакома. Нет, ваша милость. – она от волнения стала гладить себя обеими руками по кружевной груди. – Куда нам, ваша милость! Мы бедные, простые люди…
      – А Тестаферрата что – богатые и сложные?
      – Как вы сказали, ваша милость? Да лучше я пойду, – подхватилась она. – Не то рынок закончится. – и выкатилась взволнованным клубочком за дверь.
      "Рассуждаем логически, – думал Волконский, уставясь в закрывшуюся за кухаркой дверь. – Испугалась – значит, Тестаферрата опасны. Оглянулась по сторонам – значит, они опасны не для нее, а для тех, кто мог бы услышать. Кто может и хочет услышать на острове? Ищейки ордена, люди Лораса. Тестаферрата опасен для ордена. Враг моего врага – мой…"
      – Дру-уг! – крикнул Волконский.
      Он позабыл – которого послал за оружием.
      – Тута, ваше сиятельство! – Фома распахнул дверь.
      – Ты что там – подслушиваешь?
      – И даже подглядываю, ваше сиятельство! – радостно отозвался Фома, с ходу развеяв сомнения в том, что он – Фома. И бойко отрапортовал: – "Если с головы вверенной вам особы упадет волос, с вашей головы упадет сама голова!"
      То была любимая инструкция Шешковского.
      – М-да… – Волконский невольно пригладил волосы, поглядел на ладонь и, с неудовольствием отметив падший волосок, поскорей опустил руку. – Ты вот что: сыщи-ка мне экипаж, да поприличней. И сам оденься – ливрея и все такое. Ты когда мне карету купишь?
      – Да на этом острове цены – с ума сойдешь, ваше сиятельство! За ввоз транспортного средства пошлина – сам-двести. Ну куда это? Разве ворованную купить? На ворованных, кстати, лучше ездить. Ворованную купил – дак вроде по незнанию. А налог в казну утаил – тут рыцари лютуют!
      – Где это ты понахватался? Что же мне – всю жизнь в наемных ездить?
      – Есть у меня одна на примете. Да из нее отстреливаться неудобно.
      – Как неудобно? – Волконский склонил голову набок.
      – Окошечки маленькие. Мортирка не пролезет.
      Волконский посмотрел в честную конопатую физиономию близнеца.
      – Два брата-акробата, – сказал он. – Ты уж тогда вместо кареты сразу лафет и покупай.
      Фома звонко рассмеялся.
      – Да сыщем, ваше сиятельство, – сказал он.
      Марфа- Ридж располагался на очередной желтой мальтийской залысине без малейшего намека на растительность. И представлял собой типичную деревню, он же типичный мальтийский город, поскольку разницы Волконский, как ни старался, уловить не сумел. Те же дома из облезлого желтого камня да высокие аляповатые заборы местного сланца, стискивавшие улочку до ширины плеч.
      – Это чтобы не жарко было, – сказал Фома. – Они друг друга то есть от солнца прикрывают, ваше сиятельство.
      Карету пришлось оставить у церкви – в самом широком месте этого населенного пункта.
      Фома привязал пару лошадей к единственному чахлому фикусу на площади, дававшему сомнительную тень. Лошади немедленно принялись обрабатывать фикус, и за полчаса количество тени в городе уменьшилось на одну четвертую.
      От церкви расстилался чудесный вид на места давешней рыбалки русского посла: вдалеке остров Гозо и распластавшийся по его плоти ближний Комино. Фома пустился обнюхивать вокруг, Волконский прикрыл рукой глаза, вглядываясь в морскую даль. Солнце сегодня распалилось не на шутку. Волконский вспомнил слова приветливого графа Литты: "Солнце на Мальте – враг номер один. Зато других врагов на острове у Священного ордена не имеется".
      – Как на острове Комино мы сидели у камина, – промурлыкал Волконский.
      – Я здесь, ваша светлость, – отозвался Фома.
      – Так красиво, что петь хочется, – сказал граф.
      Фома покосился на патрона. Он вспомнил Шешковского, пометившего афоризмами, как мы уже убедились, самые разные сферы человеческой деятельности.
      Дело было на занятиях по ориентированию на местности в районе Екатерингофского кладбища. Угрюмый брат Петр, забывшись от скуки в засаде под надгробием секунд-майора лейб-гвардии духовой капеллы, вдруг затянул: "Э-эй, у-ухнем!" – и смолк. "Человек одно из двух, – холодно сказал Шешковский, пружинисто приближаясь к певучему курсанту и близоруко вчитываясь в эпитафию секунд-майора. – или он добросовестно служит, или он добросовестно поет. Компромисс есть признак душевного расстройства…"
      Шеф хотел продолжить, но смысл панегирика над майором вдруг дошел до него. Эпитафия гласила:
      Остановись, прохожий, на костях.
      Я дома. Ты еще в гостях.
      "Он дома, я еще в гостях", – перевел Шешковский тираду майора из прямой речи в косвенную и в замешательстве огляделся. "Итак, господа курсанты, продолжим", – сказал он вслух.
      Но занятия как-то в этот день больше не задались, генерал сделался грустен, команды по ориентированию отдавал вяло и до самого обеда обращался к курсантам на "вы".
      Вечером Шешковский собрался процитировать поразившую его максиму супруге. Но никак не мог вспомнить рифму к слову "гостях".
      "Остановись, прохожий" запомнилось отчетливо. Поскольку генерал именно по прочтении ощутил, что он есть прохожий в этом прекрасном и яростном мире. Но вот как там было дальше?
      "Остановись, прохожий, на рысях?… – бормотал он. – Что же они, на лошадях, что ли, по погостам ездили? Хотя от секунд-майоров всего можно ожидать… Остановись, прохожий, второпях… Вот это хорошо. А то бежишь, ей-богу, всю жизнь, торопишься… А куда спешить, спрашивается? М-да… Остановись, прохожий-вертопрах… Ну, это уж…"
      Генерал с негодованием представил заодно этих молодых вертопрахов при дворе, которых не мешает действительно остановить. "А с рифмами у меня все в порядке, – самодовольно подумал генерал. – Правильно говорит Шаховской: "Если человек талантлив, то он талантлив до всего".
      Зимой, а особенно летом,
      Когда вечера так тихи,
      Закрывшись в своих кабинетах,
      Диктаторы пишут стихи.
      Кто больше, кто меньше, но пишут,
      Свободный урезав часок,
      Про губы как спелые вишни,
      Про время как белый песок, – вспомнились генералу стихи Анджея Добрынина.
      "Именно, именно песок… – рассеянно думал генерал. – Нет, но как все-таки покойник хотел, чтобы прохожие останавливались?"
      Ночью ему приснился секунд-майор. Секунд-майор галопом скакал по саркофагам из фаросского мрамора, однозначно второпях и с нехорошим выражением на лице. Из-под копыт в разные стороны летели белые кости, и Шешковский немедленно вспомнил рифму.
      Однако мы отвлеклись.
      Первый же подвернувшийся мальчишка лет десяти при имени Тестаферрата немедленно испарился.
      – Чудеса, – начал сердиться Волконский. – Куда они подевались, черт подери?
      – А они все тут от иностранцев шарахаются, как городничий от добермана, – пояснил Фома. – Острох!
      – Не "острох", а "остров", сколько раз повторять, – сказал Волконский, озираясь по сторонам.
      После мальчишки Марфа-Ридж словно вымер. Волконский достал карточку: ни улицы, ни номера дома не обозначено. "Марфа-Ридж, каса Рокка Пиккола" – и все тут.
      Наконец граф сообразил войти в церковь.
      Патер, в чем-то белом, длинном вниз и коротком в стороны, приветливо поглядел на пришельцев и продолжал срезать нагар со свечей огромными садовыми ножницами с ковчежцем на одной лапе – для автоматического складирования продуктов горения.
      Пол храма сплошь состоял из надгробных плит с мозаичными изображениями чистилища. Волконский, не привыкший запросто ходить по могилам, постарался страусиным шагом избежать необходимости ступать на те места, под которыми предполагались лица покойных. "Католики, что с них взять!" – думал он.
      Фома, вспомнив уроки ориентирования на местности, шел по церкви легко и свободно. Не углубляясь в анатомию тела, твердо попирал ногами смальтовые монограммы покойных настоятелей храма.
      Волконский приблизился к патеру.
      – Э-э… – сказал он, позабыв, как обращаются к католическим священникам. – Буэнас диас, – сказал он почему-то по-испански. – Каса Рокка Пиккола. – и протянул карточку.
      Священник кивнул, пошел к выходу и молча показал рукой на забор, около которого они топтались битых полчаса.
      – Граци хафна*, – кивнул Волконский, на этот раз по-мальтийски.
      Священник осенил обоих путников размашистым крестом, то ли благословляя, то ли открещиваясь от наваждения.
      В высоченном каменном заборе имелась одна, зато наглухо закрытая чугунная дверца. Ни звонка, ни била в форме любимого мальтийцами финикийского дельфина не наблюдалось.
      – Ну? – сказал Волконский.
      – Стучу, – отозвался Фома и шлепнул ладонью.
      Дверь моментально раскрылась, и на гостей одновременно пахнуло и ударило в глаза сочной зеленью цветущих померанцев. Давешний мальчик внимательно глядел на них черными бусинами. Гости переглянулись.
      – Хкм… – откашлялся Волконский.
      – Силь ву пле… – начал Фома.
      Мальчик поднял руку, с достоинством пригладил черные вихры, и Волконский вдруг узнал движение. Он вгляделся в лицо паренька. Черты Лауры проступили с такой убедительной яркостью, что Волконский поймал себя на психоделическом желании впиться мальчику поцелуем в пунцовые губы. "А говорила, живет с теткою", – несуразно подумал он.
      – Брат, – шепнул Фоме.
      – Вижу, что не мачеха, – отозвался Фома.
      "Нарожал Шешковский умников", – с досадой подумал граф. Как зачарованный, вынул из кармана визитную карту и протянул мальчику. Тот взял, прочитал (Волконский следил за губами, не в силах поверить, что в этой глуши грамоте умеют десятилетние хлопцы).
      – Прошу, – сказал мальчик по-итальянски и отступил в сторону. – Сюда. Вас ждут, милорд.
      "Ямб, – отметил Волконский. – Когда, интересно, петь начнет?"
      И двинулся сквозь прекрасный цитрусовый сад.
      По стенам вились розы, расцветая в самых неожиданных местах на высоте двух человеческих ростов. Их разноцветные бутоны на фоне желтого камня вкупе с нежным ароматом лилейных лимонных венчиков убивали всякое желание занимать активную жизненную позицию.
      Фонтанчик с резной колонной в куще папируса и золотыми рыбками, которых в России грубо зовут "карась", гасил у сибарита последние угрызения совести.
      Волконский потянул носом упоительный садовый аромат. Фома вдруг зацепился ливреей за колючую гадость, любовно выращенную кем-то на повороте дорожки.
      – Я т-твоей мамы мамину маму! – витиевато выругался Фома, с остервенением дергая на себя ткань.
      Радужная птица, взмывшая было из недр графской души в небо, была безжалостно подстрелена влет.
      – Минума, – обернувшись, утвердительно кивнул на колючку мальчик. – Растет только на Мальте и Гозо, – с гордостью сказал он.
      Волконский покосился на сухие, хищные иглы местного чертополоха. "Какое счастье, что больше нигде не растет", – подумал он.
      Граф всем нутром ожидал подвоха.
      Нагромождение каменных уступов, открывшееся за поворотом садовой аллеи, меньше всего напоминало человеческое жилище.
      – А где же дом? – спросил Фома.
      – А это что, по-твоему? – граф кивнул на серию загадочных архитектурных элементов впереди и подумал: "Дернул черт поехать".
      Строение походило на бесформенную груду кубиков из детства, по преданию, вывезенных еще предком Волконских мурзой Була-Ханом из улуса Бир-Малик при поступлении на службу к Иоанну Грозному.
      Каждый из последующих младенцев Волконских отгрызал от кубиков сообразно с темпераментом. И к Мите Волконскому они перешли примерно в том виде, в каком предстало сегодня перед графом Волконским жилище семьи Тестаферрата. (Жена Була-Хана, венецианка Изабелла, разбила, по тому же преданию, несколько кубиков о голову несчастного мурзы, после того как Иоанн Грозный попросил ее задержаться для беседы о способностях мужа к государевой службе.)
      – По-моему, это скотный двор, – сказал Фома.
      Подошли к кособокой желтой стене с неопрятными серыми разводами по камню подсохшей сырости.
      Волконский приготовился к гостиной в духе коломенского кафешантана, построенного из подручных средств разорившимся городским откупщиком.
      Мальчик открыл тяжелую дверь из выбеленного беспощадным солнцем дерева – и граф остолбенел.
      Чудовищных размеров камин подробнейшей мраморной резьбы с двумя полуколоннами по сторонам зева; галерея искусно сложенных арок, уютно забранных в мавританское ирокко*, как многоколенная подзорная труба, и стеклянные двери в переплете красного дерева в дальнем конце, ведущие в другой, внутренний садик, поразили даже видавшего виды русского дипломата.
      Солнце пробивалось навстречу сквозь зелень внутреннего сада и играло на дверных стеклах. Каждый ограненный прямоугольник стекла, переливаясь радугой по грани, бросал в залу искристые блики и словно бы волшебной линзой придвигал прямо к глазам прожилки листвы за порогом.
      – Тру-ба! – восхищенно сказал Фома.
      Волконский стоял зачарованный и только теперь расслышал оживленный говор голосов из садика.
      (Этот странный контраст между христиански смиренной внешностью фасадов и исламской роскошью внутренних покоев еще долго поражал его на острове Мальта.)
      Мальчик нетерпеливо выглядывал из садика, призывая гостей. Волконский приосанился, скептически оглядел Фому, тронулся сквозь анфиладу и вдвинулся в садовый проем.
      Картина, представившаяся взору Волконского, напоминала картину.
      За овальным столом ажурной кузнечной работы, выкрашенным в белый цвет, на ажурных же чугунных стульях в интерьере увитого жасмином античного грота располагалась группа мальтийцев. Группа была драпирована в туники с византийскими складками, какие вдумчиво выписывают русские художники после приятного турне по Италии за счет академии. Особой выразительности мазок достигает при изображении знаменательных дат из истории Апеннинского полуострова – вроде гибели Помпеи.
      Волконский не успел подумать о причинах маскарада, потому что сразу увидел ее.
      "Она!" – подумал Волконский.
      Но тут из-за стола приподнялся на руках грузный мальтиец, каких Волконский еще не видывал.
      – Барон Мануэль Тестаферрата, – хрипло представился хозяин, по-бычьи наклонив голову.
      – Граф Дмитрий Волконский, – звонко сказал гость и посмотрел на Лауру.
      От ночной рыбачки в Лауре не осталось и следа.
      – Садитесь, – вставая, сказал другой гость. – Маркиз Кассар-Торреджиани, – представился он.
      Поджарый маркиз был лыс, словно арбуз, и с такими же пигментными полосками, меридианами сбегавшими вдоль черепа к переносице.
      – Спасибо, я постою, – сказал граф, стреляя глазами в Лауру.
      "Хоть бы парик надел, – думал он. – Что это я сказал? Я, говорит, постою", – в третьем лице подумал о себе граф.
      Хозяева переглянулись. Волконский, конечно, знал, что, кроме рыцарей, на острове существует собственная – мальтийская – знать. Но с самого приезда мальтийцы казались все на одно простоватое лицо. А здесь порода, впечатанная в черты веками власти и богатства, дышала в каждом жесте барона Тестаферраты. Несмотря на короткие, толстые пальцы рук, несмотря на заметную одышку и полуприкрытые валики век.
      Теперь эта знать стояла перед ним во всей полновесной неизбежности. И сразу чувствовалось, что одним движением мясистого пальца эта рука может привести в движение подземные токи острова, скрытые до поры в безмятежных каменных норках мальтийских деревень.
      – Здравствуйте, – в свою очередь сказала Лаура.
      Лаура снова была в шароварах. Но, Боже мой, это была совсем другая Лаура и совсем другие шаровары. Это были васильковые полупрозрачные панталончики, стянутые шнурком у щиколотки, как у Мальвины. И сбегали эти панталончики из-под воздушного кружевного платья с буфами на плечах – цвета розовых лимонных венчиков, какими только что любовался в саду русский граф.
      Ниже панталончиков Лаура была совершенно голая, то есть босиком.
      Граф, как пальцы из меда, с трудом выпростал из Лауры глаза. И далее уже стеснялся глядеть ниже пояса. Но воспоминания о том, что панталончики там имеются, хватало для тягучей, дрожащей, как лепесток, нежности.
      Двое других мужчин за столом безразлично посмотрели на Волконского и с места не двинулись. Еще имелась декадентского вида дама в черном, какие встречаются в Латинском квартале после начала лекций. Дама смотрела непосредственно в стол.
      "Сурово тут у них", – подумал Волконский.
      – Я слышал, вы любите ловить рыбу, – сказал арбузный маркиз, усаживаясь и закидывая ногу на ногу.
      – Я слышал, что на Мальте водится крупная рыба, – ответил Волконский, рывком поддернув к себе стул.
      – Жарко, – шепотом сказал Фома, установившийся за графским стулом, и громко сглотнул.
      Лаура спокойно и просто глядела на графа, свивая и развивая черный локон у виска.
      – Нам хотелось познакомиться с русским графом, – сказал лысый. – Я еще ни разу не видел русских дворян. Говорят, они спесивы.
      Барон Тестаферрата тускло глядел на посла из-под тяжелых век и молчал.
      – Русские спесивы на поле боя, – сказал Волконский. – Особенно морская качка придает им высокомерия.
      Волконский чувствовал себя в чужой тарелке, каждый нерв его был взведен, словно маленькая пружинка. Барон к тому же не представил других гостей. И Дмитрий Михалыч не мог обращаться ни к кому, кроме маркиза да барона.
      Намек на успехи русского флота, впрочем, не требовал определенного адреса.
      Пара молодых людей за столом переглянулась между собою.
      – Кстати, – сказал лысый маркиз, – я от жары совсем забыл представить вам… Сестра барона – Джианна Тестаферрата. Ну а с этой дамой вы уже знакомы. – лысый кивнул на Лауру.
      Фома пошевелил пальцами на спинке графского стула. И Волконский вдруг понял, для чего барон не представил сотрапезников. Выбить с порога из привычной колеи, чтобы за первые минуты понять, какого полета птица залетела на Мальтийский архипелаг.
      – Мы, собственно, с этой дамой еще незнакомы, – ответил Волконский. – Мы познакомились с полуночной тенью, с бледной копией в виде карандашного наброска…
      Лаура серьезно и ровно смотрела на русского посла, словно речь шла не о ней. Хотя, с другой стороны, кто это – бледная копия? И почему она, собственно, бледная?
      "Что это я такое опять сморозил?" – подумал граф.
      – Ну, тогда познакомьтесь, – внезапно разжал губы барон Тестаферрата. – Лаура Ганадо, моя племянница.
      Волконскому почудилась скрытая угроза.
      – А это телохранители – Тони и Доминик, – добавил лысый маркиз, показывая на молчаливых приятелей за столом. – У вас есть телохранители, граф?
      – У нас это как-то не принято, – ответил Волконский. – Я имею в виду – их не принято так называть.
      – А как у вас принято их называть? – оживился арбузный маркиз.
      – Русские стесняются охранять тело, ваша светлость. Душу бы сохранить…
      – Интересно, – сказал маркиз.
      Барон Тестаферрата прикрыл веки.
      Ощущение силы, исходящей от хозяина, вдруг одним махом накатило на Волконского. И легким дымком от посла отлетел привычный тон русского графа: высокомерная повадка вельможи, который ни во что не ставит никакую другую знать, кроме русской. И по самой уважительной причине – по причине искренности.
      – Хотите, поговорим о политике? – маркиз Кассар налил себе вина в тяжелый хрустальный фиал. – Между прочим, если вы предпочитаете застольный сервис, я кликну слуг.
      – Не стоит, – сказал Волконский. – Мне нравится, когда дворянин прост с народом.
      "Лучшее средство от растерянности – дерзость", – говорил Шешковский.
      Барон вдруг улыбнулся. И лицо его из устало-самонадеянного вдруг сделалось радушным, как у бескорыстного мальтийского лавочника.
      – Любопытные у вас политические взгляды, – сказал маркиз, поглаживая себя по лысине.
      И тут Дмитрий Михалыч впервые насторожился. Барон пропустил дерзость мимо ушей. Барон даже сделал вид, что ему понравилось. Не хочет тягаться в честолюбии. Значит, барон чего-то хочет.
      "Русскому послу совершенно некстати мешаться во внутренние распри на острове, – напутствовал Шешковский. – Пусть себе мальтийская знать воюет с орденом. Вы тут ни при чем. То есть как посол – ни при чем. Но! – Шешковский поднял волосатый указательный палец. – Но коль скоро на острове существует оппозиция – сам Бог велел познакомиться с нею поближе. Кто это будет делать? Резидент. Но! – Шешковский снова показал палец. – Русского резидента на острове нет. Значит?…"
      "Значит, Лаура – исключительно удачный повод", – закончил Волконский мысль шефа и мысленно потер руки.
      Фома, выйдя из-за спины, налил Волконскому вина из того же графина, из которого пил лысый маркиз.
      – М-да, – сказал маркиз. – Вы, кажется, понимаете толк в винах.
      – Русских с детства учат разбираться в винах, в женщинах и в политике, – ответил граф, избегая глядеть на Лауру.
      – Странная последовательность, – произнес арбузный маркиз.
      – Барон, а почему вы не продали мне дом? – спросил вдруг Волконский.
      Улыбка сошла с лица барона Тестаферраты. Он тяжело посмотрел на Волконского и стал сжимать в кулак и разжимать жирные пальцы.
      – Барон не любит продавать дома, – снова вмешался лысый маркиз. – Барон любит их покупать.
      – Но ведь дом стоял на продаже? – не отставал Волконский, как зачарованный глядя на руку барона Тестаферраты.
      – Лаура, сделай мне одну на ха-ха, – хрипло сказала вдруг тетя Джианна.
      Полные и выпуклые, как у морского котика, губы придавали лицу Лауры серьезность, какой у самой Лауры, возможно, не было и в мыслях. А что можно увидеть на лице женщины, когда она серьезна? То, что хочется увидеть, можно прочесть, только стерев с лица женщины маску умственной работы.
      Лаура поднялась и вышла, и граф не мог снова не восхититься природной грацией девушки.
      Встречаются, хотя и редко, женщины, которые ни при каких обстоятельствах не умеют перемещаться неловко. Что бы они ни делали – моют пол или уничтожают прыщик на носу, они умудряются двигаться так, словно охотятся за лакомством.
      Лаура вернулась с мешочком, обшитым жемчугом. Ловко выхватила кальян с глиняным подтрубником под воду, набила (все наблюдали, как указательным пальчиком она приминала в жерле ломкие листики травы) и протянула тетушке вместе с серебряной вестой – огнивом.
      "Опий", – подумал Волконский.
      – Может быть, вам тоже, граф? – спросила Лаура.
      – Э-э… – начал Волконский. – Собственно, я предпочел бы водки…
      Фома побарабанил пальцами по спинке стула.
      Джианна выпустила длинный хвост дыма.
      – Вам бы следовало побывать в хороших домах на Мальте, – сказал лысый маркиз. – У меня есть загородная вилла в Бурмарраде. Как раз там, где жил апостол Павел…
      Он сделал паузу, выжидательно глядя на Волконского.
      "Нет, опий вроде бы не курят, – думал Волконский. – А что тогда курят? И чем, кстати говоря, занималась Лаура ночью на морском берегу? Опий, вероятно, в ордене запрещен. Может быть, запрещен на всем острове? Ну, это не сильное преступление. Много из него не вытащишь".
      – Кажется, так зовут наследника русского престола? – продолжал лысый маркиз.
      – Наследника? – Волконский посмотрел на Лауру. "Красивые были бы наследники", – подумал он. – Наследник еще не объявлен. По закону о престолонаследии русский трон переходит согласно завещанию почившего монарха, – осторожно продолжил он.
      – Вот как? – удивился маркиз. – Ну, это вы нам, если не возражаете, расскажете как-нибудь после.
      Волконский оценил пробный шар и умелое снятие подвоха мнимым безразличием. "С чего бы это их интересовал наследник?" – подумал он.
      – У нас две недели праздников, – продолжал лысый, проводя рукой по рукаву старинного камзола. – На исходе второй недели – фиеста. Финикийский обычай. У меня на вилле соберутся гости. Приезжайте. Он вас проводит. – маркиз ткнул в молчаливого телохранителя Тони.
      Эта парочка – маркиз с бароном – навевали странное ощущение. А именно: барон думает, а маркиз за него произносит. Однако какая согласованность!
      Волконский покосился на Лауру.
      Девушка все так же сосредоточенно, выпятив вперед серьезные губы, как слушают в детстве сказку, глядела теперь на дядюшку. "Укушу!" – отчаянно подумал граф.
      Заметив взгляд Волконского, Лаура повела черной разлапистой бровью.
      – Спасибо за приглашение, – сказал посол. – Непременно буду. Петр, объясните Тони, как до нас…
      – Он найдет, – перебил маркиз. – Скажите, граф, а есть у вас какие-нибудь особые пожелания?
      "Есть!" – чуть не выкрикнул Волконский.
      (- А не молод на Восток-то ехать? – спросила Екатерина, когда Безбородько впервые предложил для Мальты кандидатуру Волконского.
      – Старую лису, кого ни пошли, рыцари все одно перехитрят, – сказал Безбородько. – Да и себе же дело испортят. А дерзкого они не ждут. Так что, матушка, тут пан или пропал. Но Волконского хоть деньгами не возьмешь. Сама знаешь, боярскую кровь посулами не разбавишь.
      – Ну а…
      – А от этого никто гарантии не даст. – Безбородько отвел глаза.
      – Это точно, – потупившись, вздохнула Екатерина.
      – Однако чтобы с девками шалить – не замечен, – продолжал Безбородько. – Да и Шешковский ему верных людей дает. Прямо с плахи снял. Два апостола – Петр да Фома. Смертники – как ты любишь. Им терять нечего: службу справят – гуляй; не справят – дорожка им одна…
      – Не знаю, не знаю, – сказала Екатерина. – А что про него Шешковский? Нет, надо подумать.)